Текст книги "Костяной браслет"

Автор книги: Кевин Кроссли-Холланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

3

Когда зима сжимает кулаки, когда хрустят кости льда и все наполняется волчьим воем, невозможно ни вести за собой, ни самому идти следом, да что там – нельзя и шагу сделать от теплого очага. Остается только ковырять мерзлую землю в поисках репы и моркови, поить коз, коров и блеющих овец, давать им сено. Еще можно буравить дыры во льду, насадить наживку на крючок и ждать, когда клюнет щука, а то и сельдь или макрель. И вот ты сидишь, пьешь эль, жуешь сушеное мясо, растираешь обмороженную кожу и ждешь.

Дни становились все короче, но были порой столь ослепительны, что Сольвейг чувствовала, будто ей в глаза вонзаются мириады крохотных игл. А ночи удлинялись.

Порой по утрам Кальф работал в маленькой кузнице. Он кидал дрова в горн, растапливал куски железа, которые они с Хальфданом привезли из Трондхейма, и принимался за изготовление нового котла. Были у него и другие дела. Юноша заточил все ножи в доме, все топоры, даже ножичек Сольвейг для резьбы. И язык свой он тоже держал отточенным, не упуская случая кинуть в сводную сестру острым словцом.

Ясноокий Блубба работал бок о бок с братом. Насвистывая или напевая обрывки песен, он ковал из железа длинные ленты и опоясывал ими старую кадушку для молока, ибо та уже прохудилась по швам. Смастерив обруч, Блубба крепил его на железные гвозди.

А однажды он пошел с Сольвейг через холм в березовую рощицу. Поработав топорами, они срубили дерево и вместе дотащили его до хутора. Если выдавалось солнечное утро, Сольвейг доверху набивала корзину грязной одеждой и стирала ее у причала. От мыла с крупинками золы разило овечьим жиром. Она выкладывала одежду на просушку прямо там, у воды, и прижимала камнями, а когда возвращалась, ткань успевала задубеть.

– Наш старый парус, – промолвила Аста. – Весь в дырах, словно сито.

– С ним все хорошо, – отозвалась Сольвейг.

– Да неужели?

Сольвейг обидели не слова, а то, как произнесла их мачеха.

– Это тяжкая работа, Сольвейг, я знаю. Но что еще нам остается – мне, тебе, Кальфу и Блуббе? А твой отец… он Эйнару бы и в подметки не годился…

Сольвейг уставилась на известковый пол.

– Никто не смел помыкать Эйнаром. И он бы никогда не ушел от семьи.

У девушки защипало в глазах.

– Но что нам остается… – повторила Аста. – Мы должны работать еще усерднее.

Порой Аста прищуривалась и будто читала мысли падчерицы.

Однажды, когда Сольвейг ткала грубое сукно для нового паруса, мачеха сказала ей:

– Ты бы не добралась до Трондхейма. Тебя бы сожрали волки.

И снова:

– Слова, слова! Обещания – это просто слова. Как скажешь, так и нарушишь.

Был и третий раз. Сольвейг нарезала воск для свечей, и Аста сказала ей:

– Ты еще совсем девочка, Сольвейг. Тебе всего четырнадцать зим. Ты мягкая, как воск.

Кальф услышал слова матери:

– Да, мягкая, и вся набита тайнами.

Сольвейг сжала пальцы на рукояти своего ножа.

– Мы с Блуббой никак не можем взять в толк, о чем она думает.

– А вот я прекрасно это знаю, – ледяным тоном произнесла Аста. – Я в точности знаю, о чем она думает.

Глаза Сольвейг застлала горячая пелена. Девушка не поднимала глаз от куска воска и раз за разом вонзала в него нож.

– Но все-таки кое-что мне известно… – медленно начал Кальф. Сольвейг затаила дыхание. – Мне известно, что она что-то скрывает… и я выясню, что же это такое.

Иными вечерами Аста дремала у очага, утомленная дневными трудами, а ее сыновья слонялись в темноте снаружи или до одури напивались элем. Но Сольвейг, не сгибая спины, сидела на скамье, шлифуя моржовую кость, пока та не приобрела овальную форму. Тогда девушка принялась вырезать на ней руны.

«По-настоящему его звали Ассер Ассерссон, – думала она. Его мать была родом из Швеции, а его отец – датчанином. И поэтому его все называли Хальфданом, наполовину даном.

А маму я не помню. Она умерла, чтобы дать мне жизнь. Ее имя было Сирит, но папа всегда звал ее Сири. Когда он произносит имя матери, его голос звучит так мягко.

