Текст книги "Мир приключений 1975 г. "

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Виталий Мелентьев,Всеволод Ревич,Альберт Валентинов,Виктор Болдырев,Владимир Караханов,Андрей Михайловский,Александр Шагинян,А Бауэр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)

6

Пограничник остался один на высоком обрывистом берегу, под огромным шатром голубого неба, по которому проплывали черные клубы дыма. Совсем, совсем один. Лицом к лицу с врагом. Поднял Василий голову над глинистым бруствером, посмотрел по сторонам, увидел зеленый извилистый берег, темную реку, широкую панораму Забужья. На мгновение ему показалось, что он бесконечно одинок, что вообще один, совершенно один защищает границу своей страны. И, конечно, эта мысль и это чувство не могли обрадовать или воодушевить самого смелого человека, ибо нет ничего страшнее одиночества и тем более одиночества в борьбе…

Но среди гула удалявшейся канонады услышал он дробные пулеметные очереди с заставы, частую винтовочную стрельбу справа и слева. Вдали, возле Устилуга, шел горячий бой, сражалась Выгаданка, а совсем недалеко, на левом фланге, уверенно стучал пулемет бесстрашного сержанта Скорлупкина. Потом вдоль границы пролетел самолет, и Петров сразу признал в нем своего, звездокрылого. Тоска, поднявшаяся было со дна души, исчезла. Пограничник снова почувствовал силу и бодрость оттого, что не одинок он в этот страшный утренний час, что рядом дерутся с врагом его друзья с заставы, пограничники с соседних участков. И от ощущения близости других людей так тепло стало у него на душе, что захотелось крикнуть какие-то сердечные слова или просто запеть…

Скажут: не может этого быть, не станет человек петь в минуту страшной опасности, накануне, возможно, своей гибели! Неверно это. В самых трудных минутах боя есть секунды передышки, когда все чувства человека сосредоточиваются на самом дорогом и любимом, и тогда это нахлынувшее чувство любви хочется как-то излить.

И Василий запел. Тихо, возможно не слыша своего голоса от артиллерийского гула, не зная, что поет, но он запел. Ту песню, которую пел дома:

 
Всю-то я вселенную проехал,
Нигде я милой не нашел…
Я в Россию возвратился —
Сердцу слышится привет…
 

И от этих милых слов: “Сердцу слышится привет” – внезапно ощутил он всем телом, гулко забившимся сердцем, что там, за спиной, лежит огромная, беспредельно любимая Россия, мирная страна… Маленькая черная молния прорезала его чистый лоб. Пролегла морщинка, помедлила и не ушла со лба, так и осталась, будто черный шрамик.

…Невидимые за лесом минометы и одна из батарей на далеком лугу направили огонь на мыс, стремясь уничтожить советского пулеметчика. Петров сжался в окопе. Мины пролетали над самой головой, и там, где они падали, вырастали уродливые деревья из дыма и камней. Словно кто-то злобно бросал в спину пулеметчика пригоршни песка и щебня. Он все теснее прижимался к земле. Странное чувство овладело им. Почудилось, что земля стонет и вздрагивает, как живое существо, что не он к ней, а она все плотнее прижимается к его груди, как бы ища заступничества и помощи… И опять, как тогда, в казарме, у выбитого окна, им неожиданно овладел страх. Стало так нестерпимо жутко, что больше невозможно было лежать в этой яме. Хотелось вскочить, закрыть голову руками и с криком убежать прочь от этого переворачивающего душу тошнотворного воя и шипения мин. Но родная земля не отпускала. Он не вскочил, не побежал куда глаза глядят, а с трудом разодрал сухие запекшиеся губы и схватил ртом клок прохладной горьковатой травы, упавшей в яму. Схватил и замер…

Огонь вдруг стих. Налет кончился.

“Что со мной? Что это было? – пришел в себя Василий. – Что было со мной? Никак, я испугался, струсил? Неужели?.. Какое мерзостное ощущение… Что это я?.. С панами воевал, кровь и смерть видел – не боялся, с немцами раз в Польше встретился – не склонил головы. Тоже тогда их пушки постреляли здорово. А тут н тебе, сробел! Как мама говорила: испужался ребеночек, испужался махонький. Ну да! Да-да-да!.. Я боялся, в мыслях уже драпал отсюда… Убегал! Убегал, но не убежал! Боялся, но не трусил, нет, не трусил. А как на самого деле? Боюсь я этого страшного огня? Конечно, боюсь. Боюсь смерти, неудачи, боюсь, что разобьет мой “максим”… Больше всего боюсь раненым, беспомощным попасть в руки к ним, к этим… Но мой разум и мой долг сильнее всякого страха, страха смерти, страха уничтожения. Сильней, черт возьми! От моей земли, которая только что прижималась ко мне, я никуда не уйду. Ни за что не уйду отсюда!.. Пусть так и знают эти!..”

