Текст книги "Фантастика 1972"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Юрий Никитин,Владимир Савченко,Виктор Колупаев,Геннадий Гор,Лев Успенский,Вячеслав Морочко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

– Прибежали за мной. Я туда: бог его знает – товар-то откуда прибывает, как за них поручишься? Может быть, там ОВ какое-нибудь?! Там ужас что творится: эти самые овощи всюду валяются… Войско мое бегает, знаете, – носы кто чем зажал, – их собирает. Клавочка, счетовод наш, на топчане в сторонке, как рыбка, брюшком кверху воздух ртом ловит, без памяти… А вместе с тем, смотрю, – никакого ОВ. Плоды, сразу видно, в полной сохранности, только дух от них такой, что… Что за произведения природы?

Уложены в ящик со всей аккуратностью, в бумажках… И тут пришла мне в голову мысль: “Да кто же у нас теперь по всяким тропическим делам крупнейший спец? Конечно, Андрюша! Даже, помнится, он мне что-то про какие-то вонючие фрукты тамошние рассказывал…” Ну, снимаю трубку – к нему! “Давай срочно сюда!” Он, конечно: “В чем дело?” Сказать? Не поедет! “Нужен, – говорю, – во! Аллюр – три креста!” Жду его. Из пакгауза все ушли, потому что никакого терпения, говорят, нет. А я как-то принюхался, что ли; мне это благоухание начинает даже казаться вроде как и ничего… Даже как будто аппетит вызывает… Сижу – и вдруг вспомнил, что у меня брюки со вчерашнего дня не отутюжены, а мне ведь потом сразу же к начальству ехать! Выношу решение: свободное время использовать на сто процентов… Как Наполеон, знаете… Кликнул там одного своего, брюки отдал: “Выгладить!” Жара страшная, особенно в пакгаузах: крыши железные накалены… Китель у меня уже давно снят; сел я в одних трусах на весовой стол, ноги калачиком; сижу покуриваю. И жду Андрюшу, пока мне обмундирование в порядок приводят…

И вот, знаете ли, вошел он и встал в дверях, точно его на ходу оглушило чем-то.

Ну, я не удивился. Дух, знаете, вокруг меня от этих плодов земных крепкий. Да еще, как всегда, в порту канатом пахнет, дегтем, масляной краской, невесть чем… Я сижу нагишом, яблоки эти по полу катаются… Но впечатление-то от этого на него уж больно сильное! Стоит и смотрит на меня, прикрыв глаза рукой, точно я не я, а кит гренландский какойнибудь… Точно он сам себе не верит и меня не узнает… И рубит при этом черт те что: – Ты О-Ванг, Ваня, – говорит. – Теперь все кончено! Ты вестник, я понимаю… Ты О-Ванг, или О-Банг, – как-то так? – среди изобилия и плодов дуриана!… Иван Саввич, не мучь меня, – говорит. – Скажи мне, откуда они у тебя?

И нагибается, и поднимает одно такое яблоко, и берет у меня со стола ножик перочинный, и разрезает… И начинает харчить его. Да с такой жадностью, с таким удовольствием…

Ему не надо было договаривать: и Мария Венедиктовна и Светочка уже рыдали друг у друга в объятиях. Им было ясно – случилось то, чего Коноплев и боялся, и ожидал: он увидел нагого, тучного, благодушного бога О-Ванга на складе Военфлотторга на Канонерском острове Ленинградского порта… Могла ли какая-нибудь сила убедить его в том, что это еще не тот призыв?…

… Никто уже не удивлялся, когда на следующее утро чины милиции и администрация артели взломали дверь коноплевского кабинета на Полтавской.

В темноватом и небольшом кабинете этом стоял широкий и длинный уныло-пустой стол, с лампой и стеклом поверх зеленого сукна по столешнице. И, слабо отражаясь в этом стекле, в толстом зеркальном стекле, как в специальной подкладке, точно в центре стола лежал на нем маленький золотистый плод – шальмугровое яблоко.

Я не хочу, да и не в состоянии прокомментировать эту странную и неправдоподобную историю.

Можно только повторить древнюю пословицу: “Sapienti sant!” (“Пусть про то ведают мудрейшие из нас”).

ВЛАДИМИР САВЧЕНКО Тупик

(ФИЛОСОФСКИЙ ДЕТЕКТИВ В ЧЕТЫРЕХ ТРУПАХ)

То, что выше веба, то, что ниже земли, то, что между ними обоими…

то, что называют прошедшим, настоящим и будущим, это вплетено в пространство.

