Текст книги "Дочь Дома"

Автор книги: Кэтрин Гаскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Ирэн, ради Бога, – сказал Том.

– О, бесполезно! – воскликнула она. – Нет смысла разговаривать об этом. Вы понимаете так же, как и я, что все кончено.

Мора и Том молча смотрели на нее, на фигурку в черном, цепляющуюся за полку в героическом стремлении держать себя в руках. Она была так одинока в этой борьбе, так самостоятельна в своих решениях. Она была великолепной и глупой в одно и то же время; достойная восхищения и подобная ребенку, который совершает отважные поступки, но без всякой цели. Им было страшно наблюдать это, потому что ее решение не было детским, от которого можно в конце концов отказаться. Но это было нечто, что она несла сквозь одиночество и страх. Это было намеренное самопожертвование... И при всем том, думала Мора, такое ненужное и бесполезное.

Мора провела языком по сухим губам, ища взглядом помощи у Тома.

– Ирэн, – сказала она. – Вы должны еще обдумать это. Вы должны позволить Джонни отвезти вас обратно в Нью-Йорк.

При этих словах Ирэн резко повернулась, мягкий коврик сморщился под ее ногами. Ее руки теперь неподвижно висели по бокам. Казалось, будто голос Моры после такого долгого молчания поколебал силу ее сдержанности.

– Я не могу возвращаться с ним, – воскликнула она. – О, будьте вы прокляты... Неужели вы не видите, почему я не могу возвращаться с ним? Потому что ребенок Джонни может быть цветным!

Они не могли смотреть на ее лицо искаженное и залитое слезами. Ирэн выглядела почти уродливой и старой, когда кричала. Они были ей безразличны. Поскольку самообладание ей изменило, Ирэн стало все равно, что кто-то является свидетелем ее страданий. Она все рыдала, не делая попыток остановиться.

Они понимали, что ее горе нельзя ни смягчить, ни умерить.

Постепенно рыдания стихли. Ирэн вынула платок и вытерла мокрые щеки, поглядев с некоторым удивлением на следы пудры на нем. Она казалась ослепленной и все переводила взгляд с Тома на Мору, вытирая слезы, словно надеясь, что не высказала вслух последних слов.

– Конечно, Джонни не знает, – сказала она. – Я никогда не говорила ему.

Вдруг она широко раскинула руки – первый призыв, обращенный к ним.

– В то время это не казалось ошибкой, – сказала она. – Я не думаю, что это была ошибка. С шестнадцати лет доктора говорили мне, что я не буду иметь детей. Поверив этому, я не считала нужным, выйдя за Джонни, рассказывать ему об этом... И я так любила его. Он сказал... Он сказал, что не возражает вообще не иметь детей... Он не знал, как сильно обрадовал меня этим. Джонни не заслужил такого обмана.

Жалость почти сковала язык Моры. И скорее всего, не жалость, а, страх поранить, обидеть сверх того, что уже было сделано. Ирэн нуждалась в ободрении.

– Вы же не намеревались обмануть... В этом нет вашей вины.

Она выпрямилась на стуле:

– О, нет, это не так. Все это моя вина. Я обманула Джонни, не рассказав ему правду, а теперь это отозвалось на мне. Я полагаю, что была слишком уверена в том, что говорили мне доктора. В конце концов, я не первая женщина, кому говорили, что она не сможет иметь детей, а оказалось, что это не так. Это случается постоянно... И я одна из многих, с кем это произошло. Я считаю, что это моя ошибка. Но я любила его так, что это сделало меня немножко безумной. Когда я познакомилась с Джонни, мне захотелось быть счастливой... И не казалось ошибочным обмануть ради того, чего мне так сильно хотелось.

Ирэн скрутила намокший платок, растянула его в руках. Она страстно желала высказаться. Теперь, когда первые слова были сказаны, неизбежно полились остальные. Она искала оправдания своих действий, защищала их и все же винила себя. Ее руки продолжали беспрестанно скатывать и расправлять платок.

Начав свой рассказ, Ирэн аккуратно изложила факты, словно они были обдуманы и обговорены много раз. Мора подметила это, и такое открытие огорчило ее. Она видела, как Ирэн разыгрывала в уме эту часть своей защиты с того времени, как вышла замуж за Джонни, облекая ее в слова про себя из боязни и предчувствия того момента, когда ему придется выслушивать их.

