Текст книги "Фантастика 1972"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Юрий Никитин,Владимир Савченко,Виктор Колупаев,Геннадий Гор,Лев Успенский,Вячеслав Морочко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

– Что за очки? – спросил я.

– Видеть звездные передачи.

– На цветах?…

Вельский кивнул утвердительно.

– А мне можно… видеть? – спросил я, задерживая дыхание.

Меня охватило волнение, как мальчишку, которого впервые привели в цирк. – Неужели можно увидеть?. – повторял я.

То, что я слышал в приборе, который Вельский назвал звездофоном, могло быть мистификацией, а звездофон – транзистором.

В музыке я разбираюсь неважно – мало ли какую передачу, какой разговор мог принять транзистор. Рассказу Вельского можно верить, можно не верить, говорил он о вещах фантастических. Фантастики немало печатается в современных журналах. Может, он гдето прочел о звездах, о цветах и выложил за свое. Но если можно увидеть – это другое дело. Зрение не обманет. Я ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, – мне хотелось, чтобы все, что рассказал Вельский, не было мистификацией.

– Можно?… – спрашивал я.

Вельский снял очки – для этого ему пришлось снять и опять надеть шляпу.

– Можно, – сказал он. – Не всегда, но у нас счастливое совпадение. Видите этот луг? – показал он на лужок, желтый от лютиков. – Эти ромашки… – На краю луга, там, где было посуше, белой простыней стелились ромашки. – Это все равно что телевизионный экран, ~– говорил Вельский. – Каждый цветок принимает частицу изображения. Если цветов много и они растут сплошь, можно увидеть изображение. – Борис Андреевич подал мне очки.

– Я взял у него очки, поднялся с камня и пошел к поляне, желтеющей лютиками.

– Не подходите близко, – предупредил Вельский. – Передачи, как и на телевизоре, надо смотреть на расстоянии.

Я остановился и надел очки.

Я увидел город. Далекий город в тумане – как смутный эскиз, как мираж над пустыней. Я видел очертания зданий, кварталы, – как будто я находился над городом на холме или на башне. Я видел улицы, парки, аллеи. Город жил – что-то по улицам двигалось, перемещалось, может быть, толпы, может, вереницы машин.

Город был огромен, дальние его окраины тонули в перспективе и словно бы в пыльной дымке. Движение было на виадуках над улицами, на аллеях парков и на крышах домов. Мне казалось, я слышу шум города: стук колес, гул моторов. Чем больше я вглядывался, тем больше деталей обнаруживал в городе: вот круглое здание, может быть, цирк, вот овальное – ипподром или стадион, а вот блещет бассейн, даже бронзовые черточки тел можно разглядеть на песке… Что-то поднялось над городом – треугольник, летающее крыло, вот еще одно и еще… Пунктирная линия летящих предметов двигалась над домами, над площадями; первые из них уже скрылись за горизонтом. Я снял очки и спросил:

– Что это?

Вельский пожал плечами:

– В Галактике сто миллиардов звезд, – сказал он.

Я опять надел очки и глянул на край поляны, белевшей ромашками. Теперь я увидел океан, и огромной дугой над его поверхностью – мост. Дуга обрывалась там, где кончались ромашки, и мост казался повисшим в синеве воздуха и воды. Мост был металлический, легкий, ажурный и совершенно пустой. Тщетно я вглядывался в белевшую ленту шоссе, проложенного по середине моста, дорога была пустынна.

Вельский подошел ко мне, спросил:

– Ничего?…

– Вижу мост, – сказал я.

– На мосту – ничего?

– Пусто, – ответил я.

– Вот и я, – сказал Вельский, – сколько ни смотрю на ромашки, никогда на мосту ничего не бывает. Пусто.

Он прошел дальше и приблизил к ромашкам микрофон своего прибора. Я услышал плеск волн.

Так плескались бы волны где-то внизу, если бы я стоял на мосту.

– Слышите? – спросил Вельский.

– Дыхание моря… – сказал я.

– Вслушайтесь лучше.

В плеске волн я различил тихий, вкрадчивый шепот – фразы, периоды, строфы. А мост был пустым. В ушах что-то звучало, шептало, будто океан был одушевленным и говорил сам с собою.

