Текст книги "Стеклянная мадонна"
Автор книги: Кэтрин Куксон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
Ограничения, накладываемые на стекольную промышленность, разоряли ее отца, особенно в те времена, когда акциз был так велик, что увеличение производства было равнозначно краху всего дела, а его зятя даже после снятия акцизных ограничений приводили просто в бешенство.
Но восемь тысяч фунтов! Куда же подевалась прибыль? Она уронила руку на серебряную пряжку пояса и, ухватившись за нее для большей уверенности, спросила:
– Что стало с прибылью?
– Боже правый! – Он закатил глаза, но успел заметить, как она зажмурилась от его богохульства, и вспомнил, что с ней нельзя перегибать палку. Он не без труда боролся с соблазном причинить ей боль, высмеять, даже когда речь шла о серьезных вещах, как сейчас.
Он вытащил из-за отворота рукава надушенный носовой платок и промокнул себе лоб. Потом снова опустился в свое кресло и спокойно ответил:
– Приходится платить работникам. Все дорожает – рабочие руки, сырье, все! Даже водоросль, перерабатываемая на золу, даже баржи, доставляющие ее. Все!
Он умолк, положил локоть на край стола, опустил подбородок на ладонь. Через некоторое время он произнес с деланной покорностью:
– Если к концу месяца у меня не будет этих денег, то, боюсь, делу уже не поможешь.
В комнате повисла тишина. Воздух застыл. Огоньки свечей перестали колебаться, единственным движением осталось стекание воска на серебряные блюдечки хрустальных подсвечников.
Он опустил глаза, приказав себе сохранять смиренный вид, изображать терпение, не двигаться. Наконец шорох ее платья подсказал ему, что она встала. Тогда поднялся и он, проявив учтивость, подобающую супругу, только что с приятностью отужинавшему в обществе жены, распахнул перед ней дверь и, как лакей, оставил руку на дверной ручке, пока она не миновала ее. Он не пошел за ней, так как знал, что она направится прямиком к себе. Закрыв дверь, он вернулся за стол и щедро плеснул себе еще бренди, который вылакал в два глотка. Потом поджал губы и стал постукивать по ним кончиками пальцев.
Он был доволен результатом. Ему даже не пришлось прибегать к крупнокалиберному орудию, то есть упоминать Аннабеллу. Прояви Розина больше упрямства, он был бы вынужден на нее надавить, а лучшим средством для этого был ребенок. Хватит на сегодня Аннабеллы! Даже упоминание этого имени действовало сейчас ему на нервы. Случившееся днем здорово его напугало. Что, если девчонка ненароком проболтается Розине об увиденном? Розина, несомненно, сбежит и потребует развода, чего ему совсем не хотелось, поскольку жена была насосом, качавшим деньги из единственного не иссякшего источника – своей матери.
Для Розины не было тайной, что он устраивает на своей половине карточные игры, но она не подавала виду, что ей известно больше, так как не располагала доказательствами. Он полагал, что обставляет эту сторону своей жизни с максимальной осмотрительностью, так как приглашал женщин только тогда, когда был уверен, что жена далеко уехала. Ему и в голову не приходило, что среди слуг могут оказаться предатели. Руку, дающую еду и питье, причем щедро, не кусают. Однако эта циничная философия не распространялась на Элис, которая при возможности без всякого снисхождения перерезала бы ему горло. Он считал большим везением, что она всегда отлучалась вместе с хозяйкой.
Он покинул столовую, пересек холл, зашел в гостиную и, присев за столик у окна, сделал несколько пометок.
«Фабрика, 5 тысяч фунтов». Для расплаты с самыми насущными деловыми долгами требовалась именно эта сумма, а не восемь тысяч, но этим его долги не исчерпывались. «Г.Б., тысяча гиней». На данный момент Бостон, проклятый выскочка, удовлетворится и этим. Либо ему везет, как тысяче чертей, либо он водит его за нос. Только зачем прикидываться сыну производителя ножниц, выросшему среди нечистот, а теперь роскошествующему в загородном особняке и корчащему из себя вельможу, вхожего в клубы миллионеров?
