Текст книги "Пол Келвер"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Но днем более привлекательного места было не сыскать: зеленый мох перед обвалившимся входом, серый лишайник на каменных глыбах. Взобравшись на плоскую крышу, можно было разглядеть горы, виднеющиеся в призрачной дали, корабли, бесшумно снующие по морской глади и исчезающие за горизонтом; а прямо под тобой лежали возделанные нивы и величаво несла свои воды река.

С тех пор мир как-то сузился и краски его поблекли. Теперь-то я знаю, что ничего такого особенного за этими горами нет – всего лишь задымленные города и убогие деревни; но тогда мне казалось, что за ними скрывается волшебная страна, где в замках живут принцессы, а города все построены из золота. Теперь океан можно пересечь за шесть дней, и кончается он нью-йоркской таможней. А тогда, подняв паруса, можно было по этому океану плыть и плыть, оставляя за собой залитую серебристым светом лунную дорожку, проходя под сводами облаков, низко нависающими над горизонтом, пока наконец не увидишь багряный берег волшебной страны, лежащей по ту сторону солнца. Вот уж не думал я в те дни, что мир может оказаться таким маленьким.

Площадка на верху башни была огорожена; вдоль каменного заборчика шла сплошная деревянная скамья, где мы сиживали с матушкой, прижавшись друг к другу, пытаясь укрыться от ветра, который здесь никогда не утихал; матушка рассказывала мне мифы и легенды, объясняющие устройство мира: выходило, что и земля, и воздух заселены удивительными, не похожими на нас существами – картина мира, весьма далекая от научной. Не скажу, чтобы это пошло мне во вред, скорее на пользу. По большей части это были красивые сказки – такими, по крайней мере они получались в изложении матушки; эти сказки учили любви и состраданию, как и все сказки, что мы читаем – будь то современная поэзия или древние предания. Но в то время я воспринимал их буквально, отнюдь не как произведения изящной словесности; матушка, видя это по моим глазам, спешила добавить: «Но все это, конечно, выдумки, в жизни так не бывает». Впрочем, мы-то с ней знали, что бывает, и когда уже в сумерках возвращались домой по темной тропке, то крепко держались за руки.

Кончилась зима, наступило лето; за летом пришла осень. И вот однажды утром мы с теткой, сидя за столом в ожидании завтрака и смотря в распахнутое окно, увидели, как на дорожке показалась матушка; она прыгала, танцевала, кружилась. В руке она держала письмо; подбежав поближе, она стала размахивать им над головой, припевая:

– Суббота, воскресенье, понедельник, вторник, – в среду утром!

Она подхватила меня и закружила по комнате.

Тетка, методично жуя бутерброд, заметила:

– Ну что за публика? Не в себе от радости. А чему радуется? А тому, что переедет она из приличного дома в жалкую конуру где-то на задворках Ист-Энда, и будет у нее вместо кухарки и горничной одна прислуга за все.

Местоимение второго лица тетка не признавала, она считала его грамматическим излишеством. Она никогда ни к кому не обращалась, а говорила о присутствующем в третьем лице, так что получалась не беседа, а комментарий. Были тут и свои преимущества – на ее реплики можно было не реагировать, не обращать внимания, не относя их на свой счет, а рассматривая как отвлеченные рассуждения. Так все и поступали, уяснив, что ничего приятного тетка им не скажет; но матушка к безличному обращению так и не привыкла.

– Никакая это не конура! – ответила она. – Это старинный дом, а рядом – Темза!

– Плейстовские болота! [6]6
  Плейстовские болота – заболоченный берег Темзы в районе Плейстоу, ближайшего пригорода Лондона.


[Закрыть] – фыркнула тетка. – Хорошенькая Темза!

– А вот и Темза! – возразила матушка. – По-ту сторону болота – Темза.

– Будем надеяться, нас не затопит, – сказала тетка.

– А рядом с домом – сад, – продолжала матушка, не обращая внимания на, теткины слова, – в Лондоне такое не часто встретишь. И никакой это не Ист-Энд; это новый район, его будут застраивать. И настроение ты мне не испортишь, я просто счастлива!