Брихадараньяка Упанишада

Часть первая.

ОДИН ПЛЮС ОДИН ПЛЮС ОДИН…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Не плыви по течению. Не плыви против течения. Плыви туда, куда тебе надо.

К. Прутков-инженер, “Советы начинающему спортсмену”

– А мы-то здесь при чем? – сказал в трубку начальник следственного отдела Матвей Аполлонович Мельник, худощавый блондин с мускулистым лицом и пронзительно-веселым взглядом, от которого привлекаемым становилось не по себе. – Нет-нет, я все понимаю, очень жаль, выдающийся человек помер… и прочее. Но имеется ли в этом печальном событии криминал? Все ведь, между прочим, помрем – одни раньше, другие позже, так, значит?

На другом конце провода горячо заговорили. Мельник кивал, досадливо играл мускулами щек и лба, посматривал на сотрудников, мирно работавших за столами. Дело происходило в ясное июньское утро в южном городе Д…

– Может, отравление? – снова подал голос Матвей Аполлонович. – Нет признаков отравления?… Удушье? Тоже нет! Так что же, собственно, есть, товарищ Штерн? Простите, я буду ставить вопрос грубо: вы официально это заявляете? Ах, нет… просто полагаете, что дело здесь нечисто, так, значит? Умер он не просто так, ибо просто взять и умереть у него не было достаточных оснований… (Следователь Нестор Шандыба негромко фыркнул в бумаги, Мельник погрозил ему взглядом.) Вот видите, как вы… А от нас желаете серьезных действий, так, значит, это самое! Ладно, пришлем. Ждите.

Он положил трубку, обвел взглядом подчиненных. Все сотрудники следственного отдела горпрокуратуры – старший следователь Канцеляров, через год уходящий на пенсию, следователь ОБХСС Вакань, Нестор Шандыба и даже Стасик Коломиец, принятый всего полгода назад младшим следователем и сидевший у самой двери, – тотчас изобразили на лицах занятость и индифферентность.

Стасик Коломиец (24 года, холост, окончил юрфак – ХГУ, плечистый спортсмен среднего роста, стрижется коротко, лицо широкоскулое, имеет разряд по стрельбе и боксу… Читатель, полагаю, догадался, что он будет играть главную роль в нашем повествовании), не поднимая головы, почувствовал, что пронзительный взор Мельника устремлен именно на него. “Меня пошлет, – уныло подумал он. – В каждую дырку я ему затычка”.

– Пан Стась, – не замедлил подтвердить его гипотезу Мельник, – это дело как раз для вас. Езжайте, пане, в Кипень. Меня с прискорбием известили, что умер академик Тураев, директор института теоретических проблем. Сегодня ночью. При неясных вроде бы обстоятельствах – так, значит!

– А… в чем их неясность, обстоятельств-то? – отозвался Стась.

– Вот это ты на месте и посмотришь. Звонил мне личный врач академика Исаак Израилевич Штерн, тот самый, к которому на прием не попасть. Он ничего внятного не сказал. Боюсь я, что там ничего такого и нет, просто заиграло у врача профессиональное самолюбие, так, значит? Не по правилам умер именитый пациент, не так, как это себе представлял Исаак Израилевич… Вот он и решил пожаловаться в прокуратуру. Нет-нет-нет! – поднятием руки Матвей Аполлонович сдержал протестующую реплику, которая уже готова была сорваться с уст Коломийца. – Надо, пан Стась, надо. Академик, директор института, лауреат – так, значит. Был сигнал, так, значит? Словом, давай. Прокатишься в дачную местность, для такого случая дадим оперативную машину – только сирену не включай, так, значит?

– Медэксперта брать? – Коломиец поднялся из-за стола.

– М-м… Там по обстановке решишь, если нужно, вызовешь. Дуй!

Только сидя в машине рядом с водителем, Стасик вспомнил, что так и не выразил Мельнику протест по поводу того, что его вечно направляют на самые пустые и мелкие дела. Да и вообще… эта кличка “пан Стась”, которую он мог принимать только как насмешку: внешность его была гораздо более рязанской, нежели польской. Расстроившись от этих раздумий, он сунул руку в карман за сигаретой; не найдя сигарет, расстроился еще сильнее – и тут вспомнил, что вчера вечером он снова твердо решил бросить курить. Он вздохнул и решил терпеть.

