Текст книги "Не сердись, человечек"

Автор книги: Кирилл Топалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Остальные хохочут, сумасшедшие, да и как не хохотать – одна порода! Дьявол дернул меня явиться сюда! Дождалась бы декрета, ведь уже и квартирку подыскала приличную. Надо было уйти отсюда сразу. Этих девиц я вмиг раскусила – от таких можно ожидать все что угодно. Ну и компания! Двое скоморошничают, а остальные от восторга прямо чуть ли в ладоши не хлопают. Ах, скажите, как смешно!

Вдруг, сама не знаю почему, я вскакиваю и выбегаю из палаты. Куда? В ординаторскую. Она на этом же этаже, только в конце коридора. Нетерпеливо стучу в дверь, вхожу. На кушетке лежит мужчина лет сорока, читает. Наверное, это и есть Лолов. Увидев меня, он опускает книгу и ждет. А я вдруг словно окаменела и не знаю, с чего начать. Точнее, я даже не знаю, почему пришла сюда, наверное потому, что просто хотела уйти из палаты. По лицу Лолова ползет ироническая усмешка. Он оглядывает меня с головы до ног и останавливает взгляд на груди – оказывается, почти все пуговицы моей ночнушки расстегнуты. Судорожно застегиваю рубашку, чувствуя, что вся горю, и не столько от стыда, сколько от злости. Что думает этот старикан? Что я такая же, как та дама, которая приходила к нему в прошлом году?

– Я хочу одноместную палату, – заявляю наконец резко.

– С телефоном или без? Какое расположение? На каком этаже? – садясь, спрашивает он с нескрываемым раздражением.

– А хоть в подвале, только без этих ваших!

– Без наших? – переспрашивает он, глядя на меня презрительно.

– Вы знаете, что я имею в виду.

– Я знаю только одно: вы все похожи… А сейчас – испаряйся!

Что же делать? Возвращаться в палату? Ни за что. Как-нибудь перебьюсь ночь в коридоре на диване, а завтра – только они меня и видели! Не желаю иметь ничего общего с этим проклятым домом, не нуждаюсь ни в чьей помощи… Как душно, открою окно… Что это? А-а-а!!!

Когда прихожу в себя, соображаю, что кричу как истеричка и не могу остановиться… Кто-то начинает успокаивать меня, чуть позже я понимаю, что это Ани. Мимо бегут какие-то люди, я слышу их испуганные голоса. Они торопятся во двор. Там на дереве висит женщина, которую я увидела, открыв окно. И все же, несмотря на панический страх, я смотрю в окно. Что это? Женщина вдруг спускается с дерева, падает на землю, начинает бить себя кулаками в живот и кричать:

– Ненавижу этого ребенка! Ненавижу! Ненавижу!..

Лолов, Матушка и еще несколько человек пытаются схватить женщину за руки, но она вырывается, царапается, кусается. Потом вдруг падает им на руки, видно совсем обессилев.

У меня вдруг начинается страшная рвота.

Как не хочется просыпаться. Странная усталость навалилась на меня уже с утра. Камнем лежит на душе чувство безысходности. Ну за что, за что мне такое наказание? Я не вынесу всего этого, нет. Что же делать? Какие к черту теперь экзамены – с животом и с расшатанными нервами? Ну и дура же ты, Елена, ну и дура! Курица безмозглая. Матушка права. Кому поверила?.. Никогда не думала, что он способен на такое. Ведь знал же, знал, что у меня до него никого не было, сам еще сказал однажды, что я не умею даже целоваться. Знал и мои отношения с родителями, что никакой поддержки мне от них не будет: ведь и мать, и отец, особенно отец, были против того, чтобы я работала на руднике. Отец хотел устроить меня к себе в лесничество учетчицей, а я против их желания ушла на рудник, благо имела водительские права, которые получила еще в школе… Да, он все знал – и так поступил.

Не спится. Тихо выбираюсь из-под одеяла, натягиваю джинсы и блузку – хорошо, сообразила вчера оставить их у себя, не отдала в камеру хранения – и выхожу на улицу. Все еще спят, только повара гремят на кухне посудой.