«Лейтон, триста гиней». Написав это, Эдмунд оживился: сумма предназначалась для покупки новой лошади для охоты. Проклятый Лейтон не откроет ворот своей конюшни, пока не получит наличные. Эдмунд уже полгода помирал по этой лошади, словно это была женщина, а не бессловесная тварь.
«Портной, сто фунтов». Эти деньги успокоят привереду, который не хотел, чтобы Эдмунд одевался у него, однако боялся ему отказать, зная, что одного слова того будет достаточно, чтобы сильно сократить его клиентуру.
«Блант, двести гиней». «Блант» – фамилия его кухарки, муж которой был кузнецом, а также участвовал в кулачных боях. Эдмунд Легрендж питал большое уважение к Джеймсу Бланту. Благодаря ему он уже много лет выигрывал кое-какие денежки. Через две недели Бланту предстояло сразиться с Крэггом-«быком» из Шилдса. Соперники стоили один другого и могли продержаться полсотни раундов, однако Эдмунд готов был поставить пятьдесят против пятнадцати, что его фаворит одержит победу.
Он сделал еще одну пометку. На бумаге появилось имя «Джесси», рядом с которым он написал «100 фунтов». Потом, склонив голову набок и улыбнувшись, он изменил «100» на «200». Он всегда был щедр со своими женщинами, поэтому, в частности, они и соревновались за его внимание.
Получив общую сумму, он сжег бумагу в пламени свечи, после чего, откинувшись в кресле, удовлетворенно кивнул. Лично ему оставалась добрая тысяча; этого хватит, чтобы пока перебиться.
Он не сомневался, что деньги будут, но мысль о дочери испортила его торжество.
Завтра утром он встанет раньше обычного и принесет ей подарки; она получит пони, нравится это Розине или нет. Девчонке пора научиться ездить верхом. Надо будет почаще с ней видеться, чаще демонстрировать свою привязанность. Необходимо сделать все, даже невозможное, чтобы она забыла увиденное днем.
Глядя на темнеющий сад, он с немалым удивлением обнаружил, что дневное происшествие взволновало и его. Мысль о том, что он может лишиться любви дочери – о возможности утратить ее уважение он не задумывался, – заставила его поежиться от страха. Ощущение было незнакомое, так как раньше ему не приходилось чего-либо бояться. Он знал, что девочка питала некоторые чувства к Розине, но его она и подавно обожала, и он задался вопросом, какие последствия возымеет изменение ее отношения к нему после сегодняшней сцены. Ответ не заставил себя ждать, но он только презрительно махнул рукой, ведь людей, которые переставали его любить или становились бесполезными ему, он вышвыривал из своей жизни, причем с гарантией, что вышвыриваемый, будь он хозяин жизни или пария,[2]2
Пария – одна из низших каст в Южной Индии, «неприкасаемые».
[Закрыть] станет долго зализывать раны.
3
Аннабелла все еще завтракала, когда к ней в комнату вошла мать в сопровождении Элис и Каргилла, тащившего множество свертков.
– С днем рождения, милая!
– Спасибо, мама!
– С днем рождения, мисс Аннабелла!
– Спасибо, Элис.
Приняв поздравления, она взялась за свертки. С детской непосредственностью она начала с самого объемистого, в котором обнаружила куклу в чудесном платье, присланную тетей Эммой и дядей Джеймсом. Она вскричала: «Какая красота, мама!» – однако предпочтение отдала негритенку, моргавшему, стоило потянуть за веревочку. Отец побывал в ее комнате еще до того, как она поднялась, и оставил музыкальную шкатулку с двумя мелодиями и этого моргающего негритенка. Столь раннее появление отца сперва лишило ее дара речи, но он рассмешил ее, прошептав:
– Мне нельзя у тебя оставаться: сейчас как раз просыпаются слуги, и если они увидят меня в такую рань, то хлопнутся в обморок. – Он указал на дверь. – Появись сейчас твоя Уотфорд, ее придется откачивать.
Она представила себе, как Уотфорд и остальные слуги падают в обморок от столь раннего пробуждения ее отца, и зажала ладонями рот, чтобы не рассмеяться. Пока ее тельце сотрясалось от загнанного внутрь смеха, отец произнес странные слова:
– Вот так, смейся подолгу и громко, смейся надо всем, не поддавайся Богу. Будь веселой.
