Текст книги "Не сердись, человечек"

Автор книги: Кирилл Топалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Ага, значит, карьера превыше всего! А как же – теплое местечко! Полный джентльменский набор: положение, жена, дети! – пришла в ярость Гена. – Значит, умыл руки, да? Ради карьеры жертвуешь мной, так получается? Только на этот раз ничего не выйдет, дорогой! Все знают, что ребенок от тебя! – закончила Гена и с треском распахнула дверь, чтобы плановики были в курсе происходящего. Но комната была пуста. Библиотекарша выполнила свои секретарские обязанности.

И все же, несмотря на общественный скандал, который произошел, Владов стал генеральным директором. Видно, тесть его – действительно очень большая шишка.

Что касается Гены, то она стала ужасно нервная, реагировала на любой пустяк и по каждому поводу, даже незначительному, могла устроить грандиозный скандал. Помню, дежурили мы как-то на кухне, чистили овощи с девчонками из восьмой палаты. Вдруг она ни с того ни с сего бросила нож в кастрюлю с овощами и заявила:

– Сами стираем, сами убираем, сами гладим, готовим! Создали условия для рожениц, ничего не скажешь!

– А ты думаешь, дома за тобой ходили бы как за принцессой? – сказала Матушка. – Еще как стирала бы, готовила бы, убирала бы, гладила бы портки любимому султану и молчала бы. А если бы пожаловалась хоть раз, так свекровь сразу бы привела в чувство, припомнив, как они в свое время не только всю домашнюю работу выполняли, а еще и на ниву ходили тяжелыми, и ничего, живы, а нынешние бабы – как те вазы хрустальные: не дыши на них. Так что не гневи бога. Скажи спасибо, что нам предоставили возможность скрыться от людских глаз, создали все условия.

– А еще нам предоставят все привилегии, как молодым матерям, да? – спросила испуганно десятиклассница из восьмой палаты.

– Мать! – вскипела Гена. – Какая из тебя мать, если ты не можешь пару картошек очистить по-человечески! Тебе в куклы еще играть надо, сопливка, а ты в матери рядишься!

– Мы обязательно поженимся после выпускных экзаменов, – с трудом сдерживая слезы, произнесла девочка. – Мы любим друг друга, – добавила она и плача выбежала из комнаты.

– Гена, ты стала такая злая. При чем тут девочка, что ты срываешь на ней зло? В чем она виновата? – укоряла ее Матушка.

– Я, что ли, виновата? Может, я познакомила ее с тем свистуном, за которого она замуж собралась? Молоко еще на губах не обсохло, а все туда же. Дошли до чего! Детсадовского возраста не хватало только, а так – полный ассортимент! Не Дом матери и ребенка, а колония для малолетних преступников – вот на что похож наш дом.

– Будет похож, если семья и школа учат их не тому, чему следовало бы. Так что их вины тут вовсе нет, они не виноваты.

– Не виноваты?! – закричала Гена в истерике. – Этот не виноват! Тот не виноват! Нет виноватых! Я одна виновата!

Она несла какую-то чушь, говорила всякие гадости про нас, а потом вдруг расплакалась, забилась в рыданиях, постепенно перешедших в монотонный плач, который выводил нас из терпения. В последнее время с Геной подобное происходит довольно часто. Она вообще стала совершать какие-то неожиданные, несуразные поступки. Например, однажды собрала в кучу какие-то письма и фотографии и сожгла их прямо на тумбочке, которая стоит у ее кровати. Через несколько дней сожгла во дворе деньги и подарки от Владова. Но самым абсурдным нелогичным было ее поведение в отношении ребенка. Вначале она заявила, что вообще не будет кормить его, чтобы не испортить грудь, а потом, когда ребенок родился, стала кормить не только его, но и остальных детей, так как у нее было очень много молока.

А сейчас ей вдруг пришла в голову мысль о погаче. И ведь ладно бы религиозная была, тогда понятно, или суеверная, а то ведь современная софиянка – и на тебе. Наверное, решила оставить ребенка, поэтому хочет сделать что-нибудь такое, чтобы запомнить этот миг.

