Текст книги "Мир приключений 1975 г. "

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Виталий Мелентьев,Всеволод Ревич,Альберт Валентинов,Виктор Болдырев,Владимир Караханов,Андрей Михайловский,Александр Шагинян,А Бауэр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц)

– Берегись, смотри в оба за рыжей бестией.

– Не тревожься, старина, ведь он с Корякского побережья, а там еще помнят язык американских китобоев.

Но смутная тревога невольно закралась в мою душу…

ЭКЕЛЬХУТ

Трое суток пробираемся по каменистым тропам снежных баранов, напрямик пересекая пустынную горную страну. Сверху узнаем долины, где прокладывали с Федорычем путь стаду, взрыхляя стальными ножами снегопаха мертвый, обледенелый панцирь.

Теперь эти долины, освобожденные от снегов, согретые солнцем, цветут яркой зеленью и больше не пугают своей безжизненной пустотой. Иногда спускаемся вниз и находим кострища прежних наших стоянок. Идем, почти не останавливаясь, не смыкая глаз…

На третьи сутки увидели вдали знакомую вершину, увенчанную каменным чемоданом. Снова вступили в пределы Пустолежащей земли.

Рыжий Чукча повеселел, глаза его заблестели.

– Стойбище Тальвавтына близко, – сказал он тихо и вкрадчиво, – конец твоего пути!

В его голосе слышалось скрытое торжество.

– Нашего пути… – холодно поправил я.

Полуночное солнце повисло над гребнями сопок и ниже уже не спускалось. В косых его лучах величественный конус с каменным останцем на вершине горел дивным малиновым светом, словно освещенный изнутри. В долинах улеглись темные тени, а небо сияло нежными красками: розовыми, фиолетовыми, зелеными, голубыми, незаметно переходящими друг в друга.

Невольно я залюбовался игрой света.

– Чай последний раз пить надо… – сказал Илья, вытаскивая из котомки маленький чумазый чайник.

Рыжий Чукча взял посудину, сбежал к близкому перевалу и зачерпнул воды из темно-синего озерца. Мы с Ильей смастерили из камней очаг, собрали ворох черного высокогорного лишайника. Бриопоген, сухой как порох, ждал только спички.

Странное это было чаепитие. Молчаливо сидим у догорающего костра, вокруг притихла уснувшая горная страна, раскрашенная бликами потухающей зари. Над гребнями сопок низко висит бледный серпик луны.

Спрашиваю нашего рыжеволосого спутника, долго ли он прогостит у Тальвавтына.

– Коо [8]8
  Ко – не знаю, может быть.


[Закрыть], – неопределенно ответил он, – невесту буду искать.

– Ты хочешь остаться у Тальвавтына навсегда?

– Коо…

Разговор не клеился. Летнее стойбище Тальвавтына, вероятно, километрах в десяти, не больше. Илья спрятал чайник в котомку, затоптал тлеющую золу, и мы снова пустились в путь по каменистым гребням. Казалось, что вершина с причудливым останцем медленно идет навстречу, облитая кровью.

Я вспомнил рассказ Гырюлькая: там погибли последние корякские воины, сраженные копьями Кивающего Головой и его сотоварищей. В голову лезут мрачные мысли…

Выходим на последний перевал. Внизу широкая корытообразная долина. На плоском ее дне ветвится тонюсенькими рукавами горная речка. А на широкой террасе…

Черт побери, целый город!

С полсотни яранг, смутно белеющих в сумраке долины. Почему так много? Ведь летом оленеводы кочуют с семьями, двигаясь вслед за стадами.

Стойбище спит. Ни одного дымка не вьется над ярангами. Долину запирает молчаливая сопка с “каменным чемоданом”. Вершина ее померкла, стала фиолетовой. Разглядываем с перевала главное стойбище. На восточном краю его различаю большую ярангу Тальвавтына. Вертится назойливый вопрос: зачем собрались они все здесь? Что ждет нас внизу? Пожалуй, зря сунулся в это пекло.

– Большое стойбище! – удивляется Илья. – Почему не кочуют?