И он единственный из всех, кто сокращает мое имя. Сольва, говорит он. Сольва. Сила солнца!

Он не любит Асту так, как до сих пор любит маму, и Аста отвечает ему тем же. Сердце ее все еще отдано Эйнару, ее первому мужу, отцу Кальфа и Блуббы. Он утонул.

Я думаю, что отцу нужна была женщина, а Асте – мужчина. Просто так удобнее. Так легче вести хозяйство и воспитывать детей. Они часто ругались и порой отправлялись спать, так и не помирившись.

Наверно, папа был рад избавиться от ее злого языка. Да и от острого словца Кальфа тоже – они стоят друг друга.

Ему никогда не нравился Кальф, а Кальфу никогда не нравилась я.

И похоже, Аста не так уж убивается по отцу, хотя и жалуется. Да, без него работы стало еще больше. Но… но ты же обещал. Ты ведь должен был знать, что это был наш последний день вместе. Ты должен был знать.

Тебе четырнадцать, Сольва. Ты восходишь к пятнадцатилетию… Тебе пятнадцать, и ты восходишь, словно солнце.

Ты не уезжал, потому что ждал, пока я вырасту?»

Однажды из Трондхейма пришел молодой христианский священник, Петер. Он хотел поговорить с Астой и ее соседями о строительстве храма. Начал речь он так:

– Король Олаф приплыл с воинами из Гартара, чтобы вернуть свой трон и земли. Он сражался во имя Белого Христа.

– Не больно-то ему это помогло, – отозвалась Аста.

– При Стикластадире за короля сражались три тысячи людей, – продолжил Петер. – Норвежцы и шведы бились плечом к плечу.

– Вовсе не потому, что они приняли христианство, – возразил Старый Свен. – Просто Олаф был их законным владыкой.

Юный священник вздохнул и сцепил руки в замок:

– Но силы были неравны: на одного бойца приходилось десять противников. На стороне конунга Кнута воевала огромная толпа языческого отребья. В Норвегии еще не видели такой огромной армии. И пусть погиб король Олаф, но Христос, Владыка Мира, пребывает вовек.

– Не читай мне наставлений о той битве, – ответила Аста.

– Из семей, что живут у фьорда, в каждой потеряли отца, сына или брата, – добавил Старый Свен.

– Я одного не понимаю, – обратилась к священнику Сольвейг. – Разве может Белый Христос ступать по крови? Ты твердишь, что он – Владыка Мира, но король Олаф и его войско размахивали боевыми топорами. Как же можно прощать и мстить одновременно?

Петер, молодой священник, с жалостью улыбнулся Сольвейг:

– Мы прощаем тех, кто желает креститься; упорствующих же надлежит сокрушать.

В разговор вступила Аста:

– Семьи многих наших соседей были крещены, но это не мешает им поклоняться Одину и другим богам.

Священник покачал головой:

– Я буду молиться за вас. А потом навещу снова.

Как-то раз Блубба спросил Сольвейг, почему ее отец покинул их и уплыл, и Сольвейг ответила:

– Он ушел, потому что пообещал. Он выполнил клятву.

Блубба нахмурился.

– Он сказал Харальду Сигурдссону, что последует за ним. Ты помнишь Харальда?

– Почти нет.

– Он был даже выше, чем отец.

– Это я помню.

– Он громко говорил и громко смеялся.

– Да, я не забыл.

– Когда они с отцом сражались в битве при Стикластадире, ему было пятнадцать, а тебе – всего четыре. – Сольвейг жестом пригласила Блуббу присесть рядом. – Он, Харальд, был рожден, чтобы повелевать. Можешь не сомневаться, что они с отцом вернутся, чтобы отомстить за смерть короля Олафа.

– Когда? – вопросил Блубба.

– А знаешь ли ты, – продолжала Сольвейг, – когда Харальду было всего три, он сказал своему сводному брату, королю Олафу, что больше всего на свете хочет получить боевые корабли. Не еду, не игрушки, не оружие. Боевые корабли!

– Я бы хотел, чтобы Хальфдан вернулся, – заявил Блубба.

Сольвейг шумно сглотнула. И спросила:

– А ты? Что бы ты выбрал? Чего ты хочешь больше всего на свете?

Блубба вдумчиво глядел на сестру.

– Ну?

– Раньше ты была счастлива, – промолвил Блубба. – Ты улыбалась… смеялась… Я хочу… я хочу, чтобы все у тебя стало по-прежнему.

