Текст книги "В водовороте века. Мемуары. Том 1"

Автор книги: Ким Сен

Я обратился к учителю Кан Рян Уку и заявил:

– Мы любим свои родные горы и реки, танцуем и поем о них, в чем же тут наша вина? Надо во что бы то ни стало продолжать это наше выступление.

Кан Рян Ук вместе с другими учителями заявили полицейскому протест против его несправедливой акции и добились продолжения нашего представления «13 домов».

Когда такие ученики, как мы, были проникнуты столь высоким патриотическим духом и духом сопротивления, о взрослых уж нечего и говорить…

Летом того же года, когда я вернулся на Родину, проходила в Пхеньяне всеобщая забастовка рабочих носочно-чулочной фабрики, о чем тогда широко информировали газеты.

Эта весть заставила меня задуматься о том, что хотя Япония и прибегает к фарисейскому «культурному управлению», но рано или поздно она натолкнется на более сильное сопротивление, чем даже народное восстание 1 марта.

Так я провел два года. Как-то раз за несколько месяцев до окончания Чхандокской школы услышал я от дедушки по матери неожиданную весть: мой отец снова арестован японской полицией. Надо мной будто рухнуло само небо, и такие жгучие гнев и возмущение охватили меня. И в Чхильгоре, и в Мангендэ взрослые с мертвенно-обледенелыми лицами смотрели на меня, глубоко сочувствуя моему горю и разделяя его со мною.

И я твердо решил драться не на жизнь, а на смерть, чтобы отомстить врагам за отца, врагам моей семьи, врагам всей нашей корейской нации. И решительно готовился к отъезду.

Я заявил, что поеду в Бадаогоу. Семья родителей моей матери предлагала уехать после окончания школы, всячески уговаривал меня и дед из Мангендэ:

– Пройдет всего несколько месяцев, ты окончишь школу, и погода будет потеплее, тогда и поезжай.

Но я не мог поступить так. Когда отца постигло такое несчастье, могу ли я здесь учиться спокойно! Надо спешить к матери, надо помочь ей, страдающей одиноко с младшими братьями. И теперь куда бы уж я ни ушел, а день расплаты придет.

Убедившись, что уговорить меня нельзя, дед переменил свое мнение, согласился со мной и сказал:

– Что ж, отец – в заключении. Теперь очередь твоя… И на следующий день я тронулся в путь. Меня провожали взрослые целыми семьями. Плакали дедушка, бабушка, дядя. Плакала вся наша горемычная семья.

Неутешно плакал и младший дядя по матери Кан Чхан Сок, провожавший меня на Пхеньянском вокзале. Плакал и Кан Юн Бом, с которым мы вместе учились в Чхильгоре.

Кан Юн Бом был мне самым близким из товарищей по Чхандокской школе. Он часто приходил ко мне: у него не было товарищей, которые сошлись бы с ним характерами. Мы с ним чуть что и уходили в город.

Когда настал час отъезда, он подал мне конверт вместе со свертком риса, сваренного на пару. Он говорил:

– Так вот расстанемся и не скоро увидимся и, тоскуя по тебе, я написал вот несколько строк. Прочитай в вагоне.

После отбытия поезда я по его совету раскрыл конверт. В нем оказались короткое письмецо и три воны.

Как меня тронули тогда это письмецо и эти деньги! Без большой любви к товарищу сделать такое нельзя. В то время достать три воны в таком детском возрасте было не легко. Да, я тронулся в путь, чтобы отомстить за отца, но ведь у меня и денег-то на дорогу не было.

Вот как настоящий товарищ выручил меня тогда в таком бедственном моем положении. Конечно же, не без труда достались тогда ему эти воны…

В первые дни после освобождения страны он приходил ко мне, и в знак первого своего приветствия я напомнил ему о том случае 20-летней давности, когда я был так благодарен ему за те деньги. И он признался, как они тогда трудно ему достались. Действительно, эти три воны и сравнить нельзя с миллионами вон на руках у богачей. Чем можно взвешивать вес чистой и прекрасной дружбы, покоящейся в этих трех вонах! Чувство дружбы рождается не в деньгах, но будь дружба – будут и деньги. Дружба порождает все самое дорогое на свете.

