Текст книги "Фантастика 1972"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Юрий Никитин,Владимир Савченко,Виктор Колупаев,Геннадий Гор,Лев Успенский,Вячеслав Морочко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

– Язва ты, – фыркнул Лешка. – Фан-та-сти-чес-кая.

– Кофе не дам, – парировал Озол. – А что твой коньяк без кофе?

– Мы уже идем! – взмолился Поздняков. – Ив самом деле пойдем, а то он такой, он все может…

Что бы Лешка ни делал, все получалось у него изумительно изящно. И сейчас, глядя, как он сервирует стол, Баржин снова – в который раз! – не мог удержаться от легкой, “белой” зависти.

Будучи внуком – точнее, внучатым племянником – известного композитора, Лешка обладал абсолютным слухом и неплохим баритоном. – на радость всей семье, прочившей ему великое будущее. Но он пошел в медицинский, а окончив – уехал в Калининград, где стал судовым врачом на БМРТ. Был он врачом, как говорили в старину, “божьей милостью” – блестящим хирургом и вообще универсалом. А если учесть, что к тому же он был человеком обаятельным, умел вызывать “улыбки дам огнем нежданных эпиграмм”, знал анекдоты чуть ке “от Ромула до наших дней”, любил и умел танцевать, как былинный Поток-богатырь, играл на рояле, – если учесть все это, то неудивительно, что всегда и везде он становился душой общества.

Когда-то они с Баржиным учились в одном классе. И встретились снова десять лет спустя, когда Лешка приехал в Ленинград поступать в ЛИТМО – Ленинградский институт точной механики и оптики – на факультет медицинской кибернетики.

– Понимаешь, Боря, – сказал он тогда Баржину, – как хирург я не смогу сделать шага вперед без медкибернетики. Тяжко без нее. Специалистов мало, у меня же есть некоторые преимущества, я ведь практик.

Баржин сразу же решил, что Лешка будет в лаборатории. Будет, чего бы это Баржину ни стоило. А своего он умел добиваться. И не ошибся. Во всяком случае, большая часть теоретических разработок лонг-стресса – бесспорная заслуга Позднякова.

Они уже почти покончили с сервировкой, когда пришел Гиго Чехашвили, а вслед за ним Зойка.

Когда раздался еще один звонок, Баржин не выдержал и сказал, глядя прямо в невинные глаза Перегуда:

– Шли бы уж вы все сразу, что ли! Все равно ведь ненатурально получается, несмотря на всю вашу чуткость…

Перегуд ухмыльнулся и, обернувшись, крикнул в лестничный пролет:

– А ну давай сюда, ребята! Шеф приглашает!

Баржин не выдержал и расхохотался – до слез, чуть ли не до истерики, – впервые за этот вечер.

А через полчаса квартиру было не узнать: Лешка с Озолом сделали из стола что-то фантастическое; Зойка с Зиминым – и когда они только успели? – умудрились натянуть через всю комнату нитки и подвесили на них всякую ерунду: серпантин, какие-то бумажки с лозунгами и картинки; над письменным столом был приколот лист ватмана, на котором Перегуд изобразил в рисунках жизнь и творчество Б. В. Баржина от рождения до сегодняшнего вечера; на столе кучей были свалены подарки.

– По местам! – рявкнул вдруг командирским басом Озол. – Равнение на именинника!

Перестроение было произведено в рекордные сроки, а зазевавшегося Баржина под руки водворили на положенное ему место.

– Тост! – потребовал Озол.

Чехашвили монументально простер длань.

– Я буду краток, – сказал он. – Не по-грузински краток. На моей родине за такой тост из меня сделали бы шашлык. Но я не следую традициям, ибо помню, что краткость – сестра гениальности. Итак…

– Короче! – перебил Озол.

– Я краток, но не кроток. Не прерывайте меня, или во мне проснутся кровожадные инстинкты, коими не хотелось бы омрачать сегодняшний юбилей. Итак, в честь нашего шефа я предлагаю произвести салют в один залп, и пусть энтузиазм наш скажет ему невысказанное словами!