Спускаемся в сумрачную долину, точно в бездну. Повсюду следы оленей – вытоптанные ягельники, объеденная листва, поломанные веточки карликовых ивняков и березок, россыпь высохшего помета.

– Совсем все съели, – бормочет Илья, внимательно разглядывая почерневшую, словно после пожара, тундру.

На дне долины – неповторимая свежесть ночного, холодного воздуха. Переходим вброд быстрые и прозрачные рукава речки. Стойбище спит, даже собаки не лают. Минуем одинокую ярангу на отлете. Подходим к большому шатру Тальвавтына. Откуда-то слышатся редкие удары бубна: тамтам, там-там…

В ночных сумерках бубен звучит торжественно и глухо.

– Шаманят, – тихо сказал Рыжий Чукча.

Откинув рэтэм [9]9
  Рэтм – покрывало яранги.


[Закрыть], вошли в ярангу. Пламя костра, горящего посреди яранги, освещает медными бликами скрюченную фигуру. Узнаю старуху Тальвавтына. Она сидит на корточках и, мерно покачиваясь, словно в забытьи, бьет в бубен, не замечая гостей. Тень ее, похожая на горбатую птицу, мечется по натянутому рэтэму.

У ног старухи, на оленьей шкуре, неподвижно лежит человек. Лицо его накрыто темным платком. Он простерся недвижный и молчаливый.

– Умер?! – невольно вырвалось у меня.

– Не Тальвавтын это, – прошептал Рыжий, – шаман Экельхут…

Старуха, не обращая ни на что внимания, била и била в бубен.

– Духов зовет, – пробормотал Илья, – сейчас шаман лечить Тальвавтына станет. Всю ночь, видно, шаманил.

И тут я заметил в глубине шатра, под балдахином откинутого летнего полога, ворох мехов и бледное лицо Тальвавтына. Укрытый меховым одеялом, старик дремал.

Вдруг шаман мигом сдернул платок с лица, вскочил, выхватил у старухи бубен и стал громко бить в него и петь заунывно и протяжно. Иногда пение переходило в зловещий вой.

Лицо Экельхута, морщинистое и свирепое, подергивалось нервной дрожью, на лбу блестел обильный пот. Нестриженые космы жесткими прядями падали на плечи. Глаза лихорадочно блестели. Хмурились густые черные брови. Жесткие линии губ подчеркивали свирепость лица прокаленного морозами, темного от загара.

Невнятно он бормотал какие-то заклинания, а потом громким, пронзительным голосом заговорил быстро и сбивчиво – на разный манер.

Старуха, согнувшись в три погибели, внимательно слушала и кивала головой. Я не успевал уловить смысл невнятной речи шамана.

– Говорит, – перевел Рыжий Чукча, – духи велят медведя убить, сало топить, грудь, бока Тальвавтыну сильно мазать, крепкий чай с медвежьим жиром пить, в зимнюю одежду тепло одеваться…

– Крепкий шаман! – одобрительно кивнул Илья.

Советы шамана действительно были дельными. Видимо, он добросовестно хранил житейскую мудрость поколений. О чудодейственной силе медвежьего жира я слышал еще на Омо-лоне. Но в нашей аптечке мы принесли куда более действенное лекарство – сульфазол. Сульфазолом Костя успешно лечил воспаление легких уоленей.

Экельхут бросил бубен и устало опустился на шкуру. Старуха точно пробудилась ото сна. Заметив Рыжего, она угодливо согнулась, всем своим видом выражая почтение, меня наградила злобным взглядом, подкинула дров в костер и подвинула к огню прокопченную клюшку с чайником.

Я подошел к Тальвавтыну, опустился на шкуру и положил ладонь на горячий его лоб. Он тихо застонал, открыл покрасневшие веки. Глаза его вспыхнули. Он порывисто приподнялся на локтях…

– Пришел ты, Вадим! Совсем помираю, везде болит, духи отвернулись от меня.

Вытянув из рюкзака аптечку, я достал градусник и сунул старику под мышку.