Во время этой встречи Кан Юн Бом говорил мне:

– Вы, уважаемый Полководец, вели в таежных дебрях борьбу за возрождение Родины, а я тут ничего подобного не сделал.

Я и предложил ему отныне объединить наши силы и построить новое государство. Я спросил его, не взять ли ему на себя часть работ по школьному строительству, ныне это самый наболевший вопрос государственного строительства – нехватка кадров. Он тут же согласился. И вскоре он, построив школу в селе Чо, просил меня дать ей название, и я наименовал ее Самхынской средней школой. «Самхын» – развитие трех моментов, означает развитие умственного, нравственного и физического воспитания, то есть усвоение глубоких знаний, высокой морали и физической закалки.

Впоследствии Кан Юн Бом трудился на славу, взяв на себя строительство Университета. Ныне, конечно, это не такое уж большое дело – строить здание вуза, но в то время не было ни средств, ни материалов, ни специалистов-строителей, и не было конца всяким другим трудностям. Бились мы над этим вместе. Возникнет трудность во время работы, он приходит ко мне и, ночуя у меня, допоздна обсуждаем мы с ним возникшие вопросы.

Кан Юн Бом – незабываемый товарищ и друг, с такой открытой душой провожал он меня в путь к возрождению Родины. До сих пор помню, как на Пхеньянском вокзале провожал он меня со слезами на глазах. А его письмецо!

«Сон Чжу! Жаль расставаться с тобою. Слезы застилают глаза. Скоро ли мы увидимся снова после разлуки? Пусть нас отделяет друг от друга далекий путь, но мы не забудем друг друга, будем помнить о годах учебы в Чхандокской школе! Будем помнить о родном крае, о своей стране!» Таково было основное содержание его записки.

Вдохновленный такой дружбой и чувством долга, я снова стал переходить тогда одну за другой крутые горы и перевалы. К вечеру, на 13-й день после отбытия из Мангендэ, я достиг Пхопхена, подошел к переправе, но не смог тут же перейти через реку Амнок, а прохаживал по речной дамбе. Надо было идти в Бадаогоу, но то и дело тянули меня назад пройденные родные горы и реки. Я не мог сдвинуться с места, словно ноги сами приросли к родной земле. В моей памяти, как в калейдоскопе, всплывали образы бабушки и дедушки. Когда я покидал родной край, они, провожая меня, вышли за плетеную калитку и со слезами на глазах потирали мои руки, одергивали, поправляли воротник, беспокоясь о предстоящей снежной буре. А перейдешь вот эту дамбу и переправишься через реку, казалось, ручьями хлынут слезы, горькие слезы разлуки с родным краем.

Окидывая взором родные горы и реки, страдающие на рубеже двух стран, где гуляет холодный ветер, я чувствовал, как мною владеет неодолимое стремление снова вернуться на лоно любимого родного края, в родной с детства наш дом.

На Родине на этот раз пребывал я всего лишь два года, но эти годы помогли мне многому научиться и многое испытать. Самое ценное испытание – это глубокое понимание нашего народа. Наш народ – это народ простой, трудолюбивый, в то же время мужественный и стойкий, народ с твердой волею, непоколебимый ни перед какими испытаниями и трудностями, народ, отличающийся целомудрием и большой добротой, в то же время решительный и непримиримый с несправедливостью. Национал-реформисты под вывеской «Общества изучения политики» развертывали реакционное движение за «автономию», а рабочие, крестьяне, учащаяся молодежь и другие широкие слои народных масс проливали кровь, оказывая сопротивление японскому империализму. В их борьбе я всем сердцем ощущал национальное достоинство, железную волю к борьбе за независимость, которые никаким силам не обесчестить. С тех пор я считал наш народ самым лучшим в мире, обрел веру в то, что вполне можно добиться возрождения страны, если удастся как должно организовать и мобилизовать такой народ.

Видя чужие войска, полицию и тюрьмы, число которых непрерывно росло под вывеской «культурного управления», видя поезда и товарные суда, беспрерывно увозящие разграбленное добро с нашей Родины, я глубоко убедился в том, что не кто иной, как японский империализм, является самым жестоким душителем свободы и достоинства нашего народа, жестоким эксплуататором и грабителем, обрекающим наш народ на нестерпимые бедствия и голод.

Удушливая действительность на Родине еще более укрепила во мне веру в то, что корейская нация только борьбой сможет изгнать японских империалистов и зажить счастливой жизнью на независимой Родине. В душе у меня пылало огнем стремление как можно скорее освободить Родину, сделать все вечно своим, корейским.

Скрываясь от глаз полицейских, я продвигался дальше, вниз от переправы Пхопхен, добрался до узкого места на перекате, тяжелой походкой ступил на реку Амнок, покрытую ледяным покровом. Перейдешь эту реку, ширина которой менее 100 ча (мера длины, 30,3 см – ред.), там городок Бадаогоу, на улице, прилегающей к берегу, был мой дом. Но я не мог двинуться с места и перейти через реку. В душе у меня теснилась мысль: «Простившись с Родиной, когда же я смогу снова переправиться через эту реку?»

Я повернулся к дамбе, взял одну из валявшихся там галек и, положив ее на ладонь, крепко сжал в кулак. Обуревало желание взять и свято хранить любое, что тут есть, если оно послужит памятью о Родине, если оно рождает в тебе воспоминание о ней.

В тот день на берегу реки Амнок я переживал мучительно тяжелые чувства. Эти переживания остались в душе неизлечимой болью, поэтому я после победного возвращения на Родину и на банкете, данном в мою честь действовавшими в стране патриотами, первым делом рассказывал им о случае с переправой через реку Амнок.

Я медленно шагал в сторону того берега, тихо напевая кем-то сочиненную «Песню о реке Амнок».

 
Первого марта в году девятнадцатом
Я уходил за черту Амнока.
Верил, что буду с врагами сражаться там
И возвращусь с победой желанной.
 
 
О, Амнок, край мечты моей, скоро ли
Встречей с тобою я сердце согрею?
Если погибну той полночью черною,
Все же не забуду родные просторы я,
Сердцем вернусь я к свободной Корее.
 

Охваченный гневом и скорбью, я не раз окидывал взором родные горы и реки.

Прощай, Корея, Корея! На что мне жизнь без тебя – ни на минуту! Но ради тебя иду через реку Амнок! Перейдешь – там чужая страна! Но забыть ли тебя и на чужбине? Корея! Жди меня!..

Погруженный в такие мысли, я снова напевал «Песню о реке Амнок». Напевая эту песню, думал: «Когда же я смогу снова ступить на эту землю, когда же я смогу снова вернуться в мою страну, где я вырос, где покоится прах моих предков?» При этой мысли мое детское сердце не в силах было сдержать необоримой грусти. Рисуя перед собой мрачную действительность на Родине, я твердо решил больше не возвращаться, пока Корея не станет независимой.

6. Моя мать

Уже стемнело, когда я ступил на улицу Бадаогоу. На всем пути в тысячу ли сердце мое все сжимала неуемная тревога. И вот передо мною – порог моего дома. Все во мне напряглось.

Но вижу на лице матери, к моему удивлению, уравновешенность и сдержанность. Она приняла меня с распростертыми объятиями. Обрадованная моему приходу, говорит:

– Сынок мой! Вернулся, прошел тысячу ли! А я-то ни разу так не сделала. Мужчина есть мужчина.

Я коротко рассказываю ей о родном крае и спрашиваю, что с отцом. Она, понизив голос, отвечает, что все в порядке. И ни о чем другом не сказала.

По лицу матери я догадываюсь, что опасность у него позади, но что-то по-прежнему ему грозит, оттого она, думалось, и очень боится глаз и ушей окружающих.