После вчерашнего случая многие в Доме не могли уснуть до глубокой ночи. Мы с Ани стирали, потом сушили утюгом белье и разговорились. Я рассказала ей в общих словах о Жоре. По-моему, Ани неплохая девушка. Она учится в университете и предложила мне свою помощь. Сказала, если у меня есть желание готовиться к экзаменам, то она поднатаскает меня. Ани держится молодцом, не разбазаривает время. Организовала что-то наподобие курсов польского языка. Многие ходят на занятия с удовольствием, чтобы потом, когда кончится их заточение, вешать всем лапшу на уши, что все это время они были в Польше.

Разговор с Ани несколько утешил меня. Оказывается, в первое время и она тоже отчаивалась, а теперь так привыкла, что чувствует себя здесь как на курорте… А здесь и действительно как на курорте – горы и лес. Когда-то Дом этот был базой отдыха.

Прямо за железнодорожной насыпью – село. Не знаю почему, но меня постоянно преследует мысль, что стальные шпалы, поблескивающие в лучах солнца, похожи на ножницы, отрезавшие нас от мира. По ту сторону насыпи, в селе, живут  н о р м а л ь н ы е  люди, а по эту – мы, н е з а к о н н ы е. И странно, как ни стараюсь сейчас, сегодня, внушить себе, что я не имею ничего общего с теми, кто находится здесь, вдруг понимаю, что я – за них и солидарна с ними. Это произошло, наверное, потому, что после разговора с Ани я вдруг поняла: здесь далеко не все такие, какими я представляла их себе.

Неподалеку от нашего Дома находится карьер. Внизу, в котловане, работает экскаватор – нагружает щебенку в самосвал. Спускаюсь к карьеру по тропинке и усаживаюсь над рвом. От рокота машин и скрежета экскаватора мне вдруг становится и хорошо, и грустно. Так и кажется, что вот-вот появится на своем самосвале Жора.

– Эй, малышка! – окликает меня какой-то парень, высунувшись из кабины самосвала. – Хочешь, покатаю?

– А не хочешь, я тебя?

– Хорошо, только после работы, – сложив ладони рупором, отвечает он, словно боится, что кто-то услышит его. – Буду ждать тебя на переезде в семь.

Я только было хотела ответить ему, что он выбрал не тот объект для свидания, как с экскаватора подали сигнал – какой-то сердитый, предупреждающий, как мне показалось. Водитель подал ответный и продолжал:

– Ну так как, придешь? Да не строй из себя святую!

Пока я раздумывала, какой бы крылатой шоферской фразой ответить этому искателю приключений, из кабины экскаватора выскочила девушка и направилась в нашу сторону. Небольшого росточка, с меня, и точно в такой же спецовке, какую носила я, когда работала на руднике. Как только шофер увидел девушку, тут же спрятался в кабину и дал газу. Ситуация комичная, я не могу удержаться от смеха. Экскаваторщица останавливается там, где только что стоял самосвал, и я вижу, что она злая как кобра.

– А ну, шлюха, убирайся отсюда вон!

Я оцепенела. Начала судорожно хватать ртом воздух, мне казалось, с ног до головы меня облили кипятком. Вдруг рядом упал камень, за ним – второй, третий. Экскаваторщица бросала их в меня как заведенная.

– Убирайся, убирайся, тебе говорят… Мужей наших соблазнять будешь?!

– Чихала я на ваших мужей с высокой колокольни.

Я понемногу прихожу в себя и начинаю оглядываться по сторонам – чем бы и мне бросить в нее, но экскаваторщица уже удалилась на приличное расстояние.

Делать нечего, надо возвращаться в Дом. Но злые слова продолжают звенеть в ушах, жалят своими змеиными жалами в самое сердце. Пытаюсь успокоить себя: мол, что возьмешь с бабы-дуры. Однако легче не становится. И вдруг я начинаю понимать, почему мне так больно: да ведь, будь я на месте этой женщины, тоже бросала бы камни в ту, которая оказалась бы на моем месте. Что же получается? Выходит, в понимании таких людей, как эта экскаваторщица, я – шлюха, развратница? А я не шлюха, сволочи вы такие, а если кто-нибудь посмеет сказать мне это еще раз – не знаю, что сделаю!..

