Текст книги "Не сердись, человечек"

Автор книги: Кирилл Топалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Для морских целей, – бросает она и шпарит дальше: – Называм ще.

– Для чего?

– Говорю тебе, для морских целей, – произносит она назидательно. – Приезжаешь на море, а там наш Ганя ищет что-нибудь иностранненькое – пусть сова, но лишь бы с другого села! Ну а коли так – на тебе: пши-пши, бардзо-мардзо – вот те и импортная мадам.

– Но ты же говорила, что теперь для тебя главное – семья.

– Семья, моя девочка, не имеет ничего общего с любовью. Это как две параллельные прямые, которые не пересекаются нигде и никогда: ни во времени, ни в пространстве.

У нее тут же готов ответ на любой вопрос. Чтобы придать своим крылатым выражениям больше значимости, она и вставляет свою излюбленную фразу: «Как говорит один писатель». Однажды я спросила, какой писатель сказал, что любовь и красота спасут мир и человечество, и Матушка не задумываясь ответила, что писателей много, а она одна – и не обязана помнить их всех. По ее мнению, женщина должна помнить только имена своих любовников, на случай если кто-нибудь из них когда-нибудь станет известным, чтобы можно было в подходящий момент произнести небрежно так в какой-нибудь компании: «Ах, какой роман был у меня с этим человеком! Я его бросила, а он, бедняжка, вены себе перерезал. И надо же – выжил!»

– Значит, запомнили? – слышу я голос Ани. – Музыку Шопена вы слушали во дворце «Лазенки», в летнюю резиденцию Виланув идет сто четырнадцатый автобус, а самые дешевые джинсы стоят тысячу злотых… А сегодня мы познакомимся с древним кварталом Варшавы – Старым Мястом.

Вот это уже интереснее. И потом, вся эта обстановка напоминает мне школу, а я представляю, как здорово будет в университете. Какая досада, что в прошлом году мне не хватило одного балла. В этом году я, правда, тоже не очень-то готовилась. Да и разве с Жорой останется время на подготовку? Он слушать не хотел ни о каком институте. У него вообще пренебрежительное отношение к высшему образованию. Меня же сейчас может спасти только одно: упорная подготовка к экзаменам. Смотришь, так и никакие кошмары не пойдут в голову… Ну что тут страшного, что я рожу внебрачного ребенка? У меня ведь на лбу об этом не напишут? А в университет я должна поступить непременно. Закончу университет, начну работать по специальности. Я хочу быть независимой и самостоятельной. А если я не устраиваю кого-то, то, как говорится, мое вам с кисточкой.

Да, а ребенок?

Только сейчас я впервые понимаю, что во всей этой истории, происшедшей со мной, присутствует еще один человек, третий. Вообще-то особенно я стала задумываться о своем ребенке после того, как побывала в детском отделении. И все же думаю о нем как-то не по-матерински, а точно так же, как думала, например, о Елене, о других детях. А совсем недавно обнаружила в себе какие-то новые чувства. Впервые меня поразила такая мысль, что от меня, матери, зависит, останется ли жив мой ребенок. Что, взяв ребенка, я спасу его, спасу ему жизнь, оставив – обреку на смерть… Нет, я что-то не то говорю. Какие-то глупости лезут в голову. Ведь к ребенку привязываешься, когда воспитываешь его с самых пеленок, когда он постоянно при тебе. А так – что? Рожаешь (если не хочешь смотреть на него, можешь не смотреть) – и забываешь весь этот ужас. Словно и не было никогда никакого ребенка. А если еще и наркоз сильный дадут, то и о самих родах не останется никаких воспоминаний.

Я так задумалась, что прослушала все, о чем говорила Ани. Полностью отключилась.

Сейчас Ани объясняет спряжение глагола «рассказываю». Просто удивительно, до чего же польский язык похож на болгарский! Ага, запомним: оповядам, оповядаш, оповяда… Да если этот язык весь такой, я выучу его за пять минут, и, если поступлю на факультет славянской филологии, не будет никаких проблем. «Оповядамы, оповядаце, оповядайён…» Ага, здесь надо малость в нос произносить, с открытым ртом. Это совсем не трудно, мне вообще всегда давались языки. Записываю за Ани каждое слово и мысленно спрягаю глаголы. Я очень рада, что схватываю все на лету. Так и хочется сказать Ани, что я уже все усвоила, но неловко перед остальными, скажут еще: откуда выискалась такая отличница. Поэтому я подошла к Ани сразу же после занятий.

– До чего же я у тебя прилежная ученица! – говорю я Ани. – Все моментально схватываю.

– Молодец, сразу сообразила, что «йён» произносится почти так же, как носовые звуки во французском. Ты прямо готовый экземпляр для славянской филологии.

– А туда легче поступить, чем на болгарскую?

– Одинаково, но на славянскую лучше. Еще один язык можешь выучить.

– Ты на каком курсе?

– На третий перешла.

– А я была бы сейчас на втором… если бы кто-нибудь словечко замолвил за меня… Будь прокляты эти баллы, одного не хватило.

– А я не понимаю, каким образом можно замолвить словечко? Все ответы обрабатываются в вычислительном центре в Габрово какими-то специальными машинами… Здесь с этими делами строго. В прошлом году уволили из университета двух заместителей ректора и одного доцента за зачисление после пересдачи и разные подобные дела. Самый верный способ – на себя надеяться. Заниматься надо. Пока я здесь, могу помочь тебе, если хочешь. Смотришь, в этом году поступишь.

Молчу. Так, молча, доходим до нашей палаты, и вдруг я выпаливаю:

– Ани, а ты не будешь тосковать по своему ребенку?

– Чего это ты вдруг? – спрашивает Ани каким-то деревянным голосом, хотя я вижу, что в глазах ее мельтешат испуганные искорки.

– Все же… почему бы тебе не позвонить своему гитаристу? Может, он передумал?

– А почему бы тебе не позвонить своему Жоре? – обрывает меня Ани. – Ни они нами не поинтересуются, ни мы ими, поэтому рожай – и сматывайся отсюда, так-то.

– Мы – общество или не общество, а? – раздается громовой голос Матушки, которая берет нас с Ани под руки и вводит в палату. – Общество, – констатирует она. – А разве можно жить в обществе без свадеб? Нельзя. Поэтому, мадам Елена, приготовьтесь к венчанию, которое состоится в ближайшее время. Прошел уже месяц, как ты влилась в наши ряды, а до сих пор не венчана.

– Обойдемся и без венчания, – отвечаю я.

– Нет, голубка, нельзя, – заявляет Матушка и обращается к Гене, которая, лежа в постели, делает себе маникюр. – Гена, почта пришла.

Гена вскакивает и пулей вылетает из комнаты, я даже не успела сказать ей, чтобы она посмотрела, есть ли и мне что-нибудь. Я высчитала: со дня на день мне должно прийти письмо от Кины.

– Матушка, а не повенчаться ли тебе самой? – смеется Милка.

– А я сама себя уже повенчала! – отвечает Матушка, поглаживая живот и приговаривая: – Мамина деточка.

– Не вздумай сотворить глупость, этого тоже оставляй, – говорит ей Ани назидательно.

– Каждый сам себе хозяин, – бросает раздраженно Матушка, в последнее время Ани и Матушка почему-то ссорятся. – Раньше я была такая же шустрая, как ты. Да только сейчас между нами большая разница – как между небом и землей.

– Интересно, что же это за разница? – спрашивает Ани с иронией.

– Что за разница? – переспрашивает Матушка и после небольшой паузы продолжает: – Я отвечу, если ты ответишь на мой вопрос: почему Христос был распят, когда ему было столько же лет, сколько мне сейчас? Ну так как? Молчишь? Не можешь ответить? А Матушка может, потому что она тоже распята и крест ее – в ней, вот здесь! – закончила она торжественно, приложив руку к животу.

– Кто бы мог подумать! – ехидно смеется Ани. – Ты больше ассоциируешься у меня с блудницей Марией Магдалиной, чем с Христом.

– Пусть блудница, а все же святая женщина, – не сдается Матушка, но продолжить спор с Ани ей не удается, поскольку в палату влетает Гена, которая сообщает, что Лолов и Пеева идут к нам на обход.