До Кипени, дачного поселка, раскинувшегося па берегах одноименной живописной реки, было минут сорок езды: сначала на юго-запад по шоссе, разделенному газоном, напоминавшем просвет на лейтенантских погонах, затем направо по малоизношенному булыжнику среди сосен, песчаных бугров, старых бревенчатых и новых дач со зреющими вишнями” сушившимся бельем и взволнованными собаками – и все. Двухэтажный коттедж Тураева стоял на самом краю – далее шел каскад прудов и густой хвойный лес.

На звонок открыла дверь грузная старуха, седые жидкие волосы ее были собраны на макушке в кукиш. Коломиец назвался, старуха недобро глянула на него распухшими красными глазами, повернулась и повела его по скрипучей деревянной лестнице наверх.

Пока они поднимались, она раз пять шумно вздохнула и три раза высморкалась.

– …Извините меня, Евгений Петрович, – услышал он нервный высокий голос, входя в комнату, – но в моей практике и, насколько мне известно, вообще в медпрактике, любые кончины относятся к одной из трех категорий: естественная смерть – от болезней, несчастных случаев, от старости… я знаю, от чего еще! – насильственная смерть типа “убийство” и насильственная смерть типа “самоубийство”. Иных не бывает. Поскольку никаких признаков, подводящих данный случай под первую категорию, нет, я и взял на себя смелость…

Все это говорил, потряхивая лысой, обрамленной по периферии черными короткими волосами головой, маленький полный мужчина, обращаясь к высокому худощавому человеку и стоявшей рядом с ним женщине в халате с зелеными, синими, желтыми и красными полосами. Услышав шаги, он замолк. Все обернулись.

– А вы, наверно, из милиции… простите, из прокуратуры? – произнес лысый коротыш. – Вот и хорошо – если вообще в данной ситуации возможно хорошее! Будем разбираться вместе. Позвольте представиться: Штерн, кандидат медицинских наук, врач академика Тураева. Это Халила Курбановна… – он запнулся на секунду, – жена покойного. (На уме у него явно было слово “вдова”, но не так-то легко первым произнести его.)

Женщина в халате грустно взглянула на Коломийца; у нее были тонкие восточные черты лица, почти сросшиеся над переносицей черные брови, большие темные глаза. “Таджичка? Нет, скорее туркменка, таджички круглолицы”, – определил Стась.

– Это… – Штерн несколько театральным жестом показал на второго мужчину.

– Загурский, – тот корректно наклонил седую красивую голову.

– Евгений Петрович, заместитель Александра Александровича, член-корреспондент Академии наук и профессор, – дополнил Штерн.

Он явно вносил в обстановку некую не подобающую случаю суетливость.

Третий мужчина, которого Штерн не представил Коломийцу, лежал на диване из черной кожи, словно прилег отдохнуть. Он был в белой нейлоновой рубашке с завернутыми рукавами, серых легких брюках и шлепанцах. Курчавые темные волосы с сильной проседью на висках, длинное худое лицо, подтянутые щеки, тонкие иронические губы. Выражение лица усопшего было тоже спокойноироническим, с легким оттенком недоумения.

Стасик, в свою очередь, отрекомендовался и приступил к делу.

Собственно, он не совсем ясно представлял, что делать и как себя вести: с первого взгляда ему стало понятно, что ничегошеньки здесь, кроме обычной смерти, не произошло; стало быть, его прислали для соблюдения проформы, чтобы удовлетворить… “Ну ладно, пожалуйста, удовлетворю!” Он решил отделаться минимумом: осмотр, показания присутствующих, кого подозревают (если они кого-то подозревают) – и все.

И без протокола с понятыми – незачем, поскольку не было официального заявления.

Осмотр трупа не дал ничего.

На теле академика Тураева признаков насилия не оказалось.

Штерн подтвердил предположение Коломийца, что смерть наступила около пяти часов утра, то есть шесть часов назад. Одежда на покойнике также была в полном порядке; разрывы и разрезы тканей, а также пятна крови (да и вообще какие-либо пятна) отсутствовали.

Стасик сфотографировал труп.

Осмотр комнаты, к которому Коломиец затем приступил, предварительно удостоверившись, что все здесь оставалось с момента обнаружения трупа без изменений, также ничего к картине происшедшего не прибавил. В комнате имелись два мягких поролоновых полукресла с сизой обивкой, упомянутый уже диван, на котором лежал покойник, большой письменный стол (на нем – журналы, книги, четвертушки бумаги с записями и без таковых, стаканы с остатками чая и кусочками лимона), стеллажи с книгами вдоль боковой стены (“Для академика книг не так уж много, – отметил про себя Стась, – но, видно, большая часть осталась на городской квартире”); угол у окна занимал фикус в дощатом ящике.