– Удивительно! – Я передал очки Борису Андреевичу.

Тот молча сложил их и сунул в карман.

– Удивительно! – повторил я. – Вы кому-нибудь рассказывали об этом? Взяли патент на изобретение?

– Вам вот рассказал, – ответил Вельский. – А патента не взял. Видите ли… – Он взглянул на меня близорукими доверчивыми глазами.

Честное слово, я любил старика за этот открытый, немного растерянный взгляд. Наверно, его легко обидеть, этого мягкого человека, посмеяться над ним, и, наверно, он боялся этого со стороны других людей.

– Патента не взял, – повторил он. – Я изобрел звездофон недавно. Езжу вот, слушаю. Осваиваю… – улыбнулся он – видимо, слово казалось ему прозаическим, неудобным. – Только что был в Казахстане, – продолжал он, – слушал тюльпаны… А работаю над другой моделью – стереофоническим звездофоном. Закончу модель – подам заявку. Только… – опять улыбнулся Вельский. – Боюсь одной вещи…

– Чего вы боитесь? – спросил я.

– Вдруг скажут,– что все это чепуха, отвлеченная тема?… Вот если бы я занялся гербицидами. Ведь лютики и ромашки – обыкновенные сорняки…

Да, да, я видел, что он боится нечуткости, непонимания, – боится, что его могут публично высечь, как сек когда-то отец, возя бесполезно по докторам. Я даже подумал, как бы помочь ему укрепить его веру. А может, он прав, надо усовершенствовать изобретение, а потом подавать заявку?

Между тем Вельский развивал свою мысль:

– Почему нельзя заниматься отвлеченными темами? Надо исследовать все. Опыт открытий не раз говорит нам об этом: и облака надо изучать, и грибы, и крылья бабочек. Возьмите конструирование приемников. Нужно ли заниматься этим, если придумана уже тысяча схем? А вдруг тысяча первая даст приемник, который примет передачу из космоса?… Впрочем, теперь в этом нет необходимости – передачи из космоса ловят цветы. И все же необходимость есть! – воскликнул он. – Может сложиться приемник, который поймает совсем неожиданное. Вспомните: изучали плесень – открыли пенициллин, любовались стрекозиными крыльями – и нашли способ нейтрализовать разрушающее влияние флаттера…

Солнце опускалось за скалы.

На поляне стало прохладнее, сумрачнее. Сумерки побежали по склонам, заполняя долину синим и фиолетовым светел. Мы с Вельским пошли по тропинке.

– Что говорить об этом? – продолжал он. – Исследования нужны всегда и везде!

Я не противоречил. Моей мечтой было подержать в руках его удивительный звездофон. Мы уже спустились с горы наполовину, когда мне удалось завладеть прибором. Альпийский мак и рододендрон все еще были у меня в руке.

Я поднес прибор к венчикам мака и опять услышал музыку – те же два голоса, высокий и низкий, которые, сливаясь, вели неземную мелодию. Казалось, от музыки исходил аромат – тонкий, чуть горьковатый, как от миндаля, волнующий и печальный.

– Борис Андреевич. – обратился я к старику, – вам понятен смысл передач?

– Музыка, – ответил он. – В большинстве это музыка, и ее можно понять. Музыкой легко выразить радость, надежду, призыв, отчаяние. Все это есть в звездных мелодиях.

Вельский замолчал, замедлил шаги.

– Одного не могу понять, – сказал он, – о чем говорят тюльпаны?

Я уже слышал этот вопрос. Очевидно, он волновал Бориса Андреевича.

– Почему тюльпаны? – спросил я.

– А вот послушайте, – сказал он. – У меня есть запись…

Он достал из кармана картонную коробку, порылся в ней, вынул обрывок ленты. – Дайте-ка на минуту, – взял из моих рук звездофон. Щелчок – лента вставлена. – Слушайте, – сказал он.

Из динамика полился шелест, шепот, невыразимо далекий, слабый, таинственный. Казалось, это шорох дождя по крыше; можно было проследить всплески отдельных струй, звон капель. Но это не было ни то, ни другое. Звучал живой голос, и те же всплески можно было приравнять к вздохам и паузам между фразами. Проходили секунды, минуты, шепот не прекращался – так же звенели капли, слышались вздохи и шорох таинственной передачи.

