Текст книги "Вдовы по четвергам"

Автор книги: Клаудиа Пиньейро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Глава 19

Уровичи происходят из той семьи, что когда-то основала Альтос-де-ла-Каскада. Мартин Урович – сын Хулио Уровича. В те времена, когда этот «загородный клуб» был просто участком земли, поделенным между друзьями, никто не обращал внимания на вероисповедание соседа. Он был Хулио Уровичем – и все тут. Но со временем религиозный вопрос при появлении в Ла-Каскаде новых жителей стал играть заметную роль, хотя об этом и не говорят вслух. Это одна из тех вещей, которую я так и не решилась записать в мою красную книжечку: некоторые мои соседи с неодобрением встречают вновь поселившихся у нас евреев. Этого я не писала, но помнила об этом, а значит, каким-то образом была соучастницей. О них не говорят гадостей открыто, просто, если в разговоре кто-нибудь отпускает соответствующую шутку или рассказывает анекдот, даже самый грубый, то все остальные обязательно громко и радостно смеются. Я долго не принимала этого всерьез. Сама же я не еврейка. И не кореянка. Только когда у Хуани начались проблемы, я поняла, что чувствует человек, на которого все смотрят как на изгоя.

Прошло много лет, и Уровичи стали играть важную роль в жизни поселка – каждый мог сослаться на них как на своих друзей-евреев. Кроме того, Мартин женился на Лале Монтес Авиле, девушке, которая всю жизнь прожила в поселке, из католической семьи, настолько католической, что многие знакомые, узнав, что она выходит за Уровича, вместо поздравлений приносили ее родителям свои соболезнования.

– Не отговаривайте ее, будет еще хуже.

– Если вы дадите ей поступить по-своему, то через пару месяцев они разведутся, и вы со смехом будете вспоминать эту историю.

– Отправьте дочь учиться в Соединенные Штаты.

– Хорошенько поколотите ее.

Но Лала и Мартин поженились, и больше никто ничего не говорил, по крайней мере вслух.

В тот вечер, когда мы завершали оформление сделки с семьей Феррере, я сразу поняла, что все закончится плохо. Я рассталась с ними в здешнем клубе – они выглядели очень довольными, хотели чего-нибудь выпить и еще немного подышать воздухом Лос-Альтоса, того места, в котором решили поселиться. Сама я тоже была довольна и пошла домой, мысленно подсчитывая размер причитающихся мне комиссионных. Я наконец продала угловой участок в две тысячи квадратных метров, который выставили на продажу решившие разводиться Эспадиньейро. По соседству с домом Лафорге. Я еще только входила к себе, когда зазвонил телефон. Это была Лила Лафорге, дама лет шестидесяти, постоянно жившая в поселке, «пожизненный член клуба», как она любила представляться при встрече, считая, что все мы должны знать, что дом и членство в клубе записаны именно на нее, потому что муж был объявлен неправоспособным и обвинялся в фальшивом банкротстве.

– Скажи, они что, из тех крестьян?..[20]20
  Согласно «Аргентинскому проекту», разработанному Еврейским колониальным обществом в конце XIX века, в Аргентине предполагалось основать «новое отечество» для евреев-эмигрантов, которых предполагалось отвлечь «от их обычного занятия – торговли и, превратив в земледельцев, постепенно содействовать этим делу возрождения еврейского племени».


[Закрыть]

Этот вопрос сбил меня с толку. Мысли стали путаться, от «крестьян» я перешла к «гаучо», от них – к «жителям деревни», затем – к «селянам», «фермерам», «скотоводам», «коровам», «быкам», «трактору», «лошадям».

– Русские, Вирхиния, они русские?[21]21
  Большинство евреев Аргентины с корнями в Центральной и Восточной Европе; их называют здесь русскими.


[Закрыть]

Это слово застало меня врасплох, как гром среди ясного неба.

– Из общины, ты хочешь сказать? – спросила я.

– Вообще-то я ничего против них не имею, мы близкие друзья Уровичей, все дело в количестве, боюсь, скоро у нас тут будет маленький еврейский квартал. И как раз рядом с нашим домом.

– Не думаю, их зовут Феррере.

– Сефарды. Я знала одного Паса, а на самом деле… или одного Варелу… Вводят тебя в заблуждение своей фамилией, но все равно тайное станет явным.

– Вроде бы это приличные люди, молодая пара с маленьким ребенком, – осмелилась я ее перебить.