Приготовить погач помогла тетя Веса, она и домашний мед принесла. Матушка отламывает от каравая ломти, намазывает медом и раздает присутствующим. В палате собралось много девчат, пришли проводить Гену. На тумбочке стоит букет цветов, а рядом сидит медвежонок – подарок Владова.

Гена еще не окрепла после родов. А были они очень трудные: много крови потеряла. Ей бы еще полежать неделю-две, прийти в себя, но Гена настроилась уйти сегодня же.

Сидим молчим, как на похоронах.

– Пусть будет жива-здорова твоя дочь, – говорит Матушка Гене, а Ани подсказывает:

– Владимира!

– Эти имена остаются у детей до тех пор, пока их не усыновят, – замечает Матушка. – Многие, усыновляя детей, меняют им имена, чтобы настоящие родители не нашли их никогда.

«Значит, моя Елена стала уже Мариэтт или Кристи, ведь ее взяли дипломаты и, видимо, постараются окрестить ребенка на западный манер», – с горечью думаю я.

– А я своему ребенку дам такое красивое имя, такое необыкновенное, что никто и менять не захочет, – говорит Ани. – А когда встречу его, то обязательно узнаю…

– И что же ты ему скажешь, когда встретишь? – спрашивает Гена приглушенным голосом.

Все замирают и смотрят на нее.

– Гена, иди подписывай отказную! – нарушает зловещую тишину медсестра, встав на пороге.

Гена медленно поднимается, берет сумку и направляется к выходу.

– Ну ладно, хватит, – говорит она, словно обращаясь к самой себе, и выходит.

Так, не оглянувшись. Гена доходит до кабинета Лолова, открывает дверь и останавливается. Словно сговорившись. Матушка, Ани и я идем за ней следом.

Гена склоняется над столом и начинает что-то писать.

– Сначала прочти, а потом подписывай, – говорит ей Лолов.

– А меня не интересует, что там написано, – отвечает она.

– Здесь выделены два момента. Первый: данная подпись свидетельствует о твоем добровольном отказе от материнских прав. Второй: твое вмешательство в жизнь ребенка после его усыновления чужими людьми карается законом.

– А можно мне будет приходить проведывать ребенка? – спрашивает Гена изменившимся голосом.

– Нет смысла, – ответил Лолов. – Девочку заберут на днях.

Гена идет в детское отделение. Мы идем за ней на некотором расстоянии и останавливаемся у двери. Сквозь стекло нам видно, как Гена подходит к своему ребенку, долго смотрит на него, затем опускается вдруг на колени и обнимает колыбельку. Глядя на нее, я думаю, что она похожа на распятие.

Вдруг стоящая рядом со мной Ани поворачивается и бежит вниз. Смотрю на Матушку – она тоже плачет.

После ухода Гены Матушка стала какой-то странной. Не шутит, не смеется, избегает нас. Ни с кем не общается. Даже сейчас, когда мы собрались пойти в кино все вместе, ушла часом раньше, сказав, что будет ждать нас у кинотеатра.

Еще совсем недавно мы говорили с ней о том, как она будет работать на руднике, какую квартиру ей дадут, какие будут условия. Когда же я заговорила о нашей будущей жизни вчера. Матушка горько усмехнулась и сказала, что никто не даст ей никакой квартиры. Я стала убеждать ее, что Дамянов – человек слова и дела: если обещал – обязательно выполнит. Матушка вяло кивала головой и приговаривала: «Да-да, хорошо».

Да и не одна Матушка изменилась, Ани тоже. Часто я слышу, как она плачет ночами, а днем слова не скажет – все молчит. Я не думаю, что отъезд Гены так подействовал на Ани, хотя, конечно же, они были неразлучными. Скорее всего, причина в беременности. Все мы – я, Матушка, Ани – на девятом месяце. В таком положении только о родах и думаешь, а не о том, изменился ты или нет. Может быть, я тоже совсем другая стала, но не замечаю за собой этого.

Сейчас я, например, только о ребенке думаю, о том, как буду жить, когда выйду отсюда. Кина звонит мне постоянно. На днях сообщила, что получила очередную мою зарплату и накупила всяких тряпочек для ребенка – и пеленки, и распашонки, и коляску, и кроватку, и разные там пустышки, погремушки. Даже хотела прикупить кое-что для квартиры, но я сказала, что не надо. Выйду, тогда и займемся вместе благоустройством жилища. Кина сообщила также, что моя мать уже несколько раз приезжала к ней, интересовалась, возьму ли я ребенка, и попросила вызвать ее сразу, как только меня выпишут. Посмотрим, вызовем ли. Девчонки рассказывали, что в прошлом году одна молодая мамаша взяла своего ребенка, а ее родители отравили его.

Если Кина поможет на первых порах, будет просто чудесно. А если рядом останется и Матушка, вообще никаких проблем. Все хотят помочь Матушке, наши ребята тоже. Рассказали о ней Новосельскому, и он готов был прямо тут же приехать за ней, но ребята остановили. Матушка тоже поинтересовалась однажды, что он за человек и прочее. Я сказала ей правду, что работает как вол, но, что ни заработает, пропивает. Да и такое впечатление, что у него не все дома. Матушка выслушала меня, не проронив ни слова.

В последнее время я замечаю, что Ани и Матушка часто выходят ночами на балкон и долго стоят там. Спать, что ли, не могут, думают о чем-нибудь? Но о чем думать, если все уже решено: Матушка забирает ребенка, Ани оставляет. Ани помалкивает на этот счет, ничего не говорит – трудно ли, легко ли ей оставлять ребенка. А я, как только подумаю, в ужас прихожу: как это можно – оставить своего ребенка! А ведь в самом начале я тоже решила не брать его. Теперь же, когда думаю о том, что мой ребенок мог остаться один-одинешенек, стать куклой для чужих людей, мне становится страшно.

Сейчас я считаю, что самое большое счастье для меня – мой ребенок. Мне кажется, ни Жора, ни родители, ни поступление в институт не могут дать мне и сотой доли той радости, которую принесет ребенок. Я выросла в собственных глазах, мне иногда даже кажется, что я – важная персона – ну, например, директор какого-нибудь солидного предприятия, который отвечает за судьбы и жизни пяти тысяч подчиненных. И хотя я отвечаю за жизнь одного человечка, для меня она равна жизням пяти тысяч человек. Я очень горжусь тем, что буду матерью!

Уже сейчас готовлюсь к тому, чтобы защитить своего ребенка от злых языков. Пусть только кто-нибудь скажет ему что-нибудь – глаза выцарапаю! Мой ребенок будет гордым, мужественным. Именно таким я буду воспитывать его. А когда вырастет, я буду совсем еще молодая, и мы будем с ним друзьями.

Как-то в разговоре Лолов сказал мне, что сейчас на планете очень много молодых женщин, которые рожают внебрачных детей и воспитывают их сами, и общество, в котором они живут, воспринимает это нормально, и никто не называет их такими и сякими. Лолов сказал: есть женщины, которые совершенно сознательно решили родить себе детей, хотя у них нет законных мужей. Среди них одна профессорша, кинорежиссер, два врача и еще кто-то там.

– Вся Европа будет смеяться над нами, – сказал мне Лолов, – если узнает, что у нас в стране по этому поводу происходит настоящая Троянская война. Во время турецкого рабства патриархальность сослужила свою службу, болгары были сохранены как нация, но сейчас, в современной жизни, это дикость, и только.

Да, все мы взрослые люди, и не надо нас учить жить! Самое главное, на мой взгляд, – честен ли и благороден ли человек, а как он родился, как сам родил – это не суть важно. Разве кому-то легче оттого, что тот или иной подлец – з а к о н н о р о ж д е н н ы й? Как люди не могут до сих пор понять это?

Мы с Ани готовимся к выходу в свет – наводим красоту. Точнее, Ани разрисовывает меня на свой вкус, благо у нее есть чудный косметический набор.

– Ани, а ты знаешь, что детей, которых никто не усыновляет, переводят в детдом? – спрашиваю я.

– Знаю, – отвечает она после небольшой паузы. – Но мой ребенок туда не попадет.

– Ани, не оставляй своего ребенка!

Она продолжает молча подводить мне брови, а потом вдруг произносит с досадой:

– А что я с ним буду делать? Искать папу? Нынче нет дураков, перевелись.

