Текст книги "Фантастика 1972"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Юрий Никитин,Владимир Савченко,Виктор Колупаев,Геннадий Гор,Лев Успенский,Вячеслав Морочко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Если бы не было иностранных языков,

как бы ты отличил преподавателя от профессора?

К. Прутков-инженер, мысль № 202

Дело, собственно, было закончено. Но Стась для очистки сойести решил еще пройтись по соседям. Соседи – как справа, так и слева – ничего не слышали, не знали, только ахали, узнав о смерти Тураева, сожалели. Коломиец, возвращаясь к даче, соображал: “Что еще? Да, стоит забрать стаканы с опивками чая.

Сдам на анализ – насчет отпечатков пальцев да нет ли следов отравы… Черт бы взял Мельника, нашел на ком отыграться, на безответном молодом специалисте. Вот мог бы со зла, под настроение раздуть дело об “убиении академика”, чтобы и прокуратуру, и угрозыск трясло!” Сердито топоча, он поднялся по лестнице в кабинет Тураева. Старуха домработница возилась там, занавешивала окно темной тканью; увидев следователя, она что-то проворчала себе под нос. Загурский сидел в кресле у стола, перебирал листки бумаги с заметками. Стаканов на столе не было.

– А где стаканы? – спросил Стась у старухи.

– Какие еще стаканы? – неприветливо обернулась та.

– Да здесь стояли.

– Вымыла я их и убрала, чего им стоять?…

“Тьфу, напасть! А впрочем, ладно”.

– Э-э… – поднял взгляд на следователя Загурский, – простите, не осведомился о вашем имени-отчестве?

– Станислав Федорович.

– Станислав Федорович, могу я взять эти заметки? Все-таки последние записи Александра Александровича. Научное наследие его должно быть сохранено все до последнего листка… Да и, возможно, я сумею использовать эти мысли для завершения нашей последней работы. Хотя… – Загурский расстроенно вздохнул, – трудно теперь будет. "Не тот соавтор умер. Так могу?

– Одну минутку. – Коломиец взял эти четыре листка бумаги, на которые показывал Загурский, бегло просмотрел их; он чувствовал неловкость оттого, что,, будучи уверен в своей бесполезности в этой истории, все-таки продолжает ломать комедию следствия, – и читал не очень внимательно. Да и почерк академика – резкий, небрежный – был труден для непривычного к нему человека. Все же Стась уяснил, что речь в заметках идет о пространстве-времени, координатах, траекториях и прочих теоретических вещах. Он протянул листки Загурскому. – Да, пожалуйста.

– Благодарю. – Тот сложил листки в красивую желтую папку из кожи и с монограммой в углу, завязал ее, встал. – И еще одна просьба, не сочтите за навязчивость, – моя машина ушла, так не подбросите ли вы меня в город?

– Конечно, о чем разговор!

Несколько минут спустя серая “Победа” помчалась обратно по булыжному полотну среди сосен, песка, дач и придорожных столбов со знаками ГАИ. Загурский и Стась расположились на заднем сиденье.

– Нет, напрасно это затеял Исаак Израилевич с вашим вызовом, – сказал Загурский, – я его как раз перед вашим приездом упрекнул. Только бедной Лиле – Халиле Курбановне – лишняя трепка нервов, а ей ведь и без того очень тяжело сейчас, Такой удар…

– Значит, вы не поддерживаете мнения Штерна? Но все-таки эти его доводы, что не бывает смерти ни с того ни с сего… имеют смысл.