– Я их видела, в них есть русская кровь, которая рано или поздно проявится. Скажи, а процентная норма… она что, больше не действует?

В Ла-Каскаде много лет назад, когда это место было скорее «загородным клубом», в котором проводили выходные, чем постоянным местом жительства, действовало постановление о том, что в собственности представителей какой-либо одной национальности может находиться не более десяти процентов домов или земельных участков. Любой национальности. Говорят, сам Хулио Урович присутствовал на заседании совета, когда там принимали это предложение, но я так и не решилась у него об этом спросить. Если случалось так, что доля определенного сообщества превышала квоту в десять процентов, то следующему из них, пожелавшему переехать в Лос-Альтос, отказывали без объяснения причин. Провозглашалось, что целью этого постановления было избежать превращения нашего клуба в «национальный квартал» какой-либо группы. Но в реальности тогда отказывали лишь евреям. Никогда даже представить нельзя было, чтобы до десяти процентов могли бы дотянуть японцы, негры или китайцы. Не думаю, что у кого-то спрашивали, мусульманин он, буддист или англиканин. По крайней мере я не спрашивала. Но однажды в истории поселка настал момент, когда неизвестно почему это решение был отменено.

– Ты уверена, что его отменили? – настаивала Лилита. – Почему об этом не сообщили? И почему у нас нет отборной комиссии или чего-нибудь такого? Должна быть. И не только из-за евреев. Я тебе говорю в общем смысле, я против любой дискриминации, но надо же выбирать себе соседей. Это не просто чья-то квартира, мимо которой можно проехать на лифте – и все. Тут приходится постоянно общаться по самым разным поводам, просто нельзя не общаться, и я не хочу, чтобы меня заставляли иметь дело с людьми, которые никогда не смогут стать моими друзьями. Понимаешь? Я не хочу сказать, что они хорошие или плохие, но я их не выбирала. А ведь должна иметь возможность выбора, да? Мы живем в свободной стране.

Она подождала моего ответа, а потом, после небольшой паузы, продолжила:

– Уверена, что в других клубах есть какой-то механизм отбора. Но не думай, они в таком ни за что не признаются, будут говорить, что все произошло само собой, только это не так. Просмотри-ка список жителей и скажи, встретится ли тебе там хоть один Исаак или хоть одна Юдифь.

«Исаак или Юдифь». У нас тут есть Урович со своими детьми, жена Паладдини, о которой говорят, что ее девичья фамилия была Сильверберг, Либерманы и Фейхельманы. Но, честно говоря, в других клубах такого нет. У меня есть подруги из других агентств недвижимости, они работают в тех районах, о которых говорит Лилита, и они мне об этом рассказывали. Когда в агентство недвижимости приходит пара с еврейской фамилией, то их всеми средствами пытаются отговорить от покупки, чтобы потом не было неприятностей – ни у покупателей, ни у представительниц агентства. А неприятностей не избежать. Поэтому их проводят мимо местной церкви, даже если это и не по пути, сообщают, что все дети здесь ходят в католическую школу, показывают совершенно неподходящие дома или дома, которые им явно не по карману. И на всякий случай заканчивают фразой вроде:

– Конечно же это клуб светский, но в большинстве своем здесь живут католики.

Все усложняется, если клиенты – смешанная пара и только жена еврейка, такое можно обнаружить лишь при подписании документов. Так что мои коллеги, которые уже успели порадоваться удачным комиссионным, отпраздновать заключение сделки и даже купить что-нибудь в счет грядущих поступлений, вдруг оказываются ни с чем.

И должны выбирать: либо под каким-нибудь предлогом расторгнуть сделку, либо просто сказать в глаза покупателям позорную правду. Но почти никто и никогда не говорит правды, люди предпочитают разного рода проволочки и отговорки. Беда в том, что заранее знать такие вещи со стопроцентной гарантией просто невозможно. Кто осмелится спросить:

– Извините, сеньор, а ваша жена не еврейка?

Иногда есть разные признаки, помогающие сориентироваться, отличить католиков от иудеев: серебряные крестики, перстни с крестами, имена, выбранные для детей, их количество, школы, в которые предполагается их записать. Кроме того, у некоторых людей на этот счет есть шестое чувство, нюх, как у Лили Лафорге.

– Литман, а не Питман… через «л», как Лаура… – поправила меня сеньора Феррере в день заключения договора, – Лаура Юдифь Литман.