– Что за женщина! – сказала тетка. – Ей бы сесть за стол и налить нам чаю, пока не остыл.

– Как ты любишь всем портить настроение! – сказала матушка.

– Ну куда она льет так много молока! – сказала тетка. Что говорят о ней окружающие, ее не волновало, и слава Богу!

Три дня кряду матушка, весело напевая, укладывала вещи; по сто раз на дню она со смехом распаковывала коробки: чтобы найти нужную вещь, приходилось все переворачивать – и она неизменно оказывалась в коробке, распечатанной последней, и обязательно на самом дне. Однажды Анна, терпеливо ожидавшая, когда же наконец матушка найдет вдруг потребовавшийся тетке предмет туалета, называть который в приличном обществе не принято, предложила тактический прием, позволяющий экономить время:

– На вашем месте, мэм, – сказала Анна, – я бы сразу стала искать в коробке, которую вы намереваетесь открыть последней.

Но ничего из этого не вышло. Выбрав, по предложению Анны, коробку, которую следовало бы считать первой, но которая оставалась напоследок, матушка начинала копаться во всех остальных, и, конечно же, нужная вещь находилась в той коробке, которая, являясь по сути первой, считалась последней.

Пришлось объяснить Анне, что ничего нет глупее ее советов, и попросить воздержаться от них, когда и так тошно. Но во вторник к вечеру сборы кончились; отъезд назначен был на раннее утро в среду.

В тот вечер, не обнаружив матушку в доме, я пошел в сад; нашел я ее, как и ожидал, на любимой скамеечке под старой липой; к моему удивлению, она плакала.

– А я думал, ты рада, что мы уезжаем, – сказал я.

– Конечно, рада, – сказала матушка и вытерла глаза, но тут же набежали новые слезы. – Так почему же ты плачешь?

– Мне жаль уезжать отсюда.

Что надо этим взрослым – в то время я никак не мог понять; да и теперь не до конца понимаю. Не могу, например, понять что мне надо?

На следующее утро мы поднялись ни свет ни заря и выехали еще затемно. Наш фургон уже взобрался на гору, и лишь тогда взошло солнце; мы остановились и в последний раз посмотрели на башню старого Джекоба. Матушка всплакнула, пряча лицо под вуалью; тетка лишь заметила, что «всем бы место было хорошо, вот только мошкары многовато»; я же был слишком взволнован всем предстоящим и ожидаемым, чтобы растрогаться.

В вагоне мне досталось место рядом с крайне тучным джентльменом, который то и дело засыпал, причем во сне он принимал меня за подушку и, ворочаясь, беспрестанно поправлял, пытаясь устроиться поудобней, но рано или поздно его голова приходила в соприкосновение с моей, беспомощно ерзавшей в узком пространстве между его плечом и стенкой вагона, и он просыпался, недоуменно озираясь. Установив причину беспокойного сна, он укоризненно, но вместе с тем и снисходительно смотрел на меня и говорил, обращаясь ко всей компании: – Вот уж эти мальчишки! И десяти секунд не могут посидеть спокойно! – После чего он добродушно трепал меня по голове, чтобы показать, что не сердится, и снова засыпал. Этакий добрячок!

Матушка все время молчала, погруженная в собственные размышления; тетка нашла себе собеседницу в лице какой-то дамы, у которой при посадке раздавили шляпку, уложенную в картонку, и она все никак, не могла успокоиться, – и я, таким образом, оказался предоставленным самому себе. Мне удалось приспособиться к маневрам тучного соседа и, вытянув шею, я смотрел в окно; когда же мне это надоело, я стал вслушиваться в стук колес. Они пели весьма однообразную песню:

 
Здесь мы бьемся и страдаем,
Ждем, находим и теряем.
 

Эти две строчки повторялись до бесконечности, сопровождаемые глухим горьким смехом – то громким, то затихающим. И с тех пор, сколько л ни слушаю песню колес, они поют все то же.

Ближе к обеду я тоже задремал, и мне снилось, что меня проглотил дракон. В утробе у него было душно и жарко. Чувствовалось, что чудище малость переело – было там нас, мальчиков, человек сто, и все непереваренные. Помимо моих сверстников я заметил и взрослых, а среди них и мистера Джонсона, [7]7
  Речь идет о С. Джонсоне, авторе орфографического словаря.