Он помахал ей в дверях и оставил со смешанными чувствами: ей по-прежнему хотелось смеяться, но одновременно она недоумевала, почему не надо поддаваться Богу. Смешливое настроение пересилило, и она самозабвенно играла с новой куклой и музыкальной шкатулкой, пока не пришла Уотфорд, чтобы одеть ее и накормить завтраком.
Сейчас она разбирала материнские подарки: полдюжины носовых платочков с красивой вышивкой – Розина была мастерицей по этой части, книга сказок Ханса Кристиана Андерсена и дневник в красной кожаной обложке с узорным серебряным замочком и ключиком.
– Мама! – Девочка поцеловала Розину. – Что за прелесть!
Потом свой подарок вручила Элис. Это была Библия. Проснувшееся в ней перед вчерашней вечерней ванной бунтарство взыграло и сейчас: разумеется, Элис может подарить только Библию! Она испугалась, что при этой мысли снова засмеется, как смеялась ранним утром вместе с отцом.
Вперед выступила Уотфорд. Ее подарок представлял собой перочистку в красном вышитом чехольчике, за которую ее сердечно поблагодарила не только Аннабелла, но и Розина. Подарок как нельзя кстати, но, к сожалению, сегодня им не удастся воспользоваться, так как этот праздничный день начнется для Аннабеллы с посещения окрестностей бабушкиного дома.
Сколько она ни сопровождала мать к бабушке, ей так ни разу и не удалось у нее побывать: когда до коттеджа оставалось совсем немного, мать поручала дочь Уотфорд и они резвились, пока Розина отсутствовала. Розина объясняла это тем, что бабушка стара и плохо себя чувствует; впрочем, по словам Уотфорд, старушка дважды в неделю посещала церковь, хотя по воскресеньям, когда туда отправлялось все семейство, ее нельзя было там застать.
Аннабелла видела свою бабушка всего два раза. Бабушка была высокой дамой в черном, с бледным лицом. Девочка предполагала, что детям вообще не разрешается видеться с их бабушками и дедушками, пока им не исполнится десять лет…
К одиннадцати часам она была одета и ждала прогулки через парк. День выдался солнечный и теплый, но поверх голубенького шелкового платьица на нее все равно надели кремовый плащ, а на голову – соломенную шляпку с широкими полями, чтобы солнце не опалило ей личика.
Сидя в гостиной в кресле с золотой вышивкой, едва касаясь ногами пола, она, сложив руки на коленях, ждала появления матери из кабинета, где та беседовала со слугами, и снова вспоминала клубничное поле и нищих детей. Пока мать будет у бабушки, она могла бы опять свернуть туда; если дети окажутся на прежнем месте, она даст им несколько пенсов, чтобы они купили у кухарки еды. Она уже собиралась посоветоваться об этом с Уотфорд, дожидавшейся в холле, но вовремя вспомнила, что нянька назвала детей плохими, и решила дождаться матери и попросить мелочь у нее.
Так она и поступила, чем положила начало цепочке событий, которым предстояло изменить ее жизнь.
– Ты заждалась, милая? Я задержалась.
– Ничего, мама, я сидела и размышляла.
– О! О чем же ты размышляла? – спросила Розина, натягивая белую шелковую перчатку на свою длинную кисть.
– О нищих детях, мама.
– О нищих детях? – Розина вопросительно подняла голову.
– Да, о нищих, которые от голода едят клубнику. Ты не дашь мне несколько пенсов, мама?
Розина, собиравшаяся застегнуть перчатку, прервала свое занятие и спросила:
– Зачем тебе деньги? Тебе хочется что-то купить?
– Нет, мама, это для нищих детей, чтобы они могли купить у кухарки еды.
– Купить у кухарки?.. – Розина присела на диванчик с изогнутыми ножками и, глядя на Аннабеллу, попросила: – Расскажи мне об этих нищих детях и о кухарке.