Я, не поднимая головы от бумаги, написала «Литман». Почувствовала, как кровь прилила к лицу, а мысли все вертелись вокруг слов «ни одного Исаака и ни одной Юдифи». Позорная правда.

Она сказала:

– Я очень рада, что мы переезжаем в Альтос-де-ла-Каскада.

Тут мне пришлось поднять голову. Она мне улыбнулась.

Через несколько месяцев мне снова позвонила Лили Лафорге:

– Я же говорила, они из этих.

– Да неужели?

– Я видела, как их сын купался в бассейне, совершенно голенький. Он обрезан.

Глава 20

Ее уже сто раз звали обедать. Но она не спускается. Рамона не спускается, потому что она Рамона, хотя ей и поменяли имя на Ромину. Не в документах, там этого сделать нельзя. Но даже в школу ее записали под новым именем – Ромина Андраде. И все называли ее Роминой. Кроме Хуани – она попросила его об этом. Рассказала, что когда она родилась, то ее назвали Рамоной. Ее мама, лица которой она почти не помнит. Хуани зовет ее Рама, придумав нечто среднее, но ее «мама», та, что заставляет ее зваться Роминой, об этом ничего не знает. Сразу видно, что ей нравится называть вещи чужими именами, думает Ромина. И я не Ромина, и Мариана мне не мама. Они обе об этом знают, но Мариана велит ей отвечать «Да, мама» и «Нет, мама». Она даже не разрешает ей говорить просто «да» или «нет» или кивать головой, как делают остальные дети. Мариана добивалась полного ответа, хотя и не без помощи затрещин. Но затрещины она готова стерпеть. Главное то, что у нее украли Педро. Педро теперь не знает, кто такая Рамона. И он не хочет, чтобы она рассказывала ему о том, откуда он на самом деле.

– Хватит врать, – говорит он и продолжает пинать свой мяч для регби.

Но она все равно любит его больше всего на свете, несмотря на то что он не знает, кто он такой.

Если бы Ромина вела дневник, ей было бы нечего писать там каждый день – это уж точно. Он стал бы до смерти скучным, думает она. Тут, где проходит вся моя жизнь, бывают дни, когда ничего не происходит: «Я встала, позавтракала вместе с женщиной, которая меня удочерила, она собиралась на турнир по теннису и сказала мне, что берет две ракетки на случай, если у одной из них лопнут струны во время ее знаменитого passing shot,[22]22
  Обводящий удар (англ.).


[Закрыть] потом у меня было два экзамена, час свободного времени, на третьей перемене я плохо себя почувствовала, домой меня отвезла мама Валерии, которая участвовала в том же теннисном турнире, что и моя (струны у нее все-таки лопнули), но освободилась раньше, потому что не прошла в финал. Потом я смотрела телевизор, брат надо мной издевался, ужинала одна у себя в комнате, потом легла спать, конец».

Никто не будет терять время, описывая пустую трату времени. Ромина этого не хочет. Пустота. Она не знает, чего ей хочется, но уж точно не этого. «Одно пустое место пишет о другом». В свои четырнадцать лет, или в пятнадцать, на суде так и не смогли установить точную дату ее рождения, она знает, что жить и рассказывать истории про свою жизнь – не одно и то же. Рассказывать гораздо труднее. Жить – это когда живешь себе и живешь. Но для рассказа нужен порядок, а с порядком у нее всегда были сложности, она никак не может разобраться даже со своими мыслями, с тем, что происходит у нее в душе. Хорошо, что в комнате порядок наводит Антония. Но все остальное в жизни девочки окончательно перепуталось. Она чувствует себя так, будто стоит на бомбе с часовым механизмом. На бомбе, которая однажды взорвется.

И вчера вечером бомба едва не взорвалась. Была вечеринка в доме у Наталии Вольф. Недалеко от Лос-Альтоса. Она пила пиво, много пива, очень много пива. В четыре часа утра ее вырвало. Многих рвало, не ее одну. С Хуани такого не случилось, потому что он рано ушел домой. Она позвонила Карлосу, «доверенному водителю», «мама» разрешает звонить только ему одному. Карлосу пришлось затаскивать ее в машину. И не в первый раз. Она села на заднее сиденье, было жарко, и от запаха рвоты ей стало нехорошо. Она попросила Карлоса включить кондиционер, он не работал, тогда она стянула с себя рубашку, решив, что «лифчик – это все равно что бикини». Рубашку она выкинула в окно, потому что от нее разило рвотой. Потом оглядела себя. «Да, лифчик – даже больше, чем бикини, а этот тип все равно смотрит только вперед, и кому какое дело до моих сисек, которые еще и не выросли». Она задремала. Когда машина заезжала в ворота, охранник испугался и позвонил ее отцу. Сказал, чтобы тот непременно вышел встретить «сеньориту Андраде, которая въехала в поселок и сейчас находится на пути к дому, голая и, возможно, под кайфом.»