“И пробки в потолок, вина кометы брызнул ток”, – пронеслось у Баржина в голове.

– Ой, – тихо взвизгнула Зойка, – ой, братцы, плафон!…

Но плафон уцелел – это был хороший, небьющийся пластик – и лишь медленно покачивался под потолком.

Баржин обвел всех взглядом.

Вот сидят они за столом – такие разные, несхожие, со своими судьбами, характерами, взглядами.

Лешка. Кандидат медицинских наук Алексей Павлович Поздняков.

Озол.

Гиго Чехашвили, “зам. по тылу”, человек, без которого работа лаборатории кажется немыслимой.

Баржин встретил его в Гипромеде, когда передавал им заказ на разработку портативной модели искусственной почки. А через пару месяцев Чехашвили уже работал во ВНИИППБ. Чехашвили хорошо знал, что как научному работнику ему цена невелика: он был исполнителен, но не было в нем какой-то живинки, “искры научной”, что ли. Зато это был прирожденный первоклассный администратор. И с ним Баржин всегда был спокоен. Он перевалил на Гиго все свои чисто административные заботы, которых у заведующего лабораторией хоть отбавляй. Нужно что-то раздобыть – Чехашвили, узнать – Чехашвили, договориться с кем-то – опять Чехашвили; если бы Баржин сказал ему: “Гиго, к утру мне нужна одноместная “машина времени”, – утром, придя на работу, он наверняка увидел бы у себя в кабинете похожий на велосипед аппарат, поблескивающий хромом и слоновой костью.

Баржинскому заместителю нужна была ученая степень: в отделе кадров Баржину не раз говорили об этом. Но Гиго и слышать не хотел о диссертации.

– Я думаю, Борис Вениаминович, диссертация – это то новое, что ты хочешь и должен сказать. А я – вы сами знаете – ничего особенного нового сказать не могу. Так зачем же увеличивать количество никому не нужных переплетов?…

Но диссертация эта была нужна всей лаборатории хомофеноменологии. И Чехашвили заставили ее написать: и Баржин, и Поздняков вечерами просиживали вместе с Гиго, готовя ее. Наконец он защитился.

– Это был самый гнусный день в моей жизни, – сказал он тогда Баржину.

– Но ваШу диссертацию, Гиго, никак не назовешь ненужной!

– Нет. Но разве ее можно назвать моей?

И в этом был весь Гиго.

Зойка. Вообще-то она, конечно, Зоя Федоровна. Зоя Федоровна Пшебышевская. Но на памяти Баржина ее так называли только дважды, и то оба раза в приказах по институту.

Ее выудил Лешка. Зойке было всего лет двадцать пять, она кончила 157-ю экспериментальную школу, выпускающую программистов. Поступила в ЛИТМО, где и познакомилась с Поздняковым.

А сама преподавала программирование в той же школе. Но потом выяснилось, что для получения диплома нужно работать точно по специальности. И тогда, воспользовавшись случаем, Лешка притащил ее к Баршину.

– Нужен нам программист? – спросил он.

– Нужен, – сказал Баржин. – Гиго только что вышиб где-то последнюю модель “Раздана” и сейчас доругивается с главбухом.

– Вот тебе программист, Боря, – сказал Лешка, подталкивая вперед Зою. – А ты, чадо, не смотри, что я с ним этак фамильярно. Потому как он – начальство. Зовут его Борис Вениаминович, и он совсем не страшный. Уловила?

– Уловила, – сказала Зойка своим опереточным голоском. – А где этот ваш “Раздан”, Борис Вениаминович? Можно мне к нему, а?

Баржин никогда не жалел, что взял ее. О таком программисте можно было трлько мечтать.

Ивин Борис Ильич, в просторечии Боря-бис. Инженер-экспериментатор по призванию, он обладал удивительным талантом чувствовать схему. Рассчитывал он потом. Сперва он сидел, разглядывая ее со всех сторон, щупал своими короткими, толстыми пальцами с обгрызенными ногтями, потом говорил: “Вот здесь, во втором каскаде, что-то не то.

