Текст книги "Не сердись, человечек"

Автор книги: Кирилл Топалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Будь благословенна! – вторят ей.

– Но ты не сможешь порадоваться своему ребенку! – продолжает Матушка дрожащим голосом. – Чужим людям достанется он, тебе же останется мука вечная. Всю жизнь он будет только сниться тебе, и ты украдкой станешь отмечать дни его рождения; тайком проводишь в первый класс, потом в армию… Всю жизнь будешь вглядываться в лица детей, будешь искать в каждом из них своего ребенка. Муки, подобной твоей, нет даже в аду! Поэтому – будь благословенна!

– Будь благословенна! – повторяют надрывно девчата, и я чувствую, как удушливая волна рыданий подкатывает к горлу.

– А ты, мужчина, видящий в женщине только блудницу, – будь проклят! – бросает зло Матушка, глядя на фотографию Жоры.

– Будь проклят! – подхватывают девчата.

– Манну небесную обещаешь, пока свое не возьмешь, а потом бросаешь женщину! Поэтому – будь проклят!

– Будь проклят! – произносят девчата со злобой.

– А ведь мы не можем без тебя, черт бы тебя побрал! Поэтому тоже будь трижды проклят!

– Будь проклят! – вторит повеселевший уже хор девчат, а одна вдруг и заявляет:

– Ха, не можем! Как бы не так! В мединституте уже делают искусственное оплодотворение!

– Да ну тебя с твоим мединститутом! – урезонивает ее Матушка, оглядывает лукавым взглядом остальных и, снова напустив на себя строгий вид, продолжает: – Венчается раба божия Елена со своей судьбой, от которой ей никогда не уйти и с которой не развестись уже, ибо изменить можно мужчине, а судьбе – никогда! Обмануть можно мужа, и даже полезно, а судьбу – ни-ни! Елена, ты любила этого человека, но он недостоин твоей любви. Поэтому должен сгореть на костре! Впишите его в список приговоренных! – приказывает Матушка Ани и Гене и подносит к фотографии Жоры одну из свечей.

Ани достает фломастер и выводит на ватмане большими буквами: «Жора».

– Елена, давай-ка его сюда, на огонь! – кричит Матушка, и я вдруг прозреваю.

Нет уж, дудки, слишком быстро захотели вы, подруженьки, обвенчать-развенчать меня. Да только не выйдет! Я не знаю еще, как сложатся наши дальнейшие отношения, а вы уже решили все за меня. С какой это стати я буду сжигать фотографию? Где она? Вот! Теперь быстро бежать. Ах вы, злюки! Аттракцион решили устроить! Захотели повеселиться за чужой счет?

Бегу к двери, в спешке наступаю на простыню, спотыкаюсь и так впечатываюсь в дверь, что искры сыплются из глаз. Стаскиваю с себя простыню и, держа ее в одной руке, а Жорину фотографию – в другой, несусь в палату.

Прошло уже двадцать дней с момента венчания. Я все еще наведываюсь в детское отделение, помогаю кормить детей. Читать стала меньше. Ани заставляет меня готовиться к сочинению, а у меня уже нет никаких сил не то что писать, но и думать.

Болезненное состояние, в котором я находилась после истории с Еленой, уже прошло. И теперь, как ни странно, я чувствую себя нормально только в окружении детей. Но стараюсь не привязываться к ним, чтобы не было тяжело, когда их будут забирать. А разлетаются они, надо сказать, очень быстро.

Я все чаще стала задумываться над вопросом: какая разница между этими детьми и остальными, законнорожденными? Никакой. Вся разница в бумажке, которую подписывает райсовет, вот и все. И не преступление ли это – класть на одну чашу весов ребенка, а на другую – какую-то бумажку? Ну чем, чем законнорожденный ребенок будет лучше моего, незаконнорожденного? А еще говорят, человек – царь природы! Какой царь, когда он стал рабом условностей, придуманных им же самим? Царь! Ничего себе претензии. Пусть к себе в первую очередь предъявляет претензии. Еленина мать тоже пусть к себе предъявит претензии. Вспомнила, видите ли, о дочери. Но поздно. Пропела, голубушка, свою дочку.

