Текст книги "Костяной браслет"

Автор книги: Кевин Кроссли-Холланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Кевин Кроссли-Холланд
КОСТЯНОЙ БРАСЛЕТ

Для Твигги

Персонажи

В Норвегии и Швеции

Сольвейг – 14 лет, дочь Хальфдана

Аста – ее мачеха

Кальф – 15 лет, сводный брат Сольвейг

Блубба – 10 лет, сводный брат Сольвейг

Старый Свен – крестьянин с фьорда Трондхейм

Петер – молодой священник

Олейф – древний старик из Трондхейма

Бера – его жена

Орм – торговец пушниной из Швеции

Ильва – его жена

Турпин – его брат

На корабле

Рыжий Оттар – торговец и шкипер

Торстен – кормчий

Бергдис – стряпуха

Бруни Черный Зуб – кузнец

Слоти – торговец

Одиндиса – его жена, целительница и провидица

Бард – 11 лет, их сын

Брита – 9 лет, их дочь

Вигот – наемник

Эдит – рабыня Рыжего Оттара

В дороге

Олег – искусный резчик

Михран – проводник из Армении

Эдвин – англичанин

Синеус – славянин

Смик – скоморох

Шаманка

Трувор – предводитель волочан

Ярослав – король русов

Эллисиф – его дочь

А также

Булгарские торговцы

Продавцы на рынках в Ладоге, Киеве и Миклагарде

Монахи

Волочане

Печенеги

Прокаженные

Варяжская дружина

Боги и богини, великаны и духи

(скандинавские, если не указано иное)

Эгир – бог моря

Асгард – мир богов и богинь

Аурвандиль – см. Утренняя звезда в Словаре

Биврест – пылающий мост на трех опорах, соединяющий Мидгард и Асгард

Богатыри – герои-великаны Руси

Фрейя – главная из богинь плодородия

Фрейр – главный из богов плодородия

Хеймдалль – бог-страж, бывший сыном девяти волн

Хель – царство мертвых; также имя его чудовищной правительницы, дочери Локи

Локи – скандинавский бог, зачастую называемый Трикстером (Плутом)

Мокошь – (мать сыра земля) славянская, а затем русская богиня-мать

Норны – три богини судьбы

Один – верховный скандинавский бог; бог поэзии, битвы и смерти

Перун – русский бог грома и молнии

Ран – жена Эгира, бога моря; она затягивала людей своей сетью на глубину и топила их

Скади – богиня езды на лыжах и охоты

Сколл – волк, преследующий солнце

Тьяльфи – длинноногий сын крестьянина, ставший слугой Тора и сопровождавший его во время путешествия в мир великанов

Тор – бог неба и грома, а также закона и порядка

Валькирии – красивые молодые женщины, отбиравшие лучших из тех, кто пал на поле боя, и доставлявшие их в чертог Одина, Вальгаллу

1

Мы пришли? – громко спросила Сольвейг.

На поле битвы не росли деревья, пробивалась только чахлая и корявая поросль кустарников.

Хальфдан, слегка прихрамывая, широко шагал впереди. Не останавливаясь, он окликнул ее через плечо:

– Ты как там, девочка?

«Здесь все мертво, – подумала Сольвейг. – Ничего не осталось, кроме этих черных пальцев, черных рук. Как же их много в Стикластадире. Пробьется ли здесь к солнцу хоть одно растение?»

Она догнала отца и просунула ему руку под локоть. Хальфдан обернулся и обнял дочь так сильно, что у той едва не затрещали ребра. Сольвейг почувствовала его дрожь и в изумлении подняла взгляд.

– Я хотел, чтобы ты увидела это своими глазами и поняла, – сказал Хальфдан. – И сам хотел снова побывать здесь. Еще раз, пока я в Мидгарде. Увидеть Стикластадир, чтобы зрелище разожгло мне нутро. Чтобы внутри меня запылал огонь.

Затем полудан, этот воин-землепашец, и его лучезарная дочь вместе прошли до середины поля. Порывистый ночной ветер уже стих, и солнце – так называли тот ослепительно-яркий глаз, сиявший сквозь комковатые, буро-серые облака, – уже пробралось в черепе неба на предназначенную ему высоту.

– Сегодня годовщина битвы, – напомнил дочери отец. – Последний день августа.

– Прошло пять лет, – откликнулась Сольвейг.

