Текст книги "В водовороте века. Мемуары. Том 1"

Автор книги: Ким Сен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

5. «Песня о реке Амнок»

В один из первых дней 1923 года отец, усадив меня перед собой, спросил:

– Что ты будешь делать дальше, ведь ты скоро окончишь начальную школу?

Я рассказал ему о своем намерении продолжать учиться дальше, что было и заветной мечтой моих родителей. Однако мне было несколько странно: откуда вдруг такой неожиданный вопрос о моем будущем?

Отец смотрел на меня с серьезным выражением на лице и сказал, что дальше мне лучше бы учиться в Корее. Эти его слова были для меня как снег на голову. Чтобы учиться в Корее, надо покинуть родителей. Мне никогда не приходило в голову и подумать об этом.

Удивилась такому совету и мать, занимавшаяся рядом тут шитьем. Она на этот счет подала свой голос:

– Нельзя ли его послать учиться куда-нибудь поближе, в какой-то близлежащий отсюда край? Ведь он еще совсем малолеток.

Отец был непреклонен. Он, видимо, давно уже так решил. Он повторял не раз:

– Обязательно надо послать Сон Чжу в Корею, хоть это сейчас нас и огорчает, вызывает у нас чувство какой-то опустошенности.

Вообще мой отец никогда не брал назад свои слова. Со всей серьезностью он мне сказал:

– Ты с малых лет мыкал горе, следуя за родителями. Пойдешь снова в Корею. Тебя, может, ждут более тяжелые муки и страдания. Но отец решил послать тебя в Корею. Будь же мужчиною. Рожденный в Корее должен хорошо знать Корею.

Если ты в Корее толком узнаешь, почему наша страна была обречена на гибель, и то уже будет большая удача. Иди в родной край и испытай на себе всю горечь и трагедию нашего народа. Тогда ты узнаешь, что надо делать.

И я согласился по наказу отца учиться в Корее. К тому времени и в Корее дети из порядочно живших семей собирались со свертками в руках уехать на учебу за границу. Было такое поветрие. Многие думали: чтобы быть просвещенными, постичь науку, надо уехать в такие страны, как США или Япония. Такова была своего рода тенденция того времени. Поэтому все отправлялись за границу. А я вот собирался в Корею.

Образ мышления отца был необычно своеобразен. Поныне я думаю, что отец, пославший меня в Корею, был прав. Мой отец велел мне, – а тогда мне не шел еще и двенадцатый год, – одному проделать путь в тысячу ли, который тогда был почти безлюдной местностью. Что там ни говори, мой отец был человек необыкновенного характера. И такой его характер, теперь это можно сказать вполне определенно, придавал мне силу, укреплял во мне веру.

Собственно говоря, мною тогда овладели тоже необыкновенные чувства. Все, конечно, было хорошо: увидеть Родину и учиться на ее лоне, но огорчало меня одно: жаль было расставаться с родителями и младшими братьями. Однако во мне горело желание быть в родном селе. Тоска по Родине упрямо переплеталась с неотвязной мыслью оставаться в теплой семейной обстановке. Терзаемый душевными колебаниями, я был несколько дней в очень неспокойном состоянии.

Мать предложила отправить меня попозже – пусть хотя бы погода станет потеплее. Ей было отчего встревожиться: я же был совсем еще малолетком, и ей было жаль отпустить меня одного в дорогу на тысячу ли. Но отец и на это не согласился.

В душе глубоко беспокоясь обо мне, мать всю ночь напролет шила турумаги (корейский верхний халат – ред.) и носки, чтобы отправить меня в день, назначенный отцом. Решение им принято – и точка. И мать не высказала на это никакого возражения. Это была тоже особенность моей матери.

Наступил день, когда мне надо было отправиться в путь. Отец спросил все же:

– Сможешь ли ты один проделать тысячу ли от Бадаогоу до Мангендэ?

Я ответил:

– Смогу.

Тогда отец нарисовал в моем блокноте маршрут похода. Он подробно указал путь: от Хучхана до какого-то там места, от Хвапхена до какого-то и т. д., от пункта до пункта. И указал расстояние между ними во сколько-то ли. А телеграфировать велел два раза – первую телеграмму подать из Канге, а вторую – из Пхеньяна.