Мать Елены пришла в тот день, когда я была в детском отделении, как раз кормили детей. Я тогда еще не знала, кто это такая. Лолов вошел с какой-то девушкой лет двадцати пяти и сказал:

– Иди же, убедись сама, что ее нет. Забрали ее. Если бы она была здесь, почему бы нам не отдать тебе твоего ребенка?

Я посмотрела на девушку. Вид у нее был потерянный, вся зареванная, жалкая. Сразу же рванулась к манежикам, начала лихорадочно искать свою дочь.

– Я не узнаю ее, наверное, – произнесла она подавленно, пройдя детское отделение из одного конца в другой. Затем снова прошла, снова. Останавливалась у каждой кроватки, хотя детей в них не было, заглядывала в шкафчики. Наконец стала подолгу рассматривать каждого ребенка. Руки ее плясали, вся она тряслась. В глазах застыл дикий ужас.

Вошла дежурная сестра, подошла к Лолову, спросила, что за посетительница.

– Отказалась от ребенка, мы и отдали его людям. А теперь заявляет: верните ребенка, иначе покончу с собой.

Еленина мать подошла к последнему манежику: в нем был мальчик.

– Доктор, умоляю вас, отдайте мне моего ребенка! Верните мне мою девочку!

– Раньше надо было думать!

– Доктор, миленький, верните мне ее, найдите моего ребенка, мою деточку. Я все отдам, все! Деньги, все, все, только ребенка верните, верните ребенка!

– Невозможно это, понимаешь, невозможно! Сколько можно тебе объяснять, – крикнул раздраженно Лолов. – Я не имею права, это противозаконно. Люди воспитывают твоего ребенка, хорошие люди. Сказали знакомым и родне, что девочка родилась у них за границей. Что прикажешь им делать теперь? Ребенка менять, что ли? Это тебе не легковой автомобиль: сегодня – «москвич», завтра – «лада». Так что все претензии – к себе. Ты же собиралась стать звездой эстрады!..

– Но она же моя дочь! Моя! – закричала истерическим голосом женщина.

– Была твоя.

– Да я носила ее под сердцем! Рожала!

– Родила и бросила, – сказал Лолов уже спокойнее. – А ребенку нужна мать с первых дней.

Вдруг я услышала наш с Жорой условный сигнал: три коротких гудка и один длинный – так в азбуке Морзе звучит буква «Ж». Все перевернулось во мне, земля ушла из-под ног. Не помню уже, как поставила в манежик ребенка, которого кормила, как подбежала к окну. Помню, как смотрела в окно на Жору, который что-то насвистывал, стоя у машины. Сначала я колебалась: спускаться, нет, а потом вдруг бросилась вниз по лестнице как ненормальная. Только у выхода уже остановилась, чтобы перевести дух, успокоиться. И тут меня внезапно пронзила мысль: а что это я так лечу, ведь еще неизвестно, зачем он приехал! «Спокойно, – сказала я себе. – А то ведь юноша возомнит о себе невесть что».

– Ленок! – увидев меня, улыбнулся Жора, но не императорской своей улыбкой, а какой-то жалкой, рабской.

– Да как же ты разыскал меня?! – неожиданно для себя самой выпалила я и почувствовала, что горло пересохло так, словно я пробежала три километра с препятствиями.

– Кина сказала. Ты же писала ей. Раньше никак не мог приехать. Целый месяц работали в две смены, никак не мог вырваться.

– Не было никакой необходимости вырываться, – подавив в себе эмоции, сказала я с подчеркнутым безразличием.

Но он не обратил внимания на мои слова, сделал вид, что не расслышал.

Мы решили сходить в село. Некоторое время шли молча. Жора курил сигарету за сигаретой, и я поняла, что он волнуется. Когда уже вышли на дорогу, ведущую к селу, произнес покровительственно:

– Дружочек, что ж ты мне не сказала сразу? Ведь все можно было сделать вовремя, у меня есть знакомый врач.

– Знаешь что, не прикидывайся кактусом, – разозлилась я не на шутку. – Ведь Кина говорила тебе.

– Ну при чем тут Кина, почему ты ей сказала, а не мне? Знаешь ведь, что она ревнует меня до сих пор, и сама подливаешь масла в огонь.

– А какое это имеет значение, кто сказал? Я понимаю, ты хотел, чтобы я унижалась, стояла перед тобой на коленях. Этого ты хотел? Только я не из той категории женщин, понял?