– Э!… – Евгений Петрович поморщился. – Что знает медицина о человеке вообще и о таких людях, как Тураев, в особенности? Человек индивидуален, талантливый – тем более. А медицинские оценки подразумевают некий стандарт, иначе не было бы и медицины как науки… И смерть человека есть, если хотите, завершение его индивидуальности. Что может сказать медицина о кончине Маяковского, Роберта Бернса, Есенина, Галуа? Что Маяковский выстрелил себе в висок, Есенин удавился, болезнь Бернса ае могли определить врачи того времени, Галуа убили на вздорной дуэли?… Но ведь это только поверхность события. И пусть не удивляет вас, Станислав Федорович, что я равняю своего покойного шефа и товарища с такими людьми: речь идет о явлении такого же порядка в теоретической физике. Не я первый назвал Александра Александровича “Моцартом теорфизики”. – Он помолчал. – Вот Моцарт… тоже, кстати, непонятная смерть. “Кого боги любят – умирает молодым…”

– Ну а все-таки, – пытался досконально уяснить Стасик, – были же у Тураева враги, недоброжелатели, люди, заинтересованные в его смерти?

– Конечно, были и те, и другие, и третьи; у каждого значительного человека их хватает… Но, понимаете ли, в науке нашей все эти недоброжелательства могут выразиться интригой, подкопом, ну, самое большее, доносом в вышестоящие инстанции – но уж никак не смертоубийством.

– А если не в науке, в личной жизни?

– Да у него, дорогой Станислав Федорович, почитай что, и не было жизни, помимо науки. Ну вот жена… славная, преданная женщина. Туркменка. Он встретил ее, когда ездил на полевые испытания в Среднюю Азию в пятидесятых годах. Отличная, повторяю, жена, такие бывают только на Востоке, – но и она любила его, не понимая как человека. Круг знакомых весьма и весьма ограниченный. Друзья? Льщу себе, что я был ему другом. И если бы были у него смертные враги, то я бы их знал… Нет! Нет и нет, не стоит искать здесь происки и криминал, Станислав Федорович. Просто внезапная смерть. Она всегда ужасна – грубое напоминание природы о нашей бренности. Она выбивает из колеи всех близких к покойному… Словом, я полагаю, что Штерн привлек вас, поддавшись чувствам, от профессионального раздражения скорее всего.

“Вот-вот, Мельник как в воду глядел!” Несколько минут они ехали молча.

– Вот я морочу вам голову своими суждениями, – заговорил снова Загурский; в нем чувствовалась потребность выговориться, – а сам еще не разобрался в чувствах, которые у меня вызвала эта смерть. Горе… Ну, это само собой. Может быть, даже посильнее, чем у Лили, – она женщина молодая, привлекательная, утешится. А мне эту потерю заменить нечем… Ах, Шур Шурыч, Шур Шурыч!

Коломиец заинтересованно глянул на него.

– Это мы так его еще в университете звали, – пояснил, заметив этот взгляд, Евгений Петрович, – в отличие от отца, тоже Александра Александровича. Не знаю, слышали ли вы о нем: выдающийся экспериментатор в области атомного ядра, ну и разработчик, понятно, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат – и прочая, и прочая, из тех, кого рассекречивают посмертно. Могучий был старик, он у нас на факультете читал технику физического эксперимента. Вот в отличие от него и именовали Тураевамладшего Шур Шурычем. Потом он стал просто Тураевым, даже Тураевым-Тем-Самым, ведущим теоретиком физики, лауреатом и Ленинской, и Государственной… Теории его действительно вели, эксперимент их покорно подтверждал. И вот!…

Загурский замолк, закурил сигарету. А Коломиец с удовольствием отметил, что ему почти не хочется курить и тело налито бодростью.

– И вот… – повторил Загурский, пустив дым над опущенным стеклом. – И поэтому у меня, кроме горя, еще чувство досады, какой-то детской, если угодно, досады: будто читал интересную книгу – и отняли. На самом интересном месте отняли!– Почему именно на самом интересном? – скорее из вежливости спросил Коломиец.

