Текст книги "Мир приключений 1975 г. "

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Виталий Мелентьев,Всеволод Ревич,Альберт Валентинов,Виктор Болдырев,Владимир Караханов,Андрей Михайловский,Александр Шагинян,А Бауэр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

Часть вторая
“ПАРАД-АЛЛЕ”

Любимец жизни – Марсель. От южного неба Франции и Средиземного моря – вдохновенный свет. Древний город, но не дряхлый. За 600 лет до нашей эры его основали финикияне. У горы. На горе возвышается Нотр-Дам де ла гард. Собор венчает позолоченная статуя, обращенная в сторону моря. Святая Мария – покровительница мореходов. Побывай в соборе, поклонись ей, и она избавит тебя от беды на море до смертного часа!

От старого порта начинается главная улица Ля Каннебьер. Солдаты в хаки и матросы в полощущихся синих клешах. Мастеровой люд в кепках и скромные интеллигенты в соломенных шляпах.

Если прислушаться к разговорам (даже зная один русский язык), можно узнать о многих событиях, пережитых марсельцами. И угадать почти без ошибок, кто тот или другой. Прекрасные люди чудесной страны из команды миноносца “Протен”. Как! Не знаете их? Они подняли восстание и зажгли революцию на линкорах “Франс”, “Жан Бар”, “Вальдек Руссо”. Ну об этом будут помнить все столетие! Французские матросы, побывавшие в России (это уж они не забудут). Одесский рейд!.. С военных кораблей, посланных для “нового” захвата Севастополя!.. Из морских патрулей, переброшенных через румынскую границу частями 58-го и 176-го пехотных полков. Жива память! Они же побратались с русскими рабочими. Французские моряки из Владивостока…

Этот рыжий детина с отмеченным оспинками лицом тоже был во Владивостоке в белой армии. Сам протягивает раскрытую пятерню цыганке. У него загребущая рука, сиплый голос. Говорит для “плезира”:

– Наша матка – евто Вятка, сестрица – рожь, братейник – нож.

А цыганке не надо гадать, чтобы сразу определить: этот мародер из разбитой армии. А вот тем, тоже русским, двоим из Иностранного легиона с красными аксельбантами на правом плече (высшая боевая награда) она споет “люли-люли, стояла” – про березку.

Легионеры размещаются на террасочке кабачка, открытой круглый год, заказывают легкое вино и закуску – ракушки. Продолжают приятельскую беседу об уроженце Полтавщины, севастопольском грузчике, показавшем во Франции русскую силушку. Кто из русских не любит борьбу? Кто не слышал о Иване Максимовиче Поддубном!

– Кто в Париже на чемпионате в 1903 году был кумиром публики?

– Черт его знает!

– Рауль Буше.

– Теперь вспомнил.

– Поддубный выдержал с ним часовую схватку. Буше уходил от острых приемов.

– Это и есть настоящая борьба.

– Не скажи! Потом в Петербурге в четвертом году Поддубный не знал себе равных.

– Пусть зарежет меня марроканец, если ты что-то смыслишь в французской борьбе!

– В Марселе нынче не будет Буше, Педерсона и Поддубного. Иван гнет поясницы американцев.

– Алла верды! А слышал о Василии Бабушкине?

– Медвежья сила и множество ран. Матрос, который соединил две эскадры!

Цыганка оставила вятича Митрича с его неразгаданной судьбой. Подошла к легионерам. И они услышали грудной голос:

– В Марселе так же легко утопить свою тайну, как и найти чужую.

– Что ты хочешь этим сказать, цыганка?

– Смотри пожалуйста, прямо от Яра!

– Какая тайна? Чья тайна?

Слово “тайна” всегда вызывает любопытство.

– Тайна борьбы. Вы хотели бы знать победителя. И сыграть на него!

– Как ты угадала, о чем мы говорили?

– Все в Марселе говорят о борьбе. А потом… вы в беседе проделывали такие “бра руле”, что вот-вот перешли бы в партер. – И она показала под стол.

Посмеялись. До чего проста загадка!

– Алла верды! Любишь борьбу? – Как месяц – солнце.

– Любишь борцов?

– Предпочитаю аксельбанты, а не медали.

– Тогда спой нам.

– В Марселе надо слушать песни Прованса.