А я думал обрадовать братишек привезенными конфетками. Кстати, и подарок-то этот я купил на остаток денег от дороги, которые получил при уходе из Мангендэ и экономно расходовал в пути. Да и надеялся всю ночь делиться с семьей сокровенными думами.

А накрыв мне ужин, мать вдруг велит мне:

– Уходи немедленно. За нами здесь зоркий взор врага…

А где сейчас отец, ничего не сказала. Зато добавила:

– Твой отец ушел благополучно, и тебе надо уходить.

Она, обычно такая нежная и добрая, на этот раз совсем не считается с моим желанием, с моей думой, не приглашает сынка даже поспать ночку, сынка, кто прошел такой далекий путь в тысячу ли, да еще и в трескучий мороз, с кем не видалась целых два года, и вдруг велит сейчас же, ночью, опять тронуться в путь. Ошеломленный, я молча стоял перед ней, будто у меня и слов даже не было.

– Возьми, сынок, и твоих братишек, – звучал мамин голос.

И я еле-еле осмеливаюсь спросить:

– А что будет с тобой, мама?

– Жду твоего дядю. Он вернется из Синпха. Приведу в порядок хозяйство. Справлюсь с последними делами. Скорее уходите, ребятки…

Вот что она сказала.

А куда же приказала деваться нам? В Линьцзян, в дом Ро Ген Ду, но только уйти потихоньку и тайком, чтобы никто не заметил нашего ухода. Потом попросила «десятника» Сона запрячь лошадь в сани.

Сон охотно принял мамину просьбу. Его фамилия и имя – Сон Бен Чхор. У него была привычка напускать на себя важность подобно десятнику на работе, за что жители Бадаогоу и обзывали его не по имени, а «десятником Соном».

Вот при помощи этого «десятника» мы и покатились на санях в Линьцзян, покинув Бадаогоу.

Собственно, у меня всю жизнь на моем революционном пути было много и расставаний и встреч, но такой вот особенный случай представился мне только раз.

Из Мангендэ я шел пешком около полумесяца. Даже не успев развязать свой дорожный узелок, опять пришлось мне в ночь тронуться в дорогу. О своей матери я многое, многое думал. По характеру она нежная и умеренная. А отец как революционер характером был стоек и строг. И естественно, что теплая любовь ко мне больше шла от матери.

Два года назад, когда я собирался идти на Родину учиться, ей было так трудно отпустить меня одного в такую даль. Такая добрая, человечная она была.

Тогда рядом с нами был отец, который «страшнее тигра», как говорила бабушка в Мангендэ. Мать тогда ничего не могла поделать, она не могла удержать меня при себе. Но, сказать правду, я глубоко чувствовал тогда всю теплоту тихих материнских слез.

Допустим на минуту, что не я, ее сын, а другой мальчик, тоже 13-летний, преодолев дорогу в тысячу ли, добрался до моего дома, когда было темно. В таком случае добренькая моя мать, может быть, заставила бы его отдохнуть под своей кровлей, сытно накормила бы голодного, постелила бы страдальцу теплую постель.

В каком-то году весной, точно не помню, из Хучхана из-за реки привезли к нам в дом больного мальчика. У него нарвало левую ногу и заднюю часть шеи. Больного в таком тяжелом состоянии нес на спине его дядя. Мать его развелась с мужем из-за семейной драмы. И бедного мальчика взял под свою опеку дядя.

Мой отец, врач, осмотрев больного, сказал матери:

– У него, видать, дело тяжелое. Придется ему оперировать ногу. Ходить он пока не может. Пусть живет мальчик у нас, пока его лечат.

– Нечего и говорить, пускай поживет, – сразу согласилась мать.

После операции каждый день к нарывам прикладывали пластырь – этакое месиво из пшеничной муки, соды и меда. Мать помогла отцу накладывать эту лекарственную массу к месту, где очень гноилось. Раны гнойные, грязные, но мать при этом и не поморщилась ни разу.