– Крепко прижимай, нельзя ронять.

Экельхут молчаливо следил за каждым моим движением. В его недоверчивом взгляде светилось острое любопытство. Я попросил старуху опустить полог Тальвавтына. Экельхут протянул мне бубен, решив, видимо, что я собираюсь шаманить в пологе.

– Не нужны мне твои духи – сам лечить буду, – остановил я его.

Сам не знаю, почему так грубо ответил ему.

Угрюмое лицо Экельхута искривилось, задергалось. Густые брови сошлись крыльями. Он вскочил и вышел со своим бубном из яранги, бормоча проклятия.

– Очень злой стал… – заметил Илья.

Старуха неодобрительно заворчала. Тальвавтын прикрикнул на нее и закашлялся. Мегера поставила перед нами чайный столик. Открыла знакомый ящик, обитый сыромятью, и стала вытаскивать из-под вороха денежных пачек, доверху наполнявших сундук, чашки и блюдца. Богатство, полученное за оленей, Тальвавтын хранил без запоров, полагаясь на честность сородичей.

– Ух, много денег, однако! – прищелкнул языком Илья.

Старуха поставила на столик блюдо с жирной олениной, миски с бульоном. Я вытащил термометр у Тальвавтына.

– Тридцать восемь и пять! Вовремя пришли…

Мне хотелось поскорее осмотреть больного. Специалистам оленеводческих совхозов приходится быть мастерами на все руки. Однажды в далеком стаде мне пришлось принимать роды, а Косте делать даже неотложную хирургическую операцию. В те времена в оленеводческих совхозах не было еще вертолетов, походных радиостанций в стадах, и раздумывать долго не приходилось.

Наконец старуха, бурча себе что-то под нос, опустила замшевый полог. В пологе я не опасался простудить старика и велел ему снять кухлянку. Старуха принесла и зажгла светильник. Жилистое, худое тело Тальвавтына было горячим. Слушал я его, точно больного оленя, – приникая ухом прямо к телу.

Вскоре я уловил в нижней части левого легкого ясно различимые хрипы. Да и жаловался старик на колющую боль в этом месте. Диагноз был ясен.

– Левостороннее воспаление легких!

Меня поразил пульс старика. Даже при такой температуре, он размеренно бил, как молот, не чаще шестидесяти ударов в минуту.

– Ого! Как у боксера!

– Что говоришь? – переспросил Тальвавтын.

– Говорю, сердце у тебя, как у ермекына [10]10
  Ермкын – чукотский борец.


[Закрыть]. Одевайся, старина, скоро будешь бегать, как молодой бык.

Теперь я не опасался за больного. С таким сердцем можно применить большие дозы сульфазола. Лицо Тальвавтына порозовело, глаза заблестели.

– Большой ты шаман, Вадим!

– Доктор, старина, а не шаман…

Я позвал старуху и велел принести плошку с теплой водой.

Увидев порозовевшее лицо Тальвавтына, она беспрекословно повиновалась.

Из аптечки я вынул пачку горчичников и скоро смоченными листками залепил весь бок старика, накрыл полотенцем, а сверху теплой кухлянкой.

– Ну, лежи, больно будет – терпи.

Я вылез из полога, сполоснул руки и принялся уплетать оленину. С дороги мне очень хотелось есть.

– Что с ним? – вдруг спросил по-русски Рыжий Чукча. – Умрет?

– Левостороннее воспаление легких, – ответил я. – Сердце необыкновенно крепкое, через неделю встанет на ноги.

И тут я спохватился:

– Ты говоришь по-русски, как профессор?!

– В школе учился, в Воегах, – спокойно ответил он. Просто удивительно, какой волчий аппетит нападает, когда надышишься вольным воздухом в горах!

Мы съели все мясо, выпили бульон, опорожнили чайник. Сидим разговариваем – вспоминаем о перипетиях молниеносного марша по каменистым россыпям Пустолежащей земли.

Я вспомнил о горчичниках. Почему Тальвавтын молчит и не зовет?!