Словно решив трудную задачу, словно выяснив для себя что-то важное и сложное, Василий хлопнул по земле ладонью, вытер губы и стал деловито отряхивать с гимнастерки пыль и песок. Потом он осторожно выглянул из окопа, проверил пулемет. На сопредельной стороне было пусто. Зеленела трава, на которой, точно коряги или обрубки дерева, валялись трупы фашистов.

Прижавшись к брустверу, через смотровую щель он увидел, как из леса к берегу снова потянулись немецкие солдаты. Сперва они шли медленно, с опаской, приседая за каждым кустом, потом, решив, вероятно, что пулемет пограничников разбит, осмелели и побежали во всю прыть к броду. Уверенно, без капли волнения Василий держался за рукоятки “максима” и терпеливо ждал. Лишь сузились немного от напряжения глаза. Вот первая группа фашистов достигла советского берега, вторая, подняв автоматы, брела по пояс в воде, а третья группа, самая многочисленная и болтливая, только входила в воду.

– Пора! – сам себе хрипло приказал Петров. – Ну, держитесь, гады! Держитесь теперь!..

Точно сорняки, подкошенные невидимой гигантской косой, повалились вышедшие на берег немцы. Затем наступил черед второй группы. Крича, падая, захлебываясь в побуревшей от крови воде, немцы в ужасе бросились назад, но мало кто из них добрался до своего берега. Из третьей группы спаслись самые быстрые, успевшие добежать до леса. Многих потерял враг в этом молниеносном бою с советским бойцом, который так мастерски владел оружием.

Немедленно Петров стал менять позицию, с трудом перекатывая тяжелый пулемет на противоположную сторону холма. Он нашел удобную воронку, устроил пулемет, замаскировав его ветками кустарника, а сам сжался в комок на рыхлой прохладной земле. И снова на мыс обрушился шквал минометного и пулеметного огня. Высокие фонтаны земли, тучи черной пыли, клубы дыма затмевали солнце и небо. От рева и постоянного грохота, казалось, твердел воздух. Пограничник лежал на дне воронки, но страх, угнетавший душу во время прошлого налета, теперь не трогал его. Он даже удивлялся, что мог тогда испытать подобное. Как старый многоопытный воин, невозмутимо пережидал он интенсивный огневой налет.

– Хорошо, очень хорошо, прямо-таки превосходно! – думал он вслух. – Если на каждого нашего вы будете тратить столько металла и пороха, то быстро вылетите в трубу.

Огонь ослабевал. Разрывы мин стали удаляться в сторону заставы. Сквозь пыль и редеющий в небе мрак засветилось небо и прорвались солнечные лучи. Пулеметчик выдвинул из-под кустика ствол пулемета, не переставая наблюдать за противоположным берегом.

Обозленные неудачами, гитлеровцы готовились переправиться через Буг сразу в трех местах. Это грозило прорывом.

– Ах, дьяволы! – выругался пограничник, разгадав намерения врага. – Хотите обойти меня? Жаль, нет связного, попросить бы огня на северном участке. На левом фланге Скорлупкин остановит, а тут некому. Ну ничего, вражьи души! Раз вы здесь без танков прете, я все равно дотянусь до вас. Давай, “максимушка”, жми, угости их хорошенько. Работай, дружок!..

И послушный пулемет добросовестно “работал”, “угощал” и “нажимал”. То один фашист взмахивал руками и валился на спину, то другой тыкался носом в землю, то третий, хромая, отступал. От непрерывной стрельбы ствол “максима” так накалился, что в кожухе закипела вода и жаром повеяло в лицо пограничнику. Словно обессилев в неравной и долгой схватке, пулемет уже не стрелял, а плевался раскаленными пулями, которые перестали долетать до цели.

Немцы опять залегли и из автоматов поливали мыс огнем. Пользуясь этим, Петров спустил обжигающий пальцы кипяток и наполнил кожух холодной водой из термоса. Почувствовав жажду, напился и сам.

Молодо и энергично опять застучал пулемет. Обретя силу и дальность, пули помчались через луг.