Многодневные старания моих родителей помогли мальчику выздороветь. И вот ему посчастливилось вернуться домой.

Дядя, привезший его к нам, протягивая отцу воновую кредитку, говорит:

– Не жалко мне и сотен рян (старая денежная единица – ред.), если по-честному платить за такое лечение. Но, сами знаете, житьишко-то у нас какое! Только душа горит желанием хорошенько расплатиться. Буду очень благодарен вам, примите, пожалуйста, вот это за лечение. На это можете хотя бы водку-то…

Осекся, не договорил, чего хотел сказать. Смотревшая рядышком на эту картину мать сердечно молвила ему:

– Чем бедняку платить за лечение? У нас тут так говорить не позволено. У меня душа болит, что не так хорошо кормили больного ребенка. А вы с таким разговором…

дядя мальчика все настойчивее просил моих родителей получить деньги. Другое дело, когда так просят богатые, но откуда он-то может заработать деньги на лечение? Может, чтобы заработать эту вону, ему пришлось сгребать на склоне горы сухую хвою сосны и продавать ее как топливо на оплату за лечение. Такой бедный человек готов отдать за лечение и последнюю свою вону. Это очень затрудняло моих родителей принять от него эту плату.

И отец растерянно спрашивает мать:

– Видишь, не получим – гость обидится. Как уж нам тут и поступить-то? Как думаешь?

– Просьба-то сердечная. Давай уж примем…

Приняли. И мать тут же выбежала на улицу, взяла на эту вону пять ча (30,3 см – ред.) перкали. Возвратившись, подарила покупку мальчику.

– Знаешь, мальчик, недалек уже весенний праздник тано. Будешь дома, попроси сшить тебе из этого одежонку, – сказала мать.

В то время перкаль на рынке продавали по 35 чон за одну ча. Значит, мать купила эту ткань за одну вону и 75 чон. Выходит, что к одной воне, поданной больным, прибавилось 75 чон.

Мать жила бедно, но не была так расчетлива, у нее не было жажды на деньжата. Другими правилами жила она. «Дожить человеку мешает не неимение денег, а нехватка возраста в жизни». «Деньжата – это такая вещь: то попадает в руки, исчезает, и наоборот». Такова была философия моей матери. Она была столь добрая душой, мягкая и щедрая.

Отец, бывало, за какую-то неприятность или неосторожность упрекнет ее, а она и тогда ничем на это не ответит, все стерпит, никакого пререкания, только попросит прощения: «Я виновата», «Такого больше не будет» и так далее. Случалось, что мы, ребятки, ужасно шалили, то вымажем в грязи одежду, то поломаем что-то, или поднимем такой ужасный шум, что бабушка даже упрекнет ее:

– Чего ты отругать детишек за это не смеешь? Ни словечка не проронишь.

– Зачем ругать их за детское-то баловство? Тут упреки ни к чему.

Ничего более жесткого от нее не слыхали.

Муж был революционер, вот для него все она и делала. Чего греха таить, если глянули на нее глазами чисто слабого пола, то ее жизнь была нескончаемой чередою непосильных для нее мытарств и мук. Она мало познала смысла спокойной, дружной семьи с мужем. Да это было и понятно: муж всегда был на немилой чужбине, окунувшись с головой в движение за независимость. Могу сказать, да и то в этом не совсем уверен, что ей было радостно и интересно жить только тот годик с мужем в Кандоне, когда он там учительствовал. И еще, может, год-два в Бадаогоу, где все-таки хоть как-то устроилась наша семейная жизнь.

Острожная жизнь мужа, потом болезнь, полицейская слежка, бесконечный скитания, смерть опоры семьи, вступление сына на стезю революции, его частый уход из родной семьи – все это не дало ей познать смысл дружной семейной жизни. Вся жизнь ее складывалась из душевных мук.

И в Мангендэ она всегда была в хлопотах. Приходилось как старшей невестке заботиться о хозяйстве большой семьи, в которой было 12 едоков. Нечего и говорить о помощи мужу, об уважении к свекру и свекрови. Убирала комнаты и двор, возилась на кухне, стирала белье, пряла пряжу – словом, трудилась, не разгибая спины. От зари до зари гнула спину на поле, и у нее не было просто времени, как говорится, поднять голову на сияние солнца. Быть старшей невесткой большой семьи в те времена, когда были живучи феодальные привычки и замысловатые правила приличия, – дело было не простое. И в редком случае, когда варили кашу, ей давалось пригорелое зерно. А когда на столе стояла жидкая похлебка, мать брала для себя из нее только отвар. Такое вот ей только и доставалось.

Когда невыносимая усталость просто валила ее с ног, она вместе с моей тетенькой, женой брата отца, ходила в церковь. В то время в Сонсане – сейчас здесь стоит военная академия – высилась церковь системы пресвитерианства. В селе Нам и в его окрестностях было немало верующих-христиан. Были такие, которые думали: пока мы живем, мол, но жизнь-то у нас не человеческая, будем верны учению Иисуса, а потом, после смерти, попадем в «рай».

В церковь вместе с взрослыми ходили и дети. Они там смотрели богослужение. Чтобы умножать ряды верующих, церковь иногда раздавала юным богомольцам и сахарку и тетрадочек. Ребятишкам это было интересно, и они каждое воскресенье гурьбами ходили в Сонсан.

И меня вначале тянуло туда любопытство. Иногда и я ходил со своими сверстниками в Сонсан. Но мне довольно скоро надоело смотреть на религиозные обряды, такие строгие, не соответствующие душевному миру детворы, слушать однотонные проповеди пасторов. И редко стал я посещать церковь.

Однажды в воскресенье я, лакомясь тянучкой с поджаренными бобами, приготовленной бабушкой, сказал отцу:

– Папа, сегодня я в церковь не пойду. Неинтересно смотреть богослужение.

Отец, посадив меня, такого малолетнего несмышленыша, сказал спокойно:

– Пойдешь или не пойдешь, дело твое. В самом деле в церкви ничего такого нет. И если не пойдешь – ничего страшного не будет. Тебе надо больше верить в свою страну, в своих соотечественников, чем в Иисуса. И еще: надо думать в больших делах в пользу своей страны.

После такого отчего наказа мне и совсем стало лень ходить в церковь. И когда я учился в Чхильгоре, никогда не ходил молиться, хотя в школе и контролировали тех, кто не ходит в церковь. Мне думалось, что евангелие Иисуса довольно далеко от трагедии своего народа. В иисусском вероучении было много и гуманистического, но в ушах у меня, глубоко переживавшего за судьбу нации, более актуально прозвучал клич истории, призыв к спасению родной страны.

С точки зрения идеологии отец был атеист. Но вокруг него было много верующих, потому что он сам учился в Сунсильской средней школе, где обучали богословию. И естественно, что я тоже часто общался с верующими. Кое-кто вот спрашивает меня: «Не оказывало ли на ваш рост большое влияние христианство?» Нет, я не попал под религиозное влияние, но получал большую помощь от христиан в человеческом отношении. Вместе с тем и я сам оказывал на них свое идеологическое влияние.

Я думаю так: христианский дух – носители его желают, чтобы люди земного шара жили в мире и согласии, – и моя идеология, ратующая за самостоятельную жизнь человека, не противоречат одно другому.

В Сонсане я ходил лишь тогда, когда мать ходила в церковь. Ее она посещала, но в Иисуса не верила. Однажды я и спросил ее потихоньку:

– Мама, ты ходишь в церковь потому, что действительно веришь, что бог существует?

Она, улыбаясь, покачала головой и говорит:

– Хожу не потому, что там есть что-то. Зачем попадать в «рай» после смерти? Очень устала я, честное слово, и иду туда отдохнуть немного.