Хотя это и явный намек на Огняна, я делаю вид, что меня это не касается, и продолжаю:

– У разведенных тоже ведь растут дети без отцов, и ничего.

– Да, но никто не тыкает в них пальцем. Ведь они  з а к о н н ы е! Хотя, может, родители разошлись уже через месяц после свадьбы.

– Ани, но ведь наши дети – дети любви, не то что их!

– А кто об этом знает? – вздохнула она, укладывая коробочку с румянами.

– Мы. Разве этого недостаточно?

– Ну и что с того? – хлопнув дверцей тумбочки, произносит Ани. – Каждый сам себе хозяин, ясно?

Выходим во двор и идем по тропинке, ведущей в село. Ани, стараясь сгладить свое недавнее резкое поведение, произносит с напускным весельем:

– Знаешь, а Лолов разрешил мне рисовать. Даже обещал принести завтра из Дома молодежи бумагу и краски. Иначе я просто свихнусь.

– Ты рисуешь просто так, ради собственного удовольствия? – спрашиваю я, лишь бы сказать что-нибудь.

– Я же говорила тебе, на следующий год буду поступать в Художественную академию. Буду биться до тех пор, пока не примут. Хотя, надо заметить, ни один из великих художников не заканчивал никаких академий… У меня много друзей-художников, я обязательно познакомлю тебя с ними. Они очень интересные ребята – с бородами и без денег, – смеется Ани. – После Нового года будет выставка работ молодых художников, я тоже приму участие в ней. Нарисую тебя, прямо с животом, и выставлю твой портрет. На открытие тебя приглашу.

– Приду обязательно, прямо с ребеночком, – шучу я.

Так, за разговорами, мы и не заметили, как догнали остальных девчонок. В нашем доме уже довольно много новеньких, и число их здесь никогда не уменьшается. У каждой – своя трагедия. И наверняка каждая, попав сюда, думает сначала об остальных так же плохо, как думала когда-то я. Судьбы вновь прибывших схожи с нашими: кому-то любимый наврал с три короба, кого-то обманул и покинул, у кого-то просто-напросто замел следы, а у кого-то поспешно женился на другой, более перспективной… Но есть и такие, которые, как Тинка, пытались наложить на себя руки…

Как важно выстоять, выдюжить с самого начала. Ведь если проявишь слабость с первых дней, потом тебе уже не будет жизни. В этом смысле мне очень повезло. И не только потому, что я девушка с характером, а потому, что меня поняли мои коллеги и начальство, не отвернулись от меня, протянули руку помощи. Как это много значит для матери-одиночки, я начинаю понимать только сейчас.

– Если обещаешь молчать, я скажу тебе кое-что, – слышу голос Ани.

– Ты же знаешь, я не трепачка.

– Матушка не возьмет своего ребенка, – произносит Ани, в упор глядя на меня. – Когда она сказала мне это, я была удивлена так же, как ты сейчас. Уж вроде бы и поняла, что ребенок важнее мужа и самого господа бога, а вот не может нести свой крест – видно, мужества не хватает. Она говорила мне, что, мол, ее и так все такой-сякой считают, а если явится к себе на комбинат с ребенком, и вовсе отвернутся… Рыдала-обрыдалась вчера, сказала, что под поезд бросится.

Внезапно ощущаю в ногах страшную слабость, медленно сажусь на землю. Ани усаживается рядом на корточки, испуганно смотрит на меня. Улыбаюсь: мол, ничего, минутная слабость от неожиданного психологического эффекта. Немного погодя встаю и говорю Ани, что надо бы догнать наших девчонок, опять оторвавшихся от нас и ушедших вперед.

Настигаем их уже у самого входа в село. Вечереет, на лавочках под плетнями поусаживались целые команды бабок. Они прямо-таки съедают нас своими взглядами. Одна старуха крестится и что-то шамкает беззубым ртом.

– Эй, чертовы шарики! – кричит нам мальчишка, стоящий рядом со старухой.

Услышав его крик, маленькие девочки, игравшие в дочки-матери на обочине дороги, схватили кукол и, прижав к себе, бросились к своим калиткам, глядя на нас как на каких-то чудищ. Что касается меня, то я не реагирую на все это, но представляю, каково новеньким – ведь для них все это впервой.