Откинул полог, вижу – лежит, точно окаменел, на лбу капли пота, губы плотно сжаты, желваки играют. Старуха сгорбилась в изголовье – тревожно всматривается в искаженное лицо больного.

– Тальвавтын! Почему не зовешь, ведь больно?!

– Ты сказал – терпеть надо. Духи острыми когтями бок скребут, горячими угольями посыпают…

Поспешно я снял горчичники, осторожно вытер багровую кожу смоченным в теплой воде полотенцем и поставил новые горчичники на грудь.

– Ох, хорошо, – облегченно вздохнул Тальвавтын, – крепкая твоя бумага!

Хорошенько прогрев горчичниками тощую грудь старика, я скинул ковбойку, стянул с себя майку и велел Тальвавтыну надеть ее на голое тело. Старуха принесла пыжиковую рубашку и помогла ему облачиться. Прикрыв меховым одеялом больного, я успокоился. Теперь он не мог простудиться. Потом я дал Тальвавтыну чудовищную дозу сульфазола и напоил горячим чаем с оленьим жиром.

Старик быстро уснул, крепко и спокойно. Мы долго еще сидели вокруг чайного столика, распивая чай. И снова я заметил странное поведение старухи. Она с необычайной подобострастностью прислуживала Рыжему Чукче, словно именитому гостю. Рыжий принимал это как должное, напустив на себя важный вид.

“Что же ты за птица?” – думал я, внимательно вглядываясь в маловыразительное лицо нашего спутника в огненном ореоле рыжих волос. Почтительность старухи заметил и Илья.

Рыжий Чукча перевернул чашку на блюдце, заканчивая чаепитие, неторопливо поднялся.

– Пойду я… спать к Экельхуту.

Он взял свою котомку, посох, винчестер и вышел из яранги. Старуха пошла за ним, провожая гостя. Мы с Ильей остались одни.

– Большой начальник, однако… – задумчиво проговорил Илья, закуривая трубку.

Старуха вернулась с полной охапкой хвороста. Она, по обыкновению, бурчала что-то себе под нос. Илья спросил ее по-чукотски: кто такой Рыжий Чукча? Но старуха не удостоила pro ответом. Молчаливо мы сидели вокруг костра, думая каждый о своем. У огня было уютно и тепло.

– Вредный очень старуха… – Илья сердито прочистил трубку гусиным пером.

Вдруг полог у входа зашевелился, сильная рука откинула его, и в ярангу, согнувшись, протиснулся высокий человек в летней замшевой одежде. Красноватые блики огня осветили мрачное лицо.

Черт побери, да это же наш знакомец Вельвель, один из телохранителей Тальвавтына!

Не поздоровавшись, без тени замешательства Вельвель сказал Илье:

– Пойдем, покажу, где спать будешь…

Мне не хотелось расставаться с Ильей. Но Вельвель, словно предупреждая возражения, хмуро проговорил:

– Экельхут велел, у старухи Вааль будет спать…

Илья не спеша собирался. Выбивал трубочку, плевался, завязывал свою котомку, поправлял ремень на длинноствольной винтовке. Видимо, ему тоже не хотелось расставаться со мной.

– Ну, да все равно, старина, завтра приходи сюда.

– Хорошо, можно, пожалуй…

Илья поднялся, вскинул котомку и винтовку за спину и вышел вслед за своим провожатым.

Мы остались наедине со старухой.

Сухой корень в костре вспыхнул. Мне почудилось, что старуха смотрит на меня с неистовой злобой и торжеством, а глаза ее светятся, как у сказочной колдуньи…

БАБУШКА ВААЛЬ

Проснулся я поздно. Выглянул из полога – яранга пуста, старуха куда-то пропала.

Множество солнечных лучиков пронзает таинственный полумрак яранги. В тонких, как спицы, полосках, горят пылинки. Кажется, светящиеся стрелы пучками пронзают рэтэм. Это свет солнца проникает сквозь бесчисленные дырочки, оставшиеся в замше от личинок овода. Яранга кажется волшебным чертогом из метерлинковской “Синей птицы”.