[Закрыть]с которым мы расходились во взглядах на некоторые вопросы правописания. Этот факт меня сильно расстроил. Старый зануда и здесь не оставил меня в покое и начал донимать разными дурацкими вопросами вроде того как пишется слово «арехметика». В конце концов, я не выдержал и, воспользовавшись тем, что никому до нас не было дела, лягнул гнусного старикашку и тут же пустился наутек. Мне бы удалось уйти, но я налетел на Мальчика-с-пальчика, мирно беседовавшего с Юлием Цезарем, и мы устроили кучу-малу, от чего дракону сделалось больно и он отчаянно завопил. От его крика я проснулся. Проснулся и тучный господин, который принялся растирать отсиженную ногу. Поезд тихим ходом пробирался среди целого моря кирпичных домов, которые сдвигались вокруг нас все теснее и теснее.

Мы выбрались из вагона и попали в какую-то огромную пещеру со стеклянной крышей – скорее всего, логово дракона, – где, к моему ужасу, матушку тотчас же схватил какой-то незнакомый человек в сером сюртуке.

– Почему он это делает? – спросил я у тетки.

– Потому что дурак, – ответила она. – Все они такие.

Человек в сером сюртуке выпустил матушку из рук и подошел к нам. Он был высокий, худой и с такими глазами, что я сразу понял, что бояться его нечего; однако мне тут же в голову пришло сравнение с ветряной мельницей и гнедой клячей.

– Ба! Да он вырос! – сказал серый человек и поднял меня так высоко, что я увидел матушку совсем с новой точки зрения: она вдруг сделалась совсем крошечной. – И тяжелее стал! – прибавил он.

Матушка что-то зашептала ему; я догадался по его лицу, что меня расхваливают.

– Он будет нашей надеждой и опорой. Он обеспечит нашу старость, – прибавила матушка, когда меня опустили на землю…

– Обеспечит-обеспечит, – сказала тетка, горделиво восседавшая на чемодане. – Если в шахту бросать его не станете.

Человек в сером, покраснел до корней волос, что меня удивило. Матушка сердито зашипела:

– Какая ты злая, Фанни. Разве можно такое говорить?

– Я только сказала, что не надо бросать его в шахту, – парировала тетка, несколько удивившись. – Ты что, собираешься бросить его в шахту?

Мы проезжали по светлым, радостным улицам; разглядывали манящие витрины, которые ломились от выставленных в них всевозможных сокровищ: игрушек и безделушек, золота и бриллиантов, пряников, леденцов и других сластей, бутылок лимонада и прочих напитков, роскошной одежды – все это хотелось попробовать, примерить, поносить; мы проезжали через площади, где били фонтаны и благоухали цветы. Люди красиво одеты, на лицах у них светится радость. Они разъезжают в изящных экипажах, разбивают по тротуарам, кланяются друг другу, улыбаются. Дети бегают взапуски и весело смеются, Лондон, решил я, – город фей.

Но вот все кончилось, и начался другой город – мрачный, унылый. Теперь мы, громыхая по булыжной мостовой, ехали по улицам, где, казалось, нечем дышать; мы продирались сквозь бесконечный людской водоворот, и эта бестолковая круговерть напоминала мне запруженную реку, которая беспомощно бьется о забрало плотины, пытаясь найти выход. Здесь не встречались яркие наряды, лица людей были суровы, никто не останавливался, чтобы раскланяться со знакомыми; все были угрюмы, молчаливы и все куда-то спешили. Выходит, решил я, что Лондон – город великанов. Кто же еще может жить в этих высоченных, прижавшихся друг к другу замках? А эти тысячи людей – покорные рабы, спешащие выполнить приказания своих повелителей.

Но и это кончилось; дорога пошла под гору, и мы наконец въехали в третий город, где над беспросветными улицами клубился бледный туман. Ничего красивого здесь не было; все было тяжеловесно, безобразно. По переулкам, куда не проникал луч солнца, понуро плелись усталые, изможденные люди, одетые в какие-то лохмотья; лица у них были, как у мертвецов. Значит, Лондон, понял я, – город гномов, которые обречены всю жизнь работать в подземных рудниках; и я пришел в ужас при мысли: а что если и меня закуют в цепи и заточат; в подземелье, и мне лишь останется мечтать о том городе фей?