Я отправился из Бадаогоу в последний день января по лунному календарю (16 марта по солнечному календарю). С утра злилась вьюга, бушевал вихрь. В тот день мои товарищи, жившие в Бадаогоу, провожали меня до местечка южнее Хучхана – до 30 ли, переправившись через реку Амнок. Они так участливо сопутствовали мне, готовые быть со мною хоть всю дорогу. Я с трудом уговорил их, чтобы они вернулись домой.

В дороге шумными волнами нахлынули на меня разные мысли. Из тысячи ли, что мне предстояло преодолеть, более пятисот были крутые горы и вершины, куда почти не ступала нога человеческая. Одному перейти через эти крутые горы было не легко. В лесах, раскинувшихся по сторонам тропинки от Хучхана до Канге, среди бела дня рыскали хищные звери.

Сколько бед натерпелся я тогда, преодолевая этот путь! Да еще как измучился, когда переходил перевалы Чик и Кэ (Менмун). Целый день переходил перевал Огасан. Конца не было видно этим перевалам. Перейдешь один, ждали новые.

Когда перешел перевал Огасан, ноги отекли. К счастью, у подножия перевала встретился с одним добрым стариком. Он, усадив меня, прижег спичками ступни ног моих.

После перевала Огасан через Вольтхан прошел Хвапхен, Хыксу, Канге, Сонган, Чончхон, Коин, Чхоньун, Хичхон, Хянсан, Кучжан и достиг Кэчхона. А оттуда уж поездом ехал до Мангендэ.

В направлении от Кэчхона до Синанчжу пролегала узкоколейка, по которой ходил простой поезд с паровозом английского производства «Никиша». От Синанчжу до Пхеньяна была уже ширококолейка, как и сейчас. Проездной билет от Кэчхона до Пхеньяна стоил 1 вону 90 чон.

Среди тех, с кем я встречался на пути в тысячу ли, было много добрых людей. Однажды я нанял сани у одного крестьянина: у меня сильно болели ноги. Прощаясь с ним, я предложил ему деньги за то, что он так мне помог в дороге, он же не только отказался от такой платы, но, наоборот, на эти деньги купил мне тянучку.

Не забыть мне и хозяина постоялого двора в Канге. Я пришел в этот город поздно вечером, зашел на постоялый двор, он сам вышел за ворота и радушно принял меня. Он был невысокого роста, в корейских штанах и куртке, волосы пострижены под польку. Он был вежлив и общителен. Получил, говорит, телеграмму от моего отца и ждал меня.

И бабушка постоялого двора очень радовалась моему приходу. Она уважала моего отца, звала его «господин Ким», встретила меня будто своего родного внучка, говоря:

– Четыре года тому назад, когда ты уехал вместе с твоим отцом в Чунган, ты был совсем еще малышом, а сегодня вон уж как вырос!

Бабушка пожарила заранее приготовленную говяжью грудинку, испекла селедку и кормила ими только меня, не дав и кусочка своим детям. Ночью дали мне новое одеяло. Они со всей искренностью относились ко мне, как к самому желанному гостю.

Утром я пошел на почту и по наказу отца послал телеграмму родителям в Бадаогоу. Каждый слог в тексте телеграммы стоил 3 чоны, а в случае, когда в тексте будет больше 6 слогов, брали еще по одной чоне больше за каждый слог, и я написал на бланке 6 слогов, т. е. знаков: «кан ге му са то чхак» («Благополучно прибыл в Канге» – ред.).

На следующий день хозяин постоялого двора сходил в автопарк, чтобы помочь мне уехать на машине. Вернулся и сказал, что машину-то заказали, но из-за аварии ее придется задержаться здесь еще дней на десяток, велел оставаться в его доме, как у своих родных, не стесняясь. Я был очень благодарен ему за его добрые услуги, но надо было торопиться, ждать-то мне было некогда. Тогда он больше не стал меня уговаривать, подарил мне две пары соломенных лаптей, подыскал для меня ямщика, идущего в направлении перевала Кэ.