– Это Мицар, – пояснил Вельский. – Двойная звезда в созвездии Большой Медведицы.

Тюльпаны принимают Мицар…

Может быть, впервые за весь разговор с Вельским я почувствовал фантастичность встречи с этим удивительным человеком. До этого мое внимание было поглощено звездофоном, чудесами, которые показывал и о которых рассказывал Вельский. Откуда он, кто он, этот старик? Может быть, он вовсе не человек, а звездный пришелец? Почему никто не знает о нем, о его открытии? Что он делает на горном курорте?… Я обернулся к Вельскому:

– Расскажите о себе, кто вы?

Вельский не ответил на вопрос, – может быть, не расслышал: мы пробирались между кустов, то и дело приходилось отводить ветки руками, чтобы не поцарапать лицо. С минуту, наверное, слышалось похрустывание хвои, шелест листвы. Может быть, Вельский не хотел рассказывать о себе? Я уже приготовился повторить вопрос, но он заговорил сам.

– Я уже рассказал, – отозвался он в темноте. – Почти все рассказал – о детстве, об учебе, изобретательстве. А так – что еще рассказать вам? Пенсионер я, – смущенно признался он. – Семь лет как вышел на пенсию. По Возрасту и по стажу. – Опять эти слова прозвучали у него так, как будто произносить их ему было неловко. – Семьи у меня нет, – продолжал он. – И не было. Перекати-поле, бобыль – говорят о таких, как я… А может, это и лучше…

Мне показалось, что он улыбнулся. Я вспомнил его. улыбку, стесненную, рассеянную. Странный, неприспособленный человек: имеет в руках такое изобретение…

Он, кажется, не ставит его ни во что. Или не понимает ему цены.

Или никто не понимает его.

Я ведь тоже с первых фраз принял его за сумасшедшего.

– Так я свободнее, без семьи, – говорил Вельский. – Хожу по стране, езжу. Приглядываюсь к цветам. Был на Кавказе, в Крыму, на Памире. Сейчас вот – здесь. Остановился в Доме для приезжих… Пишу монографию. Не могу подобрать назвайия. Может быть, это будет “Цветы и космос”. Звучит неубедительно, по-детски… Надо бы еще поездить по свету, – продолжал он, – собрать побольше материала. Хочу побывать в Австралии. Узнать, о чем говорят Канопус и звезды Центавра…

Говорил он скучно, неинтересно, словно ему не хотелось рассказывать о себе. Это была проза после высокой поэзии о цветах и о звездах, которую он только что мне поведал. Он чувствовал эту прозу и на полуслове прервал рассказ.

Остаток пути мы прошли молча, каждый думая о своем: Вельский, наверно, о звездах, я о заводе, лаборатории, о диссертации, которая пишется с трудом. Что бы сказал о моей диссертации Вельский, если б его спросить?…

Нет, об этом я его не спрошу.

Это не главное. Главное в нем самом – что-то необычайное, неповторимое.

– Как вы объясняете, – спросил я, – свою восприимчивость к голосам звезд? Вы говорили, что в детстве слышали пение и шепот цветов.

– Как объясняю? – спросил он. – Может быть, это аномалия. Может быть, норма. Мне думается, в каждом человеке сидит то же, что и во мне. Может быть, каждая клетка нашего тела не только излучатель радиоволн – это доказано, – но и приемник. Может, у меня обостренное восприятие. И такого же восприятия можно добиться для каждого. Мало ли загадок таят нервная система и человеческий мозг. Надо искать…

– Надо искать… – как эхо, повторил я его последнюю фразу.

Старик прав: впереди поиски и открытия.

Огни поселка открылись внезапно. Тропинка перешла в дорогу, дорога раздвоилась: одна вела B поселок, другая – к курзалу.

Вельский остановился.

– Вот и пришли, – сказал он. – Спасибо вам. Я, наверно, из леса не выбрался бы и заночевал у костра. Вы любите ночевать у костра?

Я ответил, что я сибиряк и ночевать у костра мне приходилось не раз.