Вхожу во двор нашего Дома. Теперь он напоминает встревоженный улей: из окон высовываются взлохмаченные головы, полно народу и во дворе. Прямо у ворот стоит легковая машина, в которой сидит Гена и какой-то мужчина. Из открытой дверцы до меня долетают обрывки их разговора. Мужчина говорит, что ломает голову днем и ночью, но на какой предмет ломает – не понимаю. Увидев меня, мужчина сконфуженно умолкает, а Гена говорит:

– Леночка, иди я познакомлю тебя со своим приятелем Владовым.

Подаю руку неохотно. Только этого Владова мне и не хватало. И что Гена в нем нашла? Дядька какой-то, да еще очкастый.

– Георгиев, – представляется Владов с грустной миной.

– Иванка, – презрительно улыбаюсь я.

– Леночка, возьми, пожалуйста, этот пакет с собой, – Гена пытается сгладить неловкость, – и скажи Лолову, что я отлучусь ненадолго.

– Что Гена сказала, едет с ним? – спрашивает Матушка.

Все это время она наблюдала за Геной и дядькой. Говорю ей то, что слышала: что ломает голову днем и ночью.

– Еще бы не ломать, – констатирует со злостью Матушка. – Велел ей оставить ребенка. Напел девочке: не делай ничего, Геночка, я – человек нерешительный, а ребенок положит конец моим колебаниям. Жить без тебя не могу и тому подобное, а сейчас финтить начинает.

– А никто и не виноват, – заявляет Ани. – Что поделаешь, если она – курица.

– Курица ты, моя девочка, – обрывает ее Матушка. – Этот мужик на самом деле любит ее, каждую неделю вон какие сумки таскает, а ты, умная-разумная такая, даже не знаешь, от кого у тебя…

– Знаю, и очень даже хорошо, – бросает Ани. – Он не знает. Во-первых, я еще не совсем свихнулась, чтобы выходить замуж прямо сейчас, а во-вторых, что это за муж, если не может себя прокормить, не то что семью. И в-третьих, у каждого человека должна быть гордость, хоть крохотная. Натворил дел – будь любезен, сам отвечай за последствия.

– Как же, ты отвечаешь. Потому и скулишь по ночам, как побитая собака, – не без ехидства замечает Матушка и обращается ко мне: – Леночка, иди завтракай, тетя Веса оставила тебе твою порцию.

В отличие от тети Гены тетя Веса – женщина маленькая, тоненькая, как свечка.

– Леночек, давай-ка скорей, а то чай уже остыл!

Тетя Веса протягивает в окошко чай, огромный кусок сыра и тарелку, чуть ли не до краев наполненную конфитюром. Видно, Матушка сказала ей, что я не ела со вчерашнего вечера.

– Остатки сладки, – видя мое недоумение (уж слишком обильный завтрак получился), поясняет тетя Веса.

Мысленно я отмечаю, какой же тактичный человек эта женщина, какой добрый – не пытается играть в так называемое  п о н и м а н и е.

– Как проголодаешься, сюда приходи, – говорит тетя Веса, когда я, поблагодарив ее, собралась уходить. – Я четверых родила, знаю, что это такое. Все время хочется чего-нибудь пожевать.

Поднимаюсь к себе в палату, начинаю писать письмо Кине. И вдруг в голову приходит мысль: может, позвонить Жоре. А почему, собственно, нет? Если он сегодня во вторую смену, значит, сейчас дома. Скажу, что звоню по поводу своих вещей. Пусть отдаст их Кине, чтобы она прислала мне их посылкой. Господи, ну какая же я дурочка! Да, в конце концов, это совсем нормальный повод для того, чтобы позвонить! Почему нет? А может быть, он и не думал бросать меня? Может быть, скажет сейчас: куда это ты пропала, я тут к свадьбе готовлюсь, понимаешь ли, а ты заставляешь меня разыскивать тебя через Интерпол по всему Балканскому полуострову!

Заканчиваю письмо, опускаю его в ящик, стоящий прямо в коридоре, и несусь в ординаторскую. Стучу, но никто не открывает, хотя изнутри доносятся голоса. Легонько толкаю дверь и вхожу. Лолов сидит за столом, а напротив него, спиной к двери, какая-то девушка, которая плачет.