Таким же был и хозяин гостиницы «Сосон», находившейся напротив Кэчхонского вокзала. Остановясь в этой гостинице, я заказал кашу – по 15 чон за миску. Кашу в гостинице разделяли по сортам. Самая дешевая стоила 15 чон. Но хозяин гостиницы, не считаясь с этим, подавал мне кашу 50-чоновую. Я отказывался: у меня нет таких денег, но он настаивал – давай кушай, и денег с меня не брали.

Ночью в гостинице выдавали мягкую подстилку и по два шерстяных одеяла, брали за это примерно 50 чон. Я подсчитывал имевшиеся у меня денежки – роскошествовать было мне невмоготу, зачем мне брать по два одеяла? И я просил только одно. Но хозяин и на этот раз не брал с меня деньги, а, выдав два одеяла, говорил:

– Все гости берут подстилку и по два одеяла, нельзя же обделять тебя.

Хотя корейцы и влачили рабскую жизнь, будучи лишенными Родины, но они свято хранили свою природную доброту и человечность, прекрасные нравы и обычаи, передаваемые от предков поколениями. И делалось это испокон веков. Еще и в начале нашего столетия в нашей стране многие ездили и без денег. Гостей, приезжавших в свои дома или края, и кормили, и отводили им ночлег, не требуя платы. Таковы были древние обычаи Кореи. Таким обычаям очень завидовали и люди Запада. И я, пройдя тысячу ли, твердо убедился в том, что корейская нация – это люди доброй души и высокой морали.

И хозяин гостиницы «Сосон», как и хозяева постоялого двора в Канге и трактира в Чунгане, находился под руководством и влиянием моего отца. Везде и всюду у него были такие единомышленники и близкие друзья. В этом убедился я и тогда, когда уехал в Чунган еще семилетним мальчишкой.

Встречаясь с теми, кто принимал нашу семью и заботился о ней как о своих кровных родных, я думал: когда же мой отец успел сблизиться со столь многочисленными друзьями, какой далекий путь проделал он ради приобретения таких товарищей!

Друзья у него были везде, и он даже на чужбине пользовался их помощью и поддержкой. И мне оказывали они большую помощь.

Из воспоминаний того времени, когда я прошел тысячу ли, до сих пор не исчез из моей памяти город Канге. В этом городе, где 4 года тому назад горели в домах светильники, загорелся вдруг яркий электрический свет. Жители Канге радовались, что проведено электричество, но мне было грустно и тяжело при виде улиц его, где наплывал, как вал нечистот, японский образ жизни, такой чуждый нам.

Глубоко запал мне в сердце истинный смысл пламенных слов отца: «знать Корею», которые высказал он, отправляя меня в Корею. Глубоко вникая в суть его слов, я внимательно следил за трагической судьбой Родины.

Для меня путь в тысячу ли был своего рода большой школой, учившей меня знать Корею, знать наш народ.

К вечеру, 29 марта 1923 года, на 14-й день после ухода из Бадаогоу, пришел я в Мангендэ, вошел во двор родного дома.

Бабушка, прявшая на прялке в передней комнате, выскочила во двор в одних носках и рывком обняла меня.

– С кем ты пришел?

– На чем приехал?

– Здоровы ли родители?

Осведомляясь, бабушка осыпала меня вопросами, не давая и слова вымолвить.

Выскочил во двор и дедушка. Он плел соломенный мат в комнате. Я сказал им, что пришел один и пешком. Бабушка и ушам своим не верила.

– Неужели ты один пришел? Твой отец страшнее тигра!

Она говорила, словно перебивая самому себя, и цыкала языком.

В тот день собралась вся семья; проговорили всю ночь, слушая мой рассказ, как сказку.

Горы и реки, как и прежде, тихи, милы и прекрасны, но следы бедности, проступавшие во всех уголках села, выглядели еще гуще, чем прежде.

Несколько дней пробыл я в Мангендэ. Я был зачислен в 5-й класс Чхандокской школы, в которой дедушка по матери был заместителем директора по административной части. Так я и начал учиться на Родине, живя в доме родителей матери в Чхильгоре.