Положение осложнилось. Ей пришлось бы упомянуть Уотфорд, но она не хотела, чтобы мать злилась на няньку, поэтому начала так:
– Я вчера очень плохо поступила: я играла в галерее, увидела на клубничном поле детей и побежала к ним, потому что мне захотелось с ними поиграть. Но они были такие испуганные и голодные, что я посоветовала им попросить еды у кухарки, а они ответили, что не могут этого сделать, потому что у них нет денег, а кухарка дает поесть только тем, у кого есть пенсы. Вот я и подумала, что в мой день рождения было бы хорошо дать им несколько пенни…
Она испуганно смолкла; мать была рассержена. Прикоснувшись к ее колену, Аннабелла пролепетала:
– Прости меня, мама. Я никогда больше не стану выходить без Уотфорд.
Розина взяла ее ручку и, поглаживая, сказала:
– Все в порядке, дорогая. Не беспокойся, я дам тебе монет для этих детей, но тебе придется немного подождать. Я вернусь через минуту.
Так вот, значит, что произошло вчера! Ребенок на время исчез, и челядь сбилась с ног, разыскивая его. Но торговать едой!.. Какой ужас! Возмутительно!
– Пришлите ко мне миссис Пейдж! – приказала Розина Харрису, вытянувшемуся у двери.
Едва она опустилась за письменный стол в кабинете, как появилась миссис Пейдж.
– Войдите и затворите дверь.
– Что-то случилось, мадам?
– Случилось, и немало, миссис Пейдж. Известно ли вам… – Она сделала паузу, сверля экономку взглядом. – Мне нужен правдивый ответ. Так известно ли вам, что кухарка продает еду, нашу еду, нищим?
Правдивый ответ должен был быть следующим: «Известно, мадам. Я знаю, что она этим занимается, но так поступают все в доме, начиная с Харриса. Об этом наверняка известно и вам. Без этого нигде не обходится. Без приработка никак нельзя».
Однако ответ, данный срывающимся голосом, прозвучал так:
– Про… продает еду?! Кухарка? Нет, мадам, мне об этом ничего не известно.
– В таком случае, мне остается лишь заключить, что вы, миссис Пейдж, халатно относитесь к своим обязанностям, в которые входит приглядывание за женской частью прислуги. Да будет вам известно, кухарка продает еду голодающим и берет по пенни за порцию с несчастных, иногда вынужденных жить на вырубках.
– О мадам! – Миссис Пейдж посерела и пробормотала: – Не могу в это поверить! Вам наверняка кто-то солгал.
– Моя дочь не лжет, миссис Пейдж.
– Мисс Аннабелла?!
– Да, Аннабелла, которая вчера оказалась предоставлена сама себе и обнаружила на клубничном поле голодных детей. Так что, миссис Пейдж, сведения самые что ни на есть надежные. Приведите сюда эту женщину!
– Кухарку, мадам?
– Именно, миссис Пейдж. Впрочем, лучше вызовите Харриса, а сами не отлучайтесь.
Харрису Розина сказала:
– Харрис, приведите, пожалуйста, кухарку.
Харрис хотел было, совсем как Пейдж, переспросить: «Кухарку, мадам?» – но вовремя опомнился. Впрочем, его переполняло негодование: для подобных поручений существовали Ривз, Фейл и Каргилл. Тем не менее он поспешно удалился. Через короткое время перед госпожой предстала изумленная кухарка.
– Вы продаете еду людям с вырубок? Кухарка была застигнута врасплох. Как на это ответить? Что наговорила Пейдж? Она разинула рот, снова закрыла, а потом пробормотала:
– Случается, мадам.
– Что именно вы продаете?
– Объедки, которые иначе пошли бы на корм свиньям.
– Выходит, за объедки, годные только свиньям, вы берете с бездомных по пенни?
– Понимаете, мадам, если не брать с них плату, то они повалят толпами!
– И верно! А как они вообще сюда попадают? Неужели Хортон впускает их в ворота?
– Нет, мадам, они пробираются по восточной аллее, сзади.
– Понятно. В таком случае, ступайте к себе и собирайте вещи. К полудню вы должны покинуть мой дом. Миссис Пейдж выдаст вам причитающееся.
– Но… Но, мадам, – подала голос экономка, – как же быть с обедом? Кто?.. Остается так немного времени…
– У нас есть кухонная прислуга и судомойка, или я ошибаюсь, миссис Пейдж? Обе состоят при кухне уже не один год. Если они за все это время ничему не научились у кухарки, то, полагаю, их тоже следует прогнать. Кажется, кухонную прислугу зовут Райли? Вот и передайте ей, что обед приготовит она. Это все.