Врачи входят сразу же за Геной и направляются к Милкиной койке. Пеева усаживается с одной стороны, Лолов – с другой. И начинают щупать Милкин живот. Перебрасываются какими-то непонятными словами, и разобрать, как обстоят Милкины дела, нельзя. В палату входит сестра, тоже подходит к Милке – укол делать. Милка закусывает губу и молча переворачивается на живот. Бедняжка, всю искололи, места живого не осталось. Сестра уходит. Милка снова переворачивается на спину, натягивает одеяло и устремляет тревожный взгляд на Пееву.

– Не волнуйся и ничего не бойся, – успокаивает ее та, отпуская одну из своих дежурных улыбок.

– Но ведь снова боли начались и кровь, – произносит Милка чуть слышно.

– Ничего страшного, – говорит Лолов. – Это на нервной почве, пройдет. Я ведь сказал тебе: старайся не нервничать.

– А как ребенок? Сердечко бьется?

– Бьется. Гарантирую тебе мальчика, а если будешь слушаться, даже двоих.

– Да, есть такие признаки, – уточняет Пеева. – Все будет хорошо. От тебя же пока требуется только одно: не нервничать.

Пеева уходит, а Лолов усаживается на стул, достает сигарету, долго мнет ее в пальцах и обращается к нам:

– Сегодня ко мне приходила сельская молодежь, просят, чтобы помогли им в организации какого-то там праздника. Вот я и решил предложить вам… Девчонка одна была с ними, боевая такая. Знаете, что заявила? Мы хотим, говорит, устроить встречу с вашими больными, поговорить об их проблемах. Ну, я ответил ей, что, мол, свои проблемы они сами обсудили предостаточно. А вот если бы вы помогли им отвлечься от этих проблем, развеяться – другое дело.

Лолов умолкает, но Матушка тут же заполняет паузу:

– А почему бы нам не обсудить их проблемы? Наверняка они у них имеются, и еще неопределеннее, чем наши. С нами все ясно, а вот с ними – еще вопрос. Сегодня они находятся по ту сторону железного занавеса, а завтра могут оказаться по эту, рядом с Матушкой…

Смеемся дружно, и не столько над словами Матушки о железном занавесе, сколько над тем, что эти боевые-молодые, которые предлагали обсудить наши «проблемы», могут и в самом деле оказаться в скором времени рядом с нами. Конечно, веселость наша жестокая, злая, но что поделаешь.

– Словом, я позвоню им, предупрежу, что вы придете, – продолжает Лолов. – Это Дом молодежи, секция культурно-массовой работы.

– Конечно, пойдем, – как всегда расписывается за всех Матушка. – Мы в самый раз для такой работы – культурной и массовой.

– Только не очень задерживайтесь, – предупреждает Лолов уже на выходе. – А то сестра волноваться будет.

– Избави нас бог от сестер, отцов и остальных опекунов, – бормочет Матушка, стаскивая ночную сорочку.

– Если есть Матушки, почему бы и отцам не быть? – замечает шутливо Лолов уже из коридора.

Но Матушка не была бы Матушкой, если бы осталась в долгу, поэтому она прошагала к двери – как была, в одних штанах, – и, размахивая своей огромной ночнушкой, крикнула Лолову:

– Хорошо, пусть будут! Пусть! Но только в этом году будет и еще кое-что.

– Что именно? – оглянулся Лолов и, увидев Матушку в таком виде, улыбнулся – видимо, привык к ее номерам и решил не обращать внимания.

– А то! План не выполните по приемосдаче детей, двоих точно уж недосчитаетесь! – заявила она и, повернувшись своим огромным задом к Лолову, прошествовала походкой кавалерийской лошади в палату.

– Это правда, что говорит Матушка, Ленок? – Гена прекращает краситься и оборачивается ко мне.

– Что? – спрашиваю я.

– Неправда – так будет правдой! – произносит раздраженно Матушка. – Ленок не из тех, кто бросает своих детей, не то что некоторые вертихвостки… Да, смотрю я на вас, девчата, и вот что думаю: только Ани, как самая ученая из всех нас, уйдет отсюда чистая, как младенец… Ну да ладно, давайте, дети мои, одевайтесь, культурно-массовая работа нас ждет!

– Что-то не хочется идти, – говорю я, так как у меня неожиданно разболелась голова. В последнее время со мной такое случается довольно часто.