Тишина… Лежу на пушистых шкурах, словно внутри магического кристалла. Приподнял соседний полог: Тальвавтын спокойно спит – видно, легче ему стало…

В очаге тлеют угли, не давая остыть закопченному чайнику. Выбираюсь из яранги. Ярко светит солнце, ни единого облачка. Синие сопки теснят долину. Вдали голубым шатром вздымается вершина с каменным “чемоданом”.

Вокруг молчаливо толпятся яранги с опущенными рэтэмами – стойбище еще спит. Лишь у одинокой яранги, на отлете, около раскрытого входа сидит человек. Мне показалось, что на коленях он держит винчестер.

В пяти шагах от шатра Тальвавтына стремительно течет речка – серебрится на солнце, играет струями. Захватив полотенце, сбрасываю ковбойку, умываюсь до пояса. В светлой глуби мелькает пятнистыми боками форель.

Омовение холодной водой и мирная картина спящего стойбища вернули оптимистическое настроение.

В яранге все по-прежнему – старухи нет, Тальвавтын мирно спит. Подвязываю ремешками полог к шестам – пусть старик дышит свежим воздухом. Расположился на шкурах как дома – вытащил заветную тетрадь, записываю впечатления минувшего дня. Может быть, эти записи когда-нибудь пригодятся?

Снаружи послышались нетвердые шаги, кряхтение, хруст сбрасываемого хвороста. Согнувшись, в ярангу вошла незнакомая старушка.

Истертый керкер [11]11
  Керкр – женский комбинезон из оленьих шкур.


[Закрыть]мягкими складками облегал ее сухонькую фигурку. Замшевый капор, откинутый на спину, освобождал черные, без признака седины волосы, завязанные ремешком в тощий пучок. Морщинистое лицо гостьи светилось душевной теплотой и старческой мудростью.

Не решаясь зайти в ярангу, она присела на корточки у самого входа и, добродушно щурясь, с любопытством разглядывала меня слезящимися глазами.

Поздоровавшись по-чукотски, я спросил старушку:

– Кто ты?

Озираясь, она тихо ответила:

– Бабушка Вааль…

– Илья у тебя спал?

Она кивнула:

– Кайво [12]12
  Кайв – по-чукотски “конечно”.


[Закрыть]. Хороший старик, много о тебе рассказывал, очень устал – спит долго.

Словно тень затуманила ее доброе лицо. Тревожно взглянув на спящего Тальвавтына, она прошептала:

– Вельвель еще у нас спал – так велел Экельхут. Теперь сидит у яранги с ружьем…

Бабушка Вааль испуганно умолкла. Кто-то шел к яранге и что-то бормотал. Я узнал голос старухи Тальвавтына. Она вошла в ярангу, подозрительно покосилась на гостью и резко сказала ей несколько непонятных слов.

Вааль сжалась в комочек, поспешно выбралась из яранги и принялась ломать хворост. Вскоре она вернулась с охапкой наломанных сучьев и стала разжигать потухающий костер. Старуха с ворчанием подвинула к огню клюшку с чайником.

Я продолжал как ни в чем не бывало писать дневник: “Кой черт принес Вельвеля ночевать к бабушке Вааль? Зачем он торчит с винчестером у яранги, где спит Илья?” Это была последняя запись в моем дневнике…

Старуха поставила на чайный столик блюдо с ломтями вяленого мяса. Налила чай в новенькие фарфоровые чашки. Сунула одну бабушке Вааль, скромно примостившейся у порога.

Вдруг в ярангу вошел Экельхут – хмурый и насупленный. Молча он сел у столика. Старуха подала ему чай. Мне захотелось восстановить дипломатические отношения с шаманом, загладить вчерашнюю грубость.

– Экельхут, – примирительно сказал я, – пусть ваши охотники убьют медведя. Ты правильно вчера говорил: медвежьим жиром бока Тальвавтыну надо мазать, чай с жиром пить. Хороший твой совет.

В глазах шамана мелькнули искорки.