– О, Блубба! – воскликнула Сольвейг. Слезы подступили у нее к горлу; она рывком прижала мальчика к себе, похлопала его по спине и шмыгнула носом.

Не проходило и дня, чтобы она не вспоминала о том, что сказал ее отец. И о том, чего он не сказал. Каждый день Сольвейг гадала, где он ныне, сомневалась, сможет ли пройти по его следу и найти его.

Сольвейг никогда не уходила далеко от дома, разве что бывала на ярмарке в Трондхейме, да и туда путешествовала вместе со взрослыми. Но дом – это уже не дом. Да, здесь тепло и сытно, но столько боли теперь тут, столько грусти.

«Даже если и волки, – подумала она. – Даже это будет лучше».

Шило вгрызалось в овальную поверхность кости, когда Сольвейг чертила на ней руны: «СОЛЬВЕЙГ СИЛЬНАЯ, КАК СОЛНЦЕ, ПОСЛЕДОВАЛА…»

– Сольвейг! – резко одернула ее Аста. – Когда это прекратится? Ты словно по черепу мне скребешь. Перестань, а то этот скрежет и царапанье меня с ума сведут.

Сольвейг остановила работу.

– Или занимайся этим снаружи. Дни ведь уже стали длиннее.

«Слава богам, – подумала Сольвейг. – Слава Одину, Фрейе, Тору и всем прочим моим богам. Слава даже этому Белому Христу. Да, дни становятся длиннее.

Моя зима уже на исходе. Начался ледоход».

Утром накануне отъезда Сольвейг сообщила Асте, что в их двери стучит весна.

– Погода обманчива, – отозвалась та.

– Неужели ты не чувствуешь?

– И я бы на твоем месте поменьше об этом думала, – предостерегла ее мачеха. – Не то других мыслей в твоей голове совсем не останется.

А затем Сольвейг, чувствуя весну в воздухе, жизнерадостно объявила, что давно пора почистить маленький навес над причалом:

– И раз уж отца здесь нет, то я сделаю это за него.

– Как тебе угодно, – сухо ответствовала Аста.

Итак, мачеха ничего не заподозрила, когда Сольвейг трижды за день – по пятьсот шагов туда и обратно – спустилась к причалу. Но всякий раз, когда девушка отправлялась туда, она прихватывала с собой то, что хотела взять с собой в дорогу: еду, небольшую кадушку пресной воды, одежду, инструменты для резьбы, точильный камень и мешочек с костями. Все это Сольвейг сложила в перевернутую лодку, в которую отец складывал весла, ковш, которым вычерпывал воду во время плаваний, сети, лесу, грузила, поплавки и прочие снасти.

В первый заход она и правда принялась за чистку навеса, чтобы успокоить укоры совести. Но вскоре, однако, Сольвейг оставила это занятие. Спустившись к причалу в третий раз, она проверила оснастку лодки, что стояла у воды. Опустившись на одно колено, девушка ткнула веслом в корку льда. Хрустальные иглы были не толще ногтя и тут же поддались.

Сердце Сольвейг бешено застучало, и кровь ее запела.

Перед последним походом к дому она пробралась к семейному кладбищу. У дальнего его склона яростные барашки волн бились о скалы.

Сольвейг бродила среди могил. Родители матери, ее же бабушка и дедушка, прадед и прабабка… Она никого из них не знала. Дойдя до места, где покоилась ее мать, девушка опустилась на колени в мокрой траве.

– Ссс… – свистел северный ветер. – Ссс-ссссс…

Сольвейг положила правую руку на сердце.

– Я боюсь, – сказала она матери. – Я никогда еще не была так напугана. Но никогда и не чувствовала такой уверенности в том, что мне нужно сделать. Мама, о мамочка, мой путь может привести меня к отцу – или я окажусь там же, где ты сейчас.

Пора цветов еще не настала: не появились еще бледные акониты, не закивали головками подснежники. Но Сольвейг, поблуждав по склону, набрала горсть мелкой белой гальки и старательно разложила у покосившегося могильного камня: тут в виде снежинки, здесь словно пролитые слезы, а там – россыпь белоснежных лепестков. Закончив, девушка поднялась на ноги и заспешила назад к хутору.

Вечером Сольвейг охватило беспокойство, и становилось оно все сильней. Девушка не чувствовала голода, и сон бежал от нее. Она твердила себе, что нужно подождать до рассвета, но потом вдруг испугалась, что уснет мертвым сном перед самой зарей.

