Текст книги "Фантастика 1972"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Юрий Никитин,Владимир Савченко,Виктор Колупаев,Геннадий Гор,Лев Успенский,Вячеслав Морочко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вопрос: Если Солнце существует для освещения планет, то зачем оно освещает и пустоту?

Ответ: На всякий случай.

К. Прутков-инженер, “Рассуждения о Натуре”, т. III

Судебно-медицинское вскрытие тел Тураева и Загурского произвели во второй половине дня; в экспертной комиссии участвовал и Исаак Израилевич Штерн. Заключения в обоих случаях получались почти одинаковыми и подтвердили то, что Штерн с самого начала и предполагал: оба умерли от остановки сердца – причем не внезапной, не паралитической, ни тем более патологической (поскольку ни тот, ни другой никогда не жаловались на сердце), а просто остановилось сердце – и все.

Загурский умер между четырьмя и пятью часами ночи, пережив своего великого друга и соавтора ровно на сутки. Еще у Евгения Петровича обнаружили легкий цирроз печени; Штерн, пользовавший и его, подтвердил, что ранее Евгений Петрович пил, иной раз неумеренно (косвенно по этой причине его и бросила супруга), но в последнее время по настоянию Александра Александровича и по его, Штерна, советам бросил.

Анализ минеральной воды, найденной Коломийцем в квартире Загурского, равно как и все другие предметные исследования места происшествия не дали решительно ничего.

Таким образом, ни криминальный, ни анатомический сыск не давали улик, которые позволили бы подозревать в смерти как Тураева, так и его заместителя убийство, самоубийство или хотя бы несчастный случай. Тем не менее ясно было, что здесь дело нечисто: уж слишком подобны по характеру и обстоятельствам были две смерти.

– Ну, пан Стась, влез ты в халепу обеими ногами, – сказал Коломийцу Нестор Шандыба, покидая в конце дня комнату. – Теперь думайте, пане, – и добавил голосом Мельника: – Так, значит?!

Стась сидел над протоколом осмотра, над актами судмедэксперта, над скудными показаниями свидетелей – думал. Каждый умирает в одиночку; как говорил вчера тот же Загурский, “смерть человека есть завершение его жизненной индивидуальности”, вроде так?… Так вот, в данном случае выходит иначе: даже если отвлечься от медицинской картины, все равно получается, что между двумя независимыми событиями – смертью Тураева и смертью Загурского – есть несомненная связь. Да еще такая, что убивает человека… Ну была между ними служебно-житейская, так сказать, связь: они знали друг друга в течение двадцати с лишним лет, с первого курса университета; у них были общие научнвю интересы, совместная творческая работа, они дружили… Однако из всего этого вовсе не следует, что когда умер один, то должен умереть и другой. У лебедей так бывает, у брачных пар, – а для людей это, пожалуй, слишком глупо, хоть и трогательно, конечно (для тех, кто остается в живых). Да и то у лебедей вторая смерть имеет характер самоубийства, а здесь явно естественная смерть. Словом, это не то. Смертоубийственная связь должна быть более явной, более вещественной.

Есть ниточка и вещественной связи: при кончине и Тураева, и Загурского присутствовал один и тот же материальный предмет; не так чтобы уж совсем предмет, но все-таки – бумаги с заметками Тураева. “В чутье Мельнику не откажешь…” И все же не прав был Матвей Аполлонович, напрасно он распек Коломийца из-за бумаг. При осмотре квартиры Загурского Стась обнаружил и другие записи на ту тему, о которой толковал Евгений Петрович в машине по пути из Кипени: отпечатанные на машинке, с пометками, сделанными рукой Загурского. Эти записи, очевидно, предшествовали предсмертным заметкам Тураева; в них сухо, но достаточно внятно излагалась проблема времени и интерпретация, которую придавали ей покойные соавторы.