– Ладно, ладно! Так прямо и спустят они с тебя шкуру, с живой-то! Врежет отец пару раз – ну и что? А потом, никто не говорит, что тебе непременно надо в село возвращаться. Мир велик, найдешь себе новую работу, хорошего парня. Никто и знать ничего не будет.

– Как же, не будет. Плохое в первую очередь, – выдавливает сквозь слезы девушка, и я узнаю по голосу вчерашнюю несчастную.

– А все эти глупости выбрось из головы, – произносит Лолов строго и встает из-за стола, чтобы проводить девушку.

– Ты тоже будешь вешаться? – спрашивает он меня раздраженно, как только дверь захлопнулась.

– Мне позвонить надо, – отвечаю я в том же тоне.

– Ах да, я забыл, ведь ты лучше всех, – произносит Лолов иронично и вдруг переходит на крик: – Только здесь вам не переговорный пункт и не церковь. А я вам не телефонист и не батюшка!

– Можно мне позвонить? – спрашиваю я спокойно, но чувствую, что завожусь.

– Нельзя!

Я демонстративно усаживаюсь на тот же стул, на котором только что сидела Тинка, и набираю телефон Жоры. Сердце замирает, горло перехватывает от одной лишь мысли, что вот сейчас, после гудков, услышу его голос. Только бы не разреветься, только бы не разреветься и не перепутать все. Значит, так, я звоню по поводу своих вещей, оставшихся у него.

– Алло! – раздается в трубке голос хозяйки квартиры, и я ощущаю одновременно и облегчение, и тревогу.

– Попросите, пожалуйста, Жору, – произношу еле слышно.

– Он не живет уже здесь, – отвечает хозяйка сухо и кладет трубку.

Эти слова убили меня. Как – не живет? Уехал, что ли?

Ответ на этот вопрос возникает сам по себе – предельный и точный: да ведь хозяйка Жоры знает мой голос, я же звонила сотни раз, вот он и сказал ей, что, если я позвоню, пусть она ответит, что его нет. Эта старая ведьма всегда почему-то ненавидела меня, а теперь, когда представился случай сделать мне гадость, естественно, не упустила его… Но он, как он мог? Так, все ясно: отныне он не существует для меня… Вот и хорошо. Я почти смирилась с этим.

Встаю и направляюсь к выходу, но Лолов указывает мне на кресло и спрашивает:

– Кем он работает?

– Шофером.

– Ну и?..

Вместо ответа мучительно стараюсь изобразить на лице подобие улыбки, и Лолову сразу все становится понятным: и у меня тот самый, классический, случай.

– Может, мне позвонить, позвать его? – спрашивает Лолов.

– Нужен он мне! – бросаю зло, изо всех сил сдерживая боль, обиду и рыдания, но они все же прорываются, и я начинаю реветь как последняя дурочка.

Лолов закуривает, подходит ко мне и тихонько гладит меня по голове, как маленькую, с такой нежностью, какой не видела от родного отца.

Девушка, которая хотела покончить с собой, все же сделала это сегодня, спустя неделю после разговора с Лоловым. Ее нашли утром в ванной, уже окоченевшей. Она приняла очень много хинина и еще что-то. Как выяснилось позже, крысиный яд. Где только нашла? Ее родные живут в одном из соседних сел. Приехали сегодня, и теперь из палаты напротив доносятся плач и причитания матери. Наверное, если бы Тинка возвратилась в село с ребенком, с нее и в самом деле спустили бы шкуру, а сейчас плачут-убиваются. Нет, Тинка не была шлюхой, в этом я уверена. Но боже мой, какой дурехой надо быть, чтобы позволить обмануть себя какому-то солдату, который и переспал-то с ней всего один раз и исчез.

Обо всем этом я узнала от Матушки, а ей рассказала медсестра.

Вообще-то за неделю, что нахожусь в Доме, я переменила свое мнение о многих девушках. Узнала истории «падения» – во всяком случае, тех, кто в моей палате. И оказалось, это совершенно нормальные девушки, совсем не такие, какими я представляла их себе раньше.