– Харальду было тогда пятнадцать, – продолжал Хальфдан. – Столько же, сколько тебе сейчас.

– Мне четырнадцать.

– Ты восходишь к пятнадцатилетию, – едва улыбнувшись, ответил отец. – Тебе пятнадцать, и ты восходишь, словно солнце. Но я все равно готов был следовать за ним, уже тогда. Да и многие иные из тех, что жили у фьорда. Харальд Сигурдссон… Он был вождем от рождения. Помнишь, я рассказывал? Король Олаф думал, что Харальд еще слишком слаб, чтобы биться, но тот сказал ему: если у меня не хватит сил взмахнуть мечом, я привяжу его рукоять к своей деснице. Этому король Олаф не удивился, – рассказывал дальше Хальфдан. – Он знал, что за человек его сводный брат. Нас было три тысячи, Сольва. Три тысячи. Но в армии короля Кнута было еще больше. Я все еще чувствую этот запах. Острый смрад страха, обволакивающий дух пота, сладость крови, благоухание смятой и истоптанной травы… самого тела земли, избитого, искалеченного. Я все еще слышу эти звуки. Лязг, звон, стоны, дикие крики…

– Отец! – прервала его Сольвейг. – Теперь ты вернулся сюда. Можешь навсегда оставить позади все воспоминания.

– Об этой битве надо говорить снова и снова, – не останавливался Хальфдан. – И место сие подходит для рассказа лучше прочих. Так мы почтим память воинов, павших на этой земле. Волк преследовал солнце и проглотил его. День только разгорался… А когда солнце родилось снова, король Олаф уже лежал бездыханный… – Он взмахнул рукой: – Вот там. Мы сомкнули вокруг него щиты, но я споткнулся, оступился, и один из воинов короля Кнута рубанул мне под правым коленом. Ублюдок пропорол мне самую жилу.

Сольвейг, чуть не плача, крепко сжала отцовскую руку.

– Так вот почему у тебя правая нога короче левой! – выдохнула она. – Но ты все еще высок, как сосна. И это не идет тебе на пользу. Одному Одину известно, сколько раз ты уже набивал шишки о притолоку.

– Знаю, – ответил отец. – Я – один из тех громадных ледяных гигантов, о которых всегда рассказываю тебе. А вон там, посмотри, прямо около того холма, твой дядя…

– Эскиль! – воскликнула Сольвейг.

– Любимый брат твоей матери. Один вражеский воин ударил его мечом, а другой отрубил ему правую ногу.

Сольвейг поморщилась, словно от боли.

– Ему было всего восемнадцать. Той осенью он собирался жениться. – Лицо Хальфдана исказила гримаса. – Так на чем я остановился? Ах да, оборона… Харальд был изранен куда хуже меня. Стократ хуже. Воины Кнута повалили его на землю. Одна стрела торчала у него между ребер, другая прошла через живот. Из раны сочилась кровь, и зазубрины не давали выдернуть стрелу, не причиняя лишней боли. Но Харальд скорее бы сам убил себя, чем дал сделать это шведам. Он просто схватился за древко и вырвал стрелу вместе с наконечником у себя из живота. Потерял при этом добрую половину крови и часть кишок вдобавок. Тогда я подозвал старого Рогнвальда – он был одним из ярлов короля – и сообщил ему, что мне ведом неприметный хутор в чаще леса…

– Наш дом? – отозвалась Сольвейг.

Хальфдан кивнул:

– Безопасное укрытие.

Девочка покачала золотистой головой и в восхищении уставилась на отца.

– Ты бы поступила так же, Сольва. Я не знаю, как нам удалось – седовласому Рогнвальду и мне с моим перерезанным сухожилием, – но мы то ли донесли, то ли доволокли его. – Хальфдан нахмурился. – Я мало что помню, кроме того, сколь много это для нас значило. Это было важнее всего. Да, я помню это. И еще боль.

– И я помню, – откликнулась Сольвейг. – То есть помню лишь наполовину. Вы с Астой поссорились, потому что ей не хотелось оставлять Харальда у нас.

– Она боялась за Кальфа и Блуббу.

– Боялась! – воскликнула с презрением Сольвейг. – А помнишь пословицу, что ты мне рассказал?

– Да, – промолвил Хальфдан. – Для того, кто выходит из дома, бесстрашие лучше боязливости. И длина моей жизни, и день моей смерти были определены давным-давно.