Мы встретили Матушку у кинотеатра. До фильма оставалось пять минут, билеты нам достались на первый ряд. Входим в зал, занимаем места, и свет тут же гаснет. Чувствую себя ужасно взвинченной, да и вообще что-то нехорошо мне: покалывает в пояснице, какая-то тяжесть в нижней части живота. Вот это беспокоит меня. А может быть, это от ходьбы? Ведь я два месяца никуда не выходила.

А какой тяжелый здесь воздух…

– Матушка, который час? – шепчу я, понимая, что не высижу до конца в такой духоте.

– Девять минут осталось. А что, чувствуешь себя неважно?

– Есть немного.

– Это от духоты. Выйдем на улицу – пройдет.

– Лучше я сейчас выйду, покалывает что-то в пояснице.

– Покалывало или покалывает? – спрашивает Матушка.

– Да хватит вам, – произносит кто-то сзади. – Мы что, вас пришли слушать или кино смотреть?

– Смотри, тебе никто не мешает, – бросает Матушка.

– Вы мешаете! – не унимается мужчина.

– От этих нет никакого спасу, – заявляет одна из сельских дам.

Ее поддерживает вторая, заявившая, что нас надо задвинуть куда подальше, пока мы не принесли в село какую-нибудь заразу.

Наши девчата не остаются в долгу. Начинается такой скандал, что в зале вспыхивает свет и показ фильма прекращается. Сквозь шум слышится голос Матушки, которая говорит сельским дамам, что пусть они не обольщаются на свой счет. Думают, если спрятались за ставнями своих домов, так уже и не видно, что они вытворяют. В ответ сельские заявили, что-де у них есть дома и они могут спрятаться в них, а у нас и домов-то нет, как у всех людей.

Я чувствую себя все хуже и не нахожу сил сказать Матушке, что мне необходимо выйти немедленно. Хорошо, она взглянула на меня и, поняв мое состояние, вывела на улицу. Остальные девчата тоже вышли следом. Наконец-то можно вдохнуть чистый прохладный воздух! Но странное дело, вместо того чтобы прийти в себя, я как бы погружаюсь в какую-то вату и слышу голос Матушки, которая приказывает кому-то из девчат позвонить куда-то. Что со мной, почему так кружится голова? Надо уходить скорее отсюда, подальше от этого проклятого кинотеатра…

Вдруг небо разверзлось надо мной и на меня посыпались оконные стекла. Одно стекло разрезает мне живот. От боли я не могу вздохнуть… Где мой ребенок? Слава богу, здесь, вот он… Не надо больше резать меня, не надо!..

– Люди! Тетенька, дайте одеяло! Она рожает! – доносится до меня панический голос Ани, и я чувствую, как дикая боль разрывает меня на части.

– Ничего, моя девочка, ничего, – слышится голос незнакомой женщины, склонившейся надо мной. – Давай подстелем это, – говорит она, подсовывая под меня одеяло. – Я своих всех так родила – прямо на дороге. А первый вообще у самого железнодорожного полотна родился… Тут рядом бабушка одна живет. Хоть и без диплома, а полсела на свет белый вывела. Ты не бойся, все обойдется. Такого богатыря родишь…

Чувствую, как меня поднимают вместе с одеялом и несут в какой-то дом. Кладут на кровать. Боль отпустила немного, и я могу осмотреться. Рядом, на табуретке, появляется таз и огромный чайник. Старушка спроваживает девчат на улицу и остается в комнате вдвоем с женщиной. Смотрю на них и чувствую себя увереннее. Страх уходит куда-то, на смену ему приходит радостное ощущение. Что-то большое, светлое поднимается в моей душе, несмотря на непроходящую боль.

Ну когда же наконец появится «скорая»? Ведь я слышала несколько минут тому назад тревожный ее гудок. Почему они так долго не едут?..

Чьи это шаги?

– Что случилось? – это голос Лолова.

– Ничего страшного, – отвечает старушка. – Воды отошли, вот и все… Мы уже приготовились было…

– Что за сюрпризы, детка? – обращается ко мне Лолов. – Рановато аиста заказываешь, рановато.