– Большую часть жизни, какую могу припомнить, я прожила в городе Мортон, штат Джорджия. Я думаю, что жила там лет с пяти после того, как мои родители погибли от несчастного случая на улице Нью-Йорка. Мой дедушка жил в дощатом доме, в трех кварталах от негритянской средней школы, где работал учителем. Он был полукровкой – сыном негритянки и белого, его отец выехал из Ирландии во время голода, вызванного неурожаем картофеля. Родители деда трудились достаточно усердно... Но все, чего они добились, это несколько акров, которые давали низкосортный хлопок. А на этом далеко не уедешь. Дедушка был человеком неглупым... Полагаю, что он был довольно хорошим учителем. Но он был цветным и бедным, а для таких людей шансы невелики. Я помню, каким добрым он был ко мне – невероятно добрым. Из-за того, что моя мать вышла за белого, он понимал, как круто для меня может обернуться жизнь. Он был простым человеком, мой дедушка, но всегда казался мне прекрасным. Я помню это так хорошо, – сказала она. – Когда я подросла, то пошла в школу, где он преподавал. Я играла там с детьми его сына. Дядя Генри женился на чистокровной негритянке, и его дети были такими чернокожими, словно в их жилах не было ни капли крови белого человека. Я видела различие, конечно, но для меня тогда это не казалось важным. У дедушки были честолюбивые мечты в отношении меня, хотя и скромные. Он хотел, чтобы я пошла в колледж. Я думаю, ему хотелось, чтобы я стала учительницей, потому что он полагал, что преподавание – хорошее дело. Предполагалось, что я преуспею во всем, чего не смог добиться он сам. Но мне было страшно. И когда я кончила среднюю школу, то пошла работать в книжный магазин в Мортоне. Он болел примерно с год до того, как я кончила школу, и около года после. Его почти непрерывно мучили боли от опухоли в груди. После его смерти я прожила около трех месяцев в семье дяди Генри. Но мы не очень-то подходили друг другу. Пока дедушка был жив, я не уезжала из Мортона, потому что мы любили друг друга – старик и ребенок. Но когда он умер, меня больше ничто там не удерживало. Кто-то сказал мне однажды, что я могла бы быть моделью. Поэтому я поехала в Нью-Йорк.

Я не была достаточно высокой, чтобы заинтересовать модных модельеров. Поэтому я получила работу там, где требовались лишь портреты девушек в хлопчатобумажных платьях. Так я зарабатывала на жизнь. Но я была так одинока, что хотела умереть каждый вечер, когда возвращалась в свою комнату. Я иногда ходила в кино, но это и все. У меня не было друзей, и я не назначала свиданий... Нью-Йорк оказался очень большим и очень дорогим городом. Я сильно тосковала по своему дедушке.

Через некоторое время одна девушка из агентства моделей предложила мне разделить с ней жилье. Она не спросила меня, кто были мои родители, а мне не хватило мужества испортить дело, рассказав ей правду. Мне надоела одинокая жизнь. В комнате нас было четверо. Там я жила, когда познакомилась с Джонни.

Наше знакомство было необычным: он чуть не переехал меня в воскресенье утром на 58-й улице. У меня ветром унесло шляпу, и я бросилась в погоню за ней перед самой машиной. Он повернул и врезался в фонарный столб. Джонни был очень сердит на меня, а я была страшно напугана, сидела на водосточном желобе и плакала. Думаю, мой плач разозлил его еще больше, но он ждал, пока не увезли его машину, а потом отвез меня домой на такси. Он старался проявить доброту, перестал ругать меня. В нашей комнате никого не было, и он обнаружил, что холодильник был почти пуст. Он заставил меня поехать и пообедать с ним. Полагаю, что я влюбилась в него в тот же первый день.

Я понимала, что Джонни не любит меня так, как я его. Но я воображала, что мы будем счастливы вместе. Я узнала его семью, отношение к своей работе и во всем соглашалась с ним. Я понимала, что его семейство не совсем одобряет его женитьбу на мне. Но это только заставляло Джонни быть еще более решительным. Я никогда не знала никого, настолько доброго и простого, как Джонни, и никого, с кем бы мне хотелось остаться. Я верила в то, что смогла бы сделать его счастливым. Если я скрыла от него свое происхождение, то полагала, что это никогда не будет иметь для нас значения.

Мой ребенок может оказаться цветным, – продолжала она. – Этот факт делает невозможным возвращение в Нью-Йорк. Незачем Джонни страдать из-за ситуации, к которой он непричастен. Это всегда было моей проблемой.