– Тогда мы споем для тебя. Дама – всегда дама.

И они запели – голос к голосу:

Нам каждый гость дается богом,

Какой бы ни был он на вид.

И даже в рубище убогом…

Алла верды!.. Алла верды!

Она сказала:

– Это похоже на Марсель, хотя пел Кавказ.

Открытая веранда, где ели, пили, курили, смеялись, спорили, ругались, пели, выглядела островком в человеческой реке. Жаркие улицы этого города кишели бродягами со всех стран. Война прошла, но они оставались ее бесприютными тенями. Они исповедовали одно торжествующее “сегодня”, их жизнь ограничивалась минутой, часом, днем. Бездумные приливы приобретений – нищенских и баснословных – и отливы трат. В марсельской толпе незаметно и сдержанно проходили пожилые и бережливые рабочие: мастера-плотники, мастера-каменщики, мастера-механики, рыбаки с побережья, крестьяне с равнин. Мелькали яркие одеяния крови и славы. И бросались в глаза красные помпоны французских моряков.

– Ты цыган, – сказала Муза первому легионеру.

– А кто теперь не цыган? Или мертвый, или цыган.

– Но война умерла.

– Нет, – вмешался второй легионер. – Война, зловещая старуха, только засыпает летаргическим сном. Ее кто-нибудь на планете разбудит.

– Но в России настал мир. И республике русских не нужна война.

– Но республика русских – бельмо на глазах у Европы.

– Да, я русский, и цыган, ты угадала, – по матери. А мой друг – грузин, но у него был русский отец. Если я размотаю перед тобой мою жизнь, ты узришь великолепное и банальное начало. Как это сказано у поэта? “Раз заснула она среди слез. “Князь приехал!” – кричат ей… (Моей будущей матери.) Двадцать тысяч он в табор привез и умчал ее ночью морозной.” Прожила она с князем… Только он был не князь, просто богатый мужчина, заводчик, владелец домов и всякой всячины. Когда я, шалопай и единственный сын богача, подрос, мать упросила отца отпустить ее в табор.

– И муж отпустил?

– У нее началось кровохарканье.

– Ты остался с отцом?

– Мать сказала: не бросай его и забудь про меня. Но…

– Почему ты молчишь?

– Почему я рассказываю? А! Потому что середина и конец моей жизни даже не снились мудрецам романистам. Мать сказала: когда наш отец закончит свой земной путь, продай все, что он завещает тебе, отдай деньги твоим рабочим и слугам, а сам без гроша уходи в табор к цыганам.

– И ты так и поступил?

– Революция это сделала за меня…

***

Муза знала Марсель, как его может знать человек, родившийся во Франции и исколесивший с цыганским табором все дороги страны. Она шла в хорошо ей знакомый дом, где раньше жила с матерью и отчимом. Она называла его, как и все остальные люди, имевшие различные дела с этим негоциантом, месье Леру. История жизни легионера не удивила цыганку. Таких таборных сюжетов было много. И ее мать несколько лет жила с Леру, поехала с ним и с дочерью от первого брака в Сингапур. А потом вернулись во Францию.

Митрич искал в шумном городе уединения. Лучшим местом для этого ему представилось кладбище. Он нашел дорогу на Сен-Шарль. Шествуя на погост у Средиземного моря, вятич прихватил по дороге вино и закуску. Среди чужих могил, усыпальниц, надгробий под тисовыми деревьями, кленами редкими чахлыми березами Митрич нашел одинокую могильную плиту со стертой надписью, сделал из нее стол, поставив литровую бутыль и выложив закуску. Но прежде чем позволить себе промочить горло, следовало вдали от посторонних глаз сосчитать накопленные им сбережения. Все, что было у него, при нем – на теле, в сапогах, черт те где! Золотишко– “рыжики”, “камни” – драгоценности, несколько легких, но весомых бумажек солидных иностранных государств. Подсчитал, насладился, ржавым гвоздем выцарапал на плите круглую цифру в царских рублях. Засунул в замшевый мешочек и повесил на шею. Осенил лоб крестом и, задержав дыхание, полил из бутылки в раскрытый рот темную, сильную градусами жидкость. Перекрестил мелким крестом рот, крякнул и, присев на плиту, стал принимать на зубок.