Например, Ани – очень порядочная, самостоятельная девушка. Она встречалась с каким-то гитаристом из студенческого оркестра, но замуж за него выходить не захотела, потому что он был против ее учебы в Художественной академии (Ани туда собиралась после университета) и совсем не горел желанием содержать студентку. «Мне, – сказал он, – нужна такая жена, которая могла бы зарабатывать деньги». Ани рассказала свою историю только мне одной, поскольку, как она выразилась, я из той породы людей, которые умеют хранить чужие тайны.

Что касается Гены, она была секретаршей у Владова. Так называемая «безумная любовь», в чем лично я очень сомневаюсь, ведь он годится ей в отцы. Но теперь уже это не имеет никакого значения, потому что, как говорит Матушка, картина резко изменилась: если раньше Владов приезжал к Гене чуть ли не каждую неделю, то в последнее время график его посещений резко изменился.

А Милкина история – смех и слезы. Как только ее Митко узнал, что у них будет ребенок, сразу же решил жениться. Да вот беда – жить негде. Милка с родителями живет в коммунальной квартире, а Митко снимает комнату. Но когда его хозяйка узнала, какие перемены могут произойти в жизни Митко, сразу же заявила, что не желает держать у себя семейных. Стали искать жилье, но – увы – никто не брал на квартиру: то ли потому, что семейные, то ли потому, что рабочие, мол, некультурный народ и разное такое. Всем студентов и доцентов подавай. Но если бы только эти проблемы. Неожиданно Милке стало худо. Врачи посоветовали лечь на сохранение. В отделе соцобеспечения кто-то дал еще более дельный совет: мол, если Милка устроится в какой-нибудь «Дом матери и ребенка», там и о ней позаботятся, и о ребенке. За это время, смотришь, Митко найдет квартиру. А так как в таких домах места в первую очередь предоставляются незамужним, то Милка и Митко решили пока не расписываться. Вот такая история. Хочешь – смейся, хочешь – плачь.

Из всей нашей палаты одна только Матушка легко относится к мужикам: однажды сказала, что, мол, долгое время вела счет, сколько было у нее мужчин, а потом сбилась. И это, по ее мнению, свидетельствует о ее приближении к совершенству.

Да, Матушка уже родила одного внебрачного ребенка и оставила его здесь, а этого собирается забрать. Наверное, стареть начала, потому и проснулись материнские чувства. Надо заметить, что эти чувства распространяются и на нас.

Вообще-то я вначале настроилась против нее, но позже поняла: не такая уж она и плохая. С ней веселее как-то, теплее. Если бы не она, у нас здесь была бы смертная тоска, как на кладбище.

Из палаты напротив по-прежнему доносятся причитания. Мы, сбившись в кучу, сидим на Милкиной кровати и дрожим, как испуганные овцы. Больше молчим, а если кто и скажет что, то шепотом, словно боится, что смерть услышит и явится за очередной жертвой. Хотя, может быть, кроме меня, никто так и не думает. От такого потрясения и нервного напряжения можно просто свихнуться. И вдруг неожиданно для самой себя я понимаю, почему происшедшее подействовало на нас так сильно. Да потому, что мысль о крысином яде приходила каждой в голову, хотя вслух об этом никто никогда не говорил. Потому-то со мной и была истерика, когда я увидела Тинку на дереве.

Где-то вдали послышался рокот. Профессиональным слухом пытаюсь вычислить, что за машина: нет, не легковушка и не грузовик, скорее всего – «скорая». Совершенно точно, шоферский слух меня не подвел. К Дому подъехала «скорая», из нее вышли двое врачей и двое санитаров с носилками. Лолов спустился к ним. Странно, но почему-то все неприятности происходят в его дежурства. На одном из приехавших белый халат надет поверх милицейской формы – наверное, это следователь. Санитары входят в здание, гулко печатая шаг в пустом коридоре. Вот скрипнула дверь палаты напротив, и причитания матери Тинки ударились в нашу дверь:

– Встань, Ти-и-на-а, встань, дочка. Гости на свадьбу твою пришли, замуж выдавать за черну землю… Где твои подарки. Тина, чтоб одарить свекровь и свекра, деверей и золовок?.. А где твой Монка, покарай его господь, где он, он же хотел тебя в жены взять… Неужто это твоя свадьба, дочка? Встань, Ти-и-на-а, встань, детка, свадьбу справлять…

Ани, Матушка, Гена и я с трудом сдерживаем рыдания. Милка плачет, захлебываясь слезами, а Тинина мать продолжает причитать:

– Зачем ты сделала это, дочка? И где теперь мой внучок… Встань, Ти-и-иночка, посмотри, кто пришел до тебя – папа и братик, дядя Лазарь. Вот они, здесь, дитё мое, за тобой плачут… Встань, посмотри, моя ро-о-одная…

Теперь уже плачем все. В коридоре слышится топот – Тину выносят.