– М-м! В этом-то все и дело, – оживленно, будто ждал этого вопроса, повернулся к нему Евгений Петрович. – Полгода назад Александр Александрович выдвинул идею – самую могучую из всех своих, хотя и прежние весили немало. Идею о том, что в физических теориях следует заменить два раздельных, по сути, представления: о “пространстве” и о “времени” – единым представлением о четырехмерном геометрическом пространстве. Геометрическом – в этом вся соль! Вы человек, далекий от наших исканий, но тем не менее берусь объяснить эту идею и вам. Дело вот в чем: из всех физических теорий наиболее разработана и подтверждена практикой теория о пространстве – знакомая вам геометрия. Мы знаем ее на плоскости – планиметрию, знаем объемную – стереометрию… Прибавление еще одного измерения в принципе никого не может смутить, а математический аппарат для этого давно готов…

Надо сказать, что, как только Загурский в разговоре перешел к изложению этой идеи, в голове Стасика сработало… ну вот есть в человеческом мозгу что-то вроде перегрузочного реле, которое отключает поток утомительной, малопонятной или просто неинтересной информации; правда, у одних это реле срабатывает при больших потоках информации, у других – при малых. У Коломийца оно как раз было слаботочным, и сейчас он, слушая вполуха, рассматривал собеседника. Благородные седины, но на шее они изрядно отросли и даже собрались в косички (“Стричься бы ему пора”, – отметил Стась); движения кистей и рук были изящны и уверенны, но манжеты белой рубахи несколько засалились; лицо Евгения Петровича было красиво и правильно, но красноватый цвет его и некоторая припухлость внушали сомнение (“Закладывает, не иначе”, -решил Стась).

– Однако, – говорил между тем Загурский, – чтобы это был неформальный переход, неформальное обобщение, надо то четвертое измерение, которое мы понимаем и чувствуем как нечто непространственное, как время, тоже свести к геометрическим категориям длин и расстояний. Над этой проблемой мы с Александром Александровичем более всего и бились. Многие трудности уже одолели, одолели бы и все остальные, я уверен. И тогда… Это был бы гигантский шаг в понимании мира – ив естественнонаучном и в философском. Понять время… ох, как это много и важно! И вот не вышло, смерть оборвала и жизнь, и идею.

Загурский опустил стекло вниз до отказа, выставил голову под ветер; потом снова повернулся к Коломийцу.

– Вы спросите: а что же я сам, разве не смогу? Ведь соавтор. Знаете, сейчас мне кажется, что не осилю. Не того я полета птица… Шур Шурычу было хорошо со мной работать: я умел конкретизировать, воплощать в текст и уравнения его идеи, подчас очень смутные и странные, был честным и дельным оппонентом при обсуждении этих идей. Но идеи-то все-таки были его…

Они уже въехали в город. Теперь машина, сдерживаемая светофорами, шла медленно и неровно.

– И вот, знаете, при всем том я испытываю еще одно странное чувство, думая о смерти Тураева, – задумчиво, будто даже и не Коломийцу, а себе, промолвил Загурсний. – Смирение, что ли? Неспроста мне на ум приходят ранние кончины людей гениальных, от Моцарта до Галуа. Ведь не в том, в конце концов, дело, что одни из нш: были музыканты, другие поэты, третьи и вовсе математики. Это частности, суть же в том, что они, каждый на свой манер, приближались к глубокому пониманию мира и себя – куда более глубокому, чем прочие люди. Настолько, может быть, глубокому, что это выше возможностей человека… Вот и с Шур Шурычем мне почему-то представляется, будто это закономерно, что он умер внезапно именно сейчас, когда подбирался к самой сокровенной тайне материи… что так и должно быть. Странная мысль, а? Но ведь… понимаете, исследуя природу, мы обычно разумеем под ней всякие там твердые тела, частицы, звезды – объекты вне нас. Но ведь материя – это и мы сами. Мы тоже существуем во времени – и не знаем, в чем существуем, не понимаем времени. Может, здесь действительно предел познания мира и себя, который нам не дано превзойти? Или иначе: дано, но, превзойдя его, нельзя жить?… Уф-ф!… – Загурский поднял руки, будто сдаваясь. – Наговорил я вам – у самого голова кругом пошла. Не принимайте все это всерьез, Станислав Федорович, это от расстроенных чувств.

Он наклонился к водителю:

– Сверните, пожалуйста, влево, на Пролетарскую. Дом пятнадцать, здесь рядом.

У дома довоенной архитектуры, балконы которого были почти сплошь закрыты диким виноградом, Загурский распрощался, поблагодарил, вышел из машины и вошел в подъезд.