Услышав это, мне стало ее очень жалко. И почувствовал, что душою стал к ней еще ближе. Молясь в церкви, она, совсем усталая, клевала носом. Заканчивается проповедь пастора, все встают, голося «аминь!» – только тогда она просыпалась. Но и после этого «аминь!» она, бывало, не сразу освобождалась ото сна – так одолевала ее усталость. Я тихо-тихо трогаю ее и говорю ей:

– Молитва кончилась.

Однажды вечером, помнится, я с ребятишками проходил мимо шалаша на перевале за селом Мангендэ. Там хранили всякие похоронные принадлежности. В детстве мы очень боялись этого шалашища.

Как-то вечером проходили мы перед этим шалашом. Вдруг один их моих сверстников ужасно закричал:

– Ребята! Вон оттуда идет демон!..

И вдруг нас охватил невообразимый страх. Нам почудилось, что вот-вот на нас нагрянет что-то страшное. Мы бросились бежать с всех ног, только пятки сверкали, даже и не заметили, что с ног послетала обувка.

В ту ночь все мы были объяты страхом, не посмели вернуться домой и заночевали у друга. Только на рассвете, возвращаясь домой, собрали послетавшую с нас обувку.

Дома я рассказал все, что у нас было. Выслушав меня, мать сказала:

– Проходишь такое местечко, пой песни. Споешь – всякое тебя побоится, не посмеет выйти на тебя.

Конечно, песня-то рассеивает чувство страха. В таком духе она, видимо, и учила меня. После этого случая я всякий раз, проходя у этого шалаша, пел песню.

Обычно моя мать была такая мягкая, добрая. Зато перед врагами была удивительно гордой и стойкой.

Это было в селе Понхва. Через несколько часов после ареста моего отца в наш дом ворвались японские полицейские, чтобы произвести обыск. Надеясь найти и схватить конспиративные документы, они начали рыться в доме по всем углам. Насмерть разгневанная мать крикнула что есть силы:

– Обыскивайте, если хотите!

Своими руками разорвала одежду, что была в сундуке, и бросила ее к их ногам. С таким жгучим гневом сопротивлялась она «блюстителям порядка». Подавленные ее волею, они не посмели пакостить и спешно удалились. Такою была моя мать.

В ту ночь, помнится, на берегу реки Амнок поднялась ужасная вьюга. Тьма глубокой ночи была полна звериного плача и грозного шума ветров, которые, казалось, вот-вот снесут и громаду дремучего леса. Ночная темнота рвала во мене живую струну, терзала мою душу, без того полную тревог о судьбе моей Родины.

Я крепко обнял братишек, дрожащих от страха. Сани катились по льду на границе окутанных мраком двух стран. На санях мне думалось: «Да, не проста дорога революции, не легко дается и суровая материнская любовь».

Все трое мы жутко дрожали от холода, укрываясь одеялом. Зуб на зуб не попадает. И кромешная тьма. Братья мои, до смерти перепуганные, ни на минуту не отрывались от меня.

На ночлег мы остановились на берегу корейской земли, что называлась Огуби. На следующий день мы прибыли в Линьцзян.

Оказалось, человек по имени Ро Ген Ду был знакомым хозяином трактира. Раньше, Когда мы жили в Линоцзяне, он оказывал нам помощь в приобретении жилья, часто приходил к моему отцу и рассказывал о судьбе страны. Хозяин тепло встретил нас, троих братьев, как дорогих гостей, все тут сердечно обращались с нами.

Этот постоялый двор был домом в обычном корейском стиле с комнатами по обе стороны коридора под центральной балкой. Всей площади жилого помещения было 7 кан(единица измерения площади жилых помещений, равная около 2,8кв. метра – ред.). мы остановились в самой тихой, второй комнате наротив. Через кухню наротив располагались три гостевые комнаты, в которых всегда было полно оживленных гостей. Обычно в этом трактире останавливались те путешественники, которые держали путь от Маньчжурии до Кореи через Линьцзян, и наоборот. Отдохнув здесь, они опять трогались в путь. Дом Ро Ген Ду фактически служил постоялым двором для участников движения за независимость.