Обе женщины удалились на негнущихся ногах, причем кухарка настолько забылась, что не пропустила вперед миссис Пейдж. Что еще хуже, ни та, ни другая не вспомнили про книксен.
Выпроводив их, Розина вышла в холл и, приказав Уотфорд привести Аннабеллу, двинулась своей привычной неторопливой походкой к двери. Пройдя через оранжерею, она остановилась на верхней ступеньке и дождалась, пока Уотфорд выведет Аннабеллу.
Взяв девочку за руку, Розина двинулась с ней по гравийной дорожке. Следуя за ними на расстоянии тридцати шагов, Уотфорд ломала голову, что, собственно, происходит и насколько с этим связана она сама. Доказательства ее замешанности в происходящем последовали незамедлительно. Остановившись на своем привычном месте, госпожа подозвала ее и с суровым видом сказала:
– Я дала Аннабелле три монеты по шесть пенсов. Пускай она отдаст их детям, с которыми познакомилась вчера.
Последовала длительная пауза. Уотфорд опустила глаза. Она почувствовала, что у нее пересохло в горле. Госпожа продолжала:
– Проследите, чтобы она не дотрагивалась до детей: они могут оказаться заразными. Пускай положит монеты на землю. А от меня передайте, чтобы по вторникам и субботам они подходили к западному крылу за едой, за которую с них теперь не станут брать плату. Вам все ясно, Уотфорд?
– Да, мадам.
Во время очередной паузы Уотфорд снова не поднимала глаз, дожидаясь, когда ее отпустят. Но Розина спросила:
– Вы знаете, сколько семей живет на вырубках, Уотфорд?
– Думаю, около дюжины, мадам.
Дюжина семей – это несколько дюжин ребятишек. Ей ничего не стоило распорядиться, чтобы все дети получали еду, пока их родители остаются без работы, однако в этом случае Розиер устроил бы ей скандал, обвинив в поощрении забастовки, поскольку только голод мог заставить людей вернуться в шахты. Она презирала Розиеров, как раньше их презирал ее отец: эти владельцы шахт сами были отпетыми простолюдинами. Но ей пришлось пойти на компромисс.
– Передайте детям, что еды будет на шестерых. Вот еще что, Уотфорд…
– Слушаю, мадам. – Она подняла глаза.
– После возвращения я хочу поговорить с вами у себя в кабинете.
Через два часа, вернувшись в усадьбу, Розина чувствовала такую усталость, словно выдержала с матерью не только словесную, но и кулачную баталию. Она нуждалась в отдыхе, но не тут-то было: уведомленный Константином о ее появлении, Легрендж немедленно потребовал встречи. Она сообщила ему, что он получит деньги, но на условиях, вызвавших у него гнев: мать Розины согласилась передать ему восемь тысяч, но не как ссуду, а в обмен на акции.
Стекольное предприятие «Конвей-Редфорд» было теперь семейной компанией. Джон Редфорд всегда отказывался делать упор на количестве вместо качества и руководствовался, как до него отец и дед, принципом, что ради сохранения качества следует постоянно уделять продукции личное внимание. Именно поэтому завод Редфорда остался маленьким по сравнению с фирмами, подобными «Куксон», зато был недосягаем по части совершенства управления и качества изделий.
Акции фирмы были в настоящее время разделены между Констанс Редфорд, ее братом Джеймсом и Розиной, которой принадлежало шестьдесят процентов. Предложенное матерью Розины изменение передало бы контрольный пакет Констанс и Джеймсу. Легренджу этот замысел показался чудовищным, о чем он и уведомил Розину, долгое время сохранявшую невозмутимость, прежде чем заявить:
Ты можешь получить деньги исключительно на этих условиях. Кроме того, мать подчеркнула, что больше она не даст ни гроша.
Он громко призвал проклятия на голову старухи, после чего спросил:
– Как скоро я могу их получить?
– Завтра же я вызову Поллита с необходимыми бумагами. Думаю, это займет неделю.