– Я не была под кайфом, – заявила Ромина, когда Эрнесто и Мариана устроили ей разнос.

– Охранник сказал, что ты вернулась голая и обкуренная.

– В лифчике и совсем не обкуренная.

– А охранник говорит по-другому.

– Охранник – дубина, он и обкуренных-то не видел Эрнесто ударил ее по лицу. Она пошатнулась. Но она вовсе не была под кайфом. Просто выпила слишком много пива, это правда. А наркотиков она не употребляла. Два или три раза покуривала марихуану, но в последний раз у нее пошло плохо, и больше она пробовать не хотела. Хватит с нее и пива, больше ничего не надо. Еще ей нравился джин. Меньше, но нравился. Особенно тот, что Эрнесто держит в dressoir[23]23
  Сервант (франц.).


[Закрыть] в гостиной. И водка иногда, очень редко. Вот и все.

Ее снова зовут ужинать. Антония говорит, чтобы она спускалась, «потому что мама сердится». А когда «мама сердится», это страшно.

Глава 21

Через какое-то время после переезда в Альтос-де-ла-Каскада Карла по совету своего мужа записалась в студию живописи – занятия проводились по средам в два часа дня. Густаво давно уже на этом настаивал. Его волновало не то, чтобы супруга развивала свои способности к живописи, которых у нее, по правде говоря, и не было, он скорее хотел, чтобы она адаптировалась на новом месте, «завела подходящих подруг из нового окружения», как он выразился. Новое окружение было не таким, как прежнее, от которого они бежали. Об этой студии ему рассказал Тано. Карла предпочла бы вернуться в столицу и закончить свое обучение на архитектора, но Густаво был против.

– Тебе придется страшно трудно, у тебя ведь всегда очень тяжело шла учеба. А когда у нас появится первый ребенок, ты все бросишь, я же тебя знаю.

Но она понимала, что он не мог дать ей ребенка, несмотря на все обещания. Но и она сама не могла обещать, что закончит обучение.

Карла едва знала двух или трех дам, жен приятелей Густаво, хотя тот уже успел перезнакомиться со всеми. Ему это было очень легко, он любил заниматься спортом, а в Лос-Альтосе это кратчайший путь к дружбе. Второй путь – дети. Но детей у них не было. Карла заметно отличалась от Густаво. Она была робкой, замкнутой, сторонилась людей. Несколько раз друзья Густаво приглашали ее на разные вечеринки, но она старалась придумать какую-нибудь отговорку и не ходить. Со школьных лет у нее осталось лишь две подруги: одна жила в Барилоче, а где жила вторая, Карла не знала: после того как Густаво вдрызг разругался с ее мужем, они больше не виделись. А все остальные знакомые были приятелями Густаво. Склонность Карлы к затворничеству усилилась после того, как она на пятом месяце беременности потеряла ребенка – это был у нее самый долгий срок, но на эту тему они с мужем предпочитали не разговаривать.

В среду в два часа Карла пришла на свое первое занятие по живописи. Преподаватель, Лилиана Ричардс, которая тоже жила в Ла-Каскаде, познакомила ее с остальной группой. Казалось, эти женщины знали друг друга всю жизнь, но со временем Карла поняла, что большинство из них переехало в Лос-Альтос всего два-три года назад. Некоторых она помнила – должно быть, они встречались в магазине или в местном ресторане, потому что больше она никуда не ходила. Кого-то она видела однажды вечером за ужином у Скальи. Лилиана провела с Карлой короткую вводную беседу, рассказала про основные техники, которыми они пользовались. Она не преминула заметить, что в студии не занимаются патинированием, декупажем, рисованием по трафаретам, другими «мелкими техниками». Здесь они рисуют «полотна». Карлу удивило это слово. Кармен Инсуа вмешалась:

– Да, кстати, Лили, ты должна увидеть картину Лабаке,[24]24
  Андрес Лабаке (р. 1960) – аргентинский художник.