Наконец мы въехали в какую-то длинную, до конца не застроенную улицу и остановились. Помню, что пришлось пробираться сквозь ватагу маленьких чумазых оборвышей; тетка заметила, что не мешало бы содрать с них шкуру. Обычно тетка прописывала такую процедуру всем, кто ей приходился не по нраву, но в данном случае, полагаю, это пошло бы им на пользу: никакого другого способа привести этих замарашек в божеский вид представить себе было невозможно. А потом за нами гулко захлопнулась дверь, и нашему ^взгляду предстала маленькая квартирка. Совсем не то, что я ожидал увидеть. В комнатах было холодно.

Человек в сером подошел к окну и задернул шторы. Надвигались сумерки. Тетка сидела на жестком стуле с прямой спинкой и, не мигая, смотрела на трехрожковый газовый светильник. Матушка стояла посреди комнаты; сняв перчатки, она положила руку на стол, и я заметил – благо был рядом, – что несчастное одноногое сооружение трепетно задрожало.

– Конечно, вряд ли это тебе придется по вкусу, Мэгги, – сказал человек в сером, – но это лишь на первое время.

Сердитый голос был мне незнаком; лица было не разглядеть – он стоял спиной к свету. Матушка обняла нас обоих.

– Это лучший дом в мире, – сказала она, и мы немного постояли обнявшись.

– Чушь! – вдруг сказала тетка, и мы вздрогнули. – Это жалкая конура, как я ей и говорила. Пусть благодарит Бога, что у нее такой умный муженек, который решил здесь не задерживаться. Уж я-то его знаю, на месте он засиживаться не будет. Он и в гробу-то не долго залежится.

Ничего веселого тетка, по-моему, не сказала, но человек в сером рассмеялся – до этого я не слышал, как он смеется, – а матушка подлетела к тетке и расцеловала ее; после этого в комнате стало как будто светлее.

Спать меня уложили почему-то внизу, прямо на полу, за ширмой, сооруженной на скорую руку из каких-то палок и одеяла; ближе к ночи меня разбудил стук ножей и вилок и чьи-то приглушенные голоса. Тетка, несомненно, уже спала; голоса принадлежали матушке и человеку в сером, сидящими за поздней трапезой.

– Надо скупать землю, – услышал я голос человека в сером. – Лондон будет расти в этом направлении. Одна семья, фамилия выветрилась из моей памяти, сколотила целое состояние, скупив все земли вокруг Нью-Йорка за сущие гроши. А когда город стал расти, эти участки ушли за миллионы.

– Но где ты возьмешь деньги, Льюк? – спросила матушка.

Голос человека в сером звучал уверенно:

– Ну, это дело наживное. Берешь деньги под закладную. Недвижимость растет в цене. Покупаешь участок – и опять закладываешь, И так далее. Конечно, придется влезть в долги.

– Понятно, – говорит матушка.

– В этом деле главное – не зевать, надо знать, когда покупать, – сказал человек. – И тут-то у меня большие преимущества – я здесь живу и все вижу. Тот, кто живет в таких районах, всем утрет нос.

Должно быть, я задремал, потому что следующие слова человека в сером, которые я услышал, относились уже к другому предмету.

– Конечно, перед домом – парк, но сам-то дом невелик.

– А зачем нам большой дом? – спрашивает матушка.

– Кто знает, авось пригодится, – сказал человек в сером. – Когда меня изберут в Парламент…

В этот момент в камине что-то зашипело.

– Ты рассуждаешь, – сказала матушка, – как будто тебя уже избрали.

– Если ты будешь держать тарелку как следует, – сказал человек в сером, – я полагаю, мне удастся налить тебе супу, не пролив мимо ни капли.

Похоже, я опять задремал.

– Это во многом зависит от того, – сказал человек в сером – кем он захочет стать. Конечно же, лучшее классическое образование в Оксфорде.

– Он вырастет умным, – сказала матушка. В ее словах звучала непоколебимая уверенность.

– Будем надеяться, – сказал человек, в сером.

– Не удивлюсь, – сказала матушка – если из него выйдет поэт.

Человек в сером что-то тихо сказал, но его слов я не расслышал.

– Не знаю, как все получится, – ответила матушка, – но это у него в крови. Мне часто кажется, Льюк, что тебе следовало быть поэтом.

– Мне вечно не хватало времени, – сказал человек в сером. – Конечно, я накропал пару слабеньких стишков…

– Это были прекрасные стихи, – перебила его матушка.

Они замолчали, и некоторое время был слышен лишь стук ножей и вилок. Затем человек в сером продолжил:

– Не так уж это и дорого, ведь у нас к тому времени уже будет состояние. Таков уж закон природы – одно поколение копит, другое тратит. Конечно же, надо, подумать. Но, по-моему, лучше Оксфорда ничего не сыщешь.

– Я не переживу разлуки, – с грустью в голосе сказала матушка.

– Будет приезжать на каникулы, – сказал человек в сером. – Путь не дальний.

Глава II

В которой Пол знакомится с человеком со злою усмешкой.

Родители мои были людьми из ряда вон выходящими. Вы уже поняли, что несколько лет они прожили в разлуке и – хотя и были уже далеко не первой молодости (а мне вообще казались чуть ли не стариками; то детское впечатление не является обманчивым – отцу было под сорок, а матушке – за тридцать), – во всем, что касается главных сторон жизни, вели они себя как сущие дети – в этом вы еще убедитесь, следя за ходом моего повествования. Но тогда я этого не понимал: сложившееся у меня представление о семейной жизни было весьма своеобразным; если бы какой-нибудь неискушенный человек – молодой холостяк или девица на выданье – обратился ко мне с просьбой объяснить, что это за штука такая, я бы, исходя из собственных наблюдений, нарисовал картину, весьма далекую от той, что сложилась в большинстве семей. Муж в моем описании выглядел бы так: это мужчина, который не находит себе покоя, если рядом с ним нет его женушки; по двадцати раз на дню он кричит из-за дверей кабинета: «Мэгги, что ты делаешь? Что-нибудь важное? Так иди сюда, надо обсудить одно дельце!», «Мэгги, ты одна? Отлично, сейчас спущусь!» Жена бы предстала в следующем образе: это женщина, которая сидит подле мужа и смотрит на него влюбленными глазами; когда он рядом – лицо ее светится счастьем; если же где-то пропадает, то она сама не своя от беспокойства. И жена, и муж такими быть не должны.

Я бы, конечно, предупредил неискушенного холостяка, что уж коли он пришел с визитом в семейный дом, то должен быть настороже: его поджидает масса неприятных сюрпризов. Например, за обедом ноги надо прятать под стул, а то на них непременно наступят, да еще слегка прижмут – поди разберись под столом, где чья нога! Так же не стал бы ему советовать входить в комнату без стука. Представляю себе смущение впечатлительного гостя, который, как принято говорить в театре, «неожиданно появляется» в гостиной. Он открывает дверь и стоит ошарашенный: какой-то шум, суматоха, кто-то разбегается в разные стороны; в следующий момент он уже видит хозяев, как ни в чем не бывало погруженных в свои дела: муж читает, а жена занимается рукоделием. Но, как я уже сказал, не во всех домах необходима такая предосторожность.

Что же касается меня, то, боюсь, мое «неожиданное появление» не производило должного эффекта. Встрепенувшись, родители тут же облегченно вздыхали: «Ба, да это же наш Картошкин!» Меня они нисколько не стеснялись, но тетушку остерегались. Она никогда ничего им не говорила; более того, надо отдать ей должное, она и не стремилась разделить их нежные чувства, полагая это излишним. По дому она передвигалась, подавая звуковые сигналы, – стены тряслись от несмолкающего оглушительного кашля, Как однажды заметил отец – с ехидством, не делающим ему чести, – по этой части тетка заткнет за пояс целую больницу, забитую умирающими чахоточными; невозможно себе представить, каких трудов стоило так судорожно кашлять цветущей и абсолютно здоровой женщине. Мало тога, чтобы дать моим родителям возможность скрыть от ее глаз то, что им видеть не полагалось, входя в проходную комнату, находящуюся по соседству с той, в которой, по ее расчетам, они могли бы уединиться, тетка долго, со скрипом закрывала дверь и поворачивалась, лишь выждав какое-то время; когда же ей случалось проходить по темному коридору, то она затягивала песню. Ну что еще можно ждать от простого смертного! И все же – такова уж человеческая природа! – ни мать, ни отец не ценили ее подвига – я, по крайней мере, этого не заметил.