– Так и есть, – сказала его дочь.

– Она и за тебя боялась, Сольва.

Девочка фыркнула:

– Как сейчас вижу: Кальф и Блубба растягивают холщовое полотно между стропилами, а ты кладешь Харальда себе на плечо и кое-как поднимаешь его по лестнице.

– Ярл Рогнвальд пробыл только до утра. Сказал, что в Норвегии его теперь повсюду подстерегает опасность. Он поцеловал Харальда в лоб – о, какой холодный и бледный! – и сообщил, что будет ждать по ту сторону гор, в Швеции.

– Этого я не знала.

– Харальд поправлялся долго. Несколько недель, а то и месяцев. Тогда дело уже шло к зиме, и ему пришлось затаиться. Ждать. У него это получалось неважно.

– У меня бы тоже не получалось.

– Да, Сольва, ты всегда нетерпелива! Но мы с Харальдом тогда вели беседы дни напролет. Мы говорили и говорили. Рассказывали всякие истории и смеялись.

– Помню его смех. И помню, как ему нравились твои истории.

– Он ревел и вопил от смеха так, что тряслись наши стены из дерна. А затем настал день, когда Харальд спросил меня, каким путем ушел в Швецию ярл Рогнвальд. Он замышлял сбежать с ним и другими выжившими на восток, а затем на юг. Думал, что они наберутся сил, снова вступят в сражение и отвоюют королевство. Я сказал Харальду, что лучше всего поплыть вниз по фьорду, так как слышал, что из Трондхейма на запад через горы ведет торговый путь. Но он сказал: «Нет, лучше пойти по другой дороге. Для Рогнвальда – точно. И для меня. Не хочу, чтобы меня узнали». И я повел его узкими лесными стежками, вдоль овечьих троп на восток в горы Кьолен. У каждого из нас был с собой боевой топор, а у Харальда – еще и меч под плащом. И все несли на плече по мешку с едой – копченой бараниной и сыром из пахты.

Сольвейг кивнула и похлопала себя по левому плечу.

– Ого! – воскликнул отец. – Ты и об этом позаботилась?

– Как всегда. Еще у нас есть морковь. И красные сливы.

– Твои слова пришлись кстати, – сказал Хальфдан. – День почти на исходе. Я проголодался.

– Давай там? – предложила Сольвейг. – У того куста есть немного травы.

А затем она увидела. Сначала этот предмет, зажатый между тесно сплетенными ветками куста, показался ей обрывком ткани. Затем она подумала, что это сосновая щепка.

– Что это такое? – спросил отец.

Сольвейг осторожно подняла неведомую вещь: кость, обглоданная орланами, выбеленная морозами, обточенная долгими годами.

Хальфдан взял кость и внимательно осмотрел ее:

– Бедняга! Это лопатка. Кого-то из нас? Кого-то из них?

Сольвейг, закрыв глаза, пробормотала:

– Какая разница. – И едва покачала головой: – Может, Эскиля. Всех, кто остался здесь.

– Я знаю, – отозвался Хальфдан.

Девушка заткнула находку за шнурок, которым был подпоясан ее плащ из валяной шерсти, погладила кость и промолвила:

– Я украшу ее резьбой.

– Или отдай Асте, она использует ее для глажки.

Сольвейг скривилась.

Ее отец с грустной улыбкой покачал головой:

– Вы с твоей мачехой…

Сольвейг открыла сумку. Достала оттуда истрепанный кусок ткани, в который были завернуты сыр и сливы, отломила от сыра кусочек, проглотила его и прилегла, опираясь на левый локоть. Она посмотрела на отца левым – фиалковым – глазом, а затем правым.

– Что? – просил Хальфдан.

– Она тоже была высокой?

– Твоя мать?

Сольвейг кивнула и подумала: ты всегда знаешь, о чем мои мысли.

Хальфдан опустил взгляд и медленно проговорил:

– Да. Очень высокой. Неудивительно, что и ты такая.

– А волосы у нее были золотистые?

– Ты сама знаешь.

– Да, знаю. Но когда ты говоришь о ней, она для меня оживает.

– Сири… В ней было столько жизни.

– Для меня она еще жива… – Сольвейг помедлила в нерешительности. – Мне нравится, как ты произносишь ее имя.

Хальфдан положил в рот сливу, высосал сок и выплюнул косточку.