– Не выдумывай, а то я, кажется, возьмусь за тебя, – повышает голос Матушка.

Ничего не поделаешь, я собираюсь. Выходя из палаты, целую Милку. Она давно уже никуда не ходит, все лежит. В какое-то мгновение мне кажется, что я не хочу идти никуда из-за Милки. Я заметила, что день ото дня мы становимся все менее чуткими друг к другу, суше, черствее, видно, такими нас сделали наши несчастья. Мне жаль Милку, уж я-то знаю, чего стоят ей это лежание и уколы, койки-то наши рядом, слышу, как плачет по ночам от боли. И все же я ухожу вместе со всеми.

– Как несправедливо устроен мир, – говорю я Матушке, когда выходим из Дома. – Мы с Ани готовы отдать все, лишь бы наши дети не появились на свет, а Милка хочет сохранить ребенка, но не может.

– Нет ума, потому и не хотите детей, – отвечает Матушка. – Знала б, сколько на свете женщин хотят иметь ребенка, а не могут. По каким только врачам не ходят и курортам не ездят, готовы отказаться не только от мужчины, но и от самого господа бога, лишь бы родить! А вы…

– Но ты-то сама – оставила ведь ребенка?

– Оставила, – проронила глухо Матушка, – потому что некому было задрать юбку да надавать по заднице.

– Хорошо, а этого сама собираешься воспитывать или как?

– Милая ты моя, да пусть он родится сначала… Ох, Елена, Елена, знала бы ты, как это ужасно – просыпаться каждое утро с мыслью, что ты – одна, совсем одна. Умирать будешь – и некому подать стакан воды… Вот я и сказала себе однажды: господи, если смогу зачать снова, ничто на свете не заставит меня прервать беременность или бросить своего ребенка… А ты что, собираешься своего оставлять?

– Я хочу поступить в университет, – ухожу я от прямого ответа.

– А чем тебе помешает ребенок? Ясли, стипендия – все это ты будешь иметь, да и родители помогут, не оставят же они тебя?

Молчу, а про себя думаю, что Матушке легко рассуждать. Кому я нужна буду с ребенком? Разве только какому-нибудь придурку, за которого не пойдет самая завалящая? А потом, где гарантия, что через год-два он не будет попрекать меня, что взял меня  т а к у ю?

– Матушка, извини за бестактный вопрос, но почему ты до сих пор не вышла замуж?

– От большого ума. Все какие-то недостатки находила у мужиков. Ну а если честно сказать, не очень-то хотелось.

– А теперешний твой, как он…

– Инженер он. На разных социальных ступенях стоим, – произносит Матушка и умолкает. Потом внимательно смотрит на меня, словно решает, стоит ли продолжать, и произносит задумчиво: – Как-то опоздала я на автобус, который в город ехал. Стою на остановке, смотрю, со стороны строительного комбината едут «жигули» и останавливаются рядом со мной. Делаю вид, что не замечаю, но водитель приглашает меня, мол, может, подбросить в город. Села в машину, он предлагает сигареты хорошие, разговорились, и оказалось, что он – новый инженер стройкомбината. Симпатяга такой, куда там. Ну я и говорю ему, когда подъехали к моему дому, мол, слушай, золотой, а почему бы нам не выпить по чашечке кофе, тем более квартирантки моей нет дома. «А-а, кофеек с интимом», – улыбается он. «Ну а если с интимом, – не теряюсь я, – что, испугался?» – «Почему, в армии приходилось бывать и не в таких переплетах».

Матушка вздохнула, задумалась и продолжила:

– Посмеялись малость да и поднялись ко мне… Но мой тебе совет: никогда не иди на неравный брак. Жамэ. Как говорится, всяк сверчок знай свой шесток. Ведь скажи я ему что-нибудь насчет ребенка и всякое такое, он наверняка заявил бы, что это не от него. А это значит – разрыв дипломатических отношений, так ведь? Но Матушка – гордая, на кой черт ей муж, когда все мужчины – ее.