Он ушел. Она ни секунды не надеялась на благодарность, поэтому была удивлена охватившим ее чувством разочарования. Где-то глубоко внутри ее душили горькие рыдания. В двадцать восемь лет от роду жизнь превратилась для нее в тяжкое бремя; единственным утешением был ребенок. В последнее время ее все чаще посещала мысль, что Господь недаром заставляет ее страдать и что в один прекрасный день ей откроется замысел Всевышнего.
Она сидела, погруженная в невеселые мысли, когда дверь распахнулась и муж совершенно неожиданно вырос перед ней снова.
– Что я слышу? Ты уволила кухарку?
Помолчав, она ответила:
– Да, уволила.
– С какой стати, черт возьми? – Его физиономию перекосило от гнева.
Она неторопливо поднялась и, вскинув голову, произнесла:
– Раз тебе известно, что она уволена, то наверняка известно и за что.
– За то, что продавала свинские отбросы всякому сброду? Неужели ты уволила ее именно за это?
– «Сброд», как ты изволишь выражаться, – это работники твоего дружка Розиера, выселенные из домов, и моя кухарка продавала им мою еду. Имея пенни, они могли утолить голод, не имея – оставались голодными. Откуда у бастующих деньги?
– Дьявол! Дела Розиера тебя совершенно не касаются!
– Изволь следить за своим языком, Эдмунд, когда разговариваешь со мной.
– Следить? Проклятие! – Он приблизился к ней. Теперь их разделял какой-то фут. – Да знаешь ли ты, что натворила? Из-за тебя я лишаюсь двух тысяч фунтов! Блант – не крепостной, он волен идти на все четыре стороны, что он и сделает, раз его жене дали от ворот поворот. А уйдет он, скорее всего, к Бостону или Розиеру. Он – лучший боец в графстве, а я лишаюсь его из-за каких-то объедков! Даже если он останется и будет драться, то уже без желания. Он будет поддаваться и зарабатывать на этом. Знаю я Бланта!
Пристально посмотрев на него, она ответила дрожащим голосом:
– Наверное, ты поставил немалую сумму, если намеревался выручить целые две тысячи, уверяя меня, что в банке денег не осталось!
– Я поставил на него уже год назад. Это долгое пари. – Он был так уверен в надежности своего вранья, что готов был сам в него поверить. – До сегодняшнего дня деньги были все равно что у меня в кармане. Послушай, – в его голосе появились умоляющие нотки, – верни ее! Отругай – я сам ее взгрею, – но только верни!
– Нет, Эдмунд, я этого не сделаю.
Он впился в нее сузившимися глазками. Только сегодня она спасла его от верного банкротства и от бесчестья перед дружками по азартным играм, однако он решился на страшную речь, которую его спокойный тон сделал еще страшнее:
– Я подумываю о том, чтобы познакомиться с производством стекла на континенте – в Германии, Франции и Бельгии. Я мог бы кое-чему там научиться, а также поискать рынки сбыта в Испании и Португалии: там требуется качественное стекло, а мы можем предложить его им. Я уже много лет не бывал в Италии; меня всегда завораживало венецианское стекло, к тому же Аннабелле понравится в Венеции. Думаю, семь лет – подходящий возраст, чтобы попутешествовать и посмотреть на мир. Как ты к этому относишься?
Со стороны вполне можно было подумать, что они мирно обсуждают перспективы образования своего ребенка. Он наблюдал, как бледнеет ее лицо, как начинают дрожать руки, как ходит вверх-вниз платье на плоской груди.
– Я выйду к ужину, – добавил он. – Вечером мы продолжим этот разговор.
Слегка поклонившись, он развернулся и вышел.
Все, что до сего дня еще оставалось в ее руках, – это управление усадьбой. Теперь ей предстояло лишиться и этого. Она будет вынуждена вернуть кухарку. Отныне она превратится в посмешище в глазах челяди. Где взять сил, чтобы снести такое унижение? Только у Господа.
Она заперлась, упала на колени рядом с кроватью и зарылась головой в покрывало.
Однако этим события дня не исчерпались. Аннабелле еще предстояло спросить у Элис, что значит одно словечко…
День выдался для Аннабеллы не таким счастливым, как она надеялась. Мать надолго задержалась у бабушки, а Уотфорд по пути на клубничное поле вела себя очень странно. Один раз она остановилась и, тряхнув девочку за руку, произнесла:
– Ты – маленький… – Она вовремя умолкла.
На поле они застали детей, те подбирали ягоды. Завидя Аннабеллу, они сбились в кучку и замерли. Она хотела было подойти ближе и бросить монетки к их ногам, но Уотфорд не позволила. Она вырвала у нее деньги и сама бросила их детям, которые от удивления не поторопились отыскать их в траве. Потом Уотфорд неприязненным голосом повторила для них то, что велела Розина. Дети по-прежнему таращились на Аннабеллу.
Все это сильно разочаровало ее; окажись с ними наедине, она поступила бы иначе. Ей гораздо больше хотелось отдать деньги им в руки. Мать предупреждала, что они грязные и от них дурно пахнет, но ей все равно хотелось с ними поговорить.
Выполнив поручение, Уотфорд увела ее и отказалась продолжать игры. Она обиделась на няньку, но одновременно жалела ее, так как мать собиралась беседовать с ней в кабинете, а это означало, что она ею недовольна.
Остальные слуги тоже вели себя необычно. Миссис Пейдж, завидя ее, отвернулась, а Пирс, девушка, которую все звали «Фанни», обладательница веселого красного личика, всегда при встрече кричавшая ей «хэлло, мисс!», сейчас взглянула на нее искоса и ничего не сказала. Подруга Уотфорд, Роулингз, тоже бросила на нее злой взгляд, свидетельствовавший о недовольстве.
Аннабелла недоумевала.
Потом Роулингз явилась в гостиную при детской и, как всегда, завела с Уотфорд разговор, а Аннабелла, как всегда, навострила уши. Она не считала подслушивание проступком, так как никогда никому не повторяла того, что слышала от них. Те часто обсуждали Фейла и Каргилла, а также кухарку и миссис Пейдж. Сплетничая о Фейле и Каргилле, они смеялись, но кухарка и миссис Пейдж не вызывали у них смеха. Этим вечером темой их пересудов стала она сама, причем Уотфорд повторяла словечко, чуть было не сорвавшееся у нее утром. Она твердила: «Маленький ВЫ-РОДОК!» Что это значит?
Она спросила у Элис:
– Что такое «вы-родок»?
Элис, не принадлежавшая к особам голубой крови, не располагала привилегией хлопаться в обморок, поэтому ограничилась тем, что зажала уши и закатила глаза, после чего, содрогаясь всем телом, как от икоты, в ужасе прошипела:
– Дитя мое, что ты говоришь?!
– Я только спросила, что такое…
Аннабелла была немного напугана тем, как подействовал ее вопрос на Элис – та воздела руки к потолку и возопила:
– Да знаю я, что ты спрашиваешь! Где, от кого ты услышала это слово? Отвечай!
Девочка ничего не ответила, полагая, что не годится навлекать на Уотфорд, и так недовольную ею, дополнительную беду, иначе она и назавтра не захочет с ней играть, а слуги будут и дальше хмуриться при ее появлении.
– Не знаю, Элис, – молвила она наконец. – Просто кто-то назвал меня маленьким… вот этим самым.
– Раз ты это слышала, то должна знать, кто это сказал. Уж не Уотфорд ли?
– Нет-нет, Элис, не Уотфорд, не Уотфорд, честно, не она! – Она знала, что, протестуя, перегибает палку, поэтому смолкла и уставилась на гладкое старческое личико.
– Выкладывай, дитя мое, немедленно выкладывай! Кто это тебе сказал?
– Не мне, Элис, просто я подслушала.
– Ты отказываешься признаваться?
– Да.
– Хорошо же!
Элис почти рысью покинула детскую и ворвалась в покои госпожи, где застыла от неожиданности, увидав хозяина. Посещение им госпожи два вечера подряд не предвещало ничего, кроме беды. Она попятилась, но Розина окликнула ее:
– В чем дело, Элис?
– Ни в чем, мадам. Просто, когда у вас найдется минутка, зайдите в детскую.
Розина, припомнив прошлый вечер и повязку для глаз, взволнованно вскочила.
– Что-то случилось?
– Не совсем, мадам… – Элис всегда так обращалась к госпоже в присутствии хозяина.
– Тогда что же?