“Хороший дядька какой, – тепло подумал о нем Коломиец, когда машина отъехала. – Простой, и не подумаешь, что член-корреспондент, ученое светило, теперь почти директор института. А я его мечтал со зла перекрестным допросом мытарить…”

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Вы меня сначала обилетьте, а потом оскорбляйте!

– А раз вы не обилечены, то платите штраф!

Разговор в троллейбусе

На следующее утро Мельник, выслушав отчет младшего следователя Коломийца, неожиданно учинил ему оглушительный разнос.

– Значит, так просто и отдал эти бумаги? – начал он спокойно, только брови Матвея Аполлоновича зловеще изогнулись, делая его похожим на белобрысого Мефистофеля. – Ну, пан Стась, не ждал!… Ты хоть сам прочел их?

– М-м… Проглядел мельком, вроде ничего нет…

– Та-ак… нет, вы слышите? – Мельник драматически повернулся к сотрудникам, и те разом осуждающе взглянули на Стася. – Пришел, увидел – победил! Так, значит? Кай Юлий Коломиец!

– Да ничего там не было, научные записи! – отбивался Кай Юлий.

– Конечно! И в бумагах ниче, го не было, и в стаканах… Это ж надо – так стаканы прозевать! Ведь сразу надо было их изъять, это азбука следствия – так, значит, это самое! Научные записи… Это Загурский тебе сказал, что научные записи, заинтересованное лицо, так, значит! Сам ты этого не знаешь. Нет, я на вас удивляюсь, Станислав Федорович, товарищ Коломиец, я очень удивляюсь: чему вас в институте учили?! Ведь читали же вам в курсах криминалистики: все, что произошло в моменты, непосредственно предшествовавшие преступлению, равно как и все находящееся в непосредственной близости от ме! ста преступления… так, значит, это самое! – Голос Матвея Аполлоновича нарастал крещендо. -…Особенно предметы, хранящие следы личности потерпевшего или преступника, так, значит, – все это может иметь чрезвычайную важность для раскрытия такового! Все – в том числе и бумаги с записями покойного! Там одна какая-то строчка может пролить свет…

– Да какового такового!!! Нет там никакого преступления! Вы ж сами вчера говорили…

– Что я говорил?! Кто из нас был на месте происшествия – вы или я, так, значит, это самое! И что это за манера прятаться за мнение начальства, что за стремление к угодничеству? От вас, как и от любого представителя правосудия и закона, требуется принципиальность, твердость и самостоятельность – так значит, это самое! – Казалось уже, что Матвей Аполлонович не сидит за столом, а стоит за трибуной в заснеженной ночной степи, и вокруг него свищут пули басмачей и рецидивистов. – Странные у нынешнего молодого поколения взгляды: требуют принципиальности от других, а вот сами… так, значит!

Он помолчал, чтобы успокоиться, а затем продолжал:

– Конечно, если собирать улики так, как вы, товарищ Коломиец, собирали там бумаги и стаканы, то их никогда и не будет. Нет, я, конечно, не утверждаю, что совершено преступление, что смерть была насильственная, все такое, – но ведь неясно пока, что и как, так, значит! Странно все-таки помер академик в полном расцвете сил. Вот ты говорил (то, что Мельник перешел на “ты” по отношению к подчиненному, свидетельствовало, что гроза миновала), что Загурский назвал покойного Тураева “Моцартом теоретической физики” – так, значит? А в таком случае сам-то Загурский уяс не Сальери ли?

Матвей Аполлонович значительно взглянул на Шандыбу и Канцелярова. Те, в свою очередь, со значением переглянулись: “Наш-то Мельник-то – ого-го!…”

– Вскрытие уже было? Где акт?

– Не было еще вскрытия, – угрюмо ответил Стась. – Главный медэксперт по вызову уехал в район, сегодня вернется. Приказал без него не вскрывать.

– Правильно, чувствует ответственность Евдоким Николаевич. А ты не прочувствовал, не проникся – так, значит! И схалтурил… Ну ладно: со стаканами ничего уже не исправишь. А бумаги, пан Стась, до 13.00 должны быть здесь. Найди пана Загурского, извинись и отними. Ознакомимся, снимем копию и вернем, пусть хоть в рамочку вставляет – так, значит? Усвоили, младший следователь Коломиец?

– Да.

– Исполняйте. Ух, молодежь нынче пошла! Р-р-разгильдяи!…

У Стася после этого разговора горело лицо и тряслись руки; курить хотелось просто невыносимо.

“Затянуться дымком… думать ни о чем другом не могу. Главное: за что? Вчера же он сам меня посылал так, для соблюдения приличий”.

…В наше время быстрого обмена информацией события развиваются стремительно и соответственно этому стремительно изменяются их оценки. И когда, идя на работу сегодня утром, Матвей Аполлонович увидел в газетах – да не в местных, а в центральных – некролог А. А. Тураева (с портретом), да еще увидел, какие подписи стоят под этим некрологом, он крепко призадумался.

Ой, не следовало ему вчера высказываться Штерну в том духе, что все-де умрем и нечего из-за смерти академика тревожить прокуратуру! Ой, не следовало ему так легкомысленно инструктировать Коломийца!… И Мельник решил наверстывать упущенное.

Стась позвонил в институт теорпроблем. Ответили, что Евгений Петрович еще не пришел, ждут.

Он спросил домашний телефон Загурского, позвонил – трубку никто не поднял. “Наверно, в пути”. Подождав минут двадцать, он снова позвонил в институт. Та же секретарша ответила, что Загурского все еще нет.

– Может, он в другое место направился?

– Нет, Евгений Петрович в таких случаях предупреждает. Видимо, задержался дома.

Коломиец снова позвонил на квартиру – с тем же результатом. “Телефон у него неисправен, что ли? Надо ехать”. Начальственный втык всегда предрасполагает человека к двигательным действиям.

На этот раз он добрался до четырехэтажного старого дома на Пролетарской на троллейбусе.

В подъезде, в который вчера вошел Загурский, Стась нашел в списке жильцов номер его квартиры, поднялся на второй этаж. Там перед обитой черным дерматином дверью с никелированной табличкой “Д-р физико-математических наук Е. П. Загурский” стоял, задумчиво нажимая кнопку звонка, рослый полнеющий брюнет в парусиновом костюме. Стась остановился чуть позади него, любуясь великолепной, какой-то картинной шевелюрой. Просигналив еще пару раз, незнакомец обернулся к Коломийцу, показав сначала профиль (чуть покатый лоб, нос с умеренной горбинкой, четкий подбородок), а затем и фас; если бы не мелкое, искаженное сиюминутными заботами выражение лица, голова незнакомца была бы похожа на голову Иоанна Крестителя с картины Иванова.

– Вы тоже к Евгению Петровичу? – спросил брюнет.

– Да.

– Что за мистика, куда он мог деться? Я уже везде обзвонил, – он снова надолго нажал кнопку; за дверью приглушенно прозвенело – и снова тишина.

– Он что, один живет? – поинтересовался Стась.

– Сейчас да, увы, – конфиденциально понизил голос брюнет. – Уже третий месяц как жена покинула…

(Коломийцу вспомнилось вчерашнее высказывание Загурского о Халиле Курбановне: “Преданная женщина, такие бывают только на Востоке…” – в нем прозвучала непонятная ему тогда горечь.)

– Ну, все ясно, пошли, – сказал незнакомец. Внезапно он смерил Коломийца оценивающим взглядом. – Простите, а ваш визит к Евгению Петровичу столь же неудачный, к сожалению, как и мой, не связан с кончиной академика Тураева?

– Связан. Я из городской прокуратуры.

– Даже?! А… Впрочем, полагаю, что в таких случаях излишнее любопытство… э-э… излишне. Я же, разрешите представиться, ученый секретарь Института теоретических проблем Хвощ Степан Степанович. Это ведь я к нему из института прикатил, к Евгению Петровичу-то. Вы не представляете, что у нас сейчас делается: сплошное уныние и никакой работы. Обращаются ко мне, а я ничего толком не знаю… Ну, будем надеяться, что мы разминулись в пути и он уже на месте.

Они спустились, вышли на улицу. Хвощ оглянулся на дом.

– И окна открытые оставил, и даже балкон… что значит мужчина остался без хозяйки. Ведь если дождь с ветром, то воды полная квартира.

Коломиец остановился, почуяв недоброе.

– А где его окна? Вот эти, над подъездом?

– Да-да. Тут и ворам забраться – раз плюнуть!

Сквозь полузасохшие виноградные лианы блестела стеклами открытая балконная дверь. Залезть действительно было просто: балкон соседствовал с бетонным навесом над дверью подъезда, а забраться на него можно было, став на выступ фундамента и подтянувшись на руках. Коломиец (радуясь в душе, что наконец-то его гимнастические данные пригодились в следственной практике) так и сделал на глазах изумленных Прохожих. С плиты навеса прыгнул на край балкона, перемахнул через перила, раскрыл шире дверь, заглянул в квартиру, – сердце сбилось с такта.

Загурский был здесь. Он лежал на тахте, и, как ни неопытен был следователь Коломиец, и то сразу понял, что Евгений Петрович не спит, а мертв. Стась обернулся к стоящему внизу с задранной головой ученому секретарю:

– Поднимитесь сюда… Нет-нет, по лестнице! – И осторожно, стараясь ничего не задеть, прошел через комнаты в коридор открыть дверь Хвощу.

Вместе они вернулись в спальню. Степан Степанович сразу догадался, что случилось нечто из ряда вон выходящее, ничего не спросил у Коломийца и только, войдя, молвил севшим голосом:

– Как же это?…

Коломиец на сей раз действовал оперативно и по всем правилам, понимая, что дело нешуточное: вызвал по телефону судебномедицинского эксперта, доложил Мельнику (который от растерянности сказал довольно глупо: “Ну вот видите!…” – будто случившееся подтверждало его правоту), разыскал дворника – нужны были понятые; вторым понятым согласился быть ученый секретарь.

Протокол осмотра он тоже составлял по всем правилам, отражая казенными словами и периодами и несколько пыльный беспорядок во всех трех комнатах, свойственный одиноко, живущему занятому человеку; и то, что хрустальная пепельница, стоявшая на придвинутом вплотную к тахте журнальном темно-полированном столике, была доверху полна сигаретными окурками с желтыми фильтрами, (причем на всех наличествовал одинаковый прикус); и то, что рядом с ней стояла початая бутылка минеральной воды (ее Стась тотчас изъял для анализа); и то, что на нем лежали те самые листки с заметками Тураева, за которыми Коломиец и прибыл; и даже то, что на стуле возле тахты лежали сложенное аккуратно белье, одеяло, жестко-шерстяное, малиновое, и небольшая подушка.

Но на душе у Стася было тоскливо, муторно. Вот человек – не абстрактный объект следствия, а конкретный, знакомый, и так понравившийся ему вчера человек; он был и огорчен смертью друга и соавтора, и озабочен будущими делами – явно собирался еще долго жить… и – на тебе! Лежит в голубой пижаме на тахте, закинув на валик красивую голову с остекленелыми глазами, и ноги, и руки его, вытянутые вдоль тела, уже сковывает-подтягивает трупное окоченение. Особенно расстроила Коломийца эта стопка приготовленного постельного белья: Евгений Петрович уснул, так и не постелив себе. И навеки…

Вскорости прибыл медэксперт; они вдвоем раздели труп, осматривали, фотографировали. Никаких следов насилия на теле Е. П. Загурского не оказалось.

Не нашел медэксперт у покойного и симптомов отравления.

– Ох, как это все!… – вздыхал и крутил пышной шевелюрой Степан Хвощ, подписываясь под протоколами. – Один за другим!… Что теперь в институте будет?!. И мне-то что делать, я ведь теперь за старшего оказываюсь?…