[Закрыть] которую я купила.

После занятий одна из женщин предложила подвезти ее домой. Только одна Карла пришла сюда пешком. Дом был совсем рядом, и ей нравилось гулять, но она решила, что отказываться невежливо. Новая знакомая извинилась за беспорядок в машине, сказала, что у нее трое детей и они уже решили, что стоит завести и четвертого.

– А у тебя сколько?

– У нас пока нет ни одного, – ответила Карла.

– Знаешь, ты с этим делом не тяни, ведь трудно сказать заранее, сможешь ты забеременеть или нет.

В следующую среду Карла стала рисовать на холсте. Наконец-то она хоть чем-то увлеклась. Скоро наступит день рождения Густаво, и она решила, что первая ее картина будет отличным подарком. Преподавательница сказала, что на первом этапе следует писать на холсте все, что угодно. А Карла могла рисовать только линии. В следующую среду опять были только линии. Черные линии разной толщины. Остальные ученицы смотрели на ее картину, но ничего не говорили. Рядом Мариана Андраде рисовала натюрморт. Ярко освещенный стол со скатертью, где лежит перевернутый кувшин, из которого ничего не вытекает, яблоки, бутылка и виноград. Карлу удивило, что у кого-то яблоко выходит настолько похожим на настоящее яблоко. Дорита Льямбиас, которая до этого писала что-то на своем холсте и вроде бы не обращала внимания на то, что делает ее соседка, вдруг спросила:

– Кого ты копируешь сегодня, Мариана, неужели Ласкано?[25]25
  Хуан Ласкано (р. 1947) – аргентинский художник.


[Закрыть]

Мариана посмотрела на нее с раздражением, и только тут Карла заметила у нее на коленях небольшую репродукцию, которая служила ей образцом. Лилиана взяла эту картинку.

– Какой же это Ласкано! Неумелое подражание.

Карла ощутила нечто вроде стыда, подумав, что ей яблоко Марианы кажется столь совершенным, а преподавательница называет репродукцию «неумелым подражаением».

Дорита подозвала ее к своему мольберту:

– Карла, ты не видела мои прежние картины, так что скажи, как тебе эта?

Карла подошла поближе и увидела что-то вроде равнины, на ее вкус написанной слишком большими мазками, и неба с облаками – там мазки тоже были слишком заметны. В облаках можно было разглядеть руки и ноги разной величины. Так она и сказала, просто описала то, что видит.

– Да, точно, как ни старайся, всегда у меня получается одно и то же. Вечно тянет в сюрреализм. Так что мне не нужно ничего копировать, понимаешь?

Карла поняла и снова вернулась к своим линиям. Постояла, смотря на них. Подумала о том, что это значит, почему у нее в голове есть только линии, а не руки и ноги среди облаков. Она не знала, имеет ли ее картина какую-нибудь художественную ценность. Лилиана говорила, чтобы она пока что о таком не думала. Но ей самой казалось, что это все-таки важно и что та просто относится к ней как к начинающей. Она раздумывала об этом, когда Мариана сказала:

– На твоем месте я попробовала бы начать с натюрмортов. Столы, фрукты, все в таком духе. Я не видела твоего дома, но думаю, то, что ты делаешь сейчас, вряд ли подойдет к твоей гостиной.

И добавила, подойдя чуть ближе, почти шепотом:

– А что касается Дориты, то ее сюрреализм, сюрреализм через край, невозможно повесить даже в туалете.

В следующую среду состоялось ежемесячное чаепитие для «девочек из класса живописи». На этот раз собрались у Кармен Инсуа – все как одна. Занятия окончились на пять минут раньше, чтобы перед уходом успеть все вымыть и убрать. Карла ехала в машине Марианы, к ним присоединилась Дорита, ее джип был на сервисе после семи тысяч километров пробега. Несколько метров они проехали почти в полном молчании. Карла лишь помнила, как одна из женщин сказала:

– Надеюсь, чай будет действительно чаем.

Вторая ей ничего не ответила, но осуждающе покачала головой.

Они припарковались за машинами Лилианы, а за ними – и остальные. Шесть автомобилей, на которых приехали девять женщин, были прижаты как можно ближе к тротуару, чтобы во время чаепития их служба безопасности не беспокоила просьбами убрать автомобиль, потому что кому-то надо проехать.