Доктор улыбается, и я отмечаю про себя, что он приехал прямо из дому, на нем нет халата.

– А разве аист кого спрашивает? – поучительно замечает старушка. – Хоть летом, хоть осенью, хоть зимой – знай себе летит. Как подойдет время, так и летит…

Лолов с сестрой перекладывают меня на носилки и несут к «скорой».

Отступившая боль снова подкрадывается ко мне. Сейчас опояшет меня стальным обручем и будет распирать изнутри, но, пока она еще не настигла меня, спешу улыбнуться…

НЕ СЕРДИСЬ, ЧЕЛОВЕЧЕК
Повесть

– Человечек, проваливай…

Человечек – это я, но проваливать не собираюсь. Почему? Что – почему? Человечек почему или почему не проваливаю? Человечком меня прозвали за то, что я лучше всех играю в «Не сердись, человечек» – это такая детская игра. А не проваливаю – потому что… все равно побьют. Тогда зачем проваливать? Вот и сейчас, не успел я расставить фишки, как кто-то дал пенделя, значит, снова начинается.

– А ну-ка, проваливай!

– Чего вы?

– Играть в футбол мешаешь.

Так я и знал. Снова эти противные Шкембо, Васо, Трынди и Яшо. Шкембо и Васо – сироты, Яшо – цыган, шестеро из двенадцати детей их семьи здесь, в детдоме. А Трынди, как и я, незаконнорожденный. Все они пятиклассники, поэтому такие смелые с малышней из второго – такими, как я, например. Против семиклассников не возникают почему-то.

– А че вы в другом месте не играете? С чего это я стал вдруг мешать?

Но вместо ответа Шкембо так зафутболивает в меня мячом, что все вокруг начинает вертеться-кружиться… А когда я пришел в себя, меня уже волокли за ноги куда-то в сторону и игры моей со мной не было. Я стал вырываться, но Яшо и Трынди держали меня крепко и, только когда оттащили под сосны, оставили в покое. Я сразу же вскочил и бросился обратно. Яшо попытался поймать меня, но я увернулся от него и, сделав несколько прыжков, оказался возле «несердилки» и стал собирать фишки и кубики, но Васо воспользовался моментом и снова дал пенделя. Чувствую, как кровь из носа капает прямо на рубаху, зажимаю нос одной рукой, как прищепкой, а второй собираю игру. Лучше пойду к девчонкам на ту сторону. Эти все равно и в покое не оставят, и играть к себе не примут. Говорят, я мешаю. А если иногда и принимают играть, так потому только, что больше некому. И ставят в оборону или на ворота. А если промажу, как это и бывает чаще всего, кричат на меня, ну а если пропущу гол, вообще вытуривают из игры пинками и оплеухами. Тогда уже не Человечком называют, а Левшой, Профессором и разными такими словами, которые лучше не произносить вслух. Левшой называют потому, что вроде бы у меня обе ноги левые. По-ихнему, если не умеешь ударить по мячу, значит, левша. А Профессором потому называют, что я перечитал почти всю школьную библиотеку и знаю больше, чем любой восьмиклассник.

Часто даже учителя не могут ответить на некоторые мои вопросы. А кличку Профессор мне дал учитель по физике Ганев, он у нас руководитель кружка «Юный техник». Как-то Ганев объяснял нам, что вакуум – это значит абсолютная пустота. А я накануне слышал по радио о том, что вакуум состоит из каких-то там частиц. Я тогда, по радио, не все понял и поэтому попросил его по-человечески объяснить, а он как завелся: нет ничего да нет ничего. Если бы что-то было, мол, не было бы вакуумом. Я сказал ему тогда, что обо всем этом рассказывалось в программе «Знание» софийского радио – что же они, обманывать, что ли, будут?

– Они-то как раз больше всего и брешут, – заорал он. – А кроме того, тебе так послышалось.

– Не послышалось!

– Послышалось.

– Нет, не послышалось!

– И не только послышалось, а еще и выгоню тебя из класса! Тоже мне профессор! Постыдись!