И действительно, как ни странно, чем больше тетка о них заботилась, тем больше она их раздражала.

– Мне кажется, Фанни, тебе не, нравится, что нам с Льюком так хорошо вдвоем, – сказала как-то матушка, зайдя на кухню; тетка собиралась накрывать на стол и стояла у дверей гостиной, извещая о своем появлении званом ложечек, которые она ритмично, с интервалами в пять секунд, подбрасывала на подносе. – Смешно на тебя смотреть!

Сказано это было весьма зло.

– Отчего же не нравится? – ответила тетка. – Очень даже нравится. Почему бы не поворковать голубку и горлице, коли на двоих им и семидесяти еще нет? Милуйтесь, детки мои!

Кротость, с которой тетка отвечала на колкости, частенько удивляла меня. Отец же обид не прощал. Я хорошо помню один случай. В первый, но далеко не в последний раз я видел, как он вышел из себя. Что послужило тому причиной – уже не помню. Мы гуляли по берегу канала, как отец вдруг остановился.

– Ваша тетушка, – скорее всего, отец ничего такого в виду не имел, но когда речь заходила о тетке, то и манера разговора, да и интонации неизменно оставляли впечатление, будто он считает меня лично виновным в ее существовании, и это всегда меня угнетало. – Ваша тетушка – самая вздорная, самая… – Он замолчал и погрозил кулаком заходящему солнцу. – Выделить бы ей денег, снять бы домик в деревне где-нибудь подальше… Черт побери, как я об этом мечтаю!? – Но тут же, видимо устыдившись своей жестокости, сказал: – Нет, временами она бывает ничего, терпеть можно. – И добавил: – Только матери не говори, чего я тебе наболтал.

Другим зрителем, с восторгом наблюдавшим комедию, представляемую у нас на дому, была Сюзанна, наша прислуга за все – много их у нас перебывало, и все разные: Сюзанна была первой, а последней – Эми, царствие ей небесное. Сюзанна была женщина дородная, уже не молодая; иногда ее, ни с того, ни с сего, вдруг начинало клонить в сон – осложнение, как мы поняли, после какой-то болезни; но сердце, как она любила с гордостью повторять, у нее было на месте. Хладнокровно смотреть, как отец с матушкой сидят, прижавшись друг к другу, она не могла – тут же плюхалась на стул и пускала слезу; созерцание семейного счастья, как она объяснила, будило в сердце воспоминания о светлых днях ее замужества.

Хоть я и был ребенком дотошным, мне так и не удалось разузнать подробности замужества Сюзанны. То ли она нарочно отвечала так, чтобы сбить меня с толку, то ли в голове у нее царила страшная неразбериха – сказать не берусь. Как бы то ни было, но понять я ничего не мог.

В понедельник Сюзанна сидит пригорюнившись: вчера ей нужно было сходить на «его» могилку —. похоронен он, как я понял, где-то в Мэйнор-парк, – но она вечно в хлопотах и пойти не смогла. Горькие слезы падают на брюссельскую капусту, Которую она не в силах нашинковать. А во вторник я, похолодев от страха, выслушиваю ее причитания, из которых можно заключить, что нет для нее большего удовольствия, как вцепиться пальцами «ему» в загривок.

– Сюзанна, а я думал, что он умер. – По-моему, это самая естественная реакция на столь неожиданную вспышку чувств.

– Вот и мне так казалось, мастер Пол, – подхватила Сюзанна. – Да это такой ловкач, каких еще поискать надо.