В то время семье родителей матери трудно было взять меня на свое иждивение. Семья эта переживала еще испытания по делу брата матери Кан Чжин Сока. После его ареста и тюремного заключения усилились полицейский надзор и произвол, к тому же здоровье его было здорово подорвано. Это сильно огорчало всю семью, которая и так едва-едва сводила концы с концами, питаясь жидкой похлебкой из неочищенного гаоляна и кашей с сывороткой от соевого творога, сваренной на пару. Одним земледелием младшему дяде по матери было невмоготу обеспечивать хотя бы мало-мальски сытую жизнь. Он занимался и перевозкой грузов на тележке, запряженной волом. Так вот кое-как и перебивались со дня на день.

Но семья эта не подавала и вида, что живет в такой вот нужде. Она всячески помогала мне, чтобы я целиком отдавался учебе, специально выделила мне внутреннюю комнату главного здания с керосиновой лампой, подстилала мне и циновку. Ко мне приходили мои товарищи когда угодно, гурьбой по три и четыре человека, и все они были приняты с уважением.

Чхандокская школа – это прогрессивно настроенная частная школа, которую открыли мой дедушка по матери и другие передовые люди Чхильгора под влиянием движения за патриотическое культпросвещение. Цель этой школы – способствовать восстановлению государственной власти.

В последний период существования Старой Кореи и после «аннексии Кореи Японией» в нашей стране активизировалось движение за патриотическое просвещение в качестве составной части борьбы за спасение страны. Передовые люди и патриоты всем сердцем убедились в том, что главная, но позорная причина потери государственной власти – в отсталости страны. Они твердо поняли, что только просвещение – основа основ для укрепления своих сил, что без развития просвещения нельзя добиться ни независимости страны, ни модернизации общества. И они развернули повсеместно в стране движение за создание частных школ.

Передовиками этого движения были Ан Чхан Хо, Ли Дон Хви, Ли Сын Хун, Ли Сан Чжэ, Ю Гиль Чжун, Намгун Ок и другие сторонники движения за патриотическое просвещение. Движению за просвещение активно способствовали и научные общества, созданные в различных районах страны.

В водовороте движения за просвещение и культуру, охватившего всю страну, появились тысячи частных школ, они помогали интеллектуальным людям страны, дремавшим втуне под путами феодализма, воспрянуть ото сна. Именно к этому времени старинные частные школы содан, проповедовавшие каноны Кунцзы и Мэнцзы, были перестроены в школы «Хактан» и училища «Исук», обучавшие детей предметам современной науки и призывавшие подрастающее поколение воспламеняться патриотическим духом.

Все руководители националистического движения без исключения видели в просвещении исходный пункт движения за независимость и сосредоточивали в нем весь свой ум и энергию. И Ким Гу[14]14
  Ким Гу (1876–1949) – деятель движения за независимость Кореи, родом из Хэчжу провинции Хванхэ. Участвовал в сражениях Армии справедливости против японских захватчиков. После Первомартовского народного восстания эмигрировал в Китай. В Шанхае возглавлял временное правительство эмигрантов и организовал Партию независимости Кореи. После поражения японского империализма вернулся на Родину и выступил против порабощения страны Соединенными Штатами Америки. В 1948 г. принял участие в Совместном совещании представителей политических партий, общественных организаций Северной и Южной Кореи, проходившем в Пхеньяне. Вернувшись в Сеул, выступал за коалицию с коммунистами и воссоединение страны, убит врагом из-за угла. – 100.


[Закрыть], постоянно руководивший за кулисами такими потрясающими событиями, как поступки Ли Бон Чхана[15]15
  Ли Бон Чхан (1900–1932) – деятель движения за независимость Кореи, родом из Сеула провинции Кенги. Член Союза патриотов Кореи, организованного Ким Гу. В январе 1932 г. в Токио бросил гранату в японского императора и императора государства Маньчжоу-Го. – 100.


[Закрыть] и Юн Бон Гира[16]16
  Юн Бон Гир (1908–1932) – деятель движения за независимость Кореи, родом из Ресана провинции Южный Чхунчхон. Член Союза патриотов Кореи. 29 апреля 1932 г. в Шанхае, в Хункоуском парке, взорвал бомбу. При взрыве было убито множество деятелей военных и политических кругов Японии. – 100.


[Закрыть], считавший терроризм основной установкой движения за независимость, тоже в первые дни развертывал просветительную деятельность в провинции Хванхэ. И Ан Чжун Гын тоже был учителем, который, учредив школу в районе Нампхо, обучал детей.