Две группы противника пытались переправиться выше, левее мыса, но были отогнаны интенсивным заградительным огнем расчета Скорлупкина. Севернее Петрова еще одну крупную группу остановили бойцы, которыми командовал лейтенант Репенко.

– Хорошо! – вслух радовался Петров. – Бей их без пощады, Мирон Давыдович!

Трижды на участке, что севернее мыса, немцы чуть было не форсировали реку, но каждый раз пограничники обрушивали на врага свинцовый ливень и отгоняли их.

Недалеко за рекой появились новые минометные батареи. Весь огонь с мыса Петрова перенесся в расположение заставы Василий видел, как мины гвоздили по земляным укрытиям, как поднимались серые тучи земли, взлетали кверху бревна, доски, ящики. Густая, багровая от битого кирпича туча заволокла то место, где глубоко в землю закопались пограничники. И все же нет-нет да и раздавались оттуда стремительные пулеметные очереди, будто сигналили бойцу, что он не один, что родная застава жива, борется и не собирается отступать.

Потом эхо взрывов удалилось в сторону недалекой заставы Выгаданки, и у Петрова стало совсем тихо. Воздух очистился, солнце пробило пыль и горело ярче, чуть укоротились тени от кустарников.

Василий устало прикрыл рукой воспаленные от пыли глаза, хотел было поспать, но тут он услышал удивительно знакомые, точно из далекого детства, звуки: то застрекотал какой-то смелый кузнечик. Вспомнился жаркий летний день, еще до призыва в армию. Сидел он тогда с тоненькой девчонкой у реки среди пахучих трав. Ленка задумчиво смотрела на гору, на дома Малоярославца и заплетала косу, и вот так же возле них пел свою милую песенку невидимый кузнечик. Да, перестала писать Ленка… “Надо будет сестру попросить, пусть узнает, что там произошло. Эх, Ленка, Ленка! Красивые твои глаза, мягкие косы. Устала, поди, ждать меня…”

И он слушал и не мог наслушаться монотонного стрекотания кузнечика.

На мысу становилось жарко. Солнце пригревало сильней. Василий расстегнул воротник гимнастерки, сдвинул на затылок недавно зеленую, а теперь серую от пыли фуражку. Он отдыхал от грохота артиллерийской пальбы, свиста пуль, от тяжелого воинского труда, отдыхал перед новой вспышкой боя. На соседней – Выгаданке поднялось густое белое облако не то пара, не то дыма.

И вдруг оттуда, из белого облака, ясно донеслась прерывистая, будто шальная, пулеметная очередь. “Каретников! Мишка сигналит мне! – встрепенулся Петров. – Всякий раз на учениях дразнил меня такой нескладной стрельбой. Ах, чертяка милый! Знак мне подает: жив, мол, курилка… Надо же сообразить… Сейчас и я отзовусь, дружок. Покажу тебе свой твердый “почерк”. Слушай меня!..”

Нацелив “максим” на противоположный берег, на кусты ивняка (“Пусть не пропадают мои пули даром, авось пристукну там кого-нибудь”), Василий выпустил длинную, безукоризненно четкую очередь. “Классический стиль”, – пошутил однажды капитан на недавних учениях, понаблюдав за стрельбой Петрова.

Кусты вдали заколыхались, там замелькали фигуры вражеских наблюдателей. Видно было, как они тащили раненых в лесок.

– Ну вот и отлично, Михаил! – засмеялся довольный пулеметчик. – Вроде и поговорили, вроде и похлопали друг дружку по плечу…

Повернувшись на спину и загородив глаза от солнца рукой, взглянул он на часы и с досадой покачал головой: стекло на них треснуло. Было семь часов утра. “Ого, уже семь часов! – удивился он. – Три часа держимся… Такая силища поперла с запада, а мы стоим… Шутка сказать, три часа уже ведем бои! Никогда не было таких больших пограничных сражений. Да, это не столкновения, а настоящие сражения. Итак, война с гитлеровской Германией! Что ж, повоюем!.. Три часа войны, а кажется, что пробежали минуты. Три часа, а сколько, поди, уже раненых, убитых. А что сейчас в Москве? Конечно, там уже знают о внезапном нападении Германии…”

– Москва! – неожиданно громко сказал он, а почему сказал – сам не знал. Повторил еще раз, более мягко, задушевно, вслушиваясь в звуки милого слова: – Москва!..