До самого села шли молча. Видно, он рассчитывал, что я заговорю первая. Потом не выдержал, сказал:

– Слушай, а я ведь не такой плохой, как ты думаешь.

– Интересно, какой же ты? – спросила я раздраженно, хотя в душе у меня снова затрепетал крохотный огонек надежды: может, все образуется.

– Видишь ли… – Жора подмигнул мне – как всегда, когда собирался подарить мне что-нибудь. – Понимаешь, я хочу быть твоим мужем, но если ты против…

Теперь земля уходила из-под моих ног уже во второй раз. Как последняя дурочка я бросилась ему на шею, начала молоть как ненормальная всякую чепуху: как я люблю его, как ждала и т. п. и т. д. Словом, слезы и сопли текли ручьем.

– Нет, я не такой, как думают некоторые, – продолжал Жора. – А то, понимаешь ли, учить меня будут, нотации читать. Прямо-таки преступника из меня сделали. Дамянов дважды лекцию читал. Ты, говорит, такой-сякой, попробуй брось девчонку. Я тебя загоню за Полярный круг. Я те дам девчонку губить. Я найду на тебя управу! Будешь у меня камни таскать до конца жизни своей. И все в таком духе. Словом, пообещал я ему, что женюсь, а он не верит, и все. И не разрешает работать в шахте, а там ведь плюс к зарплате еще и шестьдесят процентов премиальных. И квартиру обещали, – закончил Жора и многозначительно посмотрел на меня.

После слов о квартире я невольно прижалась к нему, и он стал рассказывать, как много новых домов построили для работников рудника и какие прекрасные там квартиры.

В селе проводилась какая-то ярмарка. Работали различные аттракционы, тир. Впервые я шла по сельской улице и не стеснялась своего живота. Не только не стеснялась, наоборот даже, мне хотелось, чтобы меня увидело как можно больше людей. Я просто сияла от радости. Мне казалось, самое большое счастье – это быть беременной, и вот так, как сейчас иду я, идти по улице с мужем, и чтобы все оглядывались на нас. Мне так хотелось, чтобы меня увидели сейчас наши девчата или парни из Дома молодежи, и больше всего – та мерзопакостная старая дева, которая не пустила нас на вечер.

Жора предложил пострелять в тире. Я взяла ружье, прицелилась, но не попала.

– Нет, не гожусь на роль убийцы, – засмеялась я и отдала ружье Жоре.

Он тоже не попал в мишень, хотя стрелял раза три-четыре.

– Что-то не везет сегодня, – улыбнулся он виновато.

Я смотрела на фигурки, которые сбивали стрелки, и думала о том, что и в жизни бывает так же, как в тире: выстрелит какой-нибудь стрелок, ранит тебя и превратит в такую же беспомощную фигурку, как эти, на стенде.

– Обещаю тебе, что на следующей неделе все призы, которые здесь разыгрываются, будут моими. – Голос Жоры выводит меня из задумчивости.

– А почему на следующей? – спросила я, и вдруг меня точно током пронзило: почему он говорит о какой-то следующей неделе, ведь мы собираемся пожениться. – Посмотри, какой у меня живот, уже шестой месяц пошел! – сказала я, так и не решившись произнести то, что вертелось у меня на языке, – про женитьбу. – Ведь мы собираемся…

– А мы не сейчас, – говорит Жора с какой-то беспечностью.

– А когда?

– Когда родишь.

– Что-что?

– Когда родишь, – повторил он.

– Ты сумасшедший! Расписываться с ребенком?!

– Зачем с ребенком? Ты же оставишь его здесь?

– Но почему, почему?! – ужаснулась я, и мне показалось, что земля разверзлась подо мной. – Ведь это наш с тобой ребенок. Как можно оставлять его?!

– Слушай, дружочек, – продолжал он осторожно. – Ведь нехорошо получается. Пойдут всякие разговоры. Да и старики – мои и твои, – знаешь ведь, какой это народ. Чего доброго, удар хватит. А потом, для тебя так даже лучше.