А чего мне стыдиться, если я прав? Пусть он постыдится. Учитель, руководитель кружка, а не знает элементарных вещей. Но взрослые не любят, когда ты знаешь больше, чем они. И не только взрослые. Смотришь, всего на год старше тебя, а ты уже не имеешь права знать больше его. Ну а если, как они выражаются, заденешь чье-нибудь самолюбие – вообще туши свет. Мигом влепят оплеуху или в лучшем случае предупредят: «А ну-ка, закрой свою чавку!» Могут и еще что-нибудь похлеще сказать. Сто тысяч слов находят, чтобы обидеть. Удивляюсь, откуда только берут их. Спроси что-нибудь серьезное, ответят, нет ли – еще вопрос, а как дело касается обид и кличек – тут они короли.

Рядом с беседкой на асфальтовой дорожке скачут с прыгалками Мира, Гергана Африка и Гроздана. Лучше всего будет к ним пойти. Смотришь, подойдут еще две-три девчонки, соберется целая очередь, и тогда я уговорю кого-нибудь сыграть со мной разок в «не сердись».

Родители Грозданы работают на водохранилище, поэтому отдали ее учиться сюда. А Мира и Гергана Африка – незаконные, как и я. О Мире никто ничего не знает. Мать и отец Герганы учились на врачей, но не поженились. Африка – кличка Герганы, она негритенок. Наверняка ее родители были очень умными, потому что Гергана занимает второе, после меня, место по количеству прочитанных книг. И еще она умеет играть на мандолине. С ней можно говорить о чем угодно, вот только зло берет, что я слабак и не могу отлупить этих паршивых подкидышей, которые смеются над ней. Как? Да как только по телевизору показывают какую-нибудь делегацию негров, кричат громко: «Гергана, Гергана, твой папка!» А что, разве этого мало? Их счастье, что я не умею драться…

Полное имя Миры – Владимира, но мы называем ее Мирой, так удобнее, короче. Мирой и мной никто никогда не интересовался. Конечно же, наши родители умерли. Потому что в нашем Доме есть и другие незаконные дети, но к ним хоть иногда кто-нибудь да и приедет, мать или отец. А к нам – никто, никогда…

Сколько раз мне снилось, что моя мама приехала навестить меня!.. Я бросаюсь к ней, а это вдруг оказывается не мама, а Матушка. Матушка – наша общая мама. Мы любим ее больше всех. Но ведь она наша нянечка. Нянечка – это одно, а настоящая мать – совсем другое. У настоящей матери есть только ты один, ну еще кто-нибудь: братик или сестричка, и она готова отдать за тебя жизнь. А если Матушка отдаст свою жизнь за кого-нибудь из нас, кто будет заботиться об остальных детях?

Я хочу, чтобы моя мама, если она жива, была бы самой красивой, но только чтобы не носила очки. Не люблю очкастых женщин. В прошлом году я не согласился, чтобы меня усыновили, потому что та, которой я понравился, была в очках. А еще у нее длинные и костлявые пальцы… Протянула руку, чтобы погладить меня по голове, а вроде как глаза хочет выцарапать. Не люблю таких. Предпочитаю остаться с Матушкой. Или с настоящей мамой, или с Матушкой, которая больше всех любит меня и Миру. Она всегда и порцию больше даст, и полотенца поновее, и постель застелет крепкими простынями; а когда возвращается из города, малышне, например, дает по одной жвачке, а нам с Мирой украдкой по две. Почему? Думаете, потому что я начитанный? Ничего подобного. Матушка сама говорит, что хорошая учеба – еще не самое главное, важно, как в жизни устроишься. А потом. Мира не из тех, кто любит учиться. И кроме учебников, вряд ли прочитала еще с десяток книг. Ведь я знаю ее, в одном классе учимся. А вообще она добрая девочка, вот только плачет много. Плачет, плачет, а почему – не говорит. Меня бьют, я и то не плачу, а ее даже если и не бьют – плачет-надрывается. С этим ребенком что-то неладное творится. Особенно много Мира плачет в субботу и в праздники, когда за остальными детьми приезжают родители. И потому, наверное, плачет, что за ней никто не приезжает. Но это же глупо. У них у всех есть отцы и матери, а у нас с ней нет. Иногда она злит меня этим. А вообще-то я люблю ее все равно как сестричку. Наверное, потому, что мы с ней одни-одинешеньки на всем белом свете. Мира и Гергана Африка – единственные мои друзья здесь. Они зовут меня Ангелом – это мое настоящее имя – и никогда не дразнят Человечком.