Посмотрим”. И не было случая, чтобы он ошибся. Бывало и похлестче. Борис подходил к вполне исправно работающему энцефалографу, например, и говорил, задумчиво глядя на него: “А ведь полетит сейчас дешифратор, как пить дать!” И – летел. Что это было? Сверхчутье? Бог весть…

Зойка смотрела на него большими глазами и регулярно затаскивала к себе на машину – для профилактики.

С Ивиным тоже было немало хлопот в свое время, когда Баржин решил перетащить его к себе. Дело в том, что Борю-бис угораздило из-за какой-то романтической истории уйти с пятого курса института, да так и не вернуться туда. И Баржину пришлось ходить к Старику и доказывать, что пройти мимо такого человека “больше чем преступление – это ошибка”, как говорил господин де Талейран. И Старик сам объяснялся с начальником отдела кадров… В конце концов Борю-бис оформили младшим.научным сотрудником, хотя это было отнюдь не много для таких золотых рук.

Практически же он руководил второй экспериментальной группой.

Наконец, Перегуд. Он пришел в лабораторию одним из последних, потому что он – испытатель.

Первый в истории лонг-стрессмен.

Еще мальчишкой Герман увлекся парящим полетом. Это был новый, модный в ту пору вид спорта: большой трамплин, вроде лыжного, по которому скользит по рельсам тележка – слайд, выбрасывающая в воздух человека с крыльями, чем-то напоминающими первые планеры Лилиенталя. Крылья раскрываются в момент, когда человек в свободном полете достигает наивысшей точки. А потом начинается парение…

Оцениваются и длительность, и дальность, и изящество полета.

Герман довольно быстро стал сперва разрядником, потом мастером, наконец – чемпионом Союза. Кончив. школу, Герман поступил в Институт физической культуры имени Лесгафта. Окончил, был оставлен в аспирантуре и в порядке культурного обмена послан в Индию, в Мадрасскую школу хатха-йоги. Вернувшись, начал преподавать в институте, а попутно вел факультатив по хатха-йоге. Кроме того, он читал популярные лекции, на одной из которых и познакомился с Баржиным. Точнее, Баржин подошел к нему и предложил поговорить.

Герман согласился, и Баржин рассказал ему всю историю своей идеи, историю хомофеноменологии и их лаборатории.

Вот сидят они за столом – такие разные, несхожие, со своими судьбами, характерами, взглядами.

Что же объединяет их?

Хомофеноменология.

Человек и идея – это система с обратной связью. Идеи порождаются людьми, но, в свою очередь, влияют на людские судьбы, зачастую формируя не только отдельных людей, но и целые поколения.

Хомофеноменология родилась из коллекции Борьки Баржина, но еще долго переживала своеобразный инкубационный период – до тех пор, пока однажды Старик не сказал:

– А что, если представить себе все эти возможности сконцентрированными в одном человеке, этаком Большом Бухарце, а?

Тогда она стала бурно расти, вовлекая в сферу своего влияния все новых людей, порождая субидеи, расти, пока не закончилась провалившимся экспериментом, – как железнодорожная ветка заканчивается тупиком, конструкцией из пяти шпал, выкрашенных черно-белой полосой и укрепленных песчаной обваловкой.

Но когда она начиналась, Баржин не думал, что такое может произойти. Ведь все шло так гладко, так замечательно гладко…

Они начали с классификации.

Выяснилось, что все подтвержденные феномены можно разделить на две основные группы: способности гипертрофированные, развитые за счет притупления остальных, как, например, осязание у слепых; и способности, развитые самостоятельно, без ущерба другим. В первую очередь Баржина интересовали именно эти, вторые способности, хомофеномены.

Но все случаи были спонтанны, непредсказуемы и неуправляемы.

В этом и была, в сущности, вся проблема.