Русский сыщик в Марселе – не первый день, любезно принял его французский коллега. Шидловский рассказал о себе и о годах, пережитых в красном Питере. Там он читал лекции курсантам, приобщал молодых людей к опасной науке борьбы с преступниками разных мастей. Трудно приходилось всем без исключения, и курсантам тоже. Отдавали голодающим часть хлебного пайка, “приварочного довольствия” – кусочек хлеба, сахара, щепотку соли. Страдали от недостатка табака. Нарком Семашко счел курение опасным для здоровья, и тогда выдачу махорки отменили. Последний раз оторвались от учебы, когда подавляли кронштадтский мятеж. И вот жизнь вошла в мирные берега. Пограничникам и милиционерам пригодились специальные знания розыска, выслеживания и поимки уголовников. Комиссар марсельской полиции искренне поздравил старого петроградского сыщика с тем, что он с чистой совестью отдал себя в распоряжение новой власти. Протянул гостю ящичек с манильскими сигарами. Русский взял сигару, с наслаждением обнюхал ее, со вздохом вернул на место:

– Вот так в трудах и лишениях военного времени я и бросил курить.

Посмеялись. Роскошь, расточительство и обжорство убивают не так уж мало людей. Но быть спартанцем всю жизнь потруднее, чем разок-другой полезть под пули.

– Вы, конечно, хотели бы посетить наш “театр”?

Комиссар судил по себе, не ошибся. И они поехали в тюрьму. По дороге француз рассказывал о Провансе. В глубине провинции гребни скал делят ее на бесплодные узкие долины. Вокруг Марселя много свободной земли. Город-порт узурпировал власть над всеми промыслами. Море, порт, судоходная Рона – как три кита. В замке Иф, вблизи Марселя, Дюма заточил героя своего романа; дал ему возможность головоломного бегства, а потом одарил баснословным богатством. Комиссар печально улыбался: стать графом, бароном, жить, как Монте-Кристо и мстить недругам – это, увы, остается программой действия слишком многих людей, отказавшихся от скромного честного труда. От марсельских тайн у полиции и всех честных людей болит голова, но как расчистить дно? Русский удержался от совета, хотя совет и напрашивался. Слишком много его соотечественников, бежавших от страха перед правосудием народа, оказалось во Франции. И как бы в подтверждение этого за решетками и запорами русский сыщик узрел и одесских, и ростовских “гастролеров”, закатившихся в Марсель, известных ему по старым проделкам Валетов, Тузов уголовного мира бывшей столицы. Одни кружились по камерам и ругались в кратких приступах свирепой ярости, проникнутой отчаянием и бессилием, другие отлеживали бока и клялись в своей невиновности. Белокурый “ангелочек” узнал русского мастера сыска, изобразил на красивом лице, отмеченном наглостью, радость:

– Вы за мной, шеф? Ну как там, у нас? Уже можно приниматься за старое?

Глухие стены не препятствовали проникновению к арестантам разговоров с улиц, базарных площадей. В тюрьме знали о марсельском чемпионате французской борьбы, называли имена возможных фаворитов, спорили до одурения, ставили в заклад пальцы рук, ног. Толковали о якобы готовящемся ограблении страхового общества “Меркурий”, называли имела предполагаемых высоких покровителей международной шайки, прибывшей в Марсель для “кражи века”, капиталистов, заинтересованных в финансовом ударе по держателям полисов, а среди них имена русских, подвизавшихся во Франции, – бывшего заводчика Путилова, барона Жоржа Гинцбурга, гастрономщика Елисеева. Они, выгнанные из Советской России, тут, в чужой стране, ходили на свободе, обделывали темные дела, жили припеваючи. Себя арестанты считали неудачниками, мелкой рыбешкой, попавшей в зубы акулам. Кто знает, по-своему, возможно, они были правы.

Потом старые сыщики поехали в Сен-Шарль. Тюрьмы, кладбища, дома призрения показывают исследователям жизнь большого города чаще, чем парадные улицы, памятники старины и оперные театры – туристам. День был, как золото и драгоценный камень. Тысячи тружеников Марселя, рабочие, рыбаки, скромные служащие умели ценить каждый из многих таких золотых дней. Они ни за какие деньги, сокровища не соблазнялись бы провести и одни сутки в замке Иф. Русский гость не хотел омрачать такой день своему собеседнику-марсельцу тяжелой и горестной думой, но вышло так, что не смог удержаться, сказал:

– Знаете ли вы, моя родина потеряла с 1914 по 1920 годы убитыми и умершими от эпидемий и голода 19 миллионов человек от 16 до 49 лет?!

Такая статистика способна остановить биение сердца.

– Другая страна не поднялась бы на ноги после таких потерь; Россия – великая страна.

На кладбище марселец показывал петроградцу наиболее примечательные могилы.

Но что это? Пьяный, надорванный голос смущает могильный покой. Кто этот дерзкий безумец и что он поет?

Его рот похож на нож, с него слетают острые словечки. Митричу кажется, что он режет правду-матку. Русский гость возмущен, хочет унять хулигана. Француз не шокирован – порой студенты позволяют себе черт те что в общественных местах. Его успокоит кладбищенский сторож.

Митрич распоясался. А что, ежели постращать этих буржуа? И он направляется к ним, еще не зная, что его душенька скажет:

– Эй вы, мертвяки! Кто викон, кто шевалье? Из какого склепа?

– Из марсельской полиции, – добродушно произносит комиссар. – Визитную карточку не даю, но вас примут, не сомневайтесь.

“Примут и обыщут!” – сработало в голове Митрича. Нет, он не смеет по пустякам заводить преждевременные знакомства. Даже если этот ветряк болтнул.

– Шуток не понимаете. А еще марсельцы!

И он сплевывает через плечо и ретируется. В этой встрече примечательного нет для него – так он думает. Откуда ему знать, что он попал на глаза тем, кто развил в себе цепкую зрительную память.

Выходя с кладбища, комиссар начинает служебный до некоторой степени разговор:

– В Марселе часто бывает месье Леру. Опасный субъект и осторожный до тонкости. У Леру яхта, даже не яхта, а крепкая шхуна под парусами. Но паруса для вида. Сильные моторы “Рэно” делают “Цыганку” самым быстроходным кораблем-малюткой. В салоне происходят встречи весьма примечательных господ. “Цыганка” крейсирует вдоль берегов, заходит в Монако, на Корсику. Италия, Испания наши соседи…

– Чем занимается Леру, если не секрет?

– Вот это он и держит в секрете последнее время. Состоятельный негоциант, живет в свое удовольствие.

Русский засмеялся. Он жил теперь в стране, где законы – на страже интересов народа.

– Вы же охраняете состоятельных людей, для чего же тогда портить господину Леру удовольствие?

Француз оценил несколько коварный вопрос, но продолжал идти к цели:

– На “Цыганке” прислуга… Два русских матроса. Вы могли бы без труда найти с ними общий язык. Несколько наводящих вопросов – и наши подозрения подтвердились бы или отпали.

– Ваш Леру нарушает законы Франции?

– Уголовное преступление, в котором мы подозреваем Леру, принесет ущерб многим. И русским.

– Русским во Франции?

– Русским в России. Вашему государству.

– Что же это может быть?! Вы меня заинтриговали.

– Словить преступника, прежде чем он совершил преступление! Поймать, обезвредить, прежде чем пролилась кровь, не похищены и не припрятаны ценности… Ну так вот! Один матрос на “Цыганке” в прошлом русский герой и борец. Его имя… Минуту! Дядюшкин. Нет! Дедушкин…

– Бабушкин?! – воскликнул Шидловский.

– Да. Бабушкин. Богатырского сложения…

Шидловский вспомнил Ялту, ресторанчик на берегу. Что тогда пела артисточка? Не забылось!..

Жаль нам допеть нашу песню унылую,

Трудно нам сбросить оковы тяжелыя…

***

Господа собрались на яхте.

– Ялта краше, – сказал Путилов.

– Марсель надо сравнивать с Одессой, – сказал барон Жорж Гинцбург.

– Помните, наш Куприн предпочитал Ялте Балаклаву, – сказал Томилин.

– Я говорю о море, – сказал директор Русско-азиатского банка Путилов.

– А море – что море? Вода! – сказал французский вице-директор Русско-азиатского банка Гинцбург. Процитировал англичанина Честертона: – “Пускай где угодно течет вода, не попала бы только в вино”. – Засмеялся. Посмотрел на Леру.

Леру пригласил гостей в салон, где уже был накрыт стол. Афоня Деготь заканчивал протирать бокалы салфеткой. Делал он это как заправский половой – поплевывал на хрусталь и орудовал тряпицей.

При полном безветрии судно стояло на рейде. Василий Бабушкин в парусиновых брюках, белом кителе и капитанке облокотился о фальшборт и смотрел в воду. В спокойной незамутненной воде отражались палубные надстройки “Цыганки”. И хотя Бабушкин глядел в воду, он не видел того, что его ждало в ближайшее время.

В салоне за столом господа говорили, а матрос Афоня разливал вино и убирал тарелки, заменяя чистыми.

Гости и хозяин заняты едой; кусок не идет в горло Путилову, присутствие Томилина, приехавшего из Ленинграда, его раздражает, хотя он сам попросил устроить с ним встречу на “нейтральной почве”.

Томилин рассказывал Гинцбургу:

– Денежная реформа позволила перейти на твердый товарный рубль. Отчеканены золотые и серебряные монеты, переданы в государственные банки. У советских людей появилась уверенность в завтрашнем дне. Проезд на трамвае стоит семь копеек станция. В столовых можно получить обед за двадцать копеек. Ужин в ресторане из пяти блюд обойдется меньше рубля, без вина. Чаевых официанты не берут. Висят плакаты: “Чаевые унижают достоинство”.

Барон Жорж притворно вздохнул:

– Бедные! Что же под старость будет иметь человек из ресторана?

– Будет кормиться плакатами, лозунгами, – съязвил Путилов.

– Получать пенсию, – сказал Томилин.

– Вот тогда он и пожалеет, что не “унижали” его достоинство, – сказал Путилов.

– А вас не повесят, когда вы вернетесь в Россию? – спросил Леру у Томилина. – Де-юре вы представляете у нас интересы своих держателей полисов. Де-факто большевики получат валюту, а застраховавшие свои дома, имущество – под нож, вместе с вами.

– У них “вдову” заменяет свинец-братец, – сказал Гинцбург.

Томилин попал на яхту Леру потому, что банкиры в письме к нему писали, что правление страхового общества “Меркурий” поручает им ликвидацию дел и удовлетворение претензий русских, оставшихся в красной России. Он обязан был выслушать Путилова, Гинцбурга. Но ничто не заставляло То-милипа, человека со своими убеждениями, далекого от политики, но здравомыслящего, вежливо выслушивать от “французов” всякие бредни. И он решил положить конец выпадам:

– Большевики не бежали с деньгами за границу, как это проделали тысячи так называемых “истинных сыновей России”. Большевики совершили великолепные дела, проделали гигантскую работу для восстановления порядка.

– Сколько вам платят? – спросил Леру.

– То, что получает рядовой советский служащий.

– Скажите, – спросил Леру, – почему “Меркурий” прекращает существование?

Барон поторопился ответить за Томилина:

– Честность тоже приносит деньги. А суды еще пользуются влиянием.

– Для расплаты необходимо золотое обеспечение. – Леру следил за выражением лица Томилина.

– Оно будет доставлено.

– Из Канады?

– И будет лежать во французских банках.

Томилин сдержан, он не собирается дальше отвечать на расспросы. Леру, можно сказать, взорвался от смеха. Кипучий и негодующий смех.

– А если не золото, а свинец в слитках будет погружен на корабль за океаном?! А если судно попадет в океане в ураган, пойдет со своим грузом на дно?! Тогда полисы станут дешевле туалетной бумаги!

Томилин поднялся, он понимал, что вокруг “Меркурия” началась темная игра. От него не было скрыто, что на бирже последнее время ценные бумаги “Меркурия” то поднимались в цене и продавались с рук, то резко падали – следовательно, кто-то приобретал их. Это было закономерно в мире, где много банков принадлежало частным лицам. Но Томилину это претило. Он принадлежал к тем честным людям с осторожным и ограниченным умом, которые верили в порядочность состоятельных людей, готовых улучшать общество. Страхование от огня было для Томилина одной из действенных форм помощи многим людям, потерявшим то, что было приобретено их трудом. А пожары и до войны всегда были в России бедствием.

Барон Жорж смотрел на пылающее от выпитого вина лицо Леру, с таким лицом, огромными, выгнутыми бровями, большим ртом и черной бородкой можно было без грима играть Мефистофеля. И барону, не лишенному фантазии (всегда мрачной, порой убийственной), представилось судно в бушующем океане, корабль, охваченный адским огнем, и расплавленное золото, стекающее на палубу. Путилов катал хлебный шарик, глаза спрятались в узких щелках. Томилин открыл дверь салона, его проводили взглядами. Никто не сдвинулся с места.

На палубе Бабушкин размышлял о прожитой жизни. В двадцать пять лет мы говорим: молодость прошла, в пятьдесят – это еще не старость. Василий где-то между этих берегов, его ладья вот уж действительно носилась в пенистом потоке. Афоня стоял за спиной.

“В последний раз выиграть схватку в Марселе, – думал Бабушкин. – Уложить всех на лопатки!” О многом, что присутствовало в сознании, не хотелось вспоминать. Среди многих мыслей не терялась черная нить, завязавшаяся узелком между им и Леру. Из Сингапура “вилась веревочка”, опустилась на дно и всплыла в Марселе, когда Бабушкин и Афоня сели на мель. Прежде чем взять к себе на службу двух молодцов, Леру хорошо обдумал все выгоды для себя и отрицательные стороны сделки. Русские – нет знакомых и близких во Франции, кому они смогут говорить про него, да и кто станет их слушать. Моряки! Эти двое заменят весь экипаж яхты. Бабушкин – богатырь, при случае станет телохранителем. И во всякое время, когда он, Леру, решит, он легко от них отделается. Афоня неполноценен. Но здесь Леру ошибался. Афоня все видел, запоминал, впечатления прятал до времени. Иногда Афоня удивлял Бабушкина, но, пораздумав, Василий всегда находил объяснение. Теперь на палубе “Цыганки” Афоня вдруг сказал:

– Обходим вокруг Италии и – через Дарданеллы!.. Черное море – родное, и в первый порт. Какой будет?

– Батум, – сказал Бабушкин, еще не понимая, что привело друга к этой мысли, что это за план и какое место в нем займет владелец судна.

– В Батуме продадим “Цыганку”.

– Вот как!

– Затемно снимаемся с якоря.

– Я – что! Я готов плыть на спине. – Бабушкин знал, что его друг не терпел прямых возражений. Надо было дело представить ему так, чтобы он сам отказался от своей мысли.

– Зачем на спине! Карту треба достать.

– Да, плыть вслепую – лучше и не стараться.

– Загодя я раздобыл карты.

– Тогда всё. А погоня?

– А кто догонит “Цыганку”?

– А Леру? Заработает телеграф. Афоня, как видно, все хорошо продумал.

– Леру что! Леру не пикнет.

– Ты что же, заткнешь ему глотку?

Слова Томилина, которые он услышал в салоне, “твердый товарный рубль”, как серебряными рублями, одарили Афоню. Значит, ушли в прошлое разруха, бескормица, ветер перемен унес с собой керенки и бумажные миллиарды.

– Сам заткнется, когда полетит в море.

Бабушкин пристально поглядел в глаза другу, Афоня выдержал взгляд. Василий присвистнул: предстояло трудное объяснение.

– А гостей спишем на берег? Они поднимут на ноги полицейских. Нас перехватят через пару часов.

Афоня доверчиво заулыбался: надо же – такое простодушие!

– Путилова и барона – в мешки! Привезем на расправу домой.

Вот это план! Видать, Афоня решил действовать не с кондачка. Надо быть строгим с ним, а то, чего доброго, один устроит бунт на корабле.

– Слушай и повторяй за мной: это делать нельзя.

– Это делать… нельзя. Пошто так?

– Мы не пираты, не душегубы.

– Не душегубы… – И тут взбунтовался: – А в России буржуев к ногтю! Душегубы, пираты – они! – показал на салон.

Из салона на палубу выбрался Томилин, посмотрел в сторону города. В этот предзакатный час вблизи “Цыганки” не было ни одного суденышка.

Почему Томилин возненавидел эти “денежные мешки”? Разве он не знал повадки, алчное стремление к наживе, свирепый и спокойный эгоизм банковских выжимал-воротил? Его частое общение с ними до сих пор не вызывало никаких чувств. Эти господа не могли измениться, не изменились и тогда, когда произошли поразительные перемены в Европе; Томилин и не рассчитывал, приехав во Францию, увидеть их хоть в чем-то новыми, другими людьми. Значит, переменился он сам.