– Я рассказывал тебе о том, как спасся Харальд и как я повел его на восток через горы. Миля за милей. Я хромал, а Харальда, чтобы у него не выпали кишки, обвязали широким полотнищем.

Сольвейг заговорила снова:

– Когда вы собирались уходить, Харальд взял меня за руки и крутил, пока у меня не закружилась голова. «Твой искалеченный отец все еще стоит двоих здоровых. Помни об этом», – произнес он.

– Вот прямо так и сказал? – спросил, осклабившись, Хальфдан.

Сольвейг склонила голову набок; ее глаза засияли.

Отец продолжил:

– На третий день Харальд приказал мне поворачивать обратно, ибо пришло время возвращаться домой. Вот как он сказал: «Нет ничего важнее крепкой дружбы. И, клянусь Тором, ты и так уже ушел дальше, чем нужно. Но в конце концов, Хальфдан, каждому придется бороться в одиночку». Затем он порылся в своем плаще и вытащил оттуда помятый сверток из хлопка… – Хальфдан помолчал, а затем потянулся за своей сумкой. – Вроде вот этого, – закончил он и отдал Сольвейг комок ткани.

Та широко раскрыла глаза.

– Развяжи его, – приказал воин.

Сольвейг так и сделала, и сразу же заметила внутри сияние золота. Но вот ее взору открылась вся брошь целиком, и у девушки захватило дух.

Длиной украшение было с ее мизинец, а в высоту – примерно как расстояние от большого сустава до кончика пальца. На нем было высечено изображение лодки с прямоугольным парусом – форма броши повторяла очертания судна. В лодке, обращенные лицами в одну и ту же сторону, сидели двое. Один из них – тот, что впереди, – точно был мужчиной, смертным или божеством, но второй, поменьше ростом… Он расположился на корме и протягивал вперед обе руки. Сольвейг не могла сказать наверняка, мужчина это или женщина. Водную гладь разрывало тело огромного змея, который выгибался над лодкой и снова погружался в пучину. Он кусал себя за хвост. Сольвейг внимательно его осмотрела. Змей был куда больше медянки (на этих малюток она порой наталкивалась на склонах холмов).

– Наверно, эту брошь носил король, – проговорила она. – Она такая тяжелая.

Хальфдан перевернул украшение на ее ладони:

– На обратной стороне Харальд вырезал две пары рун:  и  – Харальд Сигурдссон и Хальфдан, сын Ассера. Он сказал мне: «Я обязан тебе жизнью и поэтому приношу тебе этот дар».

– Ты не показывал мне раньше эту брошь, – с упреком промолвила Сольвейг. – И даже не упоминал о ней.

– Я не рассказывал о ней ни одной живой душе, – ответствовал отец. – Ты – первый и единственный человек, кому говорю.

– А где ты ее хранишь?

Хальфдан сощурил глаза и улыбнулся:

– Она мне дорога, как собственная жизнь. Эта брошь стоит больше, чем весь наш дом и скот.

– И Харальд подарил ее тебе! – Глаза Сольвейг в изумлении расширились.

– Еще он сказал, что поплывет в Киев, потому что Ярослав, князь русов, приютил короля Олафа и, несомненно, даст убежище и ему самому. «А затем, – поведал он мне, – может, я поплыву на юг и доберусь до самого золотого города, Миклагарда. Там, пожалуй, присоединюсь к варяжским наемникам, к этой армии викингов на службе у императора. Но в одном, Хальфдан, можешь быть уверен: я пошлю за тобой. Да, придет время, и я пошлю за тобой». Я пообещал ему, что откликнусь на зов… Сольва, о Сольва моя, слова Харальда Сигурдссона еще звучат в моих ушах, те самые слова, что он пел перед тем, как нам обняться и ему уйти на восток, а мне на запад:

 
Тайком, тайком теперь я крадусь
От леса к лесу, опозорен и хром.
Но знает ли кто? Может, имя мое
Прежде смерти услышат на целой земле.
 

– Ты поклялся. Ты поклялся ему, – повторила Сольвейг. Хальфдан кивнул. – Разрешишь мне пойти с тобой?

Ее отец улыбнулся:

– Но ты уже на выданье. Если я возьму тебя с собой, что же получится тогда? Твои юные годы пропадут зря.