Первая модель, Бухарец-1, была просто суммой всех известных феноменов второго рода. Их набралось свыше сотни: чтение со скоростью сотен тысяч знаков в минуту; отсутствие потребности в сне; наследственная, генетическая память; способность к мгновенному практически устному счету…

Этот ряд можно было бы продолжить до бесконечности. Бухарец-1 оказался настолько непохожим на нормального человека, что не только Баржину, даже Старику стало не по себе.

Бухарец-2 отличался от первого усложнением внутренней структуры. Для удобства была принята такая модель: предположим, что мозг человека, как известно, задействованный лишь на три-пять процентов, состоит как бы из двух зон – рабочей, включающей в себя эти пресловутые три-пять процентов, и резервной, причем рабочая окружена неким барражем. Не будем вдаваться в генезис этого барража, для хомофеноменологов он был условностью, как условна модель атома Бора.

Главное в другом: в этом случае все хомофеномены можно представить узкими локальными прорывами барража, лучевым выходом интеллекта из рабочей зоны в резервную.

Но опять-таки: как сделать этот выход управляемым?

Вот тут-то пригодилась так удачно брошенная Озолом идея лонгстресса.

Стресс – точнее, одна из его разновидностей, активная или норадреналиновая, при которой надпочечники вырабатывают и выбрасывают в организм норадреналин, – это как бы форсаж биологической системы. В состоянии стресса организм действует на пределе своих возможностей (по Бухарцу-2 – возможностей рабочей зоны). Однако стрессу сопутствует резкое ускорение темпов белкового обмена, увеличение количества потребляемой энергии и вырабатываемых шлаков. Поэтому стресс кратковремен, а за ним следует тяжелая реакция.

Обычная белая мышь вдруг набрасывается на кошку с такой яростью, что опешивший “микротигр”, теряя клочья шерсти, обращается в бегство. Это – стресс.

Человек поднимает двухтонную балку, придавившую его напарника, и держит на весу, пока пострадавшего оттаскивают в сторону.

И это – стресс. Разведчик за считанные минуты перелистывает сотни страниц, испещренных сложнейшими расчетами, а потом воспроизводит их с точностью до запятой. Это не только тренированная память, это – стресс.

Как же его пролонгировать?

На решение этой задачи ушло несколько лет, а могло бы во много раз больше, не догадайся они привлечь к работе Институт экспериментальной физиологии и Гипромед. Найденное в итоге решение было если и не идеальным, то, по крайней мере, приемлемым.

Оно представляло собой систему из трех рецепторов (на артерии, вене и ретикулярной формации, этом распределительном щите мозга), передававших показания на сумматор. Последний управлял деятельностью дополнительной почки, которая перерабатывала и утилизировала избыток белковых шлаков, и работой двух эффекторов, один из которых через артерию вводил в организм АТФ, а другой регулировал, воздействуя на гипофиз, гормональный баланс.

Эта система позволяла безо всяких последствий удерживать организм в состоянии стресса сколь угодно долгое время.

Первые опыты на крысах дали обнадеживающие результаты. Физическая сила и выносливость повысились многократно. Интересно было и поведение крыс в лабиринтах: при Первой попытке результаты лонг-стрессированных животных были почти такими же, как и у контрольных. Но при последующих лонг-стрессированные не ошибались ни разу. Закреплялись рефлексы мгновенно.

На собаках результаты получились еще ярче. Причем наряду с фактами тут начали твориться легенды. Так Зимин, например, утверждал, что бывали случаи, когда чудо-псы, как их называли в лаборатории, исполняли команду раньше, чем он успевал произнести ее вслух. Чуть-чуть, на долю секунды, быть может, но раньше. Впрочем, в протоколы экспериментов Зимин этого не занес. Да оно и понятно. Забегая вперед, стоит добавить только, что легенды эти получили впоследствии хождение и среди проводников лонг-стрессированных служебных собак…

Когда опыты были проведены более чем на двух десятках дворняг, Чехашвили провел одну из самых удачных своих операций. Никому не сказавшись, он договорился с Клубом служебного собаководства ДОСААФ и получил от них четырех овчарок, которых в лаборатории и ввели в лонг-стресс.