Если ребенок окажется цветным, я никогда не вернусь с ним в Штаты. Каковы бы ни были проблемы в будущем, я не хочу, чтобы он рос с тем чувством, какое знакомо мне, – с чувством принадлежности частично к двум мирам и полностью ни к одному из них. К какому бы решению он ни пришел впоследствии, я хочу прежде всего найти тот мир, который не питает предубеждения против человека с темной кожей. Это то малое, что я могу сделать для ребенка, чтобы компенсировать неприятность такого рода. Но он имеет право, по крайней мере, на это.

А теперь я должна увидеть Джонни и рассказать ему все. Я боюсь этого... О, Боже, мне становится плохо, когда я подумаю о встрече с ним. Было бы легче, если бы я не любила его так, как люблю.

Она начала медленно собирать свои перчатки и сумочку. Теперь она обратилась прямо к Море:

– Мне хотелось поговорить с вами и понять, что заставило Джонни полюбить вас.

Она быстро повернулась к Тому:

– Я рассказала вам гораздо больше, чем намеревалась. Но вы, Мора, вы не сказали ничего. Вы ничего не сказали о Джонни, ничего о себе. По-моему, вы не достойны его, потому что недостаточно его любите. Вы любите больше что-то другое... Но, конечно, Джонни не видит этого.

Она встала:

– Я хочу уйти до прихода сэра Десмонда. Вы должны обещать, что не расскажете ему ничего, о чем я говорила сегодня. Он сочтет меня неблагодарной... Он был таким добрым... Всю зиму... И, слава Богу, – он не знает правды. Он будет огорчен по поводу меня и Джонни. Но вас он обожает, Мора, и ему так хочется, чтобы вы вышли замуж.

Том сказал:

– Мора и я поженимся через три недели.

Ирэн взглянула на него:

– Вы понимаете, не правда ли, что она все еще любит его? Даже если она его прогнала...

Том сказал:

– Мы подумали, что есть нечто большее, чем это.

– Не существует ничего большего, – сказала она. – Поверьте мне, не существует ничего. Она любит его, и из-за того, что не может его вернуть, будет продолжать любить всю свою жизнь.

Они не пытались ее задержать.

У двери она сказала, не оборачиваясь:

– Прощайте.

Они стояли тихо и прислушивались к звукам ее шагов по лестнице. Потом Мора села и стала пристально смотреть на огонь, сложив руки перед собой, не разговаривая с Томом и не шевелясь, пока позже, гораздо позже не пришел домой Десмонд.

V

Мора автоматически разделась и прилегла на постель в халате. Звуки дома постепенно замирали и, наконец, затихли совсем. Движение на улице также становилось все тише. Мора лежала в ожидании абсолютного покоя, когда не будет слышно ничего. Но она забыла о дожде. За последний час он время от времени порывами стучал в окно. Мора вспомнила, как дождевые капли блестели на волосах Десмонда, когда тот вошел. Он стоял в центре комнаты, такой обаятельный в своем выходном костюме, раскрасневшийся от выпитого вина. Он спросил о визите Ирэн. Таким образом он вел свое домашнее хозяйство: телефонные звонки и посетителей, приходивших к Море и Крису, отец рассматривал как свои собственные. Сегодня вечером он получил отпор от Тома. Достаточно твердо. Том дал понять, что не признает больше права Десмонда на такую информацию. Снова, как и в прошлые дни, Мора стояла в стороне и была свидетельницей отступления Десмонда перед Томом.

Тут она пожелала им обоим спокойной ночи и оставила их одних. Вскоре после этого Десмонд последовал за ней наверх, и дом затих.

Мора прислушивалась к собственному ровному дыханию в тишине комнаты и в то же время вспоминала рыдания Ирэн. Она пыталась отделаться от этих воспоминаний и не могла. Это было невозможно, как невозможно было погасить лампу и заснуть. Ее глаза блуждали по бледным стенам, но вместо них она видела Ирэн с головой, склоненной к каминной полке. Сквозь тиканье часов и шум дождя она слышала, как та сказала, что Мора не заслуживает любви Джонни, потому что недостаточно его любит. И снова ее страшный маленький рассказ, негритянская начальная школа и девочка, не научившаяся в Мортоне носить драгоценности и меха, для того чтобы стать фотомоделью в Нью-Йорке. Она металась на постели и молила избавить ее от этих мыслей об одиночестве и обреченности Ирэн. Внизу раздался дверной звонок.