– Пойдемте проводим ее, девчата, – говорит нам Матушка.

Во дворе собрались все обитатели Дома. Проносят носилки с телом Тины. Сзади, за носилками, идут родственники. Мать – маленькая, сухонькая, вся в черном, ее ведут под руки двое мужчин. Она продолжает причитать и плакать, время от времени поднимает вверх руки, словно проклинает кого-то невидимого, когда же равняется с толпой, поднимает обе руки так, что они закрывают ее лицо.

Или мне показалось?

Через некоторое время выходят Лолов, Пеева и доктор со следователем.

Доктор и следователь садятся в кабину «скорой». Родственники Тины – в «москвич». Машины выезжают.

Мы молчаливо провожаем их взглядом.

– Ну, так вот, – раздается вдруг резкий голос Лолова. – Вы – не дети, не маленькие. Я не могу приставить к каждой из вас по милиционеру. Если кто задумал сделать что-то, тут уж сам господь бог не остановит… Тинка ушла из жизни в расцвете сил, загубив невинную душу, не дав ей жизни. Осиротила родителей. А что она этим доказала? Да ничего. Дала в руки козырь какому-то ничтожеству, недочеловеку, который будет трепаться направо и налево, что из-за него женщины готовы на все, даже на смерть… Так вот, я не собираюсь становиться поперек дороги тем, кто захочет свести с жизнью счеты! Ясно?! Разбивайте себе головы, курицыны дети!

Лолов помолчал немного, потом хотел продолжить, но вдруг махнул рукой и ушел в корпус. Мы будто языки проглотили – стоим и молчим.

– Три человека – кормить детей, – вывела нас из оцепенения сестра из детского отделения, и я и еще две девушки направляемся за ней, на третий этаж.

Я ни разу еще не была в детском отделении, иногда слышала только, как там плачут дети. Правда, собиралась, и не один раз, сходить посмотреть на них, но какой-то необъяснимый страх останавливал меня. Помню, точно такой же страх я испытывала в детстве, когда бывала в гостях у бабушки. Дело в том, что в одной из комнат бабушкиного дома жил мой двоюродный брат Славчо со своими родителями. В детстве еще Славчо сбила машина, и он так и остался на всю жизнь калекой. Я панически боялась к нему входить. Как только ни уговаривали меня, когда я бывала в гостях, лечь спать в просторной комнате, где спал Славчо, я не соглашалась – предпочитала ютиться на узкой собичке[3]3
  Собичка – печь с лежанкой.


[Закрыть] вместе с бабушкой. И вот что еще странно: несмотря на то что я люблю детей, к тем, которые находятся здесь, боюсь подходить, словно они не такие, как все.

– Ты к грудничкам пойдешь или постарше? – спрашивает меня сестра.

– Постарше.

– Тогда заходи в этот бокс, – указывает она мне на дверь, а сама с девушками идет дальше.

Останавливаюсь за стеклянной дверью и наблюдаю за тем, что происходит в детском отделении. Дети в возрасте от года до двух стоят в манежиках. Кто-то плачет, кто-то играет сам с собой. Нянечка и сестра накладывают еду, не обращая внимания на плачущих, торопятся: ведь каждого огольца надо накормить. Сегодня запоздали с обедом. Происшедшее всех выбило из колеи. Открываю дверь и… замираю. Из каждого манежика ко мне тянутся ручонки, десять детских голосочков произносят на разный лад слово «мама». Слезы застят свет, торопливо вытираю их рукавом халата, чтобы женщины не заметили.