Сольвейг нахмурилась:

– Да-да, надо выйти замуж и стать матерью. Но я не хочу ни за кого из здешних… Особенно если выйти замуж – значит стать похожей на Асту.

– Ну что ты, Сольва, – мягко пожурил ее отец.

– Ни за кого, – повторила она. – Ни за какого из парней с фьорда. Я лучше поплыву с тобой. Поклянись, что возьмешь меня!

Хальфдан печально взглянул на дочь:

– Поклянусь в сердце своем.

Губы Сольвейг растянулись в грустной улыбке.

– Я клянусь, Сольва.

– Твое сердце клянется, что ты возьмешь меня, – сказала дочь Харальда отцу своему. – Но твои глаза говорят иное.

2

Земля повернулась.

Первый день сентября. Уже почти осень. И почти закат. Сольвейг уже и забыла, как по душе ей было это межвременье; а затем – безотчетно, как животное, – она вспомнила.

– А почему бы тебе не поспать снаружи? – предложил отец. – Ты всегда выбираешься под звезды, когда подступает осень.

Хальфдан обнял дочь крепко, как на поле Стикластадир, и снова она ощутила его дрожь.

– В это время лучше всего спится без крыши над головой. – Голос его звучал хрипло. – Звезды сейчас такие… хоть рукой собирай.

– Тогда пусти меня. – Сольвейг в ответ засмеялась и попыталась освободиться из объятий отца, но в глубине души ее зародилась тревога. На самом деле ей хотелось сказать: «Пожалуйста, не отпускай меня, никогда не отпускай».

– Ну что ж, Сольва, оправляйся.

За их хутором было возвышение, и туда пошла Сольвейг. Опершись на белесую березку – гибкую, как и она сама, – девушка загляделась на фьорд. Вода расплавленным серебром змеилась на север и сияла рыжим пламенем на юге и западе – там, где подступала к заходившему солнцу.

И сам холм окрасился огненным: алые листья рябины уже пахли осенью. Среди упругого мха глаза Сольвейг разглядели целую прорву черники. Она набрала ягод в кожаную суму, притороченную к поясу, но кое-какие из них отправились к ней в рот. Девушка жевала их до тех пор, пока ее язык и губы не стали синими, как у подменышей, которых приносят эльфы.

Мачеха Аста порой говорила ей, зажав во рту дюжину игл: «Словно про тебя слово придумано. Как есть подменыш! И эти твои глаза. Один серый, другой цвета фиалки. Смотрят так пристально и расставлены слишком широко. Ты и не юна, и не стара».

Сольвейг вздохнула.

Прижав ухо к замшелому камню, она услышала в нем будто бы раскаты грома. Отдаленные, как ее первые детские воспоминания.

Девушка не чувствовала страха, но знала: что-то происходит. Может, во глубине пещер, сочащихся влагой, в этих обителях гномов-кузнецов. Может, еще много, много дальше, в девяти днях конной езды сквозь морозный туман и тьму, в мире, где живут мертвецы.

Но едва она легла на землю – прямая, как свеча, – и прижала ухо к скале, земля вновь погрузилась в дремоту. Сольвейг не слышала ничего. Только собственное дыхание да жужжание мошкары.

Она перевернулась на спину и сцепила пальцы за головой. И задумалась о Стикластадире, о том, как отец не может – и никогда не сможет – отвязаться от воспоминаний о той битве. О том, какие руны ей лучше вырезать на найденной лопатке. Сольвейг смотрела, как кровоточащее солнце погружалось в воду, и, вздрогнув, завернулась в плед из овечьей шерсти – шерсти одноглазого Тангла.

Плед ее задубел от изморози, что падала с гривы жеребца, на котором по небу мчалась ночь, да Сольвейг и сама окоченела от седого мороза.

Проснувшись среди ночи, она лежала и дивилась на тысячи и тысячи звезд над головой.

Ей подумалось: «Я знаю, что лежу сейчас тут, на холме, но – чудеса! – чувствую, будто нахожусь везде и всюду. Я живу и ныне, и во все времена разом».

Сольвейг снова закрыла глаза, и ей приснился сон. Однажды отец рассказал ей историю о невесте, пропавшей в день свадьбы. Во сне этой невестой была сама Сольвейг, и она побрела куда-то недалеко от брачного пира и танцевала с фейри, приняв их за гостей. И пригубила их вина…

Когда Сольвейг вернулась на праздник, все вокруг изменилось. Хутор ее жениха как сквозь землю провалился. Не было слышно ни песен, ни игры на свирелях, ни смеха.