– Так разве его не похоронили на кладбище в Мэйнор-парк?.

– Да не совсем. Но он об этом еще пожалеет, образина чертова. Дайте мне до него только добраться.

– Значит, вы жили плохо?

– Кто тебе сказал, что мы живем плохо? Да у меня чудный муж!

Эти переходы от прошедшего времени к настоящему окончательно сбивали с толку.

– Да пусть кто-нибудь только посмеет сказать, что мы живем плохо, я живо тому глаза выцарапаю.

Я поспешил заверить Сюзанну, что спрашиваю исключительно из любопытства, не имея в виду ничего плохого.

– Да у меня чудесный муж! Когда он приходит домой – для меня праздник. Всякий раз он прихватывает с собой бутылочку джина – знает, что у меня частенько трещит башка, – продолжала Сюзанна, объясняя истинную причину своей любви к мужу.

В такие моменты мне ничего не оставалось делать, как вновь погружаться в атмосферу немецкой грамматики и смешанных дробей – там все было куда понятней.

Существование Сюзанны в двух ипостасях доставляло нам немало хлопот; высоко ценя ее несомненные душевные качества, мы были вынуждены смотреть сквозь пальцы на явные недостатки ее плотской оболочки. Впрочем, тетки это не касалось: высокие чувства ей были чужды, что она и не пыталась скрывать.

– Нахальная бездельница, – так обозвала ее тетка. Случилось это утром; тетка полоскала белье. – Нахальная бездельница и пьянчужка – вот кто она такая! – Некоторые основания возмущаться Сюзанной у нее были: часы пробили одиннадцать, а та все еще спала, приходя в себя после приступа «невралгии», как она называла свой недуг.

– Ей пришлось хлебнуть горя, – вздохнула матушка, отжимая белье.

– А будь она в прислугах у меня, – ответила тетка, – горем бы – она просто упилась, чертова лентяйка!

– Конечно, прислуга из нее никудышная, – согласилась матушка, – но все же у нее доброе сердце.

– Да шла бы она со своим сердцем подальше! – вспылила тетка. – Там ее сердцу самое место. Будь моя воля, я бы туда ее и послала – вместе с сердцем и прочими причиндалами!

Вскоре Сюзанну действительно отправили подальше. Случилось это в субботу вечером. Матушка, смертельно бледная, влетела в кабинет к отцу.

– Льюк! – сказала она. – Скорее беги за доктором!

– Что случилось? – спросил отец.

– Сюзанна! – с трудом вымолвила матушка. – Она лежит в кухне на полу. Дыхание прерывистое. На вопросы не отвечает. Бредит.

– Бегу за Уошберном! – сказал отец. – Сейчас у него обход. Если поспешу, то, может, успею его перехватить.

Через пять минут отец вернулся, страшно запыхавшись; за ним шел доктор – высокий мужчина с черной бородой; следует добавить, что он держался прямо и имел привычку задирать голову, так что казался еще выше. Перешагивая через две ступеньки, он поднялся па кухню; от его поступи весь дом заходил ходуном. Отстранив матушку, он нагнулся над бесчувственной Сюзанной, которая лежала на спине, широко раскрыв рот. Затем он поднялся, посмотрел на моих родителей, с тревогой следивших за его действиями, и разразился громоподобным хохотом – мне никогда не доводилось слышать, чтобы люди так смеялись.

После этого он взял ведро – воды в нем было наполовину – и вылил содержимое на несчастную. Сюзанна открыла глаза и приняла сидячее положение.

– Ну, как мы себя чувствуем? – спросил доктор, не выпуская из рук ведра. – Получше? Может, увеличим дозу?

Сюзанна начала приходить в себя; она сидела, явно подбирая слова, подходящие для того, чтобы выразить все, что она о докторе думает; но прежде чем успела открыть рот, мистер Уошберн выставил нас из кухни и запер дверь на засов.

Мы стояли под дверями и слушали, как ругается Сюзанна: голос был хриплый и злобный, то и дело срывавшийся на визг; но все ее вопли заглушались громоподобными раскатами бешеного хохота, А когда она замолкала, чтобы перевести дух, доктор подбадривал ее, крича диким голосом: «Браво! Давай, красотка, давай, язык-то, он без костей! Мели, мели! Слушать тебя – одно удовольствие!». При этом он аплодировал, хлопал себя по бокам и притопывал ногой.