Мы долго идем молча, я уж решила, что она больше не будет говорить на эту тему, но Матушка вдруг продолжает:

– Вот когда твой начнет агукать да сосать – вот тогда я и спрошу тебя, оставишь ты его или нет… Когда-то ведь я тоже думала, что забуду про своего Ивайло, да какое там забудешь! О нем только и думаю… Этим летом три годика будет, если жив-здоров…

Я хотела было спросить у Матушки, многие ли забирают своих детей, но она вдруг заторопилась и ушла вперед, догонять Ани и Гену, которые оторвались от нас на добрых полкилометра.

В Доме молодежи нас встретили четверо ребят – два парня и две девушки. Младен – симпатичный молодой человек с длинными черными волосами, по-моему, очень стеснительный; маленький и толстый Захари – ни дать ни взять Санчо Панса, к тому же страшный болтун и хохмач; миньон Диана, которая смотрит на нас уж очень подозрительно. Но теперь на меня эти взгляды не действуют: привыкла я к ним; а Искра относится к нам с таким сочувствием и пониманием, что хочется засмеяться. Конечно же, она та самая девчонка, которая предлагала Лолову обсудить «наши проблемы».

Матушка и Захари сразу же нашли общий язык: одна парочка – гусь да казарочка, – начинают острить и дурачиться. Что касается Ани, то она просто счастлива от такого обилия бумаги, красок, кистей и начинает рисовать. Ее окружают плотным кольцом и наблюдают со смехом, как на белых чистых листах мгновенно появляются комические рожи присутствующих.

– С такими способностями, – обращается Захари к Ани, – ты не знала бы никаких проблем, доведись служить в армии. Не жизнь была бы, а малина… Помню, когда я служил, ротный выстроил нас и спрашивает каждого по очереди: «Ты как пишешь, красиво или умно?» И тех, кто сказал, что пишет «умно», стало быть писателей, вернул обратно в строй, а тех, кто «красиво» – художников, – заставил писать разные плакаты и транспаранты и пошутил еще: «Мне художники нужны, те, кто красиво пишет. А умно должен писать каждый, если я прикажу…»

Смеемся, а Матушка и вставляет с подковыркой:

– Чудной вы народ, мужчины, в армии только и знаете, что о дамах треплетесь, а при дамах один разговор – армия. Ну и кавалеры!

Снова раздается дружный смех, сквозь который слышится голос Ани:

– Сейчас загадка на сообразительность. Я нарисую кое-что, а вы попробуйте отгадать, что это означает.

Придвигаемся поближе к Ани. Рядом со мной – Диана. Мне кажется, она хочет что-то мне сказать, но никак не может решиться. Ани делит большой лист бумаги на две части, и вскоре на одной появляются солдатские погоны, а на другой – огромная женская грудь с ангельскими крылышками.

– Долг и любовь, – произносит несмело Младен.

– Нет, – говорит Ани. – Это две самостоятельные загадки. За каждым из этих рисунков – определенное лицо из числа присутствующих.

– А, ясно! – восклицает Захари. – Погоны символизируют так называемую «мать роты» – ротного.

– Совершенно верно, – подтверждает Ани, – а грудь с крылышками – Матушку нашей роты.

Снова хохот.

– Извините, – Диана берет меня под руку и отводит в сторону. – Я хочу спросить вас кое о чем. Скажите, – стараясь побороть смущение, спрашивает она, – это правда, что врачи часто умышленно не называют точный срок беременности: то скажут, что уже поздно, а то наоборот – мытарят, пока не станет поздно.

– Бывают и такие случаи, – говорю я, и мне сразу все становится понятно. – А вам врачи что сказали?

– Э-э-э… а-а, – тянет Диана, и я, чтобы не смущать ее еще больше, говорю:

– Если у вас есть на этот счет опасения, делайте все вовремя и ни на кого не надейтесь, в том числе и на любимого.

Продолжить разговор нам не удается, потому что подошел Младен: предложил выпить по стаканчику сиропа.

– Матушка, ты только не вздумай обидеться, – доносится до меня голос Захари. – Мы же свои люди.

– Ты прав, золотой, – соглашается она. – Мы – ваши, вы – наши. А потом получается так, что дети почему-то только нашими оказываются…

Захари начинает уверять ее, что, когда она будет выписываться, он привезет ей целый вагон цветов, на что Матушка отвечает, что вместо вагона цветов предпочитает иметь вагон таких, как он.