Стол был накрыт безупречно. Сервиз «Виллерой и Бош» стоял на белоснежной скатерти. Сэндвичи, бутерброды, а сбоку – сервировочный столик с lemon pie и cheese cake.[26]26
  Лимонный пирог; сырный торт (англ.).


[Закрыть] Чуть подальше – поднос с двумя бутылками шампанского в серебряных ведерках с колотым льдом. Мариана указала на них Карле и покачала головой – так же, как и в машине, будто бы об этом она и говорила.

– Не хотите ли вместо чая выпить чего-нибудь освежающего? – спросила Кармен, наливая себе шампанского.

Дорита и Лилиана переглянулись.

– Слушай, а мне нравится картина. Очень стильно, – сказала Мариана, указывая на Лабаке.

А Лилиана сказала Дорите вполголоса:

– «Стильно» – что за глупость, тебе не кажется?

– А ты как думаешь, Лили? – нетерпеливо спросила Кармен.

Лилиана, немного помолчав, сказала:

– Это очень хорошая работа. Очень хорошая.

У Кармен, кажется, отлегло от сердца, и она добавила:

– А вы знаете, один marchand[27]27
  Здесь: торговец произведениями искусства (франц.).


[Закрыть] мне сообщил, что картина уже сейчас стоит на двадцать процентов дороже, чем я за нее заплатила!

– Да, такое бывает, иногда, неизвестно почему, прекрасные картины можно купить очень дешево. Но истинную ценность покажет время, правда? – сказала Лилиана, поднося ко рту бутерброд.

– Но разве Лабаке не получил премию на последнем Национальном салоне? – поинтересовалась Кармен, чуть встревожившись. – Мне так сказали, когда я покупала картину.

– А ты думаешь, о премии нельзя договориться? Передай мне, пожалуйста, чай.

Кармен выглядела немного смущенной. Будто хотела добавить еще что-то, но шампанское уже ударило ей в голову. Так что она решила промолчать и налила себе еще один бокал. Карла остановилась напротив картины. Там преобладал желтый цвет, охра, как кресла в доме Кармен, но очень необычной, рельефной текстуры. Карле она понравилась, очень, она увидела там три дерева без листьев, но не высохшие, корни их уходили в песок, из песка вырастали странные заостренные линии, и еще там была лодка, очень маленькая, а в лодке стояла женщина, неподвижная, но живая. Неподвижная женщина. А из песка тянулись два колоса, почти созревших. Ей показалось, что нарисовать женщину в лодке куда сложнее, чем яблоко, и от осознания того, что есть вещи, которых ей никогда не достичь, слезы навернулись у нее на глаза.

– Большое спасибо за чай. В следующий раз соберемся у меня. И картина просто восхитительная, – сказала Карла на прощание.

Пока Мариана заводила машину, через окно она увидела, как Кармен сливает оставшееся в чужих бокалах шампанское в свой.

– Ей с каждым днем все хуже, – пробормотала Дорита.

Мариана вздохнула.

– Знаешь, она ведь для того, чтобы купить картину, продала все драгоценности, которые ей подарил Альфредо, – добавила Дорита.

– Нет… Неужели? – воскликнула Мариана.

– Что ей в голову взбрело?

– Говорят, что когда Альфредо об этом узнал, он чуть ее не убил.

– Было за что.

– А мне понравилась картина, – осмелилась вставить Карла.

– Не знаю, в картинах я ничего не понимаю. Зато хорошо разбираюсь в драгоценностях. Я тебе говорила, что дома у меня есть украшения на продажу? Можешь зайти посмотреть.

На следующее занятие Кармен не пришла. Лилиана спросила, знает ли кто-нибудь, что с ней. Ответа не было, но дамы стали переглядываться. Даже Карла, чтобы быть как все. Ее картина с линиями была окончена, так сказала Лилиана. Карла стала ездить в студию в автомобиле. После занятий она погрузила свою картину в багажник, но пока ехала домой, все не могла отделаться от какого-то неясного беспокойства. Она подняла картину к себе в комнату и поставила на стул, как на мольберт. Еще раз всмотрелась в нее. Через пару дней будет день рождения Густаво, а она до сих пор не уверена, что эта картина – именно то, что он мечтал бы получить в подарок. Ей не хотелось, чтобы он рассердился. Добавила еще две-три полосы, попыталась добавить какой-нибудь цвет, но ничего ей не нравилось. Она заплакала. Потом спустилась вниз, нашла в ежедневнике телефон Лилианы и договорилась о встрече на завтрашнее утро.