В полной темноте она села на ложе. Тайком нашарила брошь, спрятанную в наволочке. Нашла на ощупь дыры в оленьей шкуре и просунула в них руки. Встала, подняла овечью полость. Но, сделав лишь первый шаг, задела железную кочергу, что лежала между ее лавкой и очагом.

Вмиг проснулась Аста:

– Кто там?

А затем:

– Что там?

– Это я, – хрипло откликнулась Сольвейг. – Всего лишь я.

Сердце бешено колотилось в ее груди.

– Что стряслось?

– Живот болит, – ответила Сольвейг. – У меня колики. Мне надо выйти. Очень надо.

Сводные братья храпели на два голоса.

– Не могу больше ждать, – простонала Сольвейг.

– Дверь закрой, – приказала ей Аста. А затем вздохнула и снова легла…

В миг, когда холодный ночной воздух овеял лицо Сольвейг, она почувствовала, ощутила всей душой, сколь опасно уходить и сколь больно было бы остаться.

«Но я могу вернуться, – подумала она. – Еще не поздно!»

Однако она уже неслась прочь от хутора. Она бежала, и восточный ветер понесся ей вслед. Когда Сольвейг услышала его стон, она не сомневалась: это Аста зовет ее обратно.

Сольвейг не оборачивалась, пока не достигла причала. Повернув голову, она увидела, что небо над холмами только-только начало бледнеть; в нем не было еще ни зелени, ни нежной желтизны первоцвета.

Сольвейг второпях толкнула лодку вниз по склону, в воду, и поспешила к перевернутой плоскодонке, чтобы взять вещи, которые припасла в дорогу.

Она обратила взор к хутору, все еще скрытому завесой ночной тьмы. И снова повернулась лицом к темной танцующей воде.

«Я могу, – подумала она. – Да, я могу. Они пожалеют, что потеряли лодку. Но не меня. Старый Свен поможет Кальфу и Блуббе срезать ветки, и они построят новую».

На самом краю причала девушка опустилась на колени. Задыхаясь, она взмолилась:

– Эгир, не кричи на меня на буйном языке своих волн. Ран, не лови меня в свою гибельную сеть. Подымите меня, принесите меня к Трондхейму.

Сольвейг встала с колен и похлопала по карману из оленьей шкуры. Моржовая кость была там; та самая кость, которую так и не закончила вырезать Сольвейг.

СОЛЬВЕЙГ СИЛЬНАЯ, КАК СОЛНЦЕ, ПОСЛЕДОВАЛА ЗА СИЛЬНЫМ СОЛНЦЕМ НА ВОСТОК, И ТАК…

Она положила кругляш на землю причала.

– Ты, Кальф, и ты, Блубба… – прошептала она. – И ты, Аста. Найдете ли вы? А ты, ветер, вы, волны, и дни, и надежда, вы поможете ли мне завершить то, что я задумала?

Сольвейг съехала по склону причала и влезла в лодку. И только тогда поняла, что не отвязала фалинь.

– Сольвейг! Сольвейг! Ты где? Сольвейг!

Она была уверена, что слышит голос Асты. Сольвейг достала нож для резьбы и принялась рубить и кромсать канат. И в конце концов разорвала.

4

С первых же мгновений ей стало ясно, сколь сильно течение. И оно относило ее не в ту сторону, выше по фьорду, прочь от Трондхейма. Девушка перестала грести, подняла весла и пробралась к мачте, чтобы поднять старый парус.

«Аста была права, – подумалось ей. – Это просто тряпка. Настоящее сито, а не парус».

И тут ей пришли на память горькие слова мачехи: «Ты? Ты бы не добралась до Трондхейма. Тебя бы сожрали волки».

По крайней мере, здесь нет волков. Но зато здесь много чего другого. Того, что мне не разглядеть. Того, чему нет даже имени.

Совсем недолго Сольвейг еще видела свой дом в лучах рассвета. Потом ей лишь казалось, что видит его. Ну а затем она уже твердо была уверена, что не может его разглядеть.

«Это было моим миром, – сказала она самой себе. – Хутор, этот фьорд… здесь был мой мир».

Сольвейг ощутила, что в глазах ее закипают слезы.

«И что я такое без этой воды, этой земли? Я родилась тут. Здесь отец учил меня рыбачить, рассказывал истории, здесь показал мне, как вырезать руны, и…»

Девушка всхлипнула:

– Ты знаешь про меня все, знаешь, кто я такая. Увидимся ли мы снова? – Но тут она встряхнула волосами. – К чему меня приведут такие мысли? Я должна смотреть вперед. Я следую за своим отцом.