– Господи! – прошептала матушка. – Да это же не человек! Зверь какой-то.

– Человек, и весьма интересный, – принялся объяснять отец. – Вот узнаешь его получше, тогда поймешь.

Но матушка стояла на своем:

– Еще чего! И знать его не желаю! Однако зарекаться никогда не следует.

Вопли на кухне наконец утихли. Сюзанну было не узнать: голос ее звучал спокойно, говорила она членораздельно. Лестница опять задрожала под шагами доктора.

Матушка раскрыла кошелек, и едва доктор ступил на порог, устремилась ему навстречу.

– Чем мы вам обязаны, доктор? – спросила матушка, дрожа от негодования.

Он закрыл кошелек и деликатно вернул его.

– С вас, миссис Келвер, причитается кружка пива и свиная отбивная, – ответил он, – Я вернусь через час и сам себе приготовлю. А уж коли прислуга у вас нет, – продолжал он, глядя на оторопевшую матушку, – то я на вашем месте доверился бы моему вкусу и поручил мне сготовить на всю семью. Знали бы вы, какие у меня выходят свиные отбивные!

– Но позвольте, доктор… – начала матушка. Он положил на ее хрупкое плечико свою ручищу, и матушка рухнула на стул, который, по счастью, оказался рядом.

– Милочка моя, – сказал он, – этой особе делать у вас в доме нечего. Она обещала мне убраться отсюда через час; я вернусь и проверю, как она держит слово. Выдайте ей расчет и освободите мне плиту, – И не успела матушка ответить, как за ним уже хлопнула входная дверь.

– Непонятный человек! – сказала матушка, приходя в себя.

– Человек с характером, – сказал отец. – Ты не поверишь, но все здесь его боготворят.

– Не знаю, как с ним и быть. Сходить, что ли, в мясную лавку? – сказала матушка – и сходила в лавку.

Сюзанна ушла, трезвая как стеклышко. Больше всего она боялась доктора и спешила убраться подобру-поздорову, пока он не вернулся. А вернулся он ровно через час, как и грозил. Я не спал – разве можно спать, когда к вам пришел доктор Уошберн, – тут и спать-то расхочется – и слушал, как дом содрогается от раскатов смеха. В тот вечер даже тетка смеялась, а когда хохотал сам доктор, то казалось, кровать начинает ходить подо мной ходуном. Обидно, когда без тебя идет такое веселье, и я поступил так, как всегда поступают непослушные мальчишки, а в некоторых случаях и дурно воспитанные девочки, когда им становится невтерпеж: накинул на себя одеяло и тихонечко спустился вниз, придав лицу выражение внезапно вспыхнувшей и, возможно, вполне готовой тут же угаснуть сыновней улыбки. Матушка сделала вид, что рассержена, но я-то знал, что это не всерьез, просто в таких случаях матушкам положена сердиться. Кроме того, я действительно испытал не то чтобы боль, а какое-то неприятное чувство (в то время око нередко посещало меня), будто бы я проглотил купол собора Святого Павла. [8]8
  Собор Святого Павла – самый большой собор в Лондоне.


[Закрыть]Доктор, сказав, что дети в моем возрасте частенько на это жалуются: надо просто попозже вставать и поменьше заниматься; посадив меня на колени, он тут же с ходу назначил лечение – сироп золотистый четыре раза в день по чайной ложке и шербет восточный, одна унция – класть под язык точно за десять минут до каждого приема пищи.

Этот вечер никогда не умрет в моей памяти. Матушка была ослепительна, такой я ее еще не видел: на щеках играл румянец, глаза блестели. Она сидела у камина, отгородившись от огня вышитым экраном, и, глядя на нее, я вдруг ощутил, что в душе моей рождается понимание красоты; повинуясь необъяснимому порыву, я, все еще укутанный одеялом, сполз с колен доктора и тихонько пробрался к краю каминной решетки, откуда мог незаметно – так мне казалось – любоваться ее лицом.