Леру позвал матроса, распорядился показать гостю из России каюту, приготовленную для него. Афоня уже стоял перед Томилиным, почтительно предлагая последовать за ним. Бабушкин наблюдал за Афоней и Томилиным. Гость сказал по-французски: он хочет на берег. Афоня развел руками – тут ничего не зависит от него.

– Я требую! – крикнул Томилин. – Спустить шлюпку! Я свободен в своих желаниях. Никто не посмеет меня оставлять там, где я не хочу дольше быть.

– Господа разбираются сами, – сказал Афоня. – Матрос подчиняется капитану, а капитан – месье Леру.

Дерзкие помыслы Афони при первом же соприкосновении с действительностью уступили место выработанному в нем чувству слепого повиновения тому, у кого он находился в подчинении. Бабушкин усмехнулся: скорее его друг даст запрятать в мешок себя и безропотно полетит за борт, чем осмелится выступить против Леру. А он сам?

В салоне, в большом раскрытом чемодане, лежали кипы полисов страхового общества “Меркурий”. Афоня устанавливал на серебряном подносе две бутылки “Муму” и четыре бокала. На палубе Леру, старичок Путилов и барон Жорж отговаривали упрямца Томилина, настойчиво повторявшего:

– Нет, господа, нет! Мы с вами – на разных полюсах.

Барон сострил:

– Но полисы-то одни?!

Леру сорвался на грубость:

– Здесь распоряжаюсь я. Господин Томилин должен выслушать и обдумать. А потом я отправлю его хоть в Лион…

– Я найду дорогу и без вас.

– Не пойдешь же ты, как Иисус Христос, по воде? – сказал Путилов.

Появился Афоня с подносом, и барон взял бутылку шампанского. Бабушкин невозмутимо развернул шлюпбалки, разобрал тали.

Леру приказал своему матросу:

– Ты что, глухой? Ступай!

Афоня с улыбочкой сказал господам:

– Кулак пудовый, удар резкий. – Посмотрел на Василия.

Леру не устоял перед открытой угрозой:

– Пусть забивает гвозди кулаком, поднимает тяжести на спине, если пробковая башка не слушается меня!

– Ты мою голову не купил, – сказал Василий.

– Ни пени, ни франка с меня! Живи и кормись своей головой! – выкрикнул владелец судна.

– Это же ваш хозяин, – сказал Томилин. – Подчиняйтесь ему. Я попробую сам спустить шлюпку.

– Но ведь он не хозяин над вами. – Бабушкин безмятежно улыбнулся Томилину, показал, чтобы он шел к трапу.

Скрипнули боканцы, взвизгнули блоки талей. Плеснула о поду шлюпка, спущенная Бабушкиным.

– Мерзавец! – выкрикнул Леру. – Вор! Украл шлюпку… Сгниешь на тюремной соломе.

Стукнули в уключинах весла. Барон Жорж свистнул:

– Вуаля!..

Бросил бутылку шампанского в лодку, Бабушкин ловко словил ее и передал Томилину.

– Пошли, господа, в салон, – сказал Путилов.

Афоня поставил на палубу поднос, перегнулся через фальшборт, услышал слова друга:

– Найдешь меня там, где я говорил…

На закате море – красное вино. Густые многоцветные тени. День постарел. День Василия Бабушкина.

***

Были еще прекрасные дни, без моря и солнца. Старая цыганка встретила Бабушкина у воды. Портовые сорванцы с ликующими криками накинулись на русского матроса. Четверо взгромоздились на широкие плечи, малыш уселся на голове, двое, держась за литую шею, повисли на спине и груди, а еще парочку Бабушкин подхватил под мышки. И так ступал со своей славной ношей шаг за шагом до Экса. Но старая цыганка оторвала от него детей, а молодая перешла дорогу, чтобы позвать за собой.

Муза увлекла его в тень усталых от солнца деревьев. Они всегда искали друг друга, находили и теряли друг друга, и вот встретились, и слова на всех языках мира потеряли для них всякий смысл.