– А в Австралии вам хотелось бы побывать? В настоящей Австралии? – спросил Вельский, видимо не желая больше рассказывать о себе, давая понять, что вопросов не надо.

Я ничего не ответил.

– Мне очень хочется… – сказал он.

В голосе его звучало смущение, будто он извинялся за прерванный разговор: не надо было рассказывать о пенсии, о монографии, которая еще не написана, – все это портило встречу.

– Прощайте, – Вельский подал мне руку.

Я в ответ подал свою, но с удивлением ощутил в руке звездофон.

– На память, – сказал Вельский. – Не откажите принять.

Я невольно сжал подарок в руке, подыскивая слова, чтобы отблагодарить Вельского.

– Вот и запись Мицара, – на ощупь он передал мне пленку. – Тайна тюльпанов… Хорошая тема для диссертации. С сорняками у вас не получается.

Неужели он прочитал мои мысли?…

Борис Андреевич рассмеялся: – Мысли читать легче. Не всегда приятно, но легче.

Я был ошеломлен.

– Разгадаете тайну, – продолжал Вельский, – я вас найду. Вы можете это сделать – раскрыть загадку. У вас преимущество – молодость. Прощайте.

С минуту я слышал его шаркающие старческие шаги. В руках были пленка и звездофон, в голове – тысяча вопросов к Вельскому.

– Борис Андреевич!… – крикнул я в темноту.

Но его шаги уже смолкли.

АНДРЕЙ БАЛАБУХА Маленький полустанок в ночи

Света Варжин зажигать не стал. Отработанным движением повесив плащ на вешалку, он прошел в комнату и сел в кресло.

Закурил. Дым показался каким-то сладковатым, неприятным, – и то сказать, третья пачка за сегодня…

В квартире стояла тишина. Особая, электрическая: вот утробно заворчал на кухне холодильник, чуть слышно стрекотал в прихожей счетчик – современный эквивалент сверчка; замурлыкал свою песенку кондиционер… Было в этой тишине что-то чужое, тоскливое.

Баржин протянул руку и дернул шнурок торшера. Темнота сгустилась, полумрак комнаты распался на свет и тьму, из которой пялилось бельмо кинескопа. Смотреть на него было неприятно.

“Эк меня! – подумал Баржин. – А впрочем, кого бы не развезло после столь блистательного провала? И всякому на моем месте было бы так же худо. Ведь как все гладко шло, на диво гладко! Со ступеньки на ступеньку. От опыта к опыту. От идеи к идее. И вдруг, разом – все! Правда, сделано и без того немало. Что ж, будем разрабатывать лонгстресс. Обсасывать и доводить. Тоже неплохо. И вообще… “Камин затоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить…”

Он встал, прошелся по комнате.

Постоял у окна, глядя, как стекают по стеклу дождевые капли, потом прошел в спальню и открыл дверь в чулан. “Хотел бы я знать, – подумал он, – что имели в виду проектировщики, вычерчивая на своих ватманах эти закутки? Как только их не используют: и фотолаборатории делают, и библиотеки, и альковы… Но для чего они предназначались первоначально?” Впрочем, ему эта конура очень пригодилась. Он щелкнул выключателем и шагнул внутрь, к поблескивающим желтым лаком секциям картотеки.

Баржин погладил рукой их скользкую поверхность, выдвинул и задвинул несколько ящиков, бесцельно провел пальцем по торцам карточек… Нет, что ни говори, а сама картотека получилась очень неплохой. И форму для карточек он подобрал удобную. Да и мудрено ей было оказаться неудачной: ведь позаимствовал ее Баржин у картотеки Второго бюро, на описание которой наткнулся в свое время в какой-то книге. Правда, ему никогда не удалось бы навести в своем хозяйстве такого образцового порядка, если бы не Муляр. Страсть к систематизации у Муляра прямо-таки в крови. Недаром он в прошлом работал в отделе кадров…

Баржин обвел стеллаж взглядом. Полсотни ящиков, что-то около – точно он и сам не знал – пятнадцати тысяч карточек.

В сущности, не так много: ведь картотека охватывает все человечество на протяжении примерно двух веков. Но это и немало, несмотря даже на явную неполноту.