Спеша вместе с ветром вниз по фьорду, который становился все шире, Сольвейг вскоре поняла, что никогда еще не находилась так далеко от дома совершенно одна. Поначалу она вслушивалась в каждый скрип своей лодчонки, всматривалась в каждую волну, поднимавшуюся впереди, и так закусывала губу, что на языке ее был вкус крови. Но время шло, и Сольвейг постепенно овладевала зевота. Девушка опустила ладонь в ледяную воду, поднесла руку к израненным губам и словно бы услышала голос отца. Он рассказывал ей, почему вода в море соленая.

– …начав однажды, Сольва, моряк никак не мог остановиться. Жернов все молол и молол соль, так же как до того перемолол целый водопад сельди и бульона и столько золота, что его хозяин мог бы обшить им весь свой дом. Жернов молол и молол, и намолол столько соли, что корабль пошел ко дну. Но даже тогда, Сольва, жернов не остановился. Он до сих пор лежит на дне морском и мелет соль. Вот почему вода в море такая соленая.

Сольвейг слушала этот призрачный голос и размышляла, почему же у слез тоже соленый вкус, и вдруг увидела, что кто-то машет ей с берега. Размахивает руками и кричит. Но человек тот был слишком далеко, и она не могла разобрать слов.

«Не может же быть, чтобы он пришел за мной, – подумала Сольвейг. – Как это возможно? Может, Аста… да нет, вздор какой. Но все же она могла послать за мной Свена или кого-нибудь еще, кто бы вернул меня домой».

И в тот же миг раздался ужасный скрежет. Лодку подбросило, и Сольвейг полетела вперед. Будто какое-то подводное божество приказало жернову перемолоть суденышко в щепки.

Сольвейг не сразу сообразила, что же это было. Но затем увидела. Ее легонькая лодка столкнулась с огромной льдиной и задрала нос, а глыба скользила под ней.

Дно лодки начало подтекать – там, где безжалостная громада оставила вмятину, но, насколько Сольвейг могла увидеть, других повреждений не было.

«А то мое путешествие закончилось бы уже сейчас, – подумалось ей. – Не успев даже толком начаться. Но если течь усилится, мне придется как-то откачивать воду. А тот человек на берегу… он же хотел меня предупредить».

Сначала стих ветер. Затем начался отлив, и челн повлекло вниз по течению.

Как прекрасно, что вода заполняет фьорд быстрее, чем отступает от него. Сольвейг знала, что отлив забирает столько же влаги, сколько приносит прилив, но ей казалось, будто ей помогает сам Эгир.

Сольвейг плыла по течению. Ею вновь овладела зевота, и внутри оленьей шкуры было так тепло.

«Когда ветер и волны так нежны, – думала она, – плыть не сложнее, чем дышать полной грудью. Если закрыть глаза, то кажется, будто я скольжу на юг, к самому Миклагарду. Но я знаю! Морские походы никогда не бывают легкими. Разве что очень недолго. Море, эта сверкающая западня, исполнено опасностей. Мне нужно быть настороже».

Сольвейг достала кадушку с водой, поднесла к губам и повернула защелку. Ей бы очень хотелось напиться досыта и смыть с волос и лица соль, но она сделала лишь пару маленьких глотков.

Когда идешь ты в горы или по фьорду держишь путь, бери с собой воды и пищи вдоволь. Так говорит Один.

Сольвейг развязала шнурок своей кожаной сумки, вынула кусок вяленой баранины и принялась задумчиво его жевать.

Дни в раннем апреле быстро тратили весь свой небольшой запас света. Засияли путеводная звезда, Дракон, Гончие, Большая и Малая Медведицы. Луна надела серебристый нимб.

Тогда ли Сольвейг поняла, что не попадет в Трондхейм дотемна или даже до полуночи?

Она всматривалась в волны, и они светились в почти абсолютной темноте.

Она думала о том, чего не может разглядеть. Морские змеи. Морские бури. Дикари. И еще многое, чему нет имени.

Внезапно ночное небо заполнилось черными крыльями, воплями и криками. То были птицы: поморники, крачки, бакланы. Они кружили над Сольвейг, будто ее лодка сияла во тьме, точно маяк. Девушка закрыла голову руками. Если ты умрешь, они выклюют тебе глаза. И даже живому они могут продырявить череп.

Когда Сольвейг открыла глаза, ночные птицы уже скрылись, будто их и не бывало.

С диким плачем они летают от мира к миру.

Чем темнее становилось ночное небо, тем ярче сияли волны. Маленькие барашки, резвясь, освещали все вокруг.

Сольвейг увидела призраки воинов, погибших в битве при Стикластадире. Они плыли по фьорду, поднимая вверх бледные лица. Вокруг нее зазвучали голоса – настойчивые, но мягкие, как снегопад:

 
Разрежь меня,
Укрась резьбой.
Расскажи мне,
Спой мне.
Я смеялся,
Я был молод.
Я пел,
Я любил.
Назови мою смерть,
Назови меня жизнью.
Пой же ныне, Сольвейг,
Пой ныне и вовек.
 

– Я обещаю! – крикнула Сольвейг в темноту.

И тогда она решила: «Я высеку руны для вас на кости одного из вас. Я должна воспевать жизнь, иначе сама стану наполовину мертвой».

Утренняя звезда разгоралась все ярче. Взгляд ее был устремлен прямо на Сольвейг.

«Я знаю, кто ты, – подумала она. – Ты – большой палец с ноги Аурвандиля, который тот отморозил, пока ехал на спине Тора. Тор посадил его в корзину, но пальцы остались снаружи. И вот Тор отломал тебя и швырнул в небо… Но у меня все хорошо, – подумала она сонно. – Меня греют оленья шкура и плед».

Вдруг парус захлопал на ветру, как крылья пойманной чайки.

Сольвейг потянулась, зевнула, встряхнула головой: «Похоже, я заснула. Где же я сейчас?»

Она резко села и выпрямилась.

Вокруг Сольвейг плескались волны. Она не видела ничего, кроме них: изгибистые бока их просвечивали темно-зеленым; верхушки ощетинивались и скалились, внутри же они были мрачными, словно смерть, и уходили в бездонную глубь.

Ялик Сольвейг был легок, точно пушинка. Он то погружался глубоко в морскую могилу, куда не достигали и тени, то его увлекало на самую верхушку волны, освещенную солнечным светом. Вверх, вниз, еще вниз, снова вверх.

Все внутри у Сольвейг оборвалось; она чувствовала себя невесомой.

Но девушка заставила себя потянуться к крошечной мачте и ухватиться за нее. Она стояла, держась за мачту обеими руками, и озиралась вокруг. Затем, когда лодка снова поднялась на волне, Сольвейг разглядела вдали позади себя солодовни и житницы из голубого камня. Это был Трондхейм.

Пока она спокойно спала, течение пронесло ее мимо селения.

Сольвейг была ошеломлена. Ее охватил ужас.

Если бы лодка не была такой легкой, волны просто разломили бы ее, ударяя спереди и сзади.

Она сжала кулаки так, что костяшки пальцев побелели.

Потом Сольвейг встала на колени, осторожно схватила лопасть, заменявшую ей руль, развернула ялик обратно к земле и взялась за весла.

Но тут волна проскользнула под кормой, подняла лодку и понесла ее.

«Я понятия не имею, продвигаюсь ли вперед, – подумала она. – Но что же мне еще остается?»

Брызги обдали Сольвейг и скатились по ее лицу. Она облизала соленые губы.

– Хеймдаль! – взмолилась девушка. – Сын девяти волн! Сын девяти матерей! Укажи мне путь. Спаси меня от Ран и ее гибельной сети.

У Сольвейг опух язык и пересохло во рту, но она не решалась оставить весла и глотнуть воды. Еще не скоро у нее появилась уверенность, что она приближается к земле, и лишь через час она смогла направить лодку к спокойным водам. К тому времени она промокла насквозь, и ее била дрожь. Девушка знала, что заглянула смерти в глаза и едва спаслась.

Сольвейг села у весел и напрягла плечи. Оттолкнув ялик подальше от основного течения, она вглядывалась в берег до тех пор, пока не увидела небольшую гавань, куда могла бы причалить.

Там, рядом с останками корабля, покрытыми зелено-черным илом, стоял дряхлый старик. Он наблюдал за тем, как Сольвейг загоняет лодку на галечный берег.

Девушка ступила из лодки, пошатнулась и упала на четвереньки.

Старик держался в стороне. Его седые кустистые брови двигались словно бы сами по себе.

Сольвейг медленно выпрямилась и посмотрела на него.

– Ты дура! – злобно сказал тот.