С потолка из лепной розетки свисала люстра с четырьмя светильниками (три по краям и один в центре). Пол был паркетный, потолки и стены покрывала приятная для глаз светло-бежевая краска. Но главное, что ни на чем не имелось следов ни борьбы, ни чьего-то незаконного вторжения; напротив, все было ухожено, протерто от пыли, чисто.

Коломиец открыл окно, за которым был красивый пейзаж с прудом и лесом; в душе смеясь над собою, исследовал шпингалеты (исправные), стекла (целые), внешнюю поверхность стены (ровную).

“На кой черт меня сюда прислали?” От раздражения ему снова захотелось курить.

Опрос присутствующих тоже ничего не дал. Вдова “потерпевшего” с экзотическим именем Халила Курбановна (отзывавшаяся, впрочем, и на имя Лиля, как заметил Стась) показала, что, когда муж работал – а работал он почти всегда, – то и ночевать оставался в этой комнате; поскольку он часто засиживался до глубокой ночи, то затем обычно спал до позднего утра. Поэтому она сначала и не встревожилась. Встревожилась только в одиннадцатом часу утра: завтрак готов, он сам просил вчера к этому времени, а его все нет. И не слышно было, чтобы он ходил, а, работая, он всегда ходил взад-вперед; значит, еще не вставал… Говорила вдова почти без акценту, только в интонациях прорывалась некоторая гортанность.

Она сначала позвала его, затем поднялась в мезонин, чтобы разбудить, и… Тут сдержанность оставила Халилу Курбановну: голос прервался, в глазах появились слезы. Через минуту она справилась с собой, продолжала. Шурик был мертв, был уже холодный.

Она вызвала по телефону Исаака Абрамовича и Евгения Петровича.

На вопрос следователя, поддерживает ли Она заявление гражданина Штерна, что кончина академика Тураева содержит состав преступления, женщина, подняв и опустив худые плечи, сказала устало: “Я… не знаю. Не все ли это теперь равно?” А Штерн не замедлил с ехидной репликой: “Это вам самому надо бы установить и решить, молодой человек”.

Стасик смолчал, но в душе озлился еще более. “Ладно, будем устанавливать!” Где в эту ночь спала жена потерпевшего?

Внизу, ответила она, в спальне.

(“Вот, пожалуйста, можно проверять: действительно ли она ночевала дома. Установил бы, конечно, что так и было, но нервы бы потрепал, опозорил бы женщину. Пожилой человек, – Коломиец скосил глаза на Штерна, – лысый, а не понимает!…”) Когда она последний раз видела своего мужа живым? В половине одиннадцатого вчера, – ответила вдова, – Шурик крикнул сверху, чтобы она приготовила им чай, она приготовила и принесла.

– Кому это им? – сразу ухватился следователь. – С кем он был?

– С Евгением Петровичем, они вчера вместе работали.

“Так!…” Стасик мысленно потер руки: его начало забавлять то, как выработанная веками процедура следствия сама, помимо воли ее участников, придавала происшедшему криминальный смысл. Ввоздухе явственно начало попахивать сомнениями, а возможно, и умыслом. Он устремил взгляд на Загурского – и почувствовал, как тот, огорченный до сих пор только смертью друга и начальника, теперь стал испытывать более личные чувства.

По какой причине товарищ Загурский находился вчера в столь позднее время у академика Тураева? Работали вместе над новой теорией; он и Александр Александрович в течение двенадцати лет были соавторами статей, монографий и даже учебников физики. Это было сказано с полным самообладанием и некоторым даже упреком – будто сотрудник горпрокуратуры обязан знать авторов и соавторов, занимающихся теоретической физикой! В котором часу он ушел? В одиннадцать, полчаса спустя после того, как Халила Курбановна угостила их чаем. Вдова согласно наклонила голову. Он, Загурский, иной раз и ночевать оставался здесь – когда они, бывало, увлекутся с Александром Александровичем и заработаются; но на сей раз дело не клеилось почему-то; оба сочли за лучшее расстаться на пару деньков, обдумать все независимо, чтобы затем встретиться и обсудить.

К тому же у него, Загурского, накопились дела по институту: организация симпозиума, текучка, все такое.

– Выходит, товарищ Тураев эти дни в институте не был?

– Совершенно верно.

– Он, что же, был болен?

– Нет… он просто работал дома.

– Так… – Стась закусил нижнюю губу. – Значит, вы были последним из видевших Тураева живым?

– Выходит, да.