Для уяснения проблемы, писали они в тезисах, надо прежде всего четко уяснить различия между пространством и временем – или, более строго, между нашим восприятием этих наиболее общих категорий материального мира: 1) в геометрическом пространстве мы можем перемещаться в любую сторону от начального местонахождения, можем возвращаться в прежние точки; во времени же мы перемещаемся только в одном направлении, от прошлого к будущему – и можно сказать, что “время несет нас вперед”; 2) пространственные понятия ориентации: “вверх-вниз”, “вправо-влево”, “вперед-назад” – индивидуальны для каждого наблюдателя (что верх для нас, то низ для южноамериканцев); понятия временной ориентации “прошлое”, “настоящее” и “будущее” – общи для всех; это позволяет сказать, что мы и все наблюдаемые нами материальные тела увлекаемы “куда-то” общим потоком времени; 3) в наблюдаемом пространстве образы материального мира чередуются весьма пестро: дом, река, луг, воздух, облако, космический вакуум, планеты, Солнце и т. п., то есть по пространственным направлениям концентрация ощущаемой нами материи меняется резкими скачками; по направлению же времени мы наблюдаем, как правило, весьма долгое, устойчивое существование всех вещественных объектов и плавное, медленное изменение их свойств (собираются или рассеиваются облака, зима сменяется весной и т. п.).

То есть, если рассматривать материальные образы как существующие в пространстве-времени (как оно на самом деле и есть), то все они оказываются сильно вытянутыми по направлению времени, что и позволяет рассматривать их как некие “струи” в потоке времени. В субъективном плане время оказывается теперь направлением нашего (и всех близких к нам тел) течения-существования; 4) нашему сознанию трудно свести категории “пространства” и “времени” к чему-то более общему и единому из-за чисто наблюдательной специфики: в пространстве мы видим, слышим, обоняем, осяза ем и т. п., во времени же мы не можем вспоминать прошлое и вообразить (предвидеть) будущее. Эти “временные” органы чувств ничуть не менее значительны для наблюдателя, чем пространственные (без памяти невозможно наблюдение, без воображения – предсказание и обобщение). Им так же, как и пространственным чувствам, свойственны искажения и ошибки (зрительный мираж можно сравнить с ложным предсказанием). Таким образом, для более глубокого проникновения в суть материального мира следует рассматривать “память” и “воображение” как органы чувств, необходимые (наравне со “зрением”, “слухом” и т. п.) для ориентации в пространстве-времени и по информационной своей сути им родственные: отличие “зрения” от “памяти” или “слуха”, от “воображения” не больше, чем различия между “зрением” и “слухом”.

Таким образом, заключали Тураев и Загурский, вскрывая различия между пространством и временем и между нашим восприятием их, мы неожиданно обнаруживаем глубинное родство этих категорий. Если бы мы располагали, как наблюдатели, некими обобщенными, безразличными к координатной ориентации “органами чувств”, сочетающими в себе свойства зрения-слуха и памятивоображения, то посредством их мы воспринимали бы не отдельное трехмерное пространство, и не отличное от него “существование во времени”, а четырехмерное (в простом геометрическом смысле) материальное пространство. И то, что мы ощущаем и понимаем как “время”, выглядело бы как мощные потоки в этом четырехмерном океане материи – потоки, несущие в себе материальные образы – тела…

Все это было занятно, и прочти такое Коломиец где-нибудь в “Знании – сила” или в “Клубе любознательных” “Комсомолки”, он, конечно, промолвил бы, покрутив головой: “Да… во дают все-таки наши ученые] Это ж надо додуматься!” Но сейчас направление его мыслей было иное. Эти тезисы позволяли лучше понять смысл последних заметок Тураева. Коломиец еще раз перечел их: нет, как ни смотри, но все-таки это чисто научные заметки в развитии той же темы геометризации понятия “времени” – и не более. Местами строгие, местами смутные, с образами, даже с местоимением “я” вместо общепринятого в науке “мы”, то есть индивидуальность писавшего их чувствовалась отчетливо; в этом смысле приведенные выше тезисы, обработанные Загурским, явно проигрывали. Но главное, что ни в одной из предсмертных записей Тураева нельзя было уловить и косвенного намека на какие-то сложные взаимоотношения, личные дела, заботы, драматические события – мысли и только мысли. О времени, о пространстве, материи, о восприятии этого человеком, лично автором записей. И все.