…Над головой свистнула пуля. Потом другая. Передышка кончилась. Надо было снова продолжать борьбу, продолжать жестокий неравный бой с наседавшим врагом.

– Нет, гады, не пройти вам здесь, покуда я жив! – сурово, сквозь зубы, проговорил Василий. – Пока я жив, не пройти…

“Останусь ли я жить или погибну?.. – размышлял он. – Глупый вопрос! Живым я едва ли выберусь отсюда. Чтобы остаться живым и невредимым, надо немедленно уйти с мыса, вернуться на заставу. А я этого не хочу! Не уйду отсюда! Не оставлю этого мыса ни за что… Жаль, конечно, умереть таким молодым, не поживши как следует… А может, наши подоспеют, погонят фашистов назад? Вот было бы здорово! Да нет, не погонят. Далеко стоят полевые войска, черт возьми! Ну что ж…”

За рекой вновь началось движение. Но когда снова ожил советский пулемет, движение прекратилось. Получив, видимо, приказ об отходе, гитлеровцы стали уходить в сторону Выгаданки, где все реже и реже раздавались выстрелы пограничников. Враг решил форсировать Буг на других участках. “Ага! Сдрейфили!” – злорадно подумал Петров, посылая несколько длинных очередей вдогонку удалявшимся серым фигурам.

За стуком пулемета не слышал он последнего “ура” на соседней заставе и последних одиночных взрывов ручных гранат, не слышал рева танков за лесом, в ржаном поле, где он не раз бывал прежде, не слышал, как в голубой небесной синеве мерзким голосом завывала приближающаяся к нему фашистская мина…

7

В нескольких километрах севернее Цуцнева, на берегу Буга, раскинулась небольшая деревенька Выгаданка, в которой находилась 6-я пограничная застава, обычно называемая Выгаданкой.

Когда в тумане загрохотали фашистские орудия и первые снаряды разорвались вблизи, начальник заставы старший лейтенант Неезжайло, как и другие командиры, повел своих бойцов в укрытия. Сперва между тремя блокгаузами связь поддерживалась по глубоким ходам сообщения. Но от прямых попаданий разворотило центральный блокгауз, рухнули здания заставы, и все ходы наглухо завалило. Остались две изолированные друг от друга огневые точки внутреннего пояса обороны. Две маленькие, хорошо укрепленные крепости, которые, как ежи иголками, ощетинились огненными струями пулеметных очередей.

В одном из подземных укрытий, расположенном на возвышенности, ближе к 7-й заставе лейтенанта Репенко, среди других пограничников находился старшина Михаил Каретников. Он не мог спокойно оставаться на одном месте. Приникал к одной бойнице, к другой, стрелял из третьей, подбегал к двери и выглядывал наружу. Ничего не было видно: кругом рвались мины и снаряды, вздымая землю и тучи пыли, дым закрывал небо.

– Ребята, берегите патроны, чего зря в пустоту палить! – старался он перекричать грохот взрывов. – Кончится их огонь, полезут к нам, тогда и бей фашистскую нечисть в хвост и в гриву!..

Воздух и свет могли проникать в блокгауз только через небольшие бойницы. Иногда приоткрывалась покосившаяся дверь, и сюда вносили тяжело раненных. Некоторые со стонами протискивались сами, приткнувшись в темных углах, затихали, понимая, что товарищам сейчас не до них. Легкораненые, кое-как перевязавшись, подползали с винтовками к бойницам и двери и тоже принимали участие в бою.

– Да лежите вы, братцы, без вас управимся! – уговаривал их Каретников.

За всех ответил немолодой окровавленный пограничник:

– Кровушка еще не вся вытекла… Будем сражаться… И не гони нас, старшина, все равно умрем…

Другой добавил клокочущим голосом:

– И умрем как герои. Когда-нибудь про нас скажут: они первыми приняли удар Гитлера… Посторонись-ка, старшина!..

“Какие люди, какие люди, – поражался Каретников. – Я и не знал, что меня окружают такие…”

Под прикрытием артиллерийского огня гитлеровцы неоднократно пытались приблизиться к блокгаузам, но всякий раз сплошная полоса огня вставала на их пути непреодолимой преградой. Атака захлебывалась. Противник, неся потери, отступал. Снова по укрытиям били минометы, снова гремели взрывы и содрогалась земля. Пролетели два бомбардировщика, сбросили бомбы, но не попали в блокгаузы. Потом вдруг стало тихо. Вдали рвались снаряды, слышались винтовочные залпы, гул танков, а тут вдруг наступила тишина. И как бы подчеркивая ее, где-то в деревне раздался громкий женский крик.