Зато ей повстречалась старушка, сидевшая на пороге своего дома. Едва взглянув на нее, карга визгливо вскрикнула: «Я знаю, кто ты! Ты невеста. Невеста брата моего прапрапрадеда».

И в ту же секунду Сольвейг – вернувшаяся невеста – упала замертво. И рассыпалась грудой праха.

Когда девушка проснулась, солнце стояло уже высоко. Она встала на ноги и потопталась, словно жеребенок, дабы увериться, что в ее жилах все еще течет кровь, а под кожей есть плоть и кости. Затем взмахнула руками, протерла глаза, чтобы стряхнуть с себя остатки дремоты, и зевнула.

Посмотрев вниз со склона, Сольвейг убедилась, что хутор все еще стоит там, целый и невредимый: дым от очага привычно поднимался вверх прямо сквозь дерновую крышу. Она поздоровалась с двумя коровами, и они промычали что-то в ответ. А Кальф, как обычно, промолчал в ответ на ее приветствие.

Сольвейг нашла мачеху в маленькой маслобойне. После того что ей приснилось, девушка была даже рада встрече.

– Доброе утро, доброе утро! – прощебетала она.

Аста подняла взгляд и проворчала:

– Ничего в нем нет хорошего.

Сольвейг нахмурилась.

– Твой отец ушел. – Мачеха ударила деревянным черпаком по маслобойке, и тонкая рукоять его сломалась. – Только посмотри, что я из-за тебя наделала.

– Куда ушел?

– Да пусть проваливает хоть в Хель, мне-то что.

– В Трондхейм, да?

– Они пришли за ним.

– Пришли? Кто пришел?

– Харальдовы люди. Этой ночью.

– Но он… – Сольвейг почувствовала, как мороз пробежал у нее по затылку. – Он же…

– Ушел! – крикнула Аста и сплюнула на глиняный пол. – Хочет присоединиться к Харальду.

– Куда?

– А я почем знаю? Они твердили одно и то же: на восток до Гартара, потом к югу – в Киев, в Миклагард.

– Но… – ахнула Сольвейг. – Он обещал…

Голос Асты стал язвительным:

– И с каких это пор мужчины верны своим обещаниям?

Он знал, подумала Сольвейг. Он знал. Вот почему он отвел меня на поле Стикластадир. Вот почему хотел, чтобы я ушла спать на холм.

– И надолго? То есть на сколько?

– Не спрашивай меня.

Сольвейг словно онемела. Будто рассыпалась горсткой пыли.

– Неважно, – промолвила Аста. – Я справлюсь, не так ли? Мы отлично заживем с Кальфом и Блуббой. И с тобой, Сольвейг, с тобой, мечтательница ты эдакая.

Девушка вышла из маслобойни и пошла дальше, от хутора к фьорду, все вниз и вниз. Скрестив ноги, она уселась на маленьком деревянном причале.

«Он ведь пошлет за мной. Так же, как Харальд прислал за ним людей. Он поклялся, что возьмет меня с собой. Правда?»

Но под ярким солнцем она начала дрожать.

Сначала Сольвейг подавляла рыдания. Затем начала всхлипывать. Она плакала и не могла остановиться, и слезы капали между бревнами причала в соленую воду.

Весь день она повторяла про себя все, что отец говорил ей на поле Стикластадир, каждое слово. Вспоминала каждую паузу, каждый жест. То, как он дрожал.

Девушка поняла, почему отец хотел последовать за Харальдом, но не могла взять в толк, почему он не рассказал ей об этом. Она чувствовала себя покинутой и беспомощной.

Той ночью Сольвейг увидела, как Аста сидит на своем трехногом стуле у очага. Растрепанные волосы в неверном свете огня отливали бронзой. Мачеха застонала, а затем принялась молиться, и молитва ее становилась все истовей.

Она просила Тора, чтобы тот сохранил Хальфдана невредимым. Она просила Фрейю придать сил ее разуму и ее сердцу. Она умоляла всех богов, способных защитить Кальфа и Блуббу. Помолилась даже за Сольвейг, а затем встряхнула волосами, откашлялась и сплюнула в огонь.