– Хорошо, приезжай в девять, после того как ты отвезешь детей в школу.

– У меня нет детей.

– Да неужели?

Карла приехала к Лилиане домой. Позвонила в дверь, служанка Ричардсов открыла ей. Затем провела в гостиную и подала кофе. Через несколько минут появилась Лилиана.

– Скоро у моего мужа день рождения. Я не хочу дарить ему то же, что и всегда: одежду, которую он потом не носит, книги, которые он не читает. В этом году я хочу подарить ему картину. Твою картину.

Лилиана казалась удивленной, у нее ни разу в жизни никто не покупал картин. Даже родственники.

– Он меня очень поддерживал во всем, что связано с занятиями, и я думаю, что так смогу его отблагодарить. Только вот не знаю, смогу ли я заплатить столько, сколько она стоит.

Лилиана махнула рукой, вложив в этот жест изрядную долю тщеславия:

– Давай я лучше сначала покажу тебе картины, а там посмотрим, сколько ты сможешь заплатить.

И Лилиана проводила ее на застекленную веранду, когда-то бывшую зимним садом, а теперь ставшую ее мастерской. Тяжелые шторы защищали картины от солнечных лучей, поэтому последние оставшиеся здесь растения чахли. Она показала Карле около двадцати картин. Большинство из них были написаны довольно давно. На некоторых подпись автора очевидно была исправлена. Карла пристально рассматривала исправления. Лилиана подошла к ней и ответила на вопрос, который Карла никогда бы не осмелилась задать:

– До замужества меня звали Лилианой Сикари. А теперь я Лилиана Ричардс. Вместо LS стало LR. Фамилия Ричардс для художника подходит больше, правда ведь?

У задней двери она увидела мольберт с незаконченной работой. Карла подошла, приподняла ткань, закрывавшую холст, и увидела картину в желтых тонах, где была изображена лодка, длинная и узкая, в которой стояли три женщины. Колосья, тоже желтого цвета, поднимались от лодки к небу, а у двух небольших деревьев корни были настолько длинными, что тонули в желтом песке. И в нескольких местах сквозь краску проступали нити холста. В углу стояла подпись LR – без всяких исправлений. Совсем недавняя картина.

– Эта мне нравится, – сказала Карла.

Лилиана подошла поближе и снова закрыла картину тканью.

– Она еще не закончена.

Карла лукавила, она не купила бы эту картину: это все равно что приобрести такое же платье или такой же купальник, как у Кармен, и к тому же второго сорта. Совершенно невозможно! Просмотрев остальные картины, она выбрала натюрморт, тоже не слишком оригинальный, но такое может нарисовать кто угодно: и Лилиана, и Мариана, да и у Ласкано есть натюрморты. А еще она вспомнила картину, с которой делала копию Мариана… А сколько неизвестных ей натюрмортов без конца копируют другие женщины, с которыми она не была знакома. Кроме того, Густаво конечно же согласится с тем, что натюрморт можно повесить на любой стене.

– Ну не знаю… если это для Густаво, то дай мне триста долларов, хорошо?

Она расплатилась, погрузила картину в багажник и уехала.

Карла внесла картину в свою комнату, сняла с кресла свой холст с линиями и вместо него поставила картину Лилианы. Взяла кисть и черной краской очень осторожно исправила LR на CL – «Карла Ламас». Но потом переписала на СМ – «Карла Масотта», – чтобы Густаво не устроил скандала из-за того, что она поставила свою девичью фамилию. Она была очень довольна новой подписью – отличная работа. Карла всегда была очень аккуратной.

В день рождения Густаво она накрыла ужин в столовой – обычно они там обедали лишь тогда, когда приходили гости, которых приглашал муж, а Карле не оставалось ничего другого, кроме как их принимать. Они ужинали при свечах, с музыкой, а картина висела здесь же на стене.

– Мне очень нравится, – сказал он и поцеловал ее. – Ну как дела в студии?

– Вот, сам видишь.

– Я говорю о людях, тебе удалось с кем-то сойтись?

– Да, думаю, я вполне влилась в группу.

Густаво поднял бокал для тоста. Карла взяла свой, они чокнулись и выпили за день рождения Густаво. И за дружбу.