Снова хохот.

– Послушай-ка, золотой, – словно вспомнив что-то, говорит Матушка. – Если ты такой смелый, я хочу попросить тебя вот о чем.

– Проси, оформим моментально, – заверяет Захари.

– Мы сегодня собрались с девчатами в ресторан, – заявляет Матушка, хотя ничего подобного нам в голову не приходило. – Почему бы вам не пойти с нами? Ну, просто так. Чтобы доказать этим сельским, что у вас к нам совсем другое отношение и что вы хорошего мнения о нас, а? – подмигивает Матушка лукаво.

– Э-э, видишь ли, – мямлит Захари, но через секунду заявляет бодро: – Да всегда пожалуйста, только сегодня, как назло, у нас встреча с молодежью силосного комбината. Надо подготовить все путем. Но в другой раз…

– Вот это мужчинка! – обрывает Матушка Захари и снисходительно похлопывает его по плечу.

Идея сходить в ресторан лично мне нравится. Забыла уже, когда там была. Тороплю Ани, чтобы заканчивала свои художества, и через полчаса мы уже уходим из Дома молодежи, пообещав ребятам, что после ресторана придем на встречу с силосниками. Обещание наше больше похоже на угрозу. Бедный Захари не знает, куда деваться, хотя и улыбается, и это вызывает у нас новый прилив смеха. Торопливо прощаюсь с Дианой, хочется сказать ей что-нибудь еще, но вокруг полно народу. Девушка пожимает мне руку с какой-то особой теплотой и тревогой…

Ресторан – прямо за Домом молодежи, так что нам остается, выйдя из одной двери, войти в другую.

Сидящие у самого входа посетители, вероятно ресторанные завсегдатаи, встречают нас с ухмылкой. Бросают что-то в наш адрес – наверное, о Гене говорят: ведь у нее живот довольно приличный уже. Матушка приостанавливается – видно, собирается выдать какой-нибудь перл. Но Гена подталкивает ее, мол, не обращай внимания, занимай столик. Усаживаемся. Официант обслуживает соседний стол, за которым сидят двое мужчин с дамами крупных габаритов. Как только мы уселись, дамы уставились на нас укоризненно, коровьим взглядом, словно мы – как заметила с присущей ей наблюдательностью Матушка – вытоптали в огороде их папаши всю люцерну.

Наконец официант подходит к нам, и мы заказываем себе по порции скары[4]4
  Скара – мясо, жаренное на решетке.


[Закрыть] и пиво.

– Что-нибудь еще? – спрашивает официант.

– Пачку «Мальборо», – произносит с достоинством Ани.

Официант направляется к бару, и Ани бросает ему вслед громко, чтобы ее услышали за соседним столиком:

– Кошмарное дело, если «Мальборо» нет, я ведь не курю другие сигареты.

– Есть, от жилетки рукава, – бормочет Гена, но в это время официант возвращается обратно и кладет перед Ани пачку «Мальборо».

Наверное, наши физиономии выражали такое недоумение и удивление, что официант поинтересовался:

– Ведь вы просили «Мальборо»?

– Да-да, – приходит в себя Ани. – Спасибо.

Официант удаляется, а Ани бросает небрежно:

– Не село, а Греция какая-то: все есть.

Затем открывает со знанием дела пачку и предлагает нам. Мы с Геной отказываемся, а Матушка закуривает. Ани тянет дым в себя, а Матушка только «пухкает», как чадящая печь.

Приятный табачный запах напоминает мне о вечерах, которые мы с Жорой проводили в ресторанах. Мы ездили то в Пампорово, то в старый Пловдив, дважды были на Солнечном Берегу. Жора не был жадным на деньги, любил угостить, словом, умел ухаживать… А с кем теперь ездит в Пампорово? Нет-нет, это исключено… И вдруг я прозреваю: да ведь за эти четыре с половиной месяца он нашел себе другую, ведь он даже не поинтересовался мною ни разу. Да вычеркнул он меня из своей жизни, вычеркнул, словно и не было меня никогда… А может быть, у него уже был кто-то, когда мы с ним встречались? Нет, это исключено, я знала его график назубок… Хотя разве можно верить мужчине? Теперь-то я на многое смотрю иначе.