Мне стало так плохо, что я оперлась о барьер, чтобы не упасть. Кто-то из стрелков, стоящих рядом, попал в мою мишень – барабан, – и теперь он отбивал дробь, а у меня перед глазами мелькали смеющиеся женские физиономии, которыми была разукрашена карусель. Мне казалось, что все-все, даже эти размалеванные неживые куклы, счастливы и поэтому смеются надо мной.

– Не умеешь стрелять – не берись! – услышала я над собой голос какого-то верзилы, вырывавшего ружье из моих рук.

Потом уже не помню, что было. Помню только, что я кричала как безумная и колотила Жору кулаками по его широкой груди. Потом куда-то провалилась, а когда пришла в себя, почувствовала, что кто-то обрызгивает меня водой и кто-то поддерживает сзади. Жоры не было. Не знаю, откуда взялись у меня силы, но я бросилась бежать. Мне хотелось как можно скорее оказаться в палате.

Вечером, когда все в доме уснули, я сожгла фотографию Жоры и всю ночь проплакала.

– Елена, выйди, к тебе пришли, – обращается ко мне сестра.

Она всегда делает сообщения подобным образом – стоя в дверях, точно жандарм.

Я продолжаю смотреть в потолок.

– Родители твои пришли! – поясняет сестра и уходит.

Только их мне не хватало. Эх, Кина, Кина. Конечно же, это она сказала им, где я. Но я не пойду к ним. Мне они не нужны. Мне никто не нужен. Шастают друг за другом, совесть свою хотят успокоить, мол, не оставили меня в трудную минуту. Нашли дурочку. С какой стати я должна терпеть все это? Мне сейчас ни до кого нет дела. Я сейчас должна думать не только о себе, потому что уже вторую неделю – после случая в тире – кровлю.

– Пойди, – говорит Милка. Мы с ней вдвоем в палате, остальные ушли погулять. – Родители все-таки. Если они не поймут, кто же еще…

Пока раздумываю, сказать ей или нет, что один из этих родителей испытывал огромное желание выпотрошить мой живот собственными руками, в дверь стучат, и на пороге возникают Димчо и Матушка. Димчо здоровается тепло, вытаскивает из своего огромного букета один маленький и подает его мне – он на редкость приятный парень и постоянно приносит каждой из нас цветы.

– Наверное, лучше было бы вместо цветов привезти вам по одному монтажнику, – шутит он. – Когда я рассказываю в своей бригаде про вас, наши монтажники прямо-таки слюнки глотают. Заочно уже повлюблялись. Я и Матушке подыскал кавалера. Сам бригадир! Это тебе не хухры-мухры.

– Молодой? – интересуется Матушка, нюхая гвоздики, которые ей подарил Димчо.

– Не старый, – отвечает он лукаво. – Плюс-минус шестьдесят весен.

– Э-э, тогда – без меня! – заявляет она. – С дедушками только проститутки ходят. А я создана для любви. Мы берем шефство над молодыми бригадирами, верно, девчата?

Ставлю цветы в банку из-под кислого молока. Милка и Димчо тихонько переговариваются, целуются. Матушка подает мне знак, что надо оставить их. Да и я сама понимаю, что надо выйти из палаты. Может, действительно спуститься вниз, к родителям? Милка права, в конце концов – они мои родители. Да и отец пьяный был тогда, что с него взять. Если не они, то кто поможет мне? Ведь я у них единственный ребенок. В прошлом месяце отец одной из здешних девчат пришел сюда и, как только увидел своего внучонка, расплакался и забрал его, несмотря на то что дочка не хотела брать ребенка. Если и мои пойдут на такое, то мне вообще больше нечего раздумывать: забираю ребенка!

Для смелости иду в приемное отделение вместе с Матушкой. В зале полно народа, но своих я замечаю сразу. Мать тоже сразу увидела меня. Встала с дивана, бросилась мне навстречу, обнимает, заглядывает в лицо, а я прячу глаза, потому что они у меня уже на мокром месте.

– Леночка, доченька, ну зачем ты сделала это, детка? – чуть ли не плачет мать, когда мы усаживаемся с ней на-диван. Что касается отца, то он смотрит на меня кровожадно, и я понимаю, каким будет наш разговор.