“Нет, не прав был Мельник, зря он наорал на меня… Э, постой, что я все на это сворачиваю? Обида заела? Сейчас не до нее. Пока неясна картина, все не правы…” И все-таки – Стась это чувствовал – линия связи двух кончин проходила через проблему, которую оба они, Тураев и Загурский, исследовали и, в частности, через эти бумаги. Какое-то тревожное впечатление оставляли записи Тураева. Какое? Словами Коломиец выразить это не мог.

Прозвенел телефон на столе Мельника. Стась поднялся, взял трубку.

– Горпрокуратура, следователь Коломиец слушает.

– О, славно, что я вас застал! Это Хвощ беспокоит. Я вот о чем: когда мы можем забрать тела Александра Александровича и Евгения Петровича? Их ведь надо обрядить. Меня, понимаете ли, председателем по похоронам поставили.

– Так уже можно забирать, родных и организации должны известить об этом.

– Не известили меня. Значит, можно? Ясно. Ну а… – ученый секретарь замялся на секунду, – обнаружили что-нибудь?

– Нет, ничего, – сухо ответил Коломиец.

– Я ведь, поймите, не по-обывательски этим интересуюсь. Здесь у нас такие разговоры уже пошли, слухи Надо бы общественность проинформировать, успокоить.

– Проинформируете, что нет оснований кого-либо подозревать – это вернее всего… – Тут Стася осенила мысль. – Вы из дому звоните?

– Нет, я еще в институте.

Институт теоретических проблем – серый бетонно-алюминиевый модерн, позолоченный слева лучами заходящего солнца, – находился в центре города, на площади Героев Заполярья. В вестибюле Стась увидел два траурных плаката с портретами Тураева (побольше) и Загурского (поменьше). Хвоща он нашел на втором этаже, в кабинете с табличкой – серебро на малиновом фоне – “Ученый секретарь”. Теперь Степан Степанович выглядел похудевшим и еще более озабоченным; на левом рукаве того же полотняного костюма – траурная повязка.

На столе перед ним стояла пишущая машинка, и он бойко выстукивал на ней текст.

– Некролог на Евгения Петровича, – пояснил он. – Еще визировать нужно будет, он ведь и в центральные газеты пойдет. Уф-ф!… Садитесь, пожалуйста! – Он указал на стул, отодвинул машинку. – Вы не можете представить, что у нас сейчас делается, сплошная драма! Восемь сотрудников отправили домой с сердечными приступами, из них у троих сердце раньше никогда не болело… так подействовало. Женщины плачут, во всем полная бестолковость и апатия. Директор и его заместитель – один за другим, это ж надо!… Ох, простите, я отвлекся, о чем вы хотели побеседовать со мной?

– Да все о них же. Прежде всего, Степан Степанович, нельзя ли познакомиться с личными делами Тураева и Загурского?

– Можно, конечно, но сейчас в отделе кадров уже никого нет. Это вы завтра подъедете или пришлете кого-нибудь.

– Так… А кто еще, кроме них, был причастен к разработке проблемы времени?

– Проблема времени… – Хвощ потрогал пальцами щеку, задумчиво посмотрел на него. – Если иметь в виду тот аспект, что придал ей Александр Александрович: сведение пространства-времени к четырехмерному геометрическому пространству… Вы именно эту их тему имеете в виду? (Стась кивнул.)…То только они двое и занимались. Первая стадия самого что ни на есть глубинного поиска, техническим исполнителям в ней делать нечего. Если говорить еще более точно, то занимался этим, вел тему сам Тураев. Мыслью никто за покойным Александром Александровичем угнаться не мог, это все мы сознаем и об этом ныне горюем… Вез академика Тураева-младшего наш институт превращается в заурядное академическое заведение, и, боюсь, ему грозит скорый закат, – он вздохнул. – Вот увидите, люди теперь начнут уходить.