А потом одну из них передали для испытания геологам, другую – в Таллингаз, третью – в милицию, четвертую – на погранзаставу. Собаки прошли испытания блестяще; сотрудники Таллингаза даже написали восторженную статью, опубликованную в “Молодежи Эстонии”. Наиболее же действенным оказалось восхищение пограничников: через несколько месяцев Старика и Баржина вызвали к большому начальству, каковое сообщило им, что тема эта, лонг-стресс, представляется весьма многопланово перспективной и заслуживающей самой детальной разработки. Ассигнования по ней увеличиваются более чем вдвое, а все субподряды и прочие сторонние заказы получают “зеленую улицу”.

И вот, наконец, появился первый лонг-стрессмен – человек, на себе испытавший лонг-стресс.

Это было победой. Многократное увеличение как физических, так и интеллектуальных возможностей человека, еще один участок, отвоеванный разумом у косной материи! И уже через год в космосе оказался экипаж, состоявший из четырех человек, двое из которых были лонг-стрессменами, а двое – контрольными.

Но в баржинской лаборатории знали: это только шаг. Не больше. Главное – впереди. Ведь это только полное овладение тремя процентами потенциальных возможностей мозга, рабочей зоной.

А остальные девяносто семь процентов? И к тому же все время таскать на себе эту самую третью почку, хоть она и весьма портативна, беспокоиться о запасе энергии и АТФ… Нет, это паллиативное, временное решение.

И тогда был предложен новый вариант.

Автором этой идеи был Лешка.

Она поражала простотой: взять лонг-стрессмена и с помощью гипноза попробовать пробить пресловутый барраж. Ведь были же опыты Райновского, который внушал людям, что они Лобачевские и Репины, и те, до сеанса считавшиеся абсолютно бездарными в математике и живописи, начинали в самом деле писать, не как Репин, может быть, но как хорошие копиисты, начинали представлять себе неэвклидову геометрию…

А что, если пойти по пути Райновского?

Эксперимент был задуман очень изящно.

И столь же изящно провалился.

Яновский провел сеанс. И – ничего.

Просто ничего. Тупик. Сооружение из пяти шпал, раскрашенных в черно-белую полоску, укрепленные песчаной обваловкой.

Конечно, остается лонг-стресс.

Он уже принес немало: объективно, явившись (не надо, в конце концов, бояться громких слов!) серьезным вкладом в науку, уже сейчас, только родившись, принес пользу людям; и субъективно – тоже, и в смысле морального удовлетворения, и в смысле сугубо материальном даже. И разрабатывать, улучшать, доводить его можно до бесконечности.

Но хомофеноменология? Что будет с ней? Ведь лонг-стресс не приблизил решения ни на шаг…

К полуночи в баржинской квартире царил настоящий шабаш.

В спальне Гиго отплясывал с Зойкой нечто лихое. Озол с пеной у рта спорил о чем-то с Германом; судя по доносящимся обрывкам фраз – об йоге, которая была больным местом Озола и фигурировала чуть ли не во всех его рассказах. Лешка, Зимин и Боря-бис тоже спорили, но тихо, вполголоса, рисуя что-то на салфетке, – это Лешка собирался “ни о чем не думать”!

Баржин распахнул окно: в комнате было накурено. С улицы хлынул поток сырого и холодного воздуха. Баржин с йаблаждением вдохнул его. “Устал, – подумал он. – Устал. И хочу спать”. Он собрался было выйти в кухню, погасить свет и посидеть там в одиночестве, когда раздался звонок.

Странно… Больше Баржин никого не ждал.

На пороге стоял Старик. А рядом незнакомый пожилой человек, чем-то его напоминающий, – такой же высокий и тощий, с узким лицом и тяжелым подбородком.

– Принимаете гостей, Борис Вениаминович? – спросил Старик.

Баржин отступил, жестом приглашая их войти.