Сольвейг лежала неподвижно, будто камень. Сквозь полузакрытые веки она видела, как мачеха вытянулась на полатях. Услышала, как та вздохнула так громко и протяжно, словно сильная волна набежала на берег.

Затем в дом ввалились Кальф и Блубба, и старший из братьев провозгласил высоким голосом:

– Поберегись!

Ему было уже пятнадцать, но голос его все еще ломался: то звучал сипло, а в следующее мгновение уже срывался на писк.

Блубба сказал:

– Берегись скрипучего лука.

– И зевающего волка, – добавил Кальф.

– Берегись нового льда.

– И того, что говорит в постели хорошенькая девчонка.

Оба мальца загоготали.

– Кальф! Блубба! Довольно! – прорезал тьму голос матери.

– А еще остерегайся отчима. Отчима, который уходит! – не унимался Кальф. – Пошли, Блубба.

Но Блубба не присоединился к нему. Он догадывался, что чувствовала сейчас Сольвейг.

– Блубба!

– Достаточно! – осадила их Аста.

Вскоре мальчики, как и их мать, уже спали. Сольвейг лежала, окутанная их дыханием, слушала их ворчание и храп. Она не могла сбежать из этой ловушки.

«Мой отец, – думалось ей. – Мой отец». Она простонала, как волчица, – это был долгий стон, похожий на песню. А затем ударила головой мешок, заменявший ей подушку.

В высоком небе замерзали звезды и звенела луна. Затем милосердные облака закрыли веки небес, и хлынул дождь.

Сольвейг проснулась раньше всех.

Дождь все не прекращался; она чувствовала это, даже не прислушиваясь.

О, какой изможденной была она. Словно голова устала от мыслей, а в сердце иссохли все чувства. А потом она снова вспомнила и задрожала под теплым пледом.

Сольвейг обняла подушку, пододвинула поближе и зарылась в нее лицом. И вот тогда она почувствовала. Комок. Твердый и колючий, почти плоский. Она по локоть запустила пальцы под шерстяную наволочку, растопырила пальцы и принялась шарить. Нашла! Оно было у Сольвейг в руках, и девушка почти не сомневалась: она знает, что это такое. Пальцы ее правой руки сомкнулись, схватив находку.

Пламя очага обернулось серым пеплом, и освещала дом лишь маленькая масляная лампа, свисавшая с потолочной балки, тусклая, как блуждающий огонек. Сольвейг поднялась с постели и, босая, ступила за порог, прямо под дождь.

Занималась заря. Сольвейг раскрыла ладонь: да, она была права. Это была золотая брошь. Та самая брошь, которую Харальд Сигурдссон подарил ее отцу.

На обратной ее стороне – там, где располагалась застежка, – красовались две пары рун:  и .

– ХС и ХА, – выдохнула Сольвейг. Ее сердце лихорадочно стучало. – Ты спрятал брошь там, где только я смогла бы ее найти. Но как же я смогла проспать на подушке всю ночь, не почувствовав? – Сольвейг положила брошь в рот и слегка прикусила ее. – И еще ты сказал, что она стоит больше, чем весь наш хутор, что она дороже нашего скота, дороже коз и овец. Дорога, как твоя жизнь. Но почему? Может, я и есть ребенок в лодке – в той лодке, где сидишь ты сам? Ты хочешь, чтобы я отправилась вслед за тобой? Или… или я должна сохранить брошь в сохранности? А вдруг это значит, что ты ушел навсегда?

– Вот она где! – раздался позади нее голос.

Сольвейг мигом спрятала брошь в кулаке и сунула руку под шерстяной плед.

– Да она свихнулась, – прокричал Кальф. – И промокла насквозь!

А затем он подошел к Сольвейг сзади и дернул ее за плечо:

– Я все видел. Что у тебя там?

– Ничего.

– Лгунья! Что это?

– Я уже сказала, ничего, – повторила Сольвейг.

– Сам узнаю. – Голос его звучал пренеприятно. Кальф схватил девушку за руку.

Сольвейг так крепко сжала брошь, что углы украшения вонзились ей в ладонь. Она стиснула пальцы еще сильней, пока не показалась кровь.

– А ну покажи! – потребовал Кальф.

– Оставь меня в покое!

– В чем дело? – позвала из дома Аста. – Кальф, прекрати!

Тот отступил, но напоследок пригрозил:

– Я все равно узнаю, что бы ты там ни прятала.