– Ты что, впервые здесь? – спрашивает сестра. Киваю в ответ и извиняюсь за слезы. – Ничего, привыкнешь. Они каждого, кто входит сюда в обычной одежде – не в белых халатах, – называют мамой. Ведь мы говорим им, что их мамы придут за ними. Да, без слез на такое нельзя смотреть. Несколько лет назад к нам приезжали снимать фильм. Был тогда в этой группе один мужчина, уж так плакал, так плакал… Мужчина, и тот… Вот с такой бородой, а тоже… Ну да ладно, начинай кормить вон с того края. В первую очередь тех, кто плачет. Смотри только, никого не пропусти.

Начинаю с русоволосой девочки, хорошенькой, как куколка. Кормлю ее, а она ручонкой то к лицу моему прикоснется, то к руке – и смеется. Улыбаюсь, невозможно смотреть на нее без улыбки, говорю, мол, надо кушать, – она и зачирикала как воробышек на непонятном своем языке.

– Елена ее зовут, – поясняет сестра. – Ее мать представилась нам эстрадной певицей. Хорошенькая такая была. Да что-то не видели мы эту певицу по телевизору ни разу.

– Надо же, моя тезка, – говорю я и думаю, что если рожу такую же куколку, то не буду выходить отсюда, все время буду с ней. Но неожиданно до меня вдруг доходит, что сначала мой ребенок будет младенцем, а когда станет таким, как Елена, я уже не увижу его. Я понимаю вдруг, что Еленина мать никогда, ни разу, не видела свою дочь такой, какая она сейчас, и даже не представляет, что за чудо ее девочка. А ведь девочка тоже никогда не видела мать!

Снова наворачиваются слезы, вытираю их украдкой, иду к другому ребенку. Но не тут-то было: Елена начинает плакать и тянуть ко мне ручонки.

– Они все тут истосковались по материнской ласке, – произносит медленно нянечка – полная женщина лет пятидесяти. – Поэтому мы стараемся их не баловать. Придет такая, как ты, поиграет, они враз и понимают, что к чему, привязываются. Ребенок – такой же человек, как и взрослый, быстро привыкает к хорошему. А хорошее – ласка и доброта – оно ребенку ой как нужно…

Возвращаюсь к Елене, беру ее на руки, и она сразу умолкает. Ничего не поделаешь, придется водить ее за собой, пока не накормлю детей.

Сейчас мы с Еленой кормим круглолицую девочку. Я протягиваю ложку с супом ко рту девочки, говорю «на», и Елена повторяет за мной: «На!» – и пытается дотянуться рукой до рта девочки. Я объясняю ей, что она мама девочки и сейчас сама будет кормить лялечку. Видно, ей это очень понравилось, потому что на все лады повторяет слово «ляля». Только вот относительно мамы пока не может ничего понять и то и дело хватается за подол моего халата, называет меня мамой. Девочка произносит слово «мама» с таким восторгом, что у меня дыхание останавливается. Ну что за кукленок! Эти пухленькие ручонки, эти пальчики и крохотные ноготочки, эти малюсенькие ножки. Решено: пока я здесь, буду приходить к Елене постоянно.

– А ты годишься для работы с детьми, – улыбается нянечка. – Вон как любишь их.

– Очень. А можно приходить сюда каждый день?

– Приходи, – ответила она и, словно поняв, к кому именно я собираюсь приходить, уточнила: – Только Елену забирают, на днях приедут за ней. Какие-то дипломаты. Хотя, скажу тебе по секрету, сначала ее должны были забрать другие люди. Но дипломаты им дали тысячу левов, чтобы они отступились. Они и отказались, сговорчивые попались. Дипломаты на радостях подарили нашему Дому хрустальную люстру. Видела в холле? Доктору Лолову тоже хотели что-то сунуть, но он не взял. Он такой – ни-ни. Правда, обслуживающему персоналу они подарили подарки… Очень уважительные люди.

Слушаю нянечку и цепенею от ужаса. Оказывается, как все просто: захотел ребенка – пожалуйста, выбери себе, какой понравится. Прижимаю к себе Елену, и мне кажется, что я обнимаю куклу. Господи, неужели этот ангелочек – кукла, которую можно купить и продать? Хорошо, что сама Елена пока еще не понимает этого. А мать ее – екнуло ли у нее хоть раз сердце, вспомнила ли свою дочь? Сейчас эта певица сидит где-нибудь в ресторане, позевывает от скуки, а может быть, даже и напевает что-нибудь наподобие: «У меня есть маленький сыночек, у него сопливый носик и тоненький голосочек…» А когда состарится, наверняка вспомнит о дочери, перевернет все детдома вверх дном, чтобы найти ее, и если найдет, будет писать слезные письма, звонить по телефону, и только тогда Елена поймет, что она была проданной куклой…

– Хватит с ними цацкаться, – слышу я голос сестры и понимаю, что ее слова адресованы мне.