– А это мой подарок к вашему юбилею, – сказал Старик. – Феликс Максимилианович Райновский, прошу любить и жаловать. Только что прилетел из Москвы, потому мы с ним и задержались несколько.

Райновский!

Баржин взглянул на Старика.

Но тот был абсолютно серьезен.

Только где-то в углах глаз… Хотя нет, это были просто морщинки.

– Очень рад. – Баржин пожал руку Райновскому и распахнул дверь в комнату. – Прошу!

При виде Старика все вскочили.

Из спальни высунулись Зойка и Гиго. Увидев Райновского, Гиго прямо-таки ошалел.

– Феликс Максимилианович! Вырвались-таки?

– Кто устоит перед натиском Чехашвили? – сказал Старик.

– Штрафную им! – потребовал Озол.

– Можно, – согласился Райновский. – Сыро как-то у вас в Ленинграде. Так что с удовольствием…

– Это что за фокусы? – шепотом спросил Баржин у Гиго.

– Я не был уверен, что получится, вот и молчал.

Не прошло и часа, а Баржину стало казаться, что Райновский работает с ними с самого начала, настолько легко и естественно вошел он в их “братию”. Это было приятно и самому Баржину, и – он ясно видел это – всем остальным.

Озол притащил поднос, уставленный чашками с дымящимся кофе, а Старику, не признававшему “этого поветрия”, кирпично заваренный чай.

– Ну-с, – сказал Райновский, принимая протянутую ему Зойкой чашку, – а теперь два слова о деле. Только два слова, потому что всерьез мы будем говорить завтра, ибо утро, как известно, вечера мудренее. В общих чертах я о вашей работе знаю. Я имею в виду не лонг-стресс. Я имею в виду хомофеноменологию. Знаю из вашего, Гиго Бесарионович, письма и из неоднократных разговоров со старым моим приятелем Иваном Михайловичем, – Райновский сделал легкий поклон в сторону Старика. – И сдается мне, что вы не только на правильном пути, но и, как любят выражаться борзописцы, вышли на финишную прямую. И сегодняшняя ваша неудача, по-моему, вытекает не из неправильности общих предпосылок, а из погрешностей эксперимента.

– Яновский напортачил, да? – спросил Озол.

– Адька! – рыкнул на него Поздняков. – Вы хотите сказать, Феликс Максимилианович, что система внушения…

– Я очень ценю коллегу Яновского, – сказал Райновский. – И должен признаться, что он организовал все очень хорошо. Вот только что внушать? Это, боюсь, вы с ним не продумали. Что же до технической стороны, повторяю, она была организована на совесть. Я бы, правда, несмотря на высокую степень гипнабельности Германа Константиновича, подкрепил внушение химиотерапией. – Лешка не удержался от улыбки: в свое время он предлагал это. – Торидазин, а еще лучщe – мелларил. Можете вы его достать?

– Достанем, – прогудел Гиго. – Достанем, Феликс Максимилианович!

– Прекрасно. Что же до внушения, то его, я думаю, будем строить по следующей схеме…

Озол, слушавший весь этот разговор, сидя на краешке письменного стола, внезапно отключился от окружающего. С ним такое бывало, он называл это “абстрагироваться”. Он почувствовал пока еще смутные, размытые, как на недопроявленной фотографии, контуры рассказа, который, возможно, даже не будет фантастическим.

Впрочем, нет – будет, конечно, потому что Озол всегда должен был заглядывать на дюжину шагов вперед…

А Баржин улыбался. Он слушал Райновского и чувствовал, как исчезает куда-то, тает в прокуренном, но, вопреки медицине, таком живительном воздухе комнаты его тоскливая неприкаянность.

Потому что никакого тупика нет. Есть только маленький полустанок в ночи. Поезд стоит здесь совсем недолго, можно только выскочить на платформу, походить, разминая ноги, по хрусткому снегу, искрящемуся в холодном свете ртутных ламп, выкурить сигарету – и снова в путь, дальше, дальше, потому что полустанок – это лишь короткая остановка и немного грусти, оставшейся там, позади…