– Я не хотела. – Сольвейг била дрожь.

– Это же безумие! В такой ветхой дырявой лодчонке.

Кожа Сольвейг посинела, а зубы отбивали дробь.

– Я уснула.

Старик сплюнул в гравий:

– Кто ты вообще такая?

Сольвейг не ответила.

– Назови свое имя.

– Я… я… оно осталось в прошлом.

– Ты откуда?

– День пути. Я плыла вчера весь день и всю ночь.

– Так долго? – вскричал старик. – Ты продержалась в этой лодке столько времени? – Он злобно зыркнул на Сольвейг: – Ты хоть человек?

– Да, конечно.

Дед указал большим пальцем себе за плечо:

– Пошли со мной.

– Мне не нужна помощь.

– А я говорю, пошли. Ты продрогла до костей.

Сольвейг едва доплелась на трясущихся ногах до хижины, куда ее повел грозный старик. Это и впрямь была хижина, совсем непохожая на просторный хутор, где она жила раньше. У огня сидела старуха.

– Бера! – рявкнул дед. – Ты только посмотри на это!

Беру не пришлось упрашивать дважды. Она положила руку на плечо Сольвейг, усадила ее на свое место и завернула в шарф крупной вязки.

Сольвейг тряслась как в лихорадке и не могла унять дрожь. Впервые ее глаза наполнились слезами.

– Ее принесло течением, – объяснял старик жене. – В дырявом старом ялике. Я увидел ее сразу после восхода солнца.

Бера поставила в трясущиеся руки Сольвейг полную миску теплой похлебки из репы.

– Из Левангера? – прокаркал дед. – Ты оттуда?

Сольвейг резко покачала головой.

– Я уж подумал, что все, пропала ты с концами. Да, так и подумал.

– Еще супа? – спросила Бера, понимающе улыбаясь Сольвейг.

Девушка все еще дрожала так, что ей непросто было держать в руках миску, не проливая.

– Нет, правда. Не из Асгарда же она спустилась, – продолжал старик. – Боги вечно жалуются, что в Мидгарде плохая еда. Вечно хотят чего-нибудь получше.

– Олейф, ну ты и скажешь! – усмехнулась его жена.

– Он прав, – заметила Сольвейг. – Рыжий Тор забивал и жарил только собственных коз. Ой! – Она расправила плечи и посмотрела на престарелую пару. – Простите, что я не говорила ни слова. Мне было так холодно.

– Я понимаю, – мягко ответствовала Бера.

– Не из Асгарда, – повторил ее супруг. – И не призрак. Она не похожа на призрак.

Старушка ущипнула щеку Сольвейг:

– Разумеется, нет. Она такая румяная и хорошенькая.

– Но под этой крышей ей не рады, – сказал Олейф. – Отказывается называть свое имя. Отказывается рассказать, откуда пришла. Может, сбежала откуда.

– Ну, Олейф, давай садись в свое кресло.

– Сбежала, да? – обратился старик к Сольвейг.

Та глубоко вздохнула и закрыла глаза:

– Я иду вслед за отцом.

Брови Олейфа задвигались.

– На рынок? – спросила Бера.

Сольвейг покачала головой.

– Тогда продолжай! – приказал Олейф.

– В Миклагард.

– Куда-куда?

– В Миклагард. Великий город. Сияющий город.

Олейф сплюнул в огонь, и тот зашипел в ответ.

– До него тысяча миль, – объяснила девушка.

– Ерунда! – заявил старик.

– Правда! Миклагард лежит за страной Гардарики. Южнее.

– Верно, – язвительно заметил Олейф. – До него тысяча миль, а ты заснула, не добравшись до Трондхейма.

– Звучит как старинная история, – проговорила Бера.

– История с плохим концом, – добавил ее супруг. – Ты никуда не пойдешь, девочка моя. Ты поплывешь обратно домой.

– Нет! Не поплыву! – яростно ответила Сольвейг и, резко вскочив, шагнула к открытой двери.

Брови старика поползли вверх.

Бера встала между мужем и Сольвейг и похлопала по воздуху:

– Не так быстро, Олейф. Мы не слышали ее истории. Мы даже не знаем, как ее зовут.

Олейф фыркнул:

– Ну тогда я пойду позову Петера.

– Кого? – спросила Сольвейг.

– Петера. Молодого священника. Он подскажет, как лучше поступить.

– Нет, – запротестовала Сольвейг.

Бера прошаркала к двери и взяла Сольвейг за руку. Старушка всмотрелась ей в лицо своим туманным понимающим взглядом.