Беру Елену на руки и несу в манежик. Хочу поставить ее на пол, но девочка ухватилась за шею, не отпускает меня. Начинаю уговаривать, что ей пора баиньки, что, когда она выспится, я приду опять и мы снова будем с ней кормить лялю, но Елена, словно учуяв своим маленьким исстрадавшимся сердечком очередную ложь, начинает плакать еще громче. Сестра подает мне знак, чтобы я оставила девочку, мол, она сама справится, и я направляюсь к двери. И только здесь, на пороге детского отделения, как всегда с некоторым опозданием, я понимаю вдруг, почему я разревелась, когда вошла сюда. Да потому, что скоро и мой ребенок будет протягивать ручонки к каждому, кто будет входить сюда.

Я много раз собиралась навестить Елену, но так и не решилась. Как только вспоминала о ней, мне казалось, что Елена не живой ребенок, а дорогая игрушка. Видимо, у меня не все благополучно с нервами.

Сегодня Елену увезли дипломаты. На «мерседесе». Я наблюдала из окна. И, как ни странно, даже не заплакала. Все, больше никаких слез. А то взяла привычку: чуть что – и в слезы. Тоже мне, женщина с мужским характером. А что, собственно, произошло? Некоторые люди и не такое переживают, и ничего – кремень. И все же, когда Елену увозили, мне было очень грустно. Видно, девочка совсем уже забыла меня, потому что обнимала свою новую маму с такой нежностью! А ведь когда я была в детском отделении, она просто не отходила от меня, да и я тоже привязалась к ней. И вот – пожалуйста. Почему у людей так получается: кажется, не могут минуты прожить друг без друга, а проходит некоторое время – и словно ничего не было. Это доводит меня до отчаяния. Что же получается, что человеческая привязанность – самое непрочное чувство? Взять хотя бы нас с Жорой. Как все было замечательно три месяца тому назад, и что сейчас. Словно и не было никогда нашей любви, словно и не знали никогда друг друга. Как можно с такой легкостью зачеркнуть все, что было? Неужели его не волнует моя судьба? Я бы не смогла вот так бросить человека на произвол судьбы. Ведь это похоже на умышленное убийство. С каждым днем я начинаю все больше верить в то, что мужчины или просто не способны любить по-настоящему, или же они садисты по своей натуре.

Сегодня у нас урок польского. Как правило, Ани проводит его в холле. Я тоже решила заняться языком. Хоть какая, а польза – несколько иностранных слов выучу. Здесь ведь больше нечего делать. Кроме учебников, у меня нет никакого чтива. Да и, признаться, я почти не заглядываю в них.

Вхожу в холл. Ани пока еще не пришла. Все переговариваются друг с другом, повторяют материал, пройденный на прошлом занятии:

– Цо то йест? То йест мое дзецко.

– Я йестэм жона. Ты йестеш монж.

– Понедзявэк, вторэк, шрода, чвартэк, пьёнтэк, сомбота…

Смотрю на этих ученичек, и смех разбирает. До чего же прилежные! А в школе небось были лоботрясками… Да, матушка-жизнь быстро изучит уму-разуму. Прихватит если, не то что школу вспомнишь, детсадовские песни запоешь.

Но вот входит Ани.

– Дзень добрый!

– Дзень добрый, пани Ани! – отвечают все хором.

Присаживаюсь рядом с Матушкой, которая не обращает на меня внимания и бормочет как заведенная:

– Проше бардзо, пани! Пенькна погода! Слоньце и вода!

– Ты тоже будешь вешать людям лапшу на уши, что была в Польше? – Я подталкиваю Матушку локтем.

– Хм! Добраноц, пани! – не реагирует она.

– Не понимаю, зачем тебе этот «пши-пши»? – не унимаюсь я.