Мора сразу вскочила, вышла и остановилась на лестничной площадке. Вышел Десмонд, завязывая тесемки халата. Он наклонился над перилами в ожидании, как и она, и молчал. Они услышали шаги Симпсона в холле, затем два голоса вместе. Десмонд стал спускаться. В это время часы по всему дому медленным и нестройным хором начали получасовой перезвон. Мора последовала за отцом вниз.

Остановившись на последних ступеньках, она увидела Десмонда, полисмена и Симпсона в неожиданно ярком халате. Много времени спустя она вспоминала это плохо сочетавшееся трио и то, что часы едва кончили звонить.

– Папа, что там такое? – спросила Мора.

Они повернулись и посмотрели на нее, их лица были бледными в свете единственной лампы, горевшей в холле.

– Это насчет миссис Седли, сэр Десмонд, – начал снова полисмен. – Я полагаю, что она ваш друг?

– Да, да, – сказал он.

– Боюсь, что у меня плохие новости, сэр. Она попала под автобус возле Лондонского моста. Меня послали по адресу, который нашли в ее сумочке. Других не было, поэтому я...

– Она жива? – спросил он.

– Да, сэр, она еще жива, но боюсь, что долго не проживет.

На площадке рядом с Морой появился Крис. Она слышала рядом его дыхание. Десмонд повернулся и сказал ему:

– Крис, оденься побыстрее. Я хочу, чтобы ты пошел со мной.

Десмонд снова обратился к полисмену:

– В какой она больнице?

– В больнице Гая, сэр. Она была сбита у южного моста, почти рядом с этой больницей. У нас тут патрульная машина для вас, сэр. В больнице нам сказали, что это срочно.

– Как давно это случилось?

– Ее доставили примерно полчаса назад, сэр. Они позвонили в наше отделение. Я дошел до Грейт-Портленд-стрит... Там сказали, что мужа миссис Седли нет дома. А потом швейцар упомянул вашу семью как постоянных посетителей. Я и подумал, что, может быть, вы могли бы...

– Да, конечно, – сказал Десмонд. – Вы были совершенно правы, что пришли сюда. Мне хватит нескольких минут, чтобы одеться. – Он повернулся, чтобы уйти.

– Сэр Десмонд!

Он оглянулся:

– В чем дело?

– Я насчет мужа этой леди, сэр. Не знаете, где бы я смог его найти? Времени немного.

Десмонд остановился.

– Нет, я не знаю. – Тут он посмотрел на Мору. – Ты не знаешь?

– Нет.

Десмонд больше не стал ждать. Проходя мимо нее по площадке, он крикнул вниз полисмену.

– Вы могли бы попробовать поискать его в редакции газеты «Файненшл таймс» утром... У него есть друзья и в американском посольстве!

Он прошел немного дальше и сказал:

– Попробуйте узнать у них – но боюсь, что тогда будет слишком поздно.

Полисмен стоял молча и в некоторой растерянности, переводя взгляд с Моры на Симпсона. Потом быстро занес заметки в свою записную книжку.

– Посмотрю, не смогу ли узнать что-нибудь у этих людей, мисс. Не знаете ли, где еще можно попробовать разузнать о нем?

Она покачала головой.

Все стояли в неловком молчании. Вдруг Симпсон сказал.

– Поразительное дело, мисс Мора. Ведь миссис Седли была здесь всего лишь несколько часов тому назад.

– Да, – сказала она медленно. – Да, Симпсон, это верно.

Они не сказали больше ничего, пока не спустились вниз Десмонд и Крис. Симпсон уже приготовил их пальто.

– Вернись в постель, Мора, – сказал Десмонд, надевая пальто. – Постарайся немного поспать. Ты ничего не сможешь сделать, только ждать. Мы, наверное, не успеем вернуться до завтрака, а может, и позже. – Он надел шляпу. – Быстрее, Крис.

Крис, стоявший у двери, сказал только.

– Пока, Мора.

Когда они ушли и замерли последние звуки отъезжавшей машины, Симпсон тихо закрыл дверь.

– Не смогу ли я что-нибудь сделать для вас, мисс Мора?

– Нет, Симпсон, ничего.

Она внезапно поняла, что ей досталось самое худшее: оставаться тут одной в бездонной, как бездна тишине. Десмонду и Крису легче – они могут торопиться, бежать, чувствовать необходимость своих действий. Для нее здесь нет ничего, кроме пустого дома, горьковатого запаха духов Ирэн, неуловимо сохранившегося в гостиной, скомканного коврика, в котором путались ее ноги.

Симпсон стоял в ожидании, положив руку на выключатель. На его лице она уловила выражение соболезнования, и необъяснимого сожаления, