Текст книги "Люди с далекого берега"

Автор книги: Клер Моуэт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

18

В январе, в ту пору, когда прямо с берега можно было видеть китов, прудик, что между школой и церковью, замерз и стал гладким как зеркало. Айрис часто ходила на пруд то с одной, то с другой из младших девочек Дрейков, они, как и большинство детей в поселке в ту зиму, учились кататься на коньках. Мы махали друг другу, когда я шла на свой урок, нагруженная всевозможными моделями для рисования: поплавками рыбацких сетей, бутылками из-под вина «кьянти», керамическими плошками.

К этому времени я уже полюбила свои уроки. Мне наконец удалось научить ребят определять пропорции на глаз, а не с помощью линейки. Кое-кто из учеников подавал надежды. Особенно один мальчик и одна девочка. Как только я их отучила от линейки, они стали рисовать не хуже меня. Еще несколько учеников рисовали вполне прилично. Но, как всегда случается, встречались и такие, которые были просто не в состоянии нарисовать хоть что-то отдаленно напоминающее реальный предмет.

– На каком уровне бутылки находится верхний край миски? – спрашивала я. – Какова ширина миски по сравнению с шириной стоящей позади корзины? Какую часть скатерти при этом вы видите?

Именно так спрашивали и нас преподаватели, когда я училась в художественном училище в Торонто, и в нужный момент (просто чудо!) эти вопросы пришли мне на память.

Сначала нежелание моих учеников задавать вопросы или просить о помощи ставило меня в тупик. Но потом я поняла, что это просто такая манера, а не отсутствие интереса. Здешние дети не вскакивают из-за парт, чтобы задать свой вопрос или ответить на мой. И в школе, и дома они прежде всего заботились о том, чтобы не унижать друг друга, демонстрируя свое превосходство. Я так и не разобралась, в чем дело: оттого ли они вели себя так, что за подобную обиду грозила расплата после школы – скажем, расквашенный нос, – или просто так у них было принято. Как бы то ни было, только сомнительные достоинства конкуренции, которая так поощрялась в мои школьные годы, здесь, слава богу, не прославлялись. По крайней мере до этой зимы.

В тот год зима была необыкновенно холодная и столько повсюду было льда, что преподобный Мэттью Уэй решил воспользоваться таким божьим даром, чтоб научить местных ребятишек играть в хоккей. Канадский «национальный» спорт был практически неизвестен большинству детей в поселке, которые еще не знали, что существует телевизор, и поэтому не имели возможности наблюдать, как люди то и дело калечат друг друга.

С большим трудом Мэттью удалось обеспечить достаточное количество коньков, а клюшки и шайбы пришлось заказывать в Корнер-Бруке. «Все течет, все меняется», – говорила я себе, но испытывала смешанные чувства, видя, как дух соперничества внедряется вместе с этой игрой там, где без него отлично обходились. И хотя я слышала столько оправданий этому, все-таки никак не могла взять в толк, что хорошего в том, что одна группа людей выходит против другой с откровенной целью – выиграть. Выиграть что? Получить сомнительное удовольствие от того, что противник окажется униженным? Именно отсутствием духа соперничества можно объяснить нежелание моих учеников спрашивать во время урока, демонстрируя свое тщеславие. Успехи, как и неудачи, каждый держал при себе.

Поборник организованности христиан, Мэттью Уэй никогда, очевидно, не ставил под сомнение достоинства спортивных состязаний и к концу зимы организовал хоккейные комайды и на острове Джерси, и в нашем поселке. А на следующую зиму намечались хоккейные встречи между этими двумя командами.

Однако в отношении Рози-ривер Уэю не так повезло: коньков не нашлось ни у кого и к тому же в поселке не осталось ни одной ровной площадки, чтобы залить хоть небольшое хоккейное поле. Местные об этом ничуть не сожалели. «Речники» упорно не желали состязаться не только с прочими жителями Ньюфаундленда, но и со всем остальным миром.

Отсутствие здоровой конкуренции являлось характерной чертой и всех местных торговцев.

Мои ученики испытывали постоянные трудности с приобретением принадлежностей для рисования. Школьный бюджет вообще не предусматривал таковых, и потому мы пользовались только теми, которые могли купить ученики. В самом начале учебного года я попросила крупнейших поставщиков школьно-письменных принадлежностей братьев Ханн заказать несколько десятков карандашей для рисования. Поскольку свой заказ на осень братья уже отослали, пришлось ждать января, чтобы после переучета сделать заказ на карандаши. Но в январе, сообщили мне братья без тени смущения, заказ отправлен не был, это сделали только в феврале. Словом, к марту никаких карандашей для рисования не поступило. В отчаянии я отказалась от дальнейших попыток. К тому же я знала, что от любого другого здешнего торговца бесполезно ожидать большего. Поэтому, покопавшись в своих запасах, я кое-как наскребла достаточное количество наполовину использованных карандашей и снабдила ими класс.

Только однажды урок мой закончился полной неудачей. Я попросила учеников нарисовать конверт для патефонной пластинки. Я придумала условное название «Народные песни такой-то страны», но не указала страну, предоставив им самим возможность выбрать. Я посоветовала ребятам сходить в библиотеку и поискать в книгах или журналах фотографии той страны, которую они выберут.

На следующий день ни один не пришел с выполненным заданием. Они абсолютно не имели понятия, как собирать информацию помимо учебников. Потом до меня дошло, что я могла бы сама сообразить и принести в класс книги и журналы, показать ученикам, как надо ими пользоваться.

Хотя у меня и не было соответствующего опыта, мне все же захотелось поучить их английской словесности. В то время в поселке еще были живы отголоски устного фольклора, тогда как по всей Канаде лавина телевизионных шоу, фильмов и музыкальных записей в корне меняла всю систему детского восприятия. Подражая взрослым, некоторые ребята в поселке все еще придумывали сказания, истории и песенки, которые представлялись на суд домашних и друзей.

Я считаю, что у каждого народа существует свой особый талант. Например, большинство итальянцев прекрасно поют, русские пляшут, а голландцы рисуют. Что же касается жителей острова Ньюфаундленд, то они в большинстве своем умеют, любовно подбирая слово за словом, складывать стихотворение или песню. При этом в школьных программах начисто отсутствует стимул к развитию подобного дарования. Но даже если бы что-то подобное возникало, атмосфера скуки, царящая на уроке, непременно задушила бы все в корне.

Когда мне сказали, что Дуга и Марджери Макэкернов переводят в другое место, эта новость подкосила меня. Скоро я останусь без самых близких своих друзей, поскольку и Айрис вот-вот уедет.

Макэкерны перебирались в Гранд-Фолс, Дуга переводили в участок, где было шесть полицейских. Расположенный в центре Ньюфаундленда и в двух днях пути от нашего поселка, Гранд-Фолс, с его целлюлозно-бумажной фабрикой, полностью зависел от промышленной компании. Шоссе, железная дорога и телевидение соединяли его с остальным миром. Там имелось ледяное поле для игры в кэрлинг, кинотеатр, а в зале клуба ветеранов по субботам организовывали танцы. Далеко позади остались наши прогулки вчетвером по берегу моря, когда столько ловилось омаров, столько рыбы…

Для Дуга, как полицейского, такой переезд означал коренное изменение характера работы – возвращение в мир борьбы с нарушителями уличного движения и ежедневные разъезды в патрульной машине. Дуг стоически принял сообщение о своем переводе – практически неизбежном после трех лет пребывания в поселке. Переезды с места на место по указанию начальства являлись неотъемлемой частью обязательств, которые он принял, поступив на работу в полицию. Марджери также смирилась с переездом, хотя и без всякого энтузиазма.

– Скатертью дорога, – отозвалась Джейн Биллингс на эту новость. Она считала, что как полицейский Дуг слишком мягок: мало кого арестовывал. Несравненно больше она ценила предшественника Дуга, молодого полицейского, который регулярно посещал все свадебные торжества исключительно для того, чтобы выявить неуловимый источник спиртного, которое по праздничным дням распространялось по поселку, как перекати-поле.

Отъезд жены полицейского (равно как и жены любого должностного лица «не из местных») полагалось отмечать прощальной вечеринкой, организацию которой брали на себя женщины.