– Золотой! – кричит Матушка проходящему мимо официанту. – Что там случилось с этим шуменским пивом? Привезли вы его или оно еще на заводе?

– Будет, будет, – отвечает он машинально и вскоре приносит пиво.

– Таких судить надо! – доносится до нас голос одной из дам с коровьим взглядом. – Алкашихи! И еще курят к тому же, детей гробят.

– Что касается рожениц, – произнесла Ани, сделав глубокую затяжку и выпустив дым струей в сторону соседнего столика, – то сами врачи рекомендуют им употреблять пиво, а вот толстым оно противопоказано.

Дама умолкает, заливается краской, ее подруга начинает нервно ерзать на стуле; спутники дам сосредоточивают свое внимание на еде и вине. Мы тоже набрасываемся на еду и пиво. Через несколько минут от нашего заказа ничего не остается. Матушка заказывает еще одну бутылку, но и от нее остался пшик. Невольно приходится глазеть на танцующих.

– Мы, что ли, танцевать не умеем?! – заявляет громко Матушка – видно, под воздействием пива. Совсем с ума сошла, какие танцы в таком положении.

– Пошли, пошли, мы, что ли, не люди? Нам, что ли, жить не хочется?! – говорит зло Матушка и тащит Гену за руку. – Вставай немедленно!

– Да ты посмотри, какой у меня живот! – противится Гена, но остановить Матушку невозможно.

– Ха, если бы мой был как твой, я бы выдала им сейчас сольный балетный номер! Давай! – не унимается Матушка.

Гене приходится встать.

Девчата направляются к дансингу, их провожают ироничными взглядами. Звучит какой-то блюз, девушки начинают топтаться в медленном танце, но вот оркестр заиграл ритмичную мелодию, и все пускаются отплясывать рок. Матушка с Геной изо всех сил стараются не отставать и включаются в танец. Смотреть на них со стороны – один смех, особенно на Матушку. Переваливается с боку на бок, как медведь, ее рок похож скорее всего на кёчек[5]5
  Кёчек – турецкий танец.


[Закрыть].

Вдруг к Матушке с Геной подходит официант и что-то говорит. Матушка отмахивается от него как от назойливой мухи и продолжает танцевать. Официант направляется к оркестрантам и подает им знак, чтобы они прекратили играть. Оркестр умолкает, и девушки возвращаются.

– Все! Пошли отсюда! – кричит раздраженно Матушка. – Плевала я на них вместе с их рестораном.

Бросаем небрежно деньги на стол. Прямо у двери, за столиком справа, сидит какое-то мурло, наверное директор ресторана, а рядом с ним еще двое с сытыми лицами, по-видимому местное начальство, и какая-то девица. Компания эта смотрит на нас презрительно, свысока. Вдруг Ани останавливается – она идет впереди, – протягивает руку и гасит свой окурок в стоящей у них на столе пепельнице. Я чуть не прыгаю от восторга. Вот что значит студентка! Такое выкинет, что хоть стой, хоть падай. Я бы ни в жизнь не додумалась до такого!

– Слушай сюда! – обращается Матушка к директору с нескрываемым презрением. – Объясни этим индюкам, что те, за кого они нас принимают, не ходят в такие занюханные рестораны, как твой. У них свои бары и свои бармены! И кметы[6]6
  Кмет – городской голова, мэр города.


[Закрыть]! – подбрасывает язвительно она, глядя на молодую особу, сидящую за столом, и мы выходим из ресторана победителями.

– А теперь пора веселиться! – говорит Матушка. – Посмотрим, как развлекается молодежь, и домой, а то сестра уже беспокоится, наверное.

У входа в Дом молодежи стоят свое парней. Один из них – наш знакомый, Младен.

– Запаздываете что-то! – обращается он к нам с некоторой долей тепла в голосе.

– Как ваше веселье, в норме? – спрашивает раздраженно Матушка.

– Почти как в армии, – смеется Младен. – Ну, проходите, проходите, – приглашает он, открыв дверь.

Входим в фойе. Вдруг перед нами возникает какая-то квазимода лет тридцати и кричит сердито:

– Что это за товарищи, откуда они?

– Они… – начинает мямлить Младен, но дама обрывает его.