– Мы видели кое-что и похуже, – промолвила она. – Много хуже. На прошлой неделе море принесло маленькую девочку… она вся раздулась от воды. Да, мы жили так долго, что видели почти все. Присядь. Ты еще такая продрогшая и мокрая. Так как же тебя зовут?

Из-за их спин раздался храп.

Старый Олейф заснул.

В тот же миг Бера взяла Сольвейг за руку и повела ее из хижины.

– Сначала ты, а потом он, – тихо проговорила она. – Вечно с ним так.

Сольвейг уставилась на нее во все глаза.

«Я могу тебе доверять, – думала она. – Кажется, могу».

– Ну же, – улыбаясь, проговорила Бера. – Иди, пока можно. Он не так бессердечен, как притворяется.

И она вывела Сольвейг наружу.

– Я сильная, как солнце, – сказала она старушке.

Бера покачала головой:

– Не говори загадками, девочка.

– Я дочь Хальфдана.

– Хальфдана, – ободряюще подхватила старая женщина. – Что это за Хальфдан?

И тогда Сольвейг рассказала ей о своем отце, и о Харальде Сигурдссоне и о Стикластадире, об Асте, Кальфе и Блуббе… обо всем, почти обо всем.

– Может, боги хранят тебя, – сказала та. – Может, это они наполнили ветром твои паруса.

– У меня нет парусов, – ответила Сольвейг. – Только жалкая тряпка.

Бера махнула морщинистой рукой:

– Но именно с ее помощью ты добралась сюда. И может статься, я тоже буду тебе полезна.

– А куда вы идете?

– На рынок.

Сольвейг мотнула головой.

– Не торопись, – сказала ей старушка. – Иногда иди вперед, иногда в сторону, а порой и назад. Вот так люди и путешествуют. – Бера вновь взяла Сольвейг за руку. – Я жила здесь с рождения, и мне ведомо, кто приходит, кто уходит и куда кто направляется. Я отведу тебя к друзьям.

– А кто они?

– Турпин, Орм и его жена Ильва. Шведские торговцы мехом.

– Шведы?! – воскликнула Сольвейг.

– Ну а что они могут поделать? – возразила Бера. – Никто из нас не выбирал себе родителей.

– Мне казалось, что звероловы живут далеко на севере, – сказала девушка.

– Так и есть. Они приносят меха в Трондхейм, а торговцы везут их дальше.

– Куда?

– Они сами тебе это расскажут, – ответила старая женщина.

– Миклагард, – сказала Сольвейг торговцам.

Турпин, Орм и Ильва сидели на груде меха. Услышав ответ, они поджали губы.

– Миклагард, – повторила Сольвейг, надеясь, что в голосе ее было больше уверенности, чем в сердце.

– Тут замешан мужчина, да? – поинтересовался Орм.

– Ее отец, – объяснила Бера.

– Они все так говорят, – возразил тот.

Ильва взглянула на Сольвейг со смесью приязни и сожаления.

– Ты ведь не представляешь себе, о чем говоришь, – сказала она.

– Вы ведь туда едете? – спросила ее Сольвейг. – В Миклагард?

Все трое залились смехом.

– Миклагард, – еще раз повторила она. – За страной Гардарики.

– Да знаем мы, где этот город, – ответил Орм. – Нет, мы направляемся в Сигтуну.

– В Сигтуну, – сказала Ильва. – Через горы.

«Именно так шел и Харальд», – подумала Сольвейг. И, должно быть, ее отец.

– И через Швецию.

– Именно оттуда отплывают балтийские торговцы, – объяснила Ильва. – Из порта на озере Малар. Мы дойдем туда за четырнадцать дней.

– Вы возьмете меня с собой? – с жаром спросила Сольвейг.

Турпин покачал своей медвежьей головой из стороны в сторону и что-то прорычал про себя.

Орм и Ильва промолчали.

– Лишний рот, – сказал Турпин. – И все равно ты долго не протянешь.

Сольвейг щелкнула языком и сообщила ему:

– Я крепче, чем кажусь. Я могу нести свою долю.

Орм медленно поглаживал беличьи меха, на которых сидел, и осматривал Сольвейг с головы до ног: слишком юная, чтобы назвать ее женщиной, и слишком взрослая, чтобы быть ребенком, с глазами разного цвета – один серый, другой цвета фиалки. Он увидел, что она высока и крепко стоит ногами на земле. Увидел, сколько в ней решимости.