Из частных школ, созданных в западной части Кореи, получили широкую известность Тэсонская школа в Пхеньяне, созданная по инициативе Ан Чхан Хо, и Осанская школа в Чончжу, построенная за счет частных средств Ли Сын Хуна. Из этих школ вышло много видных деятелей движения за независимость и интеллигенции.

Дедушка по матери наставлял меня учиться прилежно и стать настоящим патриотом. Он говорил: если появится в Чхандокской школе вторая такая личность, как Ан Чжун Гын, это будет честью школы.

Я ответил ему: я не достоин стать таким известным патриотом, как Ан Чжун Гын, но стану таким патриотом, который готов отдать жизнь во имя независимости страны.

Чхандокская школа была сравнительно большой по своим масштабам и модернизированной из частных школ западной части Кореи. Общее число учащихся в ней составляло более 200 человек. К тому времени это была немалая школа. Когда есть такая школа, можно быстро просвещать и население ее окрестностей, используя ее в качестве опорного пункта. Вот почему население и влиятельные лица Пхеньяна и его окрестностей уделяли большое внимание ей, не жалели своего усердия в разностороннем шефстве над нею.

Пэк Сон Хэн тоже жертвовала большую сумму денег в фонд Чхандокской школы. Многие больше обзывали ее вдовой Пэк, чем настоящим именем. До освобождения страны она, занимаясь благотворительностью, получила широкую известность в Пхеньяне. Она стала вдовой, когда ей и 20 лет не было. Храня верность мужу, она дожила до преклонного возраста – до 80 лет, копила грош за грошом и стала богатою. Способ ее наживы был весьма дерзким и своеобразным и с самого начала стал темой разговоров в народе. И территория рудника известняковых пород, подведомственного сегодня Сынхорискому цементному заводу, одно время, говорят, принадлежала ей. Она купила за бесценок эту ничем не примечательную каменистую гору и продала японским капиталистам в несколько десятков раз дороже, чем первоначальные затраты на нее. Это и есть та территория, которую ныне занимает известняковый рудник при Сынхориском цементном заводе. К тому времени, когда не было предела гневу и возмущению предателями, продавшими за счет одной лишь бумаги территорию страны японским империалистам, простая женщина, не умевшая считать и на счетах, приобретала огромные прибыли в торгах с японскими капиталистами, искушенными в погоне за наживой от торговли. Поэтому люди с большим удовлетворением слушали вести о ней как своего рода рассказ о воинской доблести, как рассказ о победе в войне.

Люди уважали ее потому, что она давала большую пользу делу общества. В ее руках было много денег, но она нисколько не зарилась на богатство, знатность и благополучие, вела скромный образ жизни: утром – легкий завтрак, а вечером – легкий ужин, не жалея, жертвовала копившиеся всю жизнь деньги на пользу общества. На ее деньги был наведен мост, построен дом собраний. Здание Пхеньянского дома собраний, построенное за ее счет, поныне остается в своем первозданном виде, напротив павильона Ренгван…

Спустя лишь несколько дней после начала учебы как-то раз дедушка принес мне учебники для 5-го класса. Взяв эту груду учебников, я с волнением стал осматривать каждый из них. Вот – «Родной язык». Взял его, перелистываю и вдруг вижу – это же учебник японского языка. Я возмутился.

Японские империалисты навязывали нашей нации свой язык, чтобы превратить корейцев в «верноподданных японского императора». С первых же дней оккупации Кореи они запретили корейский язык, объявив японский официальным в ведомствах, судах и учебных заведениях.

Я спросил дедушку, почему учебник японского языка называют учебником «Родной язык». Он ничего на это не смог ответить и только горько вздыхал молча и обиженно.

Достал я перочинный нож и соскреб слово «Родной», а вместо него написал «Японский». Стремление оказать сопротивление политике ассимиляции, проводимой Японией, заставило меня пойти на такую дерзость.

В первые дни учебы в Чхандокской школе находились дети, которые и в классе, и на улице, и в местах для развлечений говорили по-японски. Были и такие, которые учили других японскому языку. Но почти не было детей, которые стыдились бы этого или этому возражали. Видимо, они считали, что родной язык исчез, раз уж погибла и сама страна.