– Что-то хотят предпринять, гады! – сказал один боец, жадно затягиваясь папироской.

– Психическую атаку задумали, – отозвался другой. – Как белые в “Чапаеве”.

Каретников присвистнул:

– Пусть думают. Сломаем их думки.

В это время невдалеке раздались два не особенно сильных взрыва, и там поднялись клубы молочно-белого дыма.

– Вот новость… – удивился раненный в руку пограничник.

Послышались тревожные голоса:

– Что за дым? Не газ ли?

– Подготовить противогазы!

– Да не газ это – дым простой…

– Хлопцы, а что будем делать, если дым к нам попрет?

На последний вопрос никто не ответил. Опять стало совсем тихо. Кто-то хрипло дышал в углу.

Привалившись к приятно прохладной стенке, Михаил Каретников обострившимся слухом различал приглушенную винтовочную стрельбу со стороны 7-й заставы. Но вот, в минуту затишья там, уловил он ровные пулеметные строчки. Как же их не узнать? Это же “почерк” Василия Петрова! Артистическая работа – ничего не скажешь…

В первые минуты нападения на границу, когда телефонная связь между заставами еще не была прервана, лейтенант Репенко сообщил сюда, что направляет к броду, на мыс, расчет замполита Петрова.

“Да, да, конечно, это Василь бьется на мысу!.. – взволнованно думал Каретников. – Вот молодчина! Поди, сотню фашистов уложил. Уж он не промахнется… Эх, как бы дать ему знать о себе? Слышу, мол, тебя, помню… Придумал! Верно, придумал!..”

– Дай-ка я пальну! – подскочил он к соседу-пулеметчику.

– Пальни, – посторонился тот.

Михаил приладился к пулемету. Подождал минуту, потом, не целясь, дал две нескладные прерывистые очереди прямо в белое облако дыма. Друг часто ругал его за эту неритмичность, за “сумасшедшие” строчки, и теперь если услышит, то должен обязательно узнать их. Тут до его слуха еле слышно донеслась издалека ответная, удивительно четкая строчка Васиного станкового пулемета.

– Узнал! Вспомнил! Понял!.. – Каретников громко, радостно засмеялся.

– Кто узнал? О ком ты? – удивился пулеметчик.

– Понимаешь?.. Отозвался на мою стрельбу дружок с Цуцневской заставы! Замполитрука Петров Василь! Снайпер… Артист… Засел он у излучины Буга, понимаешь… Ах, дружище ты мой сероглазый! Как бы хотелось перебраться на твой холмик, чтобы рядом драться с врагами!..

После нескольких безуспешных попыток прорвать оборону пограничников, гитлеровцы начали забрасывать блокгаузы дымовыми шашками, стремясь выкурить их защитников. Теперь шашки лопались совсем рядом. Едкий дым струйками стал проникать в бойницы. Застонали, закашляли бойцы.

– Тряпками, гимнастерками заткнуть все отверстия! – скомандовал Каретников и первым сдернул с себя гимнастерку.

В блокгаузе стало темно, точно внезапно наступила душная беззвездная ночь. Еще тяжелее запахло кровью. В углу умирал политрук заставы Ващеев, у которого по самое плечо оторвало руку. Еле слышным голосом он невнятно произнес:

– Слюду… От моей планшетной… Через нее можно… – И он, протяжно застонав, впал в забытье, не прибавив слово “смотреть”.

Но все его поняли. Кто-то в темноте нащупал сумку политрука и с хрустом вырвал пленку. Теперь через небольшое отверстие, защищенное прозрачной слюдой, можно было вести наблюдение. Когда дым слегка рассеялся, пограничники заметили на нашем берегу неясные фигуры наступающих гитлеровцев, которые пытались обойти укрытия.

– Открыть бойницы! Пулеметы к бою! Огонь! – тонким голосом закричал Михаил Каретников.

Вмиг пулеметы и винтовки высунулись из бойниц и с ожесточением застрочили в разные стороны. Тени на берегу заметались, послышались крики, проклятия. Враг вынужден был снова убраться за реку. Пулеметы послушно умолкли. Возбужденные стремительным боем и победой, пограничники радостно переговаривались:

– Здорово трахнули мы…

– Психическая атака не вышла!

– Я метил в тех, кто повыше…

– Отбились! Ей-богу, отбились!..