– Если вы приехали для того, чтобы читать мне нотации, – начинаю заводиться я, но мать уверяет:

– Нет-нет, что было – то было, молодо-зелено. Мы приехали, чтобы поправить дело… Я принесла тебе немного фруктов и колбасы домашней, ты же любишь ее. А бабушка прислала жареного цыпленка. Стали мы с отцом собираться, а она и говорит: «Запеку Леночке цыпленка, ей, поди, захочется сейчас…»

Безумно хочется съесть кусочек колбаски или цыпленка. Но я мужественно затягиваю поясок и заявляю:

– У нас здесь все есть.

– Здесь не то, что дома, – улыбается мать, а у самой дрожит голос. – Леночка, почему бы тебе не вернуться домой? Все село попрекает меня. Выгнала, говорят, Леночку с ребенком на улицу, и что за сердце у тебя такое. Грешница, верно, но тоже ведь человек, а тут еще и ребенок…

– Нет, в село я не вернусь, – заявляю решительно. – Знаю я их доброту. Это сейчас они так говорят, потому что оказались в полном неведении: где я и что. Нет никаких тем для сплетен, вот и все.

– Возвращайся, Леночка, возвращайся, – упрашивает меня мать так жалобно, что сердце мое готово разорваться от одного только ее вида. – Все будет хорошо, купим цветной телевизор. Вон Стоянчо устроит нам, – заключает она и указывает рукой на край дивана, где сидит какой-то плешивый недомерок с торчащими ушами. – Ой, что же это я забыла познакомить, – она вдруг меняет тон и чуть тише добавляет: – Сказал, что душу готов отдать за тебя, Елена, и замуж возьмет.

И вдруг до меня доходит. Разбирает смех и зло. Человечишко по имени Стоянчо подает мне свою руку, но я не спешу здороваться с ним. В это время отец тянется ко мне, дергает меня за руку, поторапливает:

– Ладно, подай человеку руку и скажи спасибо, что берет тебя такую… никудышную. Я вам уже и пай на «москвича» приготовил.

Смех разбирает пуще прежнего. Ну и комедию устроили мои родители. То, что это авантюра со стороны недомерка, я даже не сомневаюсь. Девчата рассказывали мне, что в прошлом году здесь нашелся один такой делец, который заверил сразу нескольких клуш, что заключит с ними брак. Взял этот жених с каждой клуши по двести левов – и был таков. Но, слава богу, не играл по-крупному, как этот.

– А он серьезно женится на мне? – спрашиваю родителей, сделав вид, что весь этот маскарад заинтересовал меня.

Не успели они слово произнести, как Стоянчо затараторил:

– Женюсь, женюсь!

Все это выглядело так смешно, что я не сдержалась и захохотала, хотя и почувствовала, что смех у меня какой-то истеричный.

Мать начала торопливо объяснять, что они делают все возможное для моего же блага, что Стоянчо – очень добрый человек и т. д. и т. п. Слова ее вызывают во мне бешенство, и я ору вдруг как сумасшедшая:

– Для моего блага, да?! А о ребенке вы подумали? Его что, на помойку, да? Он что, не человек?!

– А это ты выбрось из головы! – Отец подходит ко мне. – В нашем доме…

– Меня не интересует ваш дом, ясно?! – бросаю я и бегу к двери.

Мать кричит мне что-то вслед, хватает за руку, но я вырываюсь и убегаю.

Вхожу в палату в тот самый момент, когда Димо выходит за водой для цветов. Слышу, Милка почему-то плачет. «А эта чего ревет?» – думаю с неприязнью и бросаю зло:

– Ты-то чего?

Милка умолкает – мой тон, видимо, удивил ее, ведь я никогда не разговаривала с ней так. Мне становится стыдно, и я пытаюсь загладить неловкость:

– У тебя же все хорошо, чего еще надо?

– Что хорошо? – шепчет она.

– Как – что? – произношу я и чувствую, как завожусь. – Поженитесь, заберете ребенка. По крайней мере ты знаешь, что ждет тебя впереди.

– Ничего я не знаю, – шепчет Милка. – Однажды надоест ему все это: больница, посещения. Ведь у нас все на взаимном доверии держится, не больше.

– А вдруг выиграете по лотерее трехкомнатную квартиру?! – бросаю я злобно, хотя и понимаю, что это бессердечно с моей стороны.