Каждый раз, когда я встречал детей, стремившихся учиться японскому языку, говорил им, что корейцы должны говорить на своем родном языке.

В день, когда я пришел в Чхильгор после возвращения из Бадаогоу на Родину, односельчане собрались в дом родителей моей матери, чтобы послушать о современном положении. Кстати, они обращались ко мне с просьбой говорить на китайском языке: раз ты, мол, прожил в Маньчжурии несколько лет, значит, должен хорошо говорить по-китайски. И дети Чхандокской школы то и дело просили меня учить их китайскому языку. Но я каждый раз отказывался, говорил им: у нас есть свой прекрасный родной язык, зачем же нам говорить на чужом языке?

После возвращения на Родину мне пришлось только раз говорить на китайском языке.

Однажды младший дядя по матери предложил мне пойти осмотреть город. По горло занятый, он так просто в город не ходил. А в этот день он выделил для меня время специально для этого.

– Вернулся ты в родное село через долгое время, так что давай сегодня вместе пойдем в город и пообедаем.

И мы вместе пошли в Пхеньян.

Осмотрев город, зашли в китайскую кухню, что в Западном Пхеньяне – там, где сегодня стоит гостиница «Понхвасан». Там в то время находилось множество китайских кухонь.

Хозяева столовых, стоя в дверях, приветливо приглашали гостей, вежливо обращаясь к ним: «Добро пожаловать! Добро пожаловать!», чтобы выручить побольше денег. Они, как бы соревнуясь, тянули к себе каждого прохожего.

Хозяин той столовой, куда мы зашли, обращался к нам по-корейски, на ломаном нашем языке предлагая заказать блюда.

Я доходчиво, на китайском, ответил: две порции китайских сладких пампушек.

У него глаза на лоб полезли.

– Ты, видать, китайский ученик?

Я ответил, что нет, я не китайский ученик, но несколько лет прожил в Маньчжурии и кое-как могу говорить по-китайски. И немного мы с ним поговорили по-китайски.

Хозяин очень обрадовался: в таком детском возрасте и так хорошо владеет китайским! Он даже прослезился, тоскуя по своей родине, встретив человека оттуда.

И принес нам не только сладкие пампушки, но даже и не заказанные нами блюда, поставил это все на стол и пожелал нам приятного аппетита. Мы от такого блага отговаривались, но при настоятельной его просьбе пришлось все это съесть. Подаем ему деньги за все, но он отказался, не взял денег даже и за пампушки.

Возвращаясь домой, дядя громко смеялся и говорил:

– Сегодня я хотел тебя угостить и взял с собой в город, а вышло наоборот – ты меня угостил!

Об этом он сказал кому-то, и эта весть облетела все село… По моему желанию я был зачислен в класс, которым руководил Кан Рян Ук, бросивший учиться в Сунсильской школе из-за своей бедности. Я переселился в Чхильгор спустя несколько дней, как он стал тут учителем, в Чхандокской школе. Он с сожалением говорил, что не может учиться дальше – нечем платить за учебу. Он жил в такой бедности, что его жена Сон Сок Чжон покинула его дом и некоторое время жила у своих родителей, которые строго ее упрекали:

– Пусть ты лишена человеческой нравственности и недостойна быть женой, готовой делить судьбу с мужем, но слыхано ли дело – бросить мужа из-за какой-то там нужды! А ну, скажи, есть ли среди корейцев не бедствующие? А коли есть, – сколько? Ты, видать, думала: выйдешь замуж, тебя посадят на золотой коврик, подадут кашу из белоснежного риса да и воду с медом? Короче говоря, немедля возвращайся к мужу и извинись!

И она вернулась. Вот в каком положении был Кан Рян Ук. Тяжко было горе.

Мы называли его жену «Сукчхонской теткой». Ее родина – Сукчхон провинции Южный Пхеньан. Бывало, пойдешь к ней – она обязательно угостит меня кашей с сывороткой от соевого творога, сваренной на пару. Какой вкусной она была тогда!

Однажды после освобождения страны я побывал у Кан Рян Ука, чтобы поздравить его с днем рождения. Мы с его супругой вспомнили о той каше, чем она угощала меня в годы учебы в Чхандокской школе.