А самый хороший мой друг – Жора – живет в Софии. Его маму зовут тетя Елена, она водитель «скорой помощи», на которой возят незаконнорожденных детей и беременных. Тетя Елена часто ездит в командировки в соседние города и поэтому иногда оставляет Жору ночевать у нас. Она очень дружит с Матушкой. Когда тетя Елена приезжает, они каждый раз целуются с Матушкой и обнимаются, а когда собирается уезжать обратно. Матушка обнимает Жору и почему-то плачет. Вот чудаки!.. Скажу вам, в нашем Доме вообще много непонятного и чудно́го… Матушка говорила, что родители Жоры разошлись, когда он был совсем крошкой.

Сейчас я как раз жду Жору. Тетя Елена сказала, что оставит его на субботу и воскресенье у нас. А он обещал мне рассказать что-то страшно интересное. Вчера я получил от него письмо. Ничего конкретного Жора не написал, только вот что: «Жди страшно интересных известий о моей маме, о Матушке, о тебе и Мире!»

У меня есть мама!

Это жуткое открытие мы совершили с Жорой вчера. Были и другие, я и о них расскажу, но только по порядку…

Когда приехала «скорая», я только закончил игру. Два раза сыграл с Герганой Африкой и один раз с Мирой и, конечно, выиграл. В «несердилку» меня никто не может обыграть. Сначала я хотел было попрыгать с девчонками в прыгалки, но кровь из носа потекла снова, и я прилег на траву, а Мира и Африка поддерживали по очереди мою левую руку, которой я зажал нос, чтобы остановить кровь. Через некоторое время я почувствовал, что кровь уже не бежит, но решил схитрить и сказал, что теперь уже сам справлюсь, а они пусть лучше сыграют со мной в «не сердись», ведь на прыгалках собралось много народу.

Эх, до чего же я люблю играть сразу с несколькими противниками! Тогда я – король! Действую так: заманиваю их фишки в углы и, пока они увлекаются преследованием моих, неожиданно настигаю их фишку и возвращаю на исходные позиции, снова дожидаться, когда выпадет шестерка. Я так увлекся в этот раз игрой, что забыл про свой нос. А Мира, несмотря на то, что маленькая и плакса, еще тот дьяволенок: сразу поняла мою хитрость. Но девчонки простили мне, как другу. За это я дал им возможность провести по одной фишке в центр. Пусть детишки потешатся малость…

Потом у меня пошли одни шестерки. Я ввел в центр еще одну свою фишку, догнал фишку Герганы и только хотел было выбросить четверку, чтобы накрыть Герганину фишку, как послышался шум мотора «скорой».

– Здравствуй, дружок! – крикнула тетя Елена, остановив машину рядом, и потянулась через Жору, поцеловала меня. – Ну, как «несердилка»?

– Как всегда – отлично! – подмигнул я ей. – Вот только когда с вами сыграем?

– Сыграем, сыграем! Только не сейчас, очень спешу. Как-нибудь в другой раз.

– В другой раз, в другой раз…

Вот такие они, взрослые, всегда найдут отговорку. Попробуй сыграй с ними. Неужели у них действительно нет ни минуты свободного времени? Здешних пацанов я обыгрываю как хочу. Матушку тоже, а кроме нее, никто из взрослых со мной ни разу и не играл. А мне так хочется играть с большими, они же умнее, а значит, и противники сильные. Но попробуй поймать их. Вон тетя Елена сколько раз обещала сыграть, и все времени нет… А вообще-то она страшно любит меня, и я ее тоже. Она привозит мне разные подарки. Мире тоже. Кстати, Мира только сейчас сообразила, кто приехал, и прибежала, чтобы тебя Елена покатала ее, но поздно…

– Покатаю, когда обратно поеду, – пообещала ей тетя Елена, вытаскивая из машины разные пакетики, шоколадки и жвачки.