Опять на этом участке наступила сравнительная тишина. Не надевая гимнастерки, старшина опустился на патронный ящик и прикрыл слезившиеся от дыма глаза. Он снова думал о Васе и вспоминал их крепкую четырехлетнюю дружбу, начавшуюся в Ленинградской школе командиров.

Солдатская дружба! Много хороших слов сказано о ней. Не сразу увидишь ее, не скоро распознаешь. Она скрыта от посторонних глаз, она, пожалуй, начисто лишена внешних признаков. Прикрывается порой суровым или требовательным взглядом, равнодушным словом, а то и острой насмешкой. В ней нет объятий, мелочной ревности, все в ней предельно просто и ясно. Но огромная теплота и верность, готовность в любое время подставить плечо и сердечная забота глубоко скрыты в душе. Бескорыстная солдатская дружба – одно из самых прекрасных проявлений человеческой доброй души, и нет, наверно, чище и святее чувства на земле…

Кто знает, отчего катились слезы по смуглому лицу бойца, но он не замечал их и в эти короткие минуты передышки думал лишь о друге и мысленно видел перед собой его круглое добродушное лицо, ласковые серые глаза, которые нередко зажигались решимостью и гневом…

С молниеносной быстротой проносились перед ним обрывки воспоминаний. Впервые увидались в сырой холодный ленинградский день, была в спальне у них одна тумбочка на двоих, рядом спали, играли в одной волейбольной команде… Потом граница, освобождение западных областей – всегда были вместе. А потом служили в соседних заставах, но видались часто в Цуцневе. О чем же говорили вчера, нет, позавчера? О чем? Ах, да, о родине, вернее, о родной стороне… Грустил Василь, мечтал поскорей домой воротиться. Поехали бы вместе в Малоярославец. Ведь как братья стали они… Сейчас Василий на мысу сражается больше трех часов. Хороший, труднодоступный мыс. Теперь наверняка будет называться мысом Петрова…

Оглушительный взрыв, потрясший землю, оборвал думы Михаила Каретникова.

– Бомбы! Фугаски бросают! – закричал кто-то пронзительным голосом.

В блокгаузе без ран и контузий осталось всего семь человек, и все они были готовы к бою.

– Примем последний бой, братцы! – глухо сказал один из них.

– Ух и зол я! В горло готов вцепиться этим.

– Да, какая жизнь вчера была…

– Вчера – жизнь, сегодня – смерть…

– Ничего, нас много, всех не перебьешь, фашист проклятый!

– Братцы! Тол! Тол рвут!..

Действительно, не сумев в открытую пробиться к блокгаузам, немцы скрытно подвели к ним неглубокие траншеи и взорвали возле соседнего блокгауза большой заряд тола. Снова защелкали винтовки, залаяли пулеметы. Застава осталась жива, она не сдавалась, не уходила. От семнадцати пулевых ранений скончался в окопе начальник заставы Неезжайло, перестал дышать политрук Ващеев. Сорок две раны насчитали бойцы на теле старшего сержанта Мананникова. Погибли многие пограничники. Вот только они да раненые, находившиеся в беспамятстве, не могли стрелять. Остальные, обливаясь кровью, скрипя зубами от боли, с черными от страдания лицами и безумными глазами, не выпускали из рук оружия. 6-я застава ожесточенно дралась, не пропуская врага в глубь Волыни. Бой не затихал.

Но слишком неравны были силы. Гитлеровские цепи приближались, фашисты без умолку палили из автоматов, забрасывали пограничников гранатами. Потом они залегли и стали чего-то ждать. Горстка бойцов в укрытии молчала. Ни один из них не подумал о том, что он может сдаться, об отходе, ни один не дрогнул в минуту гибели.

Русские парни выполняли высший долг своего сердца, они защищали границу, они готовы были умереть, но не склонить головы перед врагом их Отечества, перед их личным врагом…

Вокруг последнего блокгауза стали рваться гранаты, потом, через несколько минут, последовал новый взрыв тола, еще более сильный и близкий. Земля куда-то рванулась. Точно живые, затрещали и зашевелились в накатах толстые бревна. Посыпались камни, глыбы земли. Закричали придавленные к полу люди…

Отброшенный воздушной волной, Каретников отлетел в сторону, ударился обо что-то острое и упал прямо на мертвого политрука. Не то солнце, не то сноп пламени ослепительно сверкнул в его голове. Он чувствовал, что не убит, что жив, но не мог пошевельнуть рукой, не мог поднять головы. Пламя погасло, и стало темно и тихо.