– Духи мне это вчера шептали. Завтра убьем медведя. Только сухой он весной – долго топить жир надо.

Поддерживая завязавшийся разговор, спрашиваю: почему в летнем стойбище так много яранг?

Экельхут внимательно и остро взглянул из-под насупленных бровей.

– Женщины, дети тут живут, еще старшины. Мужчины пошли за оленями с легкими пологами.

Странно… Чукчи-оленеводы исстари избегали пасти оленей без семей. Только особые обстоятельства могли изменить установившуюся веками привычку. Я подумал, что причиной этого была болезнь Тальвавтына.

Но Экельхут заметил, что наступают важные события и люди Пустолежащей земли собрались вместе для необходимых решений. Заявление шамана удивило меня.

– Скажи, Экельхут, какие важные события заставили собраться ваших людей в такое неподходящее время?

Экельхут нахмурился.

– Ты чужеземец и не должен знать об этих событиях… пока они не наступят, – загадочно усмехнулся он.

Искренний ответ Экельхута поставил меня в тупик. Молчаливо пьем чай, закусывая вяленым мясом.

“Какие важные события имел в виду Экельхут? Что опять грозит Пустолежащей земле?”

Шаман тянул и тянул с блюдца горячий чай, словно не замечая моего недоумения. Но я отлично видел, что хитрец притворяется. Я не стал больше задавать вопросов, не касаясь, по тундровому обычаю, главной, интересующей меня темы.

Тут проснулся Тальвавтын и попросил пить. Старуха поспешно налила ему крепкого чаю.

– Хорошо, Вадим, лечил меня, – сказал Тальвавтын, – совсем бок не болит.

– Лежать тебе еще надо. Медвежатину есть, жиром грудь мазать.

Я протянул Тальвавтыну градусник, и старик покорно сунул его под мышку.

– Завтра медведя убьем, – сказал Экельхут. И, обратившись ко мне, спросил: – Скажи, долго ли будет болеть Тальвавтын?

– Дней пять еще…

Разговор продолжался. Я спросил его, где Рыжий Чукча. Шаман сдвинул густые брови и спокойно ответил, что Рыжий Чукча ушел в стадо и вернется через двое суток. Не отставая от Экельхута, я спросил, кто Рыжий Чукча и откуда он явился в Пустолежащую землю.

Нахмурившись, шаман неохотно ответил, что гость пришел из Воег и что он сын богатого корякского оленевода. Словно избегая дальнейших расспросов, Экельхут быстро допил чай, перевернул чашку и поднялся, бросив на ходу:

– Пошел я, старшины ждут в моей яранге…

Тальвавтын сосредоточенно пил чай, осторожно прижимая свободной рукой градусник.

– Плохой человек Рыжий, – вдруг зло проговорил он по-русски, – совсем чужой…

Слова больного изумили меня. Но я, не сморгнув, взял у него градусник. Температура резко упала.

– 37,2! Отлично, на поправку пошел, старина!

Я дал ему порцию сульфазола, положил перед ним ломти вяленого мяса. Это был местный деликатес – мясо горного барана, отличавшееся особой питательностью.

Как хотелось возобновить откровенный разговор о Рыжем Чукче! Но Тальвавтын, словно спохватившись, замолчал. Он с аппетитом съел вяленое мясо и попросил старуху сварить оленины. Бледное лицо его оживилось, покрылось едва заметным румянцем.

Старуха, не скрывая радости, принялась готовить мясо. Тальвавтын давно не просил есть.

– Хорошо, что пришел, Вадим, ко мне, – продолжал он, – совсем собирался кочевать к “верхним людям”, сильное твое лекарство.

– Рад, что помог тебе…

После болезни Тальвавтын стал как-то мягче, общительнее, в его словах звучала искренность. Не сладко, видно, пришлось ему за это время.

– Помнишь, – говорил старик, – когда ты приехал ко мне первый раз, бега делали? Старшины решили вас убить в моей яранге: пусть, говорили они, забудут русские дорогу в Пустолежащую землю. Не кивнул я тогда, не подал знак, пошел против старшин. Совсем, Вадим, ты другой человек: с миром в гости ко мне пришел, торговать оленей, как купец.