Сколько сил и лет вложено сюда!…

Если искать начало, то оно, безусловно, здесь…

…только на четверть века раньше, когда не было еще ни этой картотеки, ни этой квартиры, а сам Баржин был не доктором биологических наук, не Борисом Вениаминовичем, а просто Борькой, еще чаще – только не дома, разумеется, – и вовсе Баржой.

И было Борьке Барже тринадцать лет.

Как и любви, коллекционерству покорны все возрасты.

Но только в детстве любое коллекционирование равноправно. Бывает, конечно, и почтенный академик собирает упаковки от бритвенных лезвий, – но тогда его никто не считает собирателем всерьез. Чудак – и только. Вот если бы он собирал фарфор, картины, марки, наконец, или библиотеку, – но только не профессиональную, а уникумы, полное собрание прижизненных изданий Свифта, – вот тогда это настоящий собиратель, и о нем отзываются с уважением. Коллекционирование придает человеку респектабельность. Если хотите, чтобы вас приняли всерьез, не увлекайтесь детективами или фантастикой, а коллекционируйте академические издания!

Не то в школе. Что бы ты ни собирал, это вызовет интерес, и неважно, увлекаешься ли ты нумизматикой или бонистикой, лотеристикой или филуменией, филателист ты или библиофил… Да и слов таких обычно не употребляют в школьные годы. Важен сам священный дух коллекционирования.

Борькин сосед по парте собирал марки; Сашка Иванов каждое лето пополнял свою коллекцию птичьих яиц; на уроках и на переменах всегда кто-нибудь что-нибудь выменивал, составлялись хитрые комбинации… Эти увлечения знавали свои бумы и кризисы, но никогда не исчезали совсем.

И только Борька никак не мог взять в толк, зачем все это нужно.

Но что-то собирать надо было хотя бы для поддержания реноме.

И такое, чтобы все ахнули: аи да Баржа! И тут подвернулся рассказ Нагибина “Эхо”. Это было как откровение. Конечно, Борька был далек от прямого плагиата.

Но он понял, что можно собирать вещи, которые не пощупаешь руками. И он стал коллекционировать чудеса.

Конечно, не волшебные. Просто из всех журналов, газет, книг, которые читал, он стал выбирать факты о необычных людях. Необычных в самом широком смысле слова. Все, что попадалось ему о подобных людях, он выписывал, делал вырезки, подборки. Сперва они наклеивались в общие тетради. Потом на смену тетрадям пришла система библиотечных каталожных карточек – Борькина мать работала в библиотеке.

К десятому классу Борис разработал уже стройную систему. Каждое сообщение сперва попадало в “чистилище”, где вылеживалось и перепроверялось; если оно подтверждалось другими или хотя бы не опровергалось, – ему открывалась дорога в “рай”, к дальнейшей систематизации. Если же оказывалось “уткой”, вроде истории Розы Кулешовой, то оно не выбрасывалось, как сделал бы это другой на Борькином месте, а шло в отдельный ящик – “ад”.

Чем дальше, тем больше времени отдавал Борька своему детищу и тем серьезнее к нему относился. Но было бы преувеличением сказать, что уже тогда в нем пробудились. дерзкие замыслы.

Нет, не было этого, если даже будущие биографы и станут утверждать обратное! Впрочем, еще вопрос, станут ли биографы заниматься персоной д. б. н. Б. В. Баржина. Особенно в свете последних событий.

Так или иначе, к поступлению Бориса на биофак ЛГУ коллекция была непричастна. Если уж кто-то и был повинен в этом, то только Рита Зайцева, за которой ой пошел бы и значительно дальше. Ему же было более или менее все равно, куда поступать. Просто мать Настаивала, чтобы он шел в институт. А на биофак в те годы был к тому же не слишком большой конкуре.

И только встреча со Стариком изменила все.

А было это уже на третьем курсе.

Старик в ту пору был доктором, как принято говорить в таких случаях, “автором целого ряда работ”, что, заметим, вполне для доктора естественно, а также автором нескольких научно-фантастических повестей и рассказов, что уже гораздо менее естественно и снискало ему пылкую любовь студентов и младших научных согрудников, в то время как коллеги относились к нему несколько скептически. Уже тогда все называли его Стариком, причем не только за глаза. Да он и в самом деле выглядел значительно старше своих сорока с небольшим лет, а Борису и его однокурсникам казался и вовсе… ну не то чтобы старой песочницей, но вроде того.