– Тетушка! Мне до сих пор вспоминается та каша с сывороткой от соевого творога, сваренная на пару, какою ты угощала меня в Чхильгоре. С каким аппетитом я ел ее! Более двадцати лет жил я на чужбине и выразить тебе благодарность не успел. Позвольте сегодня отблагодарить за то угощение!

В ответ на это она со слезами сказала, изумленная:

– Что ты говоришь? При чем тут спасибо? Бедность-то какая была! Не могла хотя бы разок угостить тебя порядочной рисовой кашею, только той кашицею и угощала. Просто мне стыдно так, готова хоть сквозь землю провалиться от стыда. А ты говоришь: каша этакая вкусная. Какой уж там вкус!..

И она, накрыв на стол, приносила одно за другим приготовленные ею блюда и, угощая, говорила, что это в знак отплаты за свою прошлую невнимательность по отношению ко мне, не так, мол, когда-то угощала.

А как-то раз она по случаю дня моего рождения прислала мне и водку «Пэкхвачжу» (водка из ста цветов – ред.), собственной выгонки, т. е. водку, как бы выгнанную из ста цветов. Такое элегантное название вызвало во мне особенно любопытство к ней, но поднять бокал я не мог: перед моими глазами всплыли картины прошлого тетушки, которая, постоянно нуждаясь, не могла хоть разок отведать рисовой кашки.

Мне, испытавшему до мозга костей всю горечь моей многотерпевшей нации, лишенной Родины, каждое деревцо, каждая былинка, каждый колосок зерна в родном краю были в несколько раз дороже, чем прежде. Так я по ним истосковался.

Более того, вспомним, как наш учитель Кан Рян Ук постоянно пробуждал в сознании своих учащихся национальное самосознание. Ведь так и мне и в семье, и в школе приходилось повседневно находиться под влиянием патриотических настроений. В то время учитель наш часто организовывал дальние загородные прогулики и экскурсионные поездки, чтобы глубоко вселить в сердца учащихся чувство патриотизма.

Из различных событий того времени больше всего мне запечатлелась экскурсия на гору Чонбан провинции Хванхэ.

После освобождения страны Кан Рян Ук работал секритарем Президиума ВНС и вице-президентом КНДР, мы часто встречались с ним по делам и с глубоким чувством вспоминали наши экскурсионные поездки в годы учебы в Чхандокской школе, о буддийском храме Сонбур и беседке Наммун на горе Чонбан, которые мы тогда посетили.

Из воспоминаний о днях учебы в Чхандокской школе не изглаживатся из моей памяти и уроки пения, которые давал нам Кан Рян Ук. Урок пения – это был один из самых популярных наших уроков, которых мы ждали с самой большой надеждой.

У Кан Рян Ука был превосходный тенор, перед ним побледнели бы и профессиоалы. Когда он пел такие песни, как «Вперед!» и «Детская патриотическая песня», весь класс слушал их, затаив дыхание.

Оглядываясь назад, с удовлетворением думаю, как мелодии тех песен, которые разучивал тогда с нами наш учитель, постоянно вселяли в наши сердца высокие ппатриотические чувства. И после, развертывая антияпонскую вооруженую борьбу, я нередко напевал себе те песни, что пели мы в школе, и сейчас в моей памяти сохранились их слова и мелодии.

Вернувшись на Родину, увидел: односельчане жили тяжелее, чем прежде.

Да, каждый год, в пору весеннего сева, дети крайне нуждающихся семей не ходили в школу. Были голодны. Время было горячее, а дома не было никакого продовольствия. Надо было самим ходить за съедобными растениями и корнями трав – пролесковидной пролеской, пастушьей сумкой, мягкими корнями павоя, чтобы хоть мало-мальски восполнить нехватку продовольствия. А как наступит базарный день, дети уходили в город, чтобы там сбыть съедобные растения и купить какого-то продолвольствия. А кто оставались дома, присматривали за своими младшими братьями и сестренками, помогая матерям. Дети бедных семей приходили в школу с едою, приготовленной из чумизы или гаоляна, или из куриного проса. Но немало было и таких, что приходили в школу и без всякой еды.

В Чхильгоре и Мангендэ была уйма детей, которые из-за бедности их семей совсем не могли посещать школу. Грустно и тяжело было видеть, как дети, не смея подойти даже к школьным воротам, не выходили даже из домов.