– Как он выглядел?

– Да… как обычно. Был, правда, несколько расстроен тем, что идея не вытанцовывается. Он всегда бывал этим расстроен, пока не находил решения. – Загурский вздохнул, добавил: – Решение он тоже всегда находил.

– Он собирался лечь спать?

– Нет. Проводил меня до машины, полюбовался звездами, сказал, что еще поразмышляет часокдругой. Мы простились, я уехал.

– Машина была служебная или ваша?

– Служебная.

– С шофером?

– Нет. То есть штатный водитель имеется, но… кто же станет задерживать человека до полуночи! Я сам вожу.

Коломиец повернулся к вдове.

– Вы подтверждаете?

– Что именно?

– Что товарищ Загурский уехал от вас в одиннадцать вечера, а ваш муж вернулся в дом?

– Да. Я легла, но еще не спала – слышала, как они выходили, как разговаривали… как отъехала машина Евгения Петровича. Слышала, как потом Шурик поднимался по лестнице. “Шурик… Для кого академик Тураев, столп науки, товарищ директор, для кого потерпевший, а для кого Шурик. Много названий у человека!” – Потом он ходил по комнате из угла в угол… спальня как раз под этим кабинетом, – продолжала вдова. – Около получаса. Может, и больше он ходил, но я уснула.

– Ночью ничего не слышали?

– Нет… хотя сплю я чутко.

– Кто еще, кроме вас двоих, был в доме?

– Никого. Мария Соломоновна, – она оглянулась в сторону двери, – это наша домработница… Приезжает утренней электричкой, убирает, готовит обед, а вечером возвращается на нашу городскую квартиру.

“Ясно, стережет”. Коломиец тоже оглянулся на старуху, которая все еще стояла у косяка, скорбно поджав губы, вперив тяжелый взгляд в мертвого. “Бабусю в случае необходимости вызову…” Наступила очередь Штерна.

– Болел ли покойный?

– В общем, нет, – ответил врач, – бывали, конечно, некоторые недомогания: отклонения в давлении крови, головные боли, утренняя неврастения… Но все они из тех, какие замечает врач, а не сам пациент. Да и эти недомогания возникали у Александра Александровича после напряженной работы – особенно ночами. В целом же он для своего возраста и при своей загруженности был на редкость здоровым – для людей умственного труда, во всяком случае. Он с Халилой Курбановной и друзьями часто ходил в пешие туристские походы, имел значок “Турист СССР” – верно, Лиля?

Та кивком подтвердила.

– В последние дни он ни на что не жаловался?

– Нет. Последний профилактический осмотр я делал неделю назад… Эти осмотры я, как личный врач Александра Александровича, делал каждые два месяца, хотя это всегда было для него предметом шуток. Так вот: сердце, легкие, кишечник, желудок, нервы… словом, все было в отличном состоянии. Просто в превосходном! Вот поэтому я и…

– Да-да. Что вы установили при внешнем осмотре трупа?

– М-м… ничего, собственно, не установил. Такое впечатление, что у Александра Александровича во сне просто остановилось сердце.

– Так просто и остановилось? – недоверчиво переспросил Коломиец.

– Именно так просто, молодой человек, в этом-то и вся странность. Подобное бывает только от крайнего истощения, от угасания всех жизненных сил в глубокой старости да еще от переохлаждения. В данном случае ни один из указанных факторов не имел места. Поэтому я и взял на себя смелость вызвать…

Коломиец напряженно размышлял: да, это действительно странно – как странно и то, что покойник оказался сравнительно молодым человеком – сорока лет.

Стась, когда ехал сюда, думал увидеть изможденного, седого старца, иссохшего в служении науке, в черной круглой шапочке, какие представлялись ему столь же неотъемлемыми от академиков, как серая фуражка с малиновым околышем от милиционеров. “Эх, надо было медэксперта сразу с собой брать, они бы со Штерном нашли общий язык. А что я могу ему возразить? Вызвать сейчас, что ли?… Э, нет! Отсутствие признаков – не улика. А здесь все так, не о чем даже протокол писать: все “не” и “не”… Надо закругляться”.

– Вы уверены, что все обстоит так, как вы говорите? – в упор спросил он Штерна.

Тот смешался.

– Н-ну… окончательное суждение в таких случаях возможно лишь после патанатомического исследования.

– Вот именно, пусть вскрытие, так сказать, и вскроет суть дела. Надеюсь, вы согласитесь участвовать в экспертизе?

Штерн сказал, что, конечно, сочтет своим долгом.