***

Работала судоходная Рона. Лион посылал в морские ворота Франции знаменитый бархат, шелка. В море развело волну. Море – неутомимый труженик и неугомонный буян. Зеркальная поверхность морей не отражает происходящего в голубой бездне. Вечное творчество и отчаянная борьба за существование живых организмов. И жемчуг, и кораллы, и окаменевшие кости, погребенные корабли. Прекрасный, поэтический образ дал великий писатель Франции Виктор Гюго: “Море и судьбы послушны одним и тем же ветрам”. Для Бабушкина море и судьба сплелись.

Словами Гюго можно сказать об Афоне: “Люди, которые плачут, тоскуют по родине, изуродованы физически и нравственно, может быть, не меньше, чем “человек, который смеется”, но как далек для большинства из них срок платежа!”

Кончилась первая мировая война, в Германии готовится захватить власть Адольф Гитлер, а для Афони все еще живы смертельные схватки Порт-Артура.

Афоня съехал с судна Леру, получив расчет “без претензий”. Мосье передал деньги и для Бабушкина, замаскировав шуткой злобу и неприязнь. Пообещал даже замолвить от себя словечко устроителям чемпионата в Марселе, чтобы Бабушкина допустили на съезд борцов. Есть выражение: “плакали денежки”. Леру не распускал до такой степени свои деньги, а теперь он давал им возможность “посмеяться”, субсидируя чемпионат, выговорив свое право ставить условия борцам. Больше того: у него был свой фаворит…

“Цыганка” стояла у причала, ее охранял русский матрос Антон.

Афоня дожидался Василия в маленькой таверне, где друзья и раньше находили приют на мансарде, предназначенной для жилья неприхотливых людей. Обстановка – стол, стул, две койки (при нужде можно поставить еще пять). Комната пропиталась запахами вина и кушаний с острыми приправами. Запахи, кухонный чад поднимались снизу, где у оцинкованной стойки и за столиками собирались портовые выпивохи. Теперь мансарда зримо свидетельствовала о тех, кто нашел в ней временный причал. Матросские сундучки, штанга, гири, гантели и скакалка. Надувные мячи, гнущиеся блестящие сабли, прямые ножи, с помощью пружинки уходящие с кончиком в рукоятку. По ночам стены содрогались от трехдольных движений джиги, громкий смех, иногда плач, залихватское пение слышались с утра допоздна. Ночь в “приюте моряков” не хотела молчать. Загулявшие частенько поднимались по деревянным ступеням, отбивая чечетку, будили спящих сном праведников, “квартирантов”, пили с ними, а потом вповалку засыпали. Афоня и Бабушкин уже обретались тут, пока не произошла их встреча с Леру. И вот теперь снова им быть и жить тут.

Бабушкин и Муза вернулись в Марсель. Город разъединил их, но в этот раз, как они думали, на короткое время. Условились встретиться у старой ратуши, для верности назначили для свидания три дня подряд. Мало ли что могло помешать любящим прийти в назначенное время в первый день. У нее и у него оставались обязательства перед другими, Бабушкину надо было подготовить друга к временной разлуке с ним.

Афоня приедет к нему, когда Василий с Музой найдут пристань. Поплывут! Мало ли чудесных уголков на белом свете! Острова вечной весны. В полдень солнце направляет на землю весь пыл своих жарких лучей, но улыбчатым капризом природы на островах круглый год – весенняя свежесть. А на острове Нуку-Хива – вечное лето. Василий и Муза не знали грустной поэмы южных морей, где были такие слова: “Пальма растет, коралл вздымается, а человек умирает”. Но какое это имело значение для мечты? Бабушкин расслабился, но для него, как борца, это было даже хорошо. Он оставался борцом, хотя забыл про это. Василий решил подготовить Афоню в течение первых двух дней, Бабушкин забыл об удивительной чуткости друга. Когда Василий поднялся на мансарду, Афоня не стал спрашивать его ни о чем, не дал ему раскрыть рта и засыпал вдруг (подумать только!) биржевыми словечками. Он не понимал значения произносимых слов (наслышался от Леру и его гостей), но составлял из них длинные фразы, имевшие определенный смысл. Это были такие слова, как “премия”, “ликвидация”, “репорт”, “депорт”. Смысл же заключался в том, что в марсельской борьбе Бабушкин “пойдет на понижение”.