Старик подошел к Борису первым: от кого-то он узнал про коллекцию и она заинтересовала его.

На следующий вечер он нагрянул к Баржиным в гости.

– Знаете, Борис Вениаминович, – сказал он, уходя (это было характерной чертой Старика: всех студентов он звал по имени и отчеству и никогда не называл иначе), – очень получается любопытно. Сдается мне, к этому разговору мы еще вернемся. А буде мне попадется что-нибудь в таком роде, обязательно сохраню для вас. Нет, ей-ей, золотая это шила, ваша хомофеноменология.

Он впервые ввел это слово.

И так оно и осталось: “хомофеноменология”. Несмотря на неудобопроизносимость. Из уважения к Старику? Вряд ли. Просто лучшего никто не предложил. Да и нужды особой в терминах Борис не видел.

А жизнь шла своим чередом.

Борис кончил биофак, кончил, если и не с блеском, то все же очень неплохо, настолько, что его оставили в аспирантуре. А когда он наконец защитил кандидатскую и смог ставить перед своей фамилией кабалистическое “к. б. н.”, Старик взял его к себе, потому что сам Старик был теперь директором Ленинградского филиала ВНИИППБ – Всесоюзного научно-исследовательского института перспективных проблем биологии, именовавшегося в просторечии “домом на Пряжке”. Нет-нет, потому лишь, что здание, в котором помещался филиал, было действительно построено на набережной Пряжки, там, где еще совсем недавно стояли покосившиеся двухтрехэтажные домишки.

Старик дал Баржину лабораторию и сказал:

– Ну а теперь работайте, Борис Вениаминович. Но сначала подберите себе людей. Этому вас учить, кажется, не надо.

Люди у Баржина к тому времени уже были. И работа была. Потому что началась она почти год назад.

В тот вечер они со Стариком сидели над баржинской коллекцией и рассуждали на тему о том, сколько же абсолютно неиспользуемых резервов хранит в себе человеческий организм, особенно мозг.

– Потрясающе, – сказал Старик. – Просто потрясающе! Ведь все эти люди абсолютно нормальны. Во всем, кроме своей феноменальной способности к чему-то одному. Это не патологические типы, нет. А что, если представить себе все эти возможности, сконцентрированными в одном человеке – этаком Большом Бухарце, а? Впечатляющая была бы картина… Попробуйте-ка построить такую модель, Борис Вениаминович.

Звонок.

Баржин задвинул ящики картотеки, вышел из чулана, погасил свет. Звонок повторился. “Ишь не терпится кому-то”, – подумал Баржин.

За дверью стоял Озол. Если кого-либо из своих Баржин и мог сейчас принять, то именно Озола.

Или Муляра, но Муляр где-то в Крыму. Ведь оба они не были сегодня в лаборатории, они “внештатные”.

– Привет! – сказал Озол. – Между прочим, шеф, это хамство.

– Что – это? – удивился Баржин. Он никак не мог привыкнуть к манерам Озола.

– Чистосердечное раскаяние облегчает вину, – мягко посоветовал Озол. Потом прислушался: – У вас, кажется, тихо? Ну, да в любом случае разговаривать на лестнице – не лучший способ. – Прошел в квартиру; не раздеваясь, заглянул в комнату. – Неужто я первый?

– Первый, – подтвердил Баржин, – И надеюсь, последний.

– Не надейтесь, – пообещал Озол и спросил: – Чем вы боретесь с ранним склерозом, Борис?

Тем временем он разделся, вытащил из портфеля бутылку вина, сунул ее в холодильник.

– Что вы затеяли, Вадим? – спросил Баржин.

– Отметить ваш день рождения.

Баржин крякнул.

– Нокаут, – констатировал Озол. – Вот они, ученые, герои, забывающие себя в труде!…

– Уел, – сказал Баржин. – Ох и уел же ты меня, Вадим Сергеевич! Ну и ладно, напьемся.

“Камин затоплю, будем пить…” – Цитатчик, – грустно сказал Озол. – Начетчик. Как там еще?