Да ведь и со мной тоже никто не церемонится. Каждый только о себе думает. Никому и дела нет, что, может быть, ты тоже нуждаешься в понимании, сочувствии, помощи. Ну ладно, допустим, им наплевать на меня, но зачем же афишировать все это? Ведь понятно, что и Жора, и мои родители приезжали сюда не ради меня. Главное, что их волнует, – как бы самим выйти сухими из воды. Взять, например, Жору. Если бы он сразу же сказал мне, что, мол, у него нет намерения жениться и что я должна устраиваться со всеми делами сама, я бы не надеялась на него, и, наверное, мне было бы легче сейчас. Не хочет жениться – не надо, никто не заставляет. Так нет же, устроил цирк… Ведь я так верила ему, готова была идти за ним на край света! А теперь? Да разве я теперь поверю кому-нибудь, если знаю, какие они, эти мужчины? Вот она – любовь. Поиграли – и бросили, а что будет с тобой потом – наплевать.

Или взять, например, моих родителей. Говорят, возвращайся домой, мол, тяжело им без меня и т. д. и т. п., а на самом деле оказывается, что все дело в Стоянчо и в его цветном телевизоре, который он обещал устроить. Но самое ужасное то, что их больше всего волнует не судьба ребенка, а то, что скажут люди! Ну а если так, то смотрите свой цветной телевизор с этой макакой. Не нужны вы мне такие… Видите ли, я – ничтожество. А как же тогда, извините, величать людей, которые отрекаются от своего ребенка?

С момента визита, который нанесли мне родители, прошло уже немало дней, а я все еще не могу успокоиться. Чуть только вспомню все это – и Жору тоже, между прочим, – выть хочется. А тут еще успокаивай Милку, терпи истерики Гены, которые она устраивает по каждому пустяку, потому что, похоже, ее дядька от нее открестился. И еще это однообразие: завтрак, обед, ужин, бессонные ночи, дежурства на кухне, глупые разговоры, ссоры, идиотские мысли. И так – каждый день. Хорошо, Кина не забывает, пишет письма. Они-то и помогают мне хоть ненадолго отключаться от всего, что происходит здесь. А пишет Кина, надо сказать, довольно часто. Постоянно передает приветы от моих коллег. Правда, в последнем письме написала, что приболела – почки, лежала в больнице – и что теперь ее перевели на более легкую работу, на пикап. На днях звонила мне по телефону и сказала, что с разрешения нашего начальника Дамянова приедет навестить меня с Огняном, Митко, Стефаном и еще с кем-то. Поэтому мы сегодня носимся как угорелые, готовимся к приезду гостей. Все, кроме Милки, навили кудри – накрутили на ночь бумажные бигуди. А Матушка даже маску сделала – наляпала на лицо целую банку кислого молока. Гена и Ани малюются вовсю, а я – нет. Правда, Милка уговорила меня сделать маникюр и покрыть ногти каким-то импортным лаком с блестками, который, по ее словам, сейчас в моде…

Да, мы, женщины, совсем потерянный народ. Как только услышим, что появится какой-то мужик, пусть самый завалящий, – из кожи вон лезем, чтобы произвести впечатление. Вероятно, суетность – врожденное качество каждой женщины. Удивительное дело: даже если и презираем мужчину, все равно хотим нравиться ему! Наверное, это происходит от небольшого ума, я так думаю.

Послышался шум мотора, и мы, потеряв всякое терпение, бросились к окну. Из пикапа, остановившегося у ворот, вышли Кина, Митко, Огнян, Стефчо и Васо. Я окликнула их, и они, увидев меня, закричали:

– Ленок, спускайся к нам!

И тут как по команде из окон высунулись девчата.

– Мои ж вы мужчинки! – прокричала радостно Матушка. – Сейчас, сейчас выходим! – заверила она приехавших и потащила нас всех вниз.

Еще накануне встречи я думала о том, что надо держаться, но, как только Кина обняла меня, заплакала. Не знаю, от радости ли, от жалости ли к себе. Словом, рассопливилась. Начала всех обнимать и целовать и только потом вспомнила, что не познакомила еще никого со своими девчатами. Но представлять Матушку не было нужды, ее сразу же все узнали (в своих письмах к Кине я рассказывала о ней), да и она уже начала командовать парадом. Мы решили устроить небольшой пикник прямо в саду. Расстелили на траве газеты, на которых вскоре появилась целая гора апельсинов, шоколада, фисташек и прочих лакомств и на которые переключилось все внимание присутствующих. Кина воспользовалась этим и отвела меня в сторонку.