Старик закрыл глаза: ему еще трудно было говорить после изнурительной болезни.

– Очень нужны, старина, олени, потому к тебе пришел, а теперь мы квиты: трудно тебе стало – лекарство хорошее принес, к “верхним людям” не пустил, – улыбнулся я.

– На хороших делах люди живут на земле, – тихо проговорил Тальвавтын.

Я чуть не поперхнулся, проглотив полчашки горячего чая, – не ожидал, что король Анадырских гор станет философствовать.

Старик замолчал, затих и задремал. Стараясь не шуметь, старуха убрала с чайного столика посуду.

Тальвавтын оказался куда более сложной натурой, чем я его себе представлял. Почему он так недоброжелательно отзывается о Рыжем Чукче? И что значит “чужой человек”?

Осторожно ступая, остерегаясь разбудить старика, выбрался из яранги. Стойбище проснулось-рэтэмы у многих яранг откинуты. Там и тут копошились согнутые женские фигуры. Соседняя белая яранга дымила, как паровоз, – видимо, там пили чай собравшиеся у Экельхута старшины.

Я направился к одинокой яранге бабушки Вааль – выручать Илью. Около входа сидел Вельвель с блестящим винчестером на коленях. Лицо его, холодное и неприступное, точно окаменело.

– Не ходи в ярангу – Илья спит, – угрюмо проговорил он.

В его словах послышалась скрытая угроза.

Меня поразил наглый тон Вельвеля – я остановился.

– А если войду и разбужу Илью? – думая, что он шутит, спросил я.

– Стрелять, наверное, буду, так велел Экельхут, – хрипло ответил Вельвель, едва заметно поворачивая ко мне дуло винчестера. Свирепая его рожа не предвещала ничего хорошего.

Ответ Вельвеля мгновенно спустил с облаков. Ясно, что мы с Ильей очутились в ловушке. Я повернулся спиной к Вельвелю и спокойно зашагал обратно к яранге Тальвавтына. Не заходя к старику, прошел на берег речки и улегся на гальке. Мне хотелось обдумать создавшееся положение.

Ярангу бабушки Вааль и Вельвеля с винчестером отсюда не было видно – их заслонял большой шатер Тальвавтына. Долго я лежал на берегу потока, ломая голову, как выбраться из ловушки, в которую мы попались так неосмотрительно.

Размышления мои прервала довольно странная картина: по берегу двигалась ко мне женская фигура в обвисшем керкере. Плечо и рука ее были обнажены. Женщина то и дело взмахивала длинным удилищем, закидывая удочку. Усилия ее не пропадали даром. Она часто выхватывала из воды черноспинных рыбин.

Удильщица медленно шла по берегу вниз по течению речки, приближаясь к месту, где я сидел. Пойманных хариусов она умерщвляла ударом голыша по голове и прятала свою добычу в сумку, перекинутую через плечо.

С интересом я наблюдал за ловкой удильщицей и вдруг узнал бабушку Вааль. Не спеша она подвигалась ко мне, словно не замечая присутствия гостя. Движения ее были ловки и артистичны. Когда шатер Тальвавтына заслонил Вельвеля, бабушка Вааль устремилась ко мне, резво перепрыгивая валуны, и быстро, беспорядочно заговорила:

– Вельвель не велит Илье ходить к тебе, никуда не пускает. Опасность вам большая грозит. Рыжий Чукча и Экельхут, как Тальвавтына вылечишь, убить вас хотят, табун обратно поворачивать. Рыжий – плохой, чужой человек.

Бабушка Вааль, подхватив удочку, суетливо понеслась дальше, взмахнув удилищем в ту минуту, когда из-за шатра Тальвавтына вновь показался сидящий у дальней яранги Вельвель. Не оборачиваясь, она уходила все дальше и дальше по течению речки, энергично закидывая свой чудесный самолов.

Черт побери! В голову лезли и роились разные мысли, одна тревожнее другой…