В дни каникул я открыл для таких вечернюю школу в Мангендэ. Собирал всех ребятишек, не посещавших школу, и учил их грамоте. В первые дни я начал обучать их родной письменности по учебнику первого класса «Книга для чтения по корейскому языку». А затем количество предметов увеличивал, обучал их истории, географии, арифметике и пению. Это была первая в моей жизни скромная просветительская деятельность.

Вместе с товарищами я часто ходил в город и понял, что и жизнь населения Пхеньяна мало чем отличается от жителей Мангендэ и Чхильгора.

Из населения Пхеньяна, составлявшего тогда 100 тысяч человек, лишь кучка японцев и американцев жила на широкую ногу. Если американцы, гнездившись в самом живописном в Пхеньяне квартале Синьян, жили в роскоши и довольстве, то японцы, создав свой жилой квартал на самых оживленных главных улицах Пон и Хвангым, жили вообще припеваючи.

В «европейском городке», где проживали американцы, и в японском жилом квартале вырастали один за другим кирпичные дома, магазины и христианские церкви, а в таких зонах, как район, прилегающий к реке Потхон, и улица Пэндэ, одна за другой появлялись городские трущобы.

Ныне на берегу реки Потхон проложены такие современные улицы, как Чхоллима, Кенхын, Понхва, выросли такие здания-гиганты, как Народный дворец культуры, Пхеньянский дворец спорта, крытый каток, водно-спортивный комплекс Чхангванвон, высотные многоквартирные жилые дома, и не найти следов старого. Но, когда я учился в Чхандокской школе, здесь лепились друг к другу землянки с дверями из соломенных матов, с дощатыми крышами.

В том же году, когда я вернулся на Родину, в Пхеньяне и его окрестностях распространялись инфекционные болезни, чем очень страдали жители. Но беда не ходит одна. Река наводнила весь город, и он переживал невыразимо тяжелые бедствия. Сообщая о трагическом положении, газета «Тоньа ильбо» писала: «Затоплено более 10 тысяч квартир, составляющих половину общего количества жилья города Пхеньяна».

А ныне за площадью Потхонган строится самая крупная в мире 105-этажная гостиница «Рюген», но новому поколению даже трудно представить себе, в каких ветхих лачужках и как тяжело жили в старину на этом месте наши дедушки и бабушки.

Испытывая на себе такую действительность, я, конечно же, стал жаждать такого общества, в котором могли бы хорошо жить люди труда, и еще больше возненавидел японских империалистов-агрессоров, помещиков и капиталистов.

В дни, когда я учился в Чхандокской школе, произошло большое землетрясение в районе Канто в Японии. Весть об этом долетела и до Чхильгора и вызвала взрыв гнева и возмущения как у всех, так и у нас, учащихся. А японцы использовали эту беду в свою пользу: под ничем не обоснованным предлогом, якобы корейцы намерены поднять восстание в связи с этим землетрясением, ультраправые молодчики Японии пустили в ход войска и убили несколько тысяч наших соотечественников-корейцев. Это событие потрясло всю мою душу.

Это еще более углубило мое убеждение в том, что Япония только на словах трубит о необходимости «любить всех одинаково», о «примирении Японии и Кореи», но на деле же она считает корейцев хуже всякой скотины.

С тех пор стоило мне только увидеть и велосипеды, на которых ездили японские полицейские, я не оставлял их безнаказанными – зарывал на дороге доску с вбитыми в нее гвоздями, и лопались шины у любых этих велосипедистов.

Ненависть к японскому империализму и любовь к Родине отражались и в затеянном нами хореографическом выступлении «13 домов». Это – танец 13 учеников, которые, танцуя с песней, соединяют на сцене 13 провинций, изображенных на картоне, образующих Корейский полуостров.

В 1924 году, когда состоялось осеннее спортивное соревнование, мы поставили на сцене этот хореографический номер. Во время представления на стадионе появился полицейский и поднял шум, требуя немедленно прекратить его. Это было то время, когда и для организации небольшого спортивного соревнования нужно было заранее получить разрешение полиции и в случае получения такого разрешения следовало проводить его в присутствии полицейских.