“Знает он или не знает? – размышлял Варжин. – Похоже, что нет. Но тогда почему не спрашивает, чем еегодня кончилось? Выходит, знает. Черт бы их всех побрал вместе с их чуткостью и тактичностью!” – Кстати, шеф, заодно обмоем маленький гонорар, – скромно сказал Озол.

– Что?

– “Сага о саскаваче”.

– Где?

– Есть такой новый журнал, “Камчатка”. В Петропавловске. Случайно узнал, случайно послал, случайно напечатали… Бывает!

– Поздравляю!

– Ладно, – буркнул Озол. – Поздравлять после будете. Потом. А пока накрывайте на стол. Ведь сейчас собираться начнут. Не у всех же склероз. А я займусь кофе. Что у вас там есть?

– Сами разберетесь, – сказал Баржин.

– Разберусь, естественно. – Озол скрылся в кухне, и вскоре оттуда раздался его страдальческий голос: – И когда я научу вас покупать кофе без цикория, Борис?

“Знает, – решил Борис. – Конечно, знает. Ну и пусть”. Почему-то ему стало полегче – самую малость, но полегче.

Озол таки знал.

С самого утра у него все валилось из рук. Даже правка старых рукописей – работа удивительно интересная, которой он всегда вводил себя в норму, – и то не шла.

Он пытался читать, валялся на диване, курил… С четырех начал дозваниваться в лабораторию – тщетно! И только около семи ему позвонил Гиго.

Итак, первая попытка оказалась неудачной. Плохо… Но и не трагедия.

– С шефом здорово неладно, – сказал Гиго. – Я, конечно, понимаю, что ему тяжелее всех нас, но… Он даже не попрощался ни с кем. Я такого не помню.

Ну конечно, это же Баржин, “счастливчик Баржин”, не знавший еще ни одного поражения…

– Ладно, – сказал Озол. – Это поправимо. Кстати, ты не забыл, что шеф нынче именинник?

– Но он никого не приглашал.

– Я приглашаю. – Озол повесил трубку.

Ему не нужно было напрягать воображение, чтобы ясно представить себе, как все это происходило: Озол хорошо знал и обстановку, и людей,

…Яновский увел Перегуда в физиологическую экспериментальную. Перегуд сел в кресло – большое, удобное, охватывающее со всех сторон кресло энцефалографа; под потолком начала мерно вспыхивать – три раза в секунду – лампочка; заунывно запел усыпляющий сигнал. Зойка с Лешкой и Ворей-бис замерли в машинной, куда подавалась информация со всех налепленных на Перегуда датчиков. У дверей наготове стоял Зимин – на случай экстренной медицинской помощи, хотя представить себе ситуацию, в которой такая помощь могла бы понадобиться, довольно трудно.

Слишком проста вся схема эксперимента. Баржин заперся в своем кабинете. Гиго мягкой походкой горца прогуливался по коридору, где толклась молодежь из обеих зкспериментальных групп.

Время остановилось…

И теперь, трясясь через весь город в старенькой “Волге” – ему всегда удивительно везло на такси, – Озол думал, что в неудаче этой есть определенная закономерность. Яновский… Впрочем, это последнее дело – махать кулаками после драки. Ведь когда Баржин привел Яновского в лабораторию и сказал, что “Михаил Сергеевич любезно согласился принять участие в наших опытах”, – Озол был так же доволен, как и все остальные. Это сейчас легко говорить и думать, что уже тогда у него было какое-то предубеждение… Не было. “Задним умом все мы крепки. А тогда…” Яновский был человеком в своем роде удивительным. С детства он обнаружил в себе способность к внушению и нередко ею пользовался – и в играх со сверстниками, и в школе на занятиях, а когда стал постарше – в отношениях с девчонками. Потом поступил в медицинский институт, кончил его и стал врачом-психотерапевтом. По отзывам – врачом неплохим. Но в один прекрасный день он сменил белый халат на черный фрак и стал выступать на сцене – новый Вольф Мессинг или Куни. Успех он имел потрясающий, на его вечера народ валил толпами. Как Баржину удалось уговорить его принять участие в эксперименте, до сих пор неизвестно. И все же… Было в Яновском что-то излишне, как бы это сказать… эффектное, что ли. Этакий новоявленный Свенгали. В кино бы ему – играть “Властелина мира”. Но это опять же задним умом…

Сам Озол был вовлечен в орбиту хомофеноменологии примерно через год после того, как Старик дал Баржину лабораторию. Однажды Баржин наткнулся на научнофантастический рассказ, в котором некий Озол писал о неиспользованных физических и психических возможностях человека. Идея как таковая была не нова и обыгрывалась в научной фантастике неоднократно. Но Озол нашел любопытное решение: стресс, но стресс “пролонгированный”, длительный и управляемый. Лонгстресс. Баржин показал рассказ Позднякову.