– Просто вам следовало бы кое-что знать, мадам, но с этим можно и повременить… – взволнованно ответила горничная.
– Ей нездоровится? – Теперь к ней шагнул ОН.
Она всегда называла про себя Эдмунда Легренджа «ОН», обозначая как пришельца, чужака, воплощение зла.
– Нет, сэр, она здорова.
– Тогда что заставило вас так поспешно позвать к ней вашу госпожу?
Она смотрела на него без страха. Она не боялась чертей, так как на ее стороне был сам Господь, а этот человек был истинным исчадием ада. Она с удовольствием просветила бы его на сей счет и с радостью понаблюдала бы его панику. Глядя ему прямо в глаза, Элис без всякой робости отчеканила:
– Она спросила у меня значение слова «выродок». Кто-то назвал этим словом ее.
Хозяин насупился, сморщился, залился краской. Оттолкнув Элис, он выбежал за дверь.
– О Элис, Элис!.. – Розина тоже хотела пробежать мимо нее, но, задержавшись, спросила: – Кто? У вас есть догадки?
– Ни малейших. Она говорит, что не Уотфорд. В детской Розина застала Эдмунда Легренджа в необычной позе – на корточках, с обтянутыми брюками ляжками, балансирующим на носках. Глядя в испуганное детское личико, он держал Аннабеллу за руки и спрашивал:
– Немедленно ответь, Аннабелла, кто назвал тебя этим словом.
– Я… Я не знаю, папа. – Она перевела испуганный взгляд на Уотфорд, прижавшуюся спиной к стене, а потом снова на отца. С него было довольно и этого. Он вскочил и навис над потрясенной нянькой.
– Ты! – Он брызгал в нее слюной. – Это ты назвала мою дочь выродком?
Ее перекошенное лицо и дрожь по всему телу были откровеннее любого ответа. Он занес руку с крепко сжатым кулаком, но крик Розины предотвратил сокрушительный удар. Уотфорд, впрочем, все равно успела заработать по шее.
Розина, глядя на перетрусившую девушку, второй раз за этот день произнесла безжалостные слова:
– Ступайте к себе и соберите вещи. Миссис Пейдж отсчитает то, что вам причитается.
Уотфорд повиновалась. Борясь с дрожью, она отправилась в свою комнату, а потом к экономке; к этому времени она уже достаточно пришла в себя, чтобы посоветовать той держать упреки при себе: что сказано, то сказано, теперь ничего не изменишь, тем более что она сказала правду и теперь с радостью покидает этот дом.
Не желая больше сдерживать разыгравшуюся в душе злобу, она решила напоследок погромче хлопнуть дверью. Она покинула дом не через кухню, а вышла в холл, чтобы выложить Харрису все, что она о нем думает, да еще вынудить его хотя бы разок открыть для нее дверь.
Она не ожидала, что как раз в этот момент на лестнице появятся хозяин с хозяйкой; подойдя к двери, она громко сказала Харрису, словно он стоял на другом конце холла, а не рядом:
– Она ведь и впрямь всего лишь маленький выродок, верно?
После этого Уотфорд выскочила в своей черной соломенной шляпке и линялом красном плаще под дождь, чтобы пять миль тащить до Джарроу свои пожитки. Ей не суждено было забыть это путешествие и то, что с ней случилось по дороге. Она хранила эту память, никому ничего не рассказывая, на протяжении многих лет, до той знаменательной ночи, когда судьба заставила ее делить кров с бывшей воспитанницей. Тогда она и выложила ей все.
Последствием изгнания Уотфорд стало появление у Аннабеллы гувернантки. Теперь это никак нельзя было объяснить мнением Эдмунда, что мать не может дать девочке надлежащего образования.
Мисс Кристина Ховард была молодой женщиной, двадцати с небольшим лет. Она обладала острым умом и, родись лет на сто позже, наверняка преуспела бы на дипломатическом поприще. Она быстро поняла, что госпожа желает, чтобы ее дочь приобрела разносторонние знания и безупречные манеры, но сверх всего – твердые моральные принципы, тогда как господин предпочел бы видеть дочь веселой, с приличным знанием иностранных языков и, как ни странно, осведомленной по части стекольного производства. Возможно, это объяснялось тем, что недюжинные познания по этой части имелись у его супруги.