– Во-первых, тебе шлют привет все-все-все рабочие рудника, – начала она. – Во-вторых, его величество доигралось: Дамянов перевел его на кухню мыть котлы и сказал, что продержит на этой работе, пока ты лежишь в больнице, а там видно будет. А недавно заявил, что уходит с рудника. Но трудовой книжки не взял, да и как возьмет, ведь Дамянов пригрозил уволить по статье…

– Он меня не интересует, – прервала я Кину. – Скажи лучше, построили новое общежитие или нет.

– Построили, но только для семейных. Не общежитие, а мечта: и отопление, и теплая вода, и планировка чудная.

– Спроси у Дамянова, дадут мне квартиру, если…

– Ты решила забрать ребенка?!

– Почти что…

– Молодец! – обнимает она меня, и я чувствую, что глаза мои снова на мокром месте. – Вдвоем воспитаем! – заверяет меня подруга, и от ее слов у меня на душе становится легко.

Присоединяемся к собравшимся, и я замечаю, что наши парни чувствуют себя не в своей тарелке: несут какую-то несусветную чушь.

– Я служил здесь когда-то, – говорит Стефан Ани, и я предвкушаю Матушкино выступление относительно женщин и армии, но она на этот раз не реагирует, поскольку занята беседой с Огняном и Васо.

– А как назовете его? – доносится до меня вопрос Митко, адресованный Гене: видно, ему, горемыке, совсем не о чем говорить.

– Не знаю. – Гена старается изобразить улыбку. – Да и потом, я не буду… Им позже дают имена.

– Вы курите? – совсем смутившись, спрашивает он и предлагает Гене закурить.

– Да, но сейчас нельзя.

– Ах да, сейчас вредно! – соображает Митко с некоторым опозданием и умолкает.

Одни только Матушка, Огнян и Васо ведут себя как ни в чем не бывало.

Мы с Киной присоединяемся к ним.

– Как дела? Готовишься к экзаменам? – спрашивает меня Огнян. И, поскольку я изображаю соответствующую мину, продолжает: – Я тоже передумал поступать. Нет никакого смысла.

Молчим. Не представляю даже, о чем говорить с ним. Но Огнян, помолчав, продолжает:

– А я теперь уже работаю в Софии в таксопарке. Квартиру дали, но пока один живу. Мать решила помочь старшему брату поставить детей на ноги. Ну а я один, – повторяет он, глядя на меня, и, если бы не мое теперешнее положение, можно было бы подумать, что это намек на что-то. – Почему бы тебе не прийти ко мне жить? – говорит он вдруг.

– Но я, как видишь, не одна! – придя в себя, пытаюсь я отшутиться.

– А я приглашаю обоих – или обеих…

– Зачем мы тебе? – спрашиваю я, стараясь унять волнение.

– Как – зачем? Для жизни, семья будет. Что, разве я не гожусь в мужья и в отцы?

– Чужому ребенку?

– Чужому? Твоему.

– Но он не твой ведь.

– Это не имеет значения. Твой – значит, и мой.

Слушая Огняна, невольно думаю о том, что его предложение – удачный, в общем-то, для меня вариант приобрести и мужа, и отца ребенку. Да только вот вряд ли Огнян понимает, какая это жертва с его стороны. Я знаю, что он любит меня, но принять его предложение не могу.

– Не понимаю, что за стих нашел на тебя, – снова перевожу все в шутку. – Прилично зарабатываешь, вокруг полно всяких разных дам, имеешь квартиру – и на тебе: в жены берешь женщину с ребенком. Не дури, Огнян.

– Скажи, ты согласна? А все остальное – мои проблемы.

Чувствую, как в затылке и в висках возникает страшный шум. В последнее время подобное случается довольно часто. Дикая боль разламывает голову.

– Послушайте, – доносится до меня голос Кины, когда головная боль утихает немного. – Огнян приглашает нас к себе на новоселье. Может, поедем? Прямо сейчас садимся в пикап и едем, а завтра я вас привезу обратно.