– Это будет для нее сюрприз, милочка, – почти прошептала в трубку позвонившая мне Нелли Доллимаунт. – Она не должна знать, что мы готовим. Позвоним ей, попросим прийти под каким-нибудь предлогом.

– Я не скажу ей ни слова, – поклялась я. Светло-голубой домик Доллимаунтов стоял рядом с пристанью. Для Билли – начальника пристани – это было важно, поскольку в его обязанности входила встреча судов в любое время дня и ночи. Нелли очень гордилась своим домом, обставленным самой что ни на есть модной мебелью, которую только могли предложить здешние каталоги. Ведь Билли был государственным служащим, и его зарплата была много выше, чем у большинства других жителей поселка. В те времена мы еще не могли себе позволить тратить на «красивую» жизнь столько, сколько Доллимаунты.

Нелли утащила меня в спальню, где прямо на бирюзовое покрывало горой были сложены влажные пальто гостей. На самом видном месте сидела большая кукла, одетая в бальное платье, отделанное ручной вышивкой. Я причесалась, подмазала губы и проследовала за Нелли в гостиную.

Гостиная была полна женщин. Среди них оказались жена начальника почты миссис Ходдинотт, миссис Стаклесс и миссис Норткотт, с которыми я была знакома по библиотечному совету. Жена священника Тельма Уэй, а также жены рыболовного инспектора, бухгалтера рыбозавода и директора школы. Пришли также Айрис Финли с Джоан Ноузуорти, которая недавно приехала из Сент-Джонса ей на смену.

Как это ни странно, но, когда все молчаливым кружком сидели в гостиной, именно Айрис старалась завести общий разговор. Ее никто не поддержал, и дальше сдержанных улыбок дело не пошло. Хотя мне и приходилось общаться кое с кем из женщин на заседаниях в библиотеке, но, как только мы оказались в незнакомой обстановке, они словно не знали, о чем говорить ни со мной, ни друг с другом.

Мне сидеть молча было тягостно. Уже давно выработавшаяся привычка заполнять паузы любой беседой так глубоко укоренилась во мне, что мне не оставалось ничего иного, как занимать разговором других. Но сейчас все мои усилия завязать общий разговор кончились провалом. Мимоходом я бросала фразы – как удивится Марджери, как мне жалко, что она уезжает, какая дождливая была весна, как сильно опоздал на прошлой неделе пароход. Но никто этими возможностями не воспользовался. Я чувствовала себя, как актриса перед равнодушным зрителем. Кроме Айрис, только я из всех присутствовавших чувствовала необходимость что-то сказать. И вот мы принялись слушать бесконечный монолог миссис Парди, которая перечисляла слова, произнесенные ее двухлетним сыном перед ее уходом. Как только она замолкла, никто не нашел что добавить.

Шел уже десятый час, когда Нелли пошла звонить Марджери – предложить ей зайти якобы для того, чтобы посоветовать, какие лучше сшить шторы. Нелли вернулась в гостиную очень возбужденная: Марджери прийти отказалась! Дуг вышел в море на патрульной лодке на поиски пропавшего человека. Марджери считала, что ей надо дежурить у полицейского радиопередатчика, на случай если поступит какое-нибудь сообщение.

Эта новость, которая могла прозвучать погребальным звоном по нашей вечеринке, вдруг неожиданным образом ее оживила.

– А кто пропал? – спросила Тельма Уэй.

– Да этот, Элайс, – недовольно пробурчала Нелли.

– Хм-м, – отозвалась миссис Стаклесс.

– Жалость какая! – прокудахтала миссис Норткотт.

– Как глупо! – сказала миссис Ходдинотт.

– Глупо отправляться искать его в такой час! – эхом отозвалась Нелли.

Меня удивило то, что этот хор не выражал никакого сочувствия к судьбе бедняги Элайса, и все-таки новость внесла оживление. Как я вскоре узнала из разговора, Элайс Бакстер был хорошо известен тем, что частенько отправляется в своей моторке охотиться на птиц и до ночи не возвращается. Он никогда не берет достаточно бензина для старого мотора и еще знаменит тем, что вечно пропадает. Двадцати восьми лет от роду, он все еще был холостяком и жил вдвоем с матерью. Из всего этого следовало, что его считали ветрогоном и простофилей и еще нарушителем общественного порядка, хоть и не злостным. Получалось, будто именно он сорвал нашу вечеринку, задуманную как сюрприз.

Айрис вдруг поднялась и сказала, что невозможно вот так сидеть и молчать весь вечер. Мы решили, что кому-то надо пойти в участок и откровенно рассказать Марджери, что это в ее честь мы организовали вечеринку и что пусть кто-нибудь другой подежурит у приемника. Я вызвалась пойти первой, и мне наконец удалось убедить крайне удивленную Марджери пойти с нами на девичник.

Время уже шло к одиннадцати, и я решила, что будет подан ужин, но ошиблась. Откуда ни возьмись появились карточные столики, и женщины разбились на группы по четыре человека.

Я должна признаться, что в карты не играю, абсолютно лишена этой способности. Так же, как некоторые люди лишены музыкальной памяти, так и я лишена какого-то мозгового центра, который управляет числами и символами и делает необходимый отбор. И хотя я достаточно настрадалась во время первой немой части вечера, должна сказать, что вторая часть оказалась и того хуже. Теперь вместо молчаливого ожидания мне пришлось заниматься тем, чего я делать не умела. Я мучительно ощущала свою неполноценность. Очевидно, на Ньюфаундленде в карты не играют только те, у кого для этого есть серьезные религиозные мотивы.

С самого начала моим партнерам стало очевидно, что я совершенно не способна составить им партию. Мне даже было трудно держать в руках тринадцать карт. Едва я пыталась их переложить в другую руку, карты падали мне на колени – на всеобщее обозрение. Все терпеливо объясняли мне правила игры, и все же ни одного путного хода я сделать не могла. Когда же подошла моя очередь сдавать, то тут мой позор достиг апогея. Я уверена, что мистер Ходдинотт смог бы рассортировать недельную почту быстрее, чем я сдать карты на четверых.

Женщины играли с непостижимой сноровкой и мастерством: их натренированные руки скользили по вееру карт, перекладывали, вытягивали нужную.

Нелли, которая не участвовала в игре, потому что готовила легкую закуску, то и дело посматривала из-за моего плеча и, чтобы я не задерживала игру, подсказывала мне, с какой карты ходить. Я чувствовала свою беспомощность, мне это все страшно надоело, я была близка к тому, чтобы разреветься.

Когда наконец игра закончилась, стали раздавать призы. Был первый и второй приз, и был утешительный приз. Естественно, именно его я и получила – стеклянную пепельницу с надписью Сувенир из Балины (Ньюфаундленд).

Подали закуску, и тут я поняла, что совершила антиобщественный поступок. Каждая женщина, за исключением Марджери, что-то для данного случая специально испекла. Но, когда Нелли меня приглашала, она ничего об этом не сказала. Как и в карточной игре, снова я попала впросак. Все всё знают и умеют, кроме меня.

Сославшись на головную боль, Айрис ушла рано. Остальные не расходились часов до двух. Мы все вместе шли под руку по дороге. Когда подошли к тому месту, где дорога раздваивается, я бодро пожелала всем женщинам доброй ночи и отправилась в сторону Собачьей Бухты.

– Боже мой, вы что, одна пойдете до самого дома? – воскликнула миссис Норткотт.

– Как, милая моя, без попутчика? – подхватила миссис Стаклесс.

Все хором принялись убеждать меня, что одной ночью далеко ходить не стоит. Миссис Ходдинотт сказала, что разбудит своего брата, он живет поблизости, и тот подвезет меня на грузовике. Миссис Стаклесс предложила мне переночевать у нее. Все были поражены, когда я заверила их, что мне самой хочется пройтись и что темноты я не боюсь.

Итак, бесстрашная, как заклинатель змей, я двинулась домой. Половинка луны освещала неровную дорогу. Ни в одном окне не горел свет, впервые меня не провожали взглядами из окон. Прямоугольники домов вместе с падавшими от них тенями образовали шахматное поле из серых, черных и темно-красных клеток. Спящая на крыльце собака приоткрыла глаз, глянула на меня, но лаять не решилась. Море за домами было темным и спокойным. До самого горизонта бежала по воде светлая дорожка лунного света. Картина была сказочно красивая. Такой не увидишь нигде в мире.

19

На карточные посиделки меня больше не приглашали. Видимо решили, что я туповата, вроде Элайса. А того обнаружили на следующий же день – живой и невредимый, он преспокойно плыл по течению в своей лодке.

Тем не менее я все больше и больше осваивалась среди женщин Собачьей Бухты. Они привыкли считать меня каким-то недоразумением, птицей из чужой стаи. Я никогда не стану для них своей, но все же моя непохожесть перестала отталкивать их.

Весной, через шесть лет после рождения четвертого чада, у Мелиты и Дэна Куэйла-младшего родился пятый ребенок. Едва Мелита с новорожденным прибыли из больницы домой, к ним повалил поток посетителей. Малыша назвали Дэниелом (Дэнни), как отца и деда.

В честь отцов и дедов здесь часто называют новорожденных. Первый сын в семье Куэйла-младшего был назван в честь прадеда, покойного Джона Куэйла, которого после смерти величали не иначе как «бедный дедушка Джон». Второго сына назвали Лероем в честь отца Мелиты. Считалось, однако, что только мальчишки должны наследовать эту традицию. Девочек в поселке называли самыми различными именами, скажем, называли именем красивого цветка, редкого драгоценного камня или в честь какой-нибудь звезды экрана.

Бабушка новорожденного, Лиззи Куэйл, каждый день деловито, словно челнок, сновала от своего дома к дому сына. Всю свою жизнь она лишь одним и занималась – проблемами своих детей. Можно было только удивляться ее выносливости: ей было за пятьдесят, а в доме подрастало семь дочерей да еще сын. Но это была лишь половина выращенных ею детей. Когда Лиззи ходила еще в невестах, она уже знала, что ее ждет: надо рожать детей, надо продолжать род. Так уж повелось еще с той поры, когда дети часто гибли от неизвестных болезней, женщины часто умирали от родов и много юношей и мужчин находили свою гибель в море. Я часто думала: сколько же страданий выпало ей, прошедшей через шестнадцать беременностей и родов, перенесшей столько жизненных тягот…

А может, она предпочла бы жизнь вроде моей, с бесконечной учебой, переездами, с честолюбивыми замыслами, которые мои родители и учителя воздвигали передо мной? С моим поздним замужеством и с тем, что у меня нет детей? Сдается мне, что ни за что на свете она не поменялась бы со мной местами.

Лиззи и Дэн-старший могли гордиться своими шестнадцатью детьми. Все они выросли работящими и бережливыми, с раннего детства познав трудности жизни. Только один Чарли был в семье белой вороной. Внешне он был не лишен фамильных черт – чуть приземистый и шире в кости, чем его старший брат, Дэн-младший. Жил Чарли в дальнем конце Собачьей Бухты в маленьком запущенном домишке, с которого, как обгоревшая после загара кожа, отслаивалась розовато-оранжевая краска. Это был семейный бунтарь: единственный из Куэйлов, кто принимал участие в неудачно закончившейся забастовке 1958 года. С тех пор Чарли не удавалось найти в поселке постоянную работу.

Дэн-старший, мастер в упаковочном цехе и к тому же член совета поселка, не слишком ладил с сыном, он не разделял его радикальных взглядов. Год, а может и больше, Чарли с женой Бланш и двумя детьми жили на пособие по безработице, но их родственники старательно обходили эту тему. Если родители, братья или сестры мимоходом, ненадолго заглядывали к Чарли, то ни заводские дела, ни жалованье рабочих рыбозавода не обсуждались. Говорили в основном о погоде, о детях, о болезнях, о том, кто умер.

В семье Куэйлов рыбаков не было. В молодости Дэн-старший выходил в море матросом на разных судах, но до тех пор, пока ему не перевалило за сорок. Тогда-то ему удалось найти постоянную работу на рыбозаводе и осесть на берегу. Вот почему ни один из его четырех сыновей не овладел ремеслом рыбака, которое обычно передается от отца к сыну.