– У них есть приглашение? – спрашивает она второго парня, словно мы – пустое место.

– Нет, – терпеливо отвечает Младен, – но мы – с ними…

– Тогда пусть уходят! Немедленно! – заявляет она и, окатив нас презрительным взглядом, направляется в глубь коридора.

– Да проходите же, проходите! – улыбается кисло Младен, и его напарник объясняет:

– Эта старая дева всегда такая – активно-агрессивная!

– Нет, мальчики, никуда мы не пойдем! – заявляет Матушка. – Большое мерси, как говорится. И передайте этому  т о в а р и щ у  в юбке, что мы сами можем найти себе развлечения!

Выходим, и Младен не пытается остановить нас.

Некоторое время идем молча.

– Знаете, почему они нас презирают? – спрашивает Ани и сама отвечает на свой вопрос: – Потому что, как говорят философы, у них есть свобода, но они не свободны, а у нас нет свободы, однако мы – свободны!

Разумеется, мы ничего не поняли из того, что она хотела сказать, поэтому Ани решила пояснить:

– Понимаете, у них есть все условия для того, чтобы родить, однако они не рожают, а у нас нет условий, а мы все же рожаем.

– Будете рожать, куда денетесь! – бросает зло Матушка.

Молчим и плетемся по шоссе как мокрые курицы.

Всю дорогу до Дома девчата уговаривали меня согласиться на венчание: мол, небольшой аттракцион улучшит настроение всех без исключения. Я согласилась. Мне уже месяц морочат голову этим венчанием.

В холле собралось человек пятьдесят девчат. Все укутались в белые простыни, как приказала Матушка. Ани принесла какой-то потрепанный лист ватмана, на котором записано столбиком множество мужских имен, своего рода кадастр. Привязала к ватману нитки и подвесила к люстре, той самой, которую подарили дипломаты. Я встала рядом с ватманом. На нем, в верхнем правом углу, приколота фотография Жоры.

Девчата шушукаются, смеются, а я почему-то волнуюсь. Может быть, зря согласилась? А если это ловушка для таких простофиль, как я? Если они потом будут смеяться надо мной? Не спросить ли, пока не поздно, Ани и Гену, что это за венчание? Вдруг зазвучал «Свадебный марш» Мендельсона – его запели девчата… К горлу подступили слезы… Марш этот звучит сейчас как насмешка. Хочется бежать отсюда как можно скорее, наплакаться вволю где-нибудь в укромном местечке и уснуть, забыв обо всем на свете. Подхватываю простыню, чтобы не споткнуться, и собираюсь уйти. Но в дверях появляется Матушка. Она держит в руках по свече, приближается к собравшимся и произносит торжественно:

– Кого вы привели ко мне, жрицы невинности?

– Девушку венчать, богиня любви и красоты! – отвечают Ани и Гена тоже торжественно.

Смотрю на Матушку и не могу не улыбнуться. До чего же смешная, наляпала на себя всякой краски, ну прямо балаганный Петрушка.

– Ты, женщина, самое святое создание на земле! Поэтому – будь благословенна! – продолжает Матушка.

– Будь благословенна, – повторяют хором девчата, поднимая руки в благословляющем жесте.

Меня продирает дрожь. Точно такое же чувство я испытала когда-то в детстве, когда впервые побывала в церкви. Смотрю на собравшихся – и мне становится еще страшнее: разукрашенные и поющие, девчата похожи на какие-то кошмарные привидения. Невольно подаюсь назад и становлюсь рядом с Матушкой. Когда она рядом, я чувствую себя увереннее.

Матушка поднимает свечи вверх, и они оказываются прямо над моей головой.

– Как и все женщины, ты любила мужчину и была счастлива. Поэтому – будь благословенна, – продолжает Матушка.

– Будь благословенна! – вторят девчата, а я замираю – то ли от волнения, то ли от страха. Лица окружающих начинают двоиться. Мне начинает казаться, что я нахожусь в какой-то огромной зале, переполненной народом и конца которой не видно.

– Ты носишь в себе ребенка и родишь его, как все остальные женщины! – восклицает Матушка. – Но люди будут указывать на тебя пальцами, потому что ты незамужняя, и ты будешь очень страдать. Поэтому – будь благословенна!