– А что? – сказал Леша. – В этом есть нечто… Я и сам об этом думал. Прикинем?

– По-моему, стоит, – сказал Баржин. – Так что ты прикинь, а мы поищем этого парня.

Найти Озола оказалось несложно. Хотя он не был членом Союза писателей, но состоял в какой-то секции, и адрес Баржину дали сразу же. С такими людьми Баржину еще не приходилось встречаться. Было Озолу от силы лет тридцать; он был лохмат, бородат и усат – истинно поэтическая внешность. Резкий, угловатый, иногда он был совершенно невыносим. И в то же время Баржин готов был голову дать на отсечение, что Озол талантлив.

Озол обладал буйной фантазией. Сам он объяснял это очень просто:

– У всех вас на глазах шоры образования, специализации. А вот я человек простой, необразованный, – Озол всегда бравировал своей десятилеткой, любил прикидываться этаким “мужичком из глубинки”, – я могу девять раз попасть пальцем в небо, зато уж десятый… Потому что меня не ограничивает знание всех законов. Помните старый анекдот про Эйнштейна: “Десять тысяч мудрецов знают, что этого сделать нельзя, потом появляется дурак, который этого не знает, и он-то делает великое открытие”? Вот таким дураком и надо быть! Я дилетант. В лучшем, но, увы. утерянном значении этого слова. Ведь что такое дилетант в исконном смысле? Противоположность специалисту. Специалист знает все в своей области и чуть-чуть в остальных. Дилетант же, не имея специальных познаний ни в одной области, имеет представление обо всех…

Озол загорелся идеей. И, подстрекаемый хомофеноменологами, написал рассказ. Рассказ о человеке, в котором сошлись все известные ныне уникальные способности; человеке, считающем как Шакунтала Дэви и Уильям Клайн; читающем по 80 тысяч слов в минуту, как Мария-Тереза Калдерон; не нуждающемся в сне, как Иштван Кайош; помнящем все, как Вано Лоидзе; человеке, чьи способности неисчислимы и неисчерпаемы, для которого телепатия, телекинез, левитация – обыденность, а не утопия.

И если для читателей рассказ был просто еще одним фантастическим опусом, то для всей баржинской лаборатории он стал программой. Это была их мечта, их план, овеществленный фантазией и талантом Озола. И номер журнала лежал у каждого из них – у кого в столе, у кого дома…

Следующим заявился, как и следовало ожидать, Лешка, баржинский школьный приятель, руководитель теоретической группы лаборатории и вообще… Что скрывалось за этим “вообще”, Баржин и сам не знал. Но без Позднякова лаборатория была бы совсем не той…

Лешка молча поставил на стол бутылку коньяку, ткнул в вазу букет гвоздик, потом подошел к Баржину, встряхнул за плечи:

– Ну, шеф, торжественные дары будут в следующий раз. Пока же нам не сорок, а лишь тридцать девять, с чем и имею честь поздравить! И знаешь, давай сегодня ни о чем не думать! Будем пить, танцевать и рассказывать анекдоты. Договорились?

– Ага, – сказал Барашн, прeкрасно зная, что ни он, ни Лешка при всем желании не смогут “ни о чем не думать”. – Догово рились. И давай-ка, брат, помоги мне накрыть на стол, не то Озол ругаться будет.

– Буду, – подтвердил Озол из кухни, откуда уже доносились совершенно неправдоподобные ароматы. – Еще как буду! Так что, если хочешь спасти шефа, Лешенька, – принимай командование на себя. Он у нас сегодня в расстроенных чувствах, он у нас сегодня недееспособный…