У Эзры Роуза все было наоборот – шестьдесят лет ловил рыбу и обучил этому делу обоих своих сыновей, но они еще в юности уехали из поселка и так и не возвратились. Эзра знал, где водится рыба, и часто хвастал, что носом ее чует. Но ему давно уже шел восьмой десяток, и старик понимал, что одному ему рыбу не ловить – слишком он стар, надо, чтобы в лодке рядом был рыбак помоложе. Мне думается, что Эзра, как никто, вошел в положение безработного Чарли Куэйла, и вот Чарли, которому было уже за тридцать (по годам уж давно не ученик), перенял опыт у старого рыбака.

Каждый год, стоило Эзре нанести очередной слой сурика на свою лодку, они вдвоем почти ежедневно выходили в море. И впервые за много лет жизнь улыбнулась Чарли, он начал уверенней смотреть в будущее. Теперь можно сказать чиновнику соцстраха, что пособие по безработице не требуется.

Ближайшим другом Чарли был Оби Кендэл. Их жены Эффи и Бланш были сестрами, и они часто все вместе собирались то у одних, то у других на кухне. Пока женщины говорили о детях, мужчины обсуждали дела на рыбозаводе и мечтали, что настанет время, когда положение рабочих улучшится. В конце концов и Оби и Чарли пришли к выводу, что надо организовать профсоюз. Никто, кроме них, так четко не видел необходимость этого. Никто, кроме них двоих, не мог отважиться на такое.

Раз как-то вечером они нежданно-негаданно заявились к нам.

– Может, вы, сэр, нам поможете? – обратились они к Фарли. – Нам надо войти в контакт с каким-нибудь профсоюзом, чтобы кто-нибудь из них приехал сюда.

– Вот-вот, давно пора! – сказал Фарли. – Только так можно разорвать удавку, которую рыбозавод накинул на поселок. Да это же феодализм чистой воды, вот что! Значит, так: я мало что знаю о профсоюзах, но могу узнать. Если вы мне это доверите, я сделаю все, что в моих силах, – бесстрашно заключил он.

Наша дружба с Дрейками зашла в тупик неразрешимых противоречий. В последнее время мы редко общались, но совсем не встречаться в нашем замкнутом мирке было невозможно. Время от времени мы сталкивались то с Барбарой, то с Фримэном на дороге, в магазине, на почте или на заседаниях библиотечного совета. Мы постигали каноны социальной терпимости, известные каждому жителю Балины: надо уметь поддерживать отношения даже с теми, кто думает и поступает иначе.

С первым же пароходиком, идущим на запад, мы отправили письма с запросами в разные профсоюзы работников пищевой промышленности. В тот год пролив Кабота покрылся льдом, и иной раз парому, плавающему между Ньюфаундлендом и Новой Шотландией, требовалось несколько дней для одного рейса. Мешки с нашей почтой задерживались в Порт-Сидни по неделе. Помимо телеграфной и все еще ненадежной телефонной связи, другие наши контакты с остальным миром были прерваны.

Мы упорно ждали, и ответ пришел, но выяснилось, что ни один профсоюз не желал связываться с такой ничтожной малостью, как горстка рабочих рыбозавода в какой-то Балине на далеком Ньюфаундленде. Нам писали: нет смысла посылать сюда своего человека, чтоб организовать у нас профсоюз.

– Черт побери! – сказал расстроенный Фарли, повернувшись к Оби. – Надо же как-то заманить их сюда! Вы-то, ребята, сами, без посторонней помощи, организовать профсоюз не сможете.

– Им, в Канаде, плевать на нас, – подытожил Оби.

– Ну нет, так просто сдаваться нельзя. Времена меняются. Да и люди тоже, – ободряюще сказал Фарли.

– Ну вот, а я всю зиму старался, доказывал нашим, ведь у нас, знаете, иных убедить труднее, чем поймать макрель тресковым неводом, – сказал Чарли. – Есть тут хорошие парни, и они готовы действовать, если только найдется такой, кто войдет в рулевую рубку.