– А если бы жив был Загурский, институту не грозил бы закат? – поинтересовался Стась; его покоробило, что Хвощ молчаЛИвО оттесняет симпатичного ему Евгения Петровича на задний план.

Ученый секретарь поиграл бровями, дернул правым, затем левым углом рта – и ничего не сказал.

– Нет, а все-таки, – настаивал Коломиец. – Ведь, насколько я понимаю, они были равноправными соавторами, один без другого не обходился…

– “Насколько вы понимаете”, – со сдержанным ядом произнес Хвощ, – “равноправными соавторами”!… Равноправными – да, но не равновозможными. Между тем не права, а именно возможности человека к творчеству определяют его реальную роль в науке и реальный вклад! – Степана Степановича прорвало. – Александр Александрович был талант, может, даже гений… хотя о таких уровнях интеллекта я судить не берусь. Ученые старших поколений, знавшие его студентом, называли его – знаете как? – одаренный лентяй. Он таким и был, он и сам говорил, что предпочитает выдумывать свои теории, а не изучать чужие, – пусть его учат… И учили! А Загурский… Что Загурский? Неспроста ведь в нашем институте – да и не только печатанный некролог, замолк на минуту, потом сказал спокойным голосом: – Оно, может быть, и неуместно сейчас так говорить – ну, да ведь вам нужны не заупокойные реляции, а знать все как есть.

“Все как есть. Вот и знаю теперь обойденного Загурским соперника. Ну и что? Загурский теснил Хвоща, да и не только его, видимо; обойденные недоброжедате льствовали, интриговали… Но ведь не до убийства же, в самомто деле! Нет, не то”.

– А за границей занимаются этой проблемой? – сменил Стась направление беседы. – Где, кто именно?

– Конечно. Но “где, кто именно” – это даже трудно определить. Понимаете ли, вопрос: что есть время, какой объективный смысл имеет наше существование во времени, – он вечен, как… как само время. Был такой Августин, раннехристианский философ, канонизированный потом в святые…

(“Как меняется человек!” – поразился в душе Коломиец.

– Степан Степанович, а вы сами знакомы с проблемой, которую разрабатывали Тураев и Загурский?

– Да… постольку, поскольку они не делали из нее тайны, выступали с предварительными сообщениями на ученом совете.

– Буду говорить откровенно, меня к вам привели вот эти заметки Загурского и Тураева… – Коломиец раскрыл портфель, выложил листки. – Я, понятно, не утверждаю, что эти бумаги причастны, скорее всего дело объясняется естественными причинами, но… во всяком случае, это единственная информационно-вещественная, что ли, ниточка между двумя событиями – кончинами… странными и в то же время похожими… – Стась и сам чувствовал, что говорит ужасно путано и неубедительно; закончил он совсем беспомощно: – Понимаете, я просто не имею права не расследовать… эту связь.

– Какую связь, в чем она? – Хвощ слушал невнимательно, просматривая листки.

– Не знаю, может, я и ошибаюсь, домысливаю… Здесь у меня, как у того же Августина… Вот и выскажите свое мнение о содержании этих заметок. Надо же както закруглиться нам с этим делом… (“И зачем только мы в него влезли?” – чуть не добавил Стась.) – Можно. Это можно… – рассеянно проговорил ученый секретарь. Он отложил в сторону тезисы, найденные у Загурского. – С этим я знаком, в прошлую пятницу Евгений Петрович излагал на ученом совете. А вот последние записи Александра Александровича, они… – Он снова забегал глазами по строчкам. – Гм, черт! – Встал, наклонился над листками, расставив ноги. – Действительно… это же совсем новый поворот! Это проливает свет…

– На что проливает? – напомнил о себе Стась.

– А?… – Хвощ поднял на него отсутствующий взгляд. – Так вы хотите получить заключение? Я берусь. Завтра вас устроит?

– Вполне.