Ро Ген Ду был националистом с сильными антияпонскими настроениями. Характером он был тих, зато упрям и силен волею. Он имел это трактирное заведение и помогал частью своих доходов борцам за независимость. Он торговал кашею и жил кое-как день за днем. Значит, можно было и это занятие считать трудом. Какою судьбою занесло его сюда в Лциьцдян? Правду об этом и я точно не знаю. По рассказам людей того времени, он, пожелавший выручатъ деньги в пользу движения за независимость, был причастен к какому-то делу с вывозом вольфрамовой руды и одно время скрывался в районе Данлуна, а потом, когда притихло шумное дело, переселился в Линьцэчн в поисках более безопасного убежища.

Родиной его отца было село Ха волости Копхен уездаТэдон. Оно через реку Сунхва соседствует с моим родным краем – селом Нам. Раньше Ро Ген Ду был трудолюбивым крестьянином. А после знакомства с моим отцом, говорил, редко бывал дома и колесил везде, занимаясь, мол, движением за независимость, И все родные семьи не любили его – дескать, земледелием не занимается, везде себя, как торгаш, торгующий на разных базарах. Бывало, после отлива морской воды он переправлялся через речку Сунхва и приходил к моему отпу. Такое знакомство, может быть, воздействовало на него, и он нас неплохо кормил и надежно охранял от вражеского глаза.

Для меня, для моей семьи Ро Ген Ду был большим благодетелем. Около месяца, когда мы жили в трактире, он для нас ничего не жалел в своем хозяйстве, во всем заботился о нас. И при этом он ничуть не изменился ни в лице, ни в поведении, всегда, как обычно, с улыбкой относился к нам. Однажды он за свой счет заказал телефон на большое расстояние, чтобы мы позвонили отцу в Фусун. Итак, я в первый раз в жизни попробовал разговаривать по телефону. Отец сказал, что он хочет слышать детские родные голоса, и мы, трое братьев, с матерью разговаривали каждый отдельно.

В условленный день мать с моим дядей Хен Гвоном приехали в Линьцзян. Но прибытии она сразу пригласила нас осмотреть городок и привела нас в китайскую кухню. В столовой каждому из нас заказала по одной порции китайские пельменей и начала расспрашивать о том и о сем.

Вначале мне думалось: вот мать хочет сытно покормить нас, детей, и подавать вкусные блюла тем, кто около месяца проживал по чужим углам. И мы без особою размышления вошли в столовую. Но, оказалось, суть дела была не в том. Теперь я понял, что она вместе с нами вышла на улицу послушать, как мы здесь проводили дни.

– Не появились ли в трактире сомнительные люди? Не искали вас? Не было ли случая, когда вы в чьих-то домах были а гостях? Сколько человек знают, что вы остановились в доме Ро Ген Ду?

Такие расспросы сыпались нам один за другим. И моя мать еще раз наказывала: куда бы ни пойди – молчи, что ты сын Ким Хен Чжика, будь осторожен и внимателен в каждом деле, пока мы не уйдем в новое местечко.

И в Линьцзяие она из-за нас не могла спать спокойно. Послышится ночью, глухой и темной, какой-то шорох на улице, – она встает с постели и, затаив дыхание, прислушивается ко всему вокруг.

Так она ни минуту не была в покое, боясь, как бы не грянула беда на детей. Ну, а что же побудило ее, вот такую, быть столь решительной в тот день, когда она направила нас в Линьцзян?

Это была, я уверен в этом, настоящая любовь матери-революционерки к своим детям!

На свете не найдешь еще такой горячей, такой искренней, такой неизменной любви, как материнская. Пусть она тебя и поругает и побьет, но никогда не чувствуешь боли, – такова любовь материнская. Для детей мать готова снять с неба звезды такова любовь матери. Такой щедрой любви нег цены.

И сейчас у меня порою во сне мелькает светлый образ матери, такой, какою она была в те незабываемые дни. Это бессмертно…