Матушка и Гена принимают предложение восторженно. Я тоже соглашаюсь. Лишь одна Ани заявляет, что она отсюда, из Дома, – ни ногой. Просим ребят, чтобы они подождали нас минут десять, пока мы соберем вещи, и поднимаемся наверх.

– Мой сегодня должен все решить окончательно, – говорит Гена. – Вот я и поеду, помогу ему разрешить сомнения.

Входим в палату и начинаем лихорадочно складывать необходимые вещи.

– Леночка, возьмите и меня с собой! – доносится до меня Милкин голос.

– Да ты что, мне и то небезопасно трястись, а тебе и подавно.

– Не могу уже больше лежать колодиной, не могу. Сил никаких нет, – со слезами произносит Милка. – Леночка, очень прошу тебя, возьмите меня.

Смотрю на Матушку, что она скажет.

– Опасно, конечно, но здесь еще хуже, вообще свихнуться можно. А что, пожалуй, если лечь на заднее сиденье, ничего не будет, – говорит Матушка.

Помогаем Милке одеться и выходим из палаты. Гена идет впереди, как разведчик, чтобы не нарваться на кого-нибудь из врачей.

Пикап стоит в стороне, за кустами. Осторожно подбираемся к машине, усаживаемся – и вот уже мчимся по Софийскому шоссе.

Я никак не могу поверить, что в жизни все идет своим чередом. Что люди по-прежнему живут своими заботами и радостями и никто из них даже не догадывается о моих страданиях, о том, что жизнь моя искалечена. Умерла ли я, жива ли – это никого ровным счетом не беспокоит…

Как огромен и в то же время мал мир! Когда ты, маленький человечек, всматриваешься в него, видишь его четырехмиллиардным, а когда он смотрит на тебя, видишь взгляды двух-трех близких тебе душ, тех самых, которым не все равно – жив ли ты, нет ли, хорошо ли тебе, плохо ли. Так кто же для меня эти близкие души? Мать? Отец? Жора? Как же!.. Мне во сто крат ближе и роднее Кина, Матушка, Гена да и все здешние девчата, которые понимают меня и не шарахаются от меня как от прокаженной. Ближе мне и понятнее наш главный инженер Дамянов, который заботится обо мне, старается пробудить человеческие чувства у Жоры, Лолов, который, несмотря на наши закидоны, переживает за нас и старается помочь по мере возможности. И все же, если говорить положа руку на сердце, забота этих людей, их сострадание и сопереживание не могут сравниться и с одной тысячной долей того тепла, которые дают только по-настоящему близкие тебе люди, любимые тобой люди. Ведь у каждого человека есть дом, семья, родные, и, как бы он ни понимал тебя, как бы ни жалел и ни любил, он отдаст предпочтение своим близким, а не тебе. Да, только теперь я поняла, что значит быть одной, то есть уже очень хорошо понимаю Матушку – почему ей бывало так страшно. Да потому, что она была  о д н а. В последнее время я тоже довольно часто просыпаюсь с такой мыслью – мыслью о своем одиночестве – и замечаю, что руки мои покоятся на моем животе. Меня не покидает чувство, что тот, кто живет во мне, – единственный, кто спасет меня от одиночества, единственный, кто будет любить меня и кого буду любить я. Он – мой, и уже сейчас я интуитивно чувствую, что должна защитить его, сберечь, поэтому, вероятно, мои руки постоянно оберегают его, живущего во мне.

Сейчас я уже понимаю, что ничто не может разлучить меня с моим ребенком. Я не могу сказать, когда именно пришла к такой мысли, но понимаю, чувствую, что мысль эта – единственно правильная. Возможно, я поняла это, когда была в детском отделении и видела детей, которым не суждено никогда уже увидеть родную мать, а возможно, когда увидела эстрадную певицу, пришедшую за своей дочерью. А может быть, с того самого момента, когда меня стали преследовать кошмары? Мне давно уже снится один и тот же сон. Будто еду я на пикапе, а прямо передо мной стоит мой ребенок и за ним – шестидесятиметровый открытый котлован. Я хочу затормозить, жму на педаль, только машина не останавливается, медленно наезжает на ребенка и толкает его к пропасти…

После приезда Жоры и моих родителей я поняла вдруг, что осталась совсем одна и что мой будущий ребенок – единственная ниточка, которая связывает меня с жизнью…