– Итак, завтра в конце дня позвоните. И большое спасибо, что вы принесли мне это. Огромное спасибо!

Стась простился и пошел от института к остановке троллейбуса по сизо-сумеречной площади. Его постепенно охватывало сомнение, тревожное сознание допущенной ошибки (“В чем?!” – недоумевал Стась), а затем и тоскливое предчувствие беды. В троллейбусе оно обострилось так, что в пору было завыть, как собаке о покойнике.

“Что такое?! Не следовало давать эти бумаги Хвощу? Почему?! Вернуть, забрать?…” Ночь Коломиец проспал неспокойно, а утром по дороге на работу, не утерпев, позвонил из автомата на квартиру Хвоща. Выслушав, что ему сказали, он повесил трубку мимо рычажка, вышел из будки и двинулся, бессмысленно глядя перед собой.

Окрестный пейзаж вдруг предстал пред ним негативом: черное небо, на фоне которого выступали белесые расплывчатые тени домов, машин и деревьев.

Степан Степанович Хвощ скончался этой ночью в три часа.

Врач установил инсульт – кровоизлияние в мозг.

Стасик чувствовал себя убийцей.

Часть вторая.

КТО ЧЕТВЕРТЫЙ?

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Надо быть объективными, надо быть терпимыми. В конце концов, с точки зрения вирусов гриппозный больной – самая благоприятная среда для размножения.

К. Прутков-инженер, мысль № 99

В двенадцать часов дня в следственном отделе собралось спешное совещание. Председательствовал Мельник. Когда Коломиец доложил ему о последней кончине, Матвей Аполлонович схватился правой рукой за сердце, левой за голову и потребовал докладную по всей форме. Сейчас он, не слишком отклоняясь от текста представленной Стасем записки, изложил сотрудникам все дело, начиная от вызова в Кипень.

– Вот так, значит, это самое! – закончил он информативную часть своего выступления. – Три покойника за трое суток. И какие люди: академик с мировым именем, член-корреспондент и ученый секретарь – головка института. Нет, я, конечно, далек от мысли, что так случилось в результате небрежности и следственных упущений в работе младшего следователя Коломийца, хотя без упущений не обошлось. Кто знает, если бы вы, Станислав Федорович, сразу на месте провели тщательное расследование, собрали все улики… так, значит! – то дальнейшее развитие дела было бы не столь трагичным…

Стась смотрел на своего шефа в упор укоризненно-тяжелым взглядом; Мельник не выдержал, опустил глаза:

– Н-ну… в какой-то степени здесь и я виноват: не дал пану Стасю четких указаний, когда отправлял в Кипень, понадеялся на его самостоятельность. Но, если, отдав предсмертные записи Тураева покойному Загурскому, Коломиец и отступил от правил… так, значит! – то в случае с Хвощом он поступил в строгом соответствии с законной практикой расследований. Я бы и сам порекомендовал ему дать эти заметки на заключение ученым, так, значит! Однако после прочтения их Хвощом Хвоща не стало…

– “После этого” – не значит “вследствие этого”, – заметил Нестор Шандыба, – да и вообще у Хвоща другая картина смерти, чем у первых двух, – кровоизлияние в мозг.

– А по свидетельству того же Штерна, лечащего врача, у него не было предрасположений к инсульту, даже повышенного давления не было – так, значит! – парировал Мельник. – Да и вообще, кровоизлияния в мозг просто так не случаются… Это первое. Теперь второе. Я не хочу углубляться в теорию причинности, но… Лично я не прочь бы проверить предположение, которое Станислав Федорович высказал в своей докладной и с которым я согласен, на большем числе фактов – скажем, на сотне-другой… если бы речь шла о мошках, а не о людях, так, значит! Тем более таких людях!… А раз так, то есть достаточные основания полагать, что кончины Загурского и Хвоща – а, возможно, и самого Тураева – имеют своей причиной эти вот записи академика! – Он потряс листками. – Я понимаю, насколько это дико звучит, но иных связующих фактов в этом деле нет.

– Ну, знаете!… – развел руками Шандыба.

Следователь ОБХСС Бакань опасливо взял в руки листки:

– Это что же – прочтет человек и… конец?

– Да нет, читайте на здоровье, Федор Федорович, не опасайтесь! Я сам прочел, товарищ Коломиец читал…

– Два раза, – вставил Стась.

– Вот, пан Стась даже дважды, так, значит… и ничего. Как видите, оба живы-здоровы, даже не пошатнулись в рассудке. А все почему? Мы не специалисты, восприятие не то, так, значит! Вот, скажем, я читал – что чувствовал? Ну, интересно, как это академики теорию создают… я думал, сразу пишут формулы, уравнения – так, значит? – а у него одни фразы. Интересные мысли. А насколько они верны, насколько нет и что там к чему – в это мне проникнуть трудно, да, вообще говоря, не очень-то нужно. А когда читает это соответствующий специалист, то он… ну, вживается в образ мышления писавшего, что ли? Не знаю… – Матвей Аполлонович обвел глазами, собравшихся. – Видите, какой заколдованный круг получается? Чтобы понять, почему и как эти записи Тураева послужили причиной смерти его коллег, надо дать их на заключение специалистам, ученым, исследующим пространств-время… так, значит, это самое! А дать им эти бумаги – значит, подвергнуть их – как это особенно четко показал случай с Хвощом – смертельной опасности. А оставить это дело без расследования мы не имеем права: серия смертей со столь странной взаимосвязью требует как объяснения, так и принятия мер пресечения. У меня все. Кто имеет конструктивные предложения, прошу.

Сотрудники молчали – молчали с явным намерением отсидеться и разойтись, вернуться к своим делам. Это были опытные, сведущие работники – и они понимали, что случилось редкое по своей исключительной безнадежности дело. Здесь надо ждать, пока чтото еще вскроется, а если не вскроется, то ждать, пока вся эта история забудется и уйдет в архив… Говори, не говори, устраивай или не устраивай для порядка совещания – это ничего не даст.

Бакань дочитал листки, молвил:

– Да, действительно… – Положил их на стол. Старик Канцеляров, старавшийся всегда выручить начальство из неловкого положения и к тому же уважавший науку, взял один листик, повертел в руках, посмотрел даже на свет, потом вопросительно взглянул на Мельника:

– Может… на спектральный анализ их отдать, а?

– Та-ак, один высказался… – грустно комментировал тот. – Кто следующий?

– Может, там шифровка какая-то? – столь же наобум брякнул Шандыба.

– Именно что шифровка, – подхватил Мельник. – Только не в тривиальном детективном смысле – так, значит! – а в ином: идеи, доступные людям, в этом вопросе компетентным, и недоступные людям, в этом вопросе некомпетентным, и недоступные или, скажем иначе, безразличные для иных. Вот эти идеи и воздействовали на потерпевших, а возможно, и на автора их как… – Матвей Аполлонович в затруднении повертел пальцами. – Действительно – как?…

– Как психический яд, – сказал вдруг Стась.

– Возможно. Это уже нечто – так, значит! – Мельник одобрительно кивнул Коломийцу, потом устремил свой пронизывающий взгляд в дальний угол комнаты, где поодаль от всех сидел худощавый мужчина с надменно-нервным лицом – судпсихиатр Никонов. – А почему молчит наш выдающийся специалист по судебной психиатрии? Кирилл Романович, это ведь по вашей части – так, значит! Существуют психические яды?

Теперь все смотрели на Никонова. Тот опустил глаза, поднял брови.

– И да, и нет, – сказал он. – Как образное понятие – да, но скорее в беллетристике, чем в психиатрии. Например, средства массовой информации, рекламу, комиксы и тому подобное называют иногда “психическими ядами”, оболванивающими сознание широких масс. Но ведь от них еще никто не умирал. Реальные же яды, от которых у человека может произойти расстройство психики, – они медикаментозны, а не информационны.

– Понятно, – сказал Мельник. – Ну а какое же ваше мнение по существу данного дела? Уж вам-то здесь грех отмалчиваться, Кирилл Романович, так, значит! Я на вас сильно рассчитываю…

Никонов, не поднимая глаз, чтобы не видеть немилых его сердцу сотрудников отдела, потянулся через стол, придвинул к себе папки с личными делами Тураева, Загурского и Хвоща, раскрыл, стал изучать и сравнивать фотографии.

Воцарилась тишина.

– Ага! Вот у этого есть, – пробормотал судпсихиатр. – И у этого, хотя не столь ярко выражена…

– Что – есть? – Мельник нетерпеливо подался к нему.

– Складки Верагута. На обоих, между прочим, глазах.

– Где, где? – оживились сотрудники, сгрудились, рассматривая фотографии.

Действительно, верхние веки и у Тураева, и у Загурского имели характерные для людей с эмоциональной, психически восприимчивой, ранимой натурой скос вниз и к вискам.

– Да, верно. Смотри-ка, а мыто и не заметили, – сказал Шандыба.

– А вот у Хвоща нет, – сказал Стась.

– Так ведь Хвощ умер от инсульта, а они – нет, – сказал Бакань.

– А на паспортной вроде и у Хвоща есть, – сказал Канцеляров. – Или это ячмень, а, Кирилл Романович? Я не разберу.

– Постойте, постойте, – сказал Мельник. – Ну складки Верагута, и что?

– Штрих, – сказал Никонов. – Натуры.

– Так! – Мельник яростно хлопнул ладонью по столу, и все замолкли. – Ни черта вы все не можете придумать, потому что это не магазинные хищения, не насилия и не прочая уголовщина!… Не доросли вы, граждане, до интеллектуальной криминалистики. Впрочем, не стану скрывать, и я тоже… – Матвей Аполлонович помолчал, вздохнул, повернулся к Коломийцу. – Что ж, пан Стась, сочувствую, сожалею, переживаю… так, значит! – но помочь не в силах. Дело остается на тебе. Хоть сам изучи все теории о пространстве-времени, но выясни, в чем убийственная сила этих бумаг. И покойников, как ты сам понимаешь, больше быть не должно. Все!

После перерыва Коломиец ушел из отдела в Парк имени Тактакишвили, ушел от, сочувственных взглядов одних сотрудников и иронических – других, бежал от тягостного сознания своей беспомощности. Слева от его скамьи был пейзаж с киоском и двумя отцветающими акациями, справа – пейзаж с “чертовым колесом” и ракетной каруселью, позади несла воды, катера, окурки, пятна нефти река Катагань.

“Уволюсь, брошу все, не по мне это занятие! Первое серьезное дело – и уже два покойника на мне. На мне, на мне, потому что не сообразил, не раскрыл… То ли ума недостает, то ли характера?… И того и другого скорее всего. Ну вот что теперь делать? Все верно: иные варианты, кроме как с психическим ядом, отпадают. Но в чем он, этот яд?” Стась раскрыл портфель, достал листки с записями Тураева – четыре четвертушки с красным обрезом, исписанные нервным, бегущим почерком. Теперь на него от них пахнуло могильным холодом.

“Ну попробуем еще”.

…Искушенный читатель мог заметить, что автор упустил уже по меньшей мере три удобных места в своем повествовании, где можно было изложить содержание тураевских бумаг. По правде сказать, он охотно упустил бы и все остальные – но нельзя, не получается. Тем не менее, поскольку автор ничуть не заинтересован в уменьшении читательского поголовья, он от души рекомендует читать приводимые ниже записи – во всяком случае, по первому разу – бегло, не углубляясь в их суть. (“Читай ты эти клятые бумаги, только не вникай!” – как советовал своему приятелю один чеховский герой.) А то, не ровен час, и в самом деле не удастся иному читателю благополучно дойти до конца этой увлекательной истории. А уж коль скоро удастся, то можно будет и перечесть – с чувством, с толком, проникая в самые глубины мысли и духа покойного академика.

“Постигнуть можно мир, постигнуть можно жизнь… Но как постигнуть то, чем постигаешь?” – записал Тураев вверху первого листа.

И Коломиец представил, как он ходил по своему кабинету в дачном мезонине – от дивана к фикусу мимо стола и книжных стеллажей, потом обратно от фикуса к дивану, курил, морщил от дыма и размышлений свое тонкое, бледное лицо; потом останавливался у стола, записывал одну-две фразы, снова ходил, останавливался у окна, смотрел на темный лес над белесо-туманными прудами – и думал, думал, думал…

“Попробуем с самого начала: мир существует в пространстве (это три измерения) и во времени (еще одно). Всего четыре измерения, что бы под ними ни понимать. Начало координат в пространстве – это “я”, начало координат во времени – настоящее, следовательно, отсчет и ориентация в четырехмерном материальном пространстве – это “я – сейчас”, “мое” состояние в настоящее время… Утрамбовано. Мы часто пишем и говорим: представим себе то-то… Это не значит, что мы всегда можем все представить; это значит лишь, что мы можем произнести такие слова. Например: “Представим себе четырехмерное пространство…” – и не выйдет. Двухмерное, поверхность – пожалуйста; трехмерное – тоже. И все. А надо бы… Можно так: отбросить одно из трех пространственных измерений и представлять себе “трехмерное пространство-время”. В принципе это ничего не меняет: все тот же океан материи, часть коего – “мы”. Я.

Пусть я ввинчиваюсь по надлежащей траектории в материальную пустоту, пусть меня несет материальный поток времени – не в этом дело. А вот в чем: объемное пространство “я” обозреваю во все стороны от себя – вверхувнизу, позади-впереди, слева-справа. Четвертое же измерение – время – реально зарегистрировано “мною” (да и всеми нами) только в одну сторону от “я – сейчас”, в прошлое. Будущее нам неизвестно. Его как бы нет.

Это с точки зрения “я – сейчас”. А с точки зрения “я – год назад” – это ведь тоже было в свое время “сейчас”? С этой точки будущее – во всяком случае, за истекший год – определенно существует. Оно вполне однозначно и известно.

То есть весь опыт прошлого – того самого “прошлого”, которое раньше было “настоящим”, а еще ранее – туманным, неопределенным “будущим”, – убеждает нас, что и по 4-му измерению мир наш продолжается в обе стороны от “я – сейчас”. И, видимо, так же далеко в будущее, как и в прошлое, как и по пространственным направлениям. Может быть, даже бесконечно далеко…

Словом, мир существует во времени так же, как существует и в пространстве. Именно эта равноправность 4-го измерения и приводит к геометрическому 4-мерному океану материи, в коем потоки “времени” могут течь куда угодно…

“Мир существует в пространстве и времени” – какой зловещий смысл приобретает теперь эта фраза! Неужели нет выхода?

Прошлое однозначно. Весь опыт прошлого, который может быть подтвержден киносъемками, магнитными записями и т. п., неопровержимо свидетельствует, что во все прошлые моменты каждое тело (в том числе и “я”, и каждая часть моего “я”, и каждая часть этой части, вплоть до клетки) занимало вполне определенные места в пространстве. Что это значит? Если прикрепить к такому телу фонарик, то в черной пустоте 4-мерного пространства оно образует светящуюся линию – траекторию; у одних тел – плавную, у других извилистую, но у всех – единственную, без разветвлений.

А теперь продолжим эту светящуюся линию вперед от “я – сейчас”: там она тоже однозначна, без развилок – ведь когда это будущее станет прошлым, она будет только такой!

Но ведь “будет” объективно означает “есть”-. Мир существует в пространстве и времени. Существует целиком – холодный застывший мир материя, в коем все уже есть.

“Движенья нет”, – сказал мудрец упрямо.

Другой смолчал – и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не смог он возразить…” Первый мудрец – это Зенон, который в развитие идей своего учителя Парменида очень ловко доказывал, что быстроногий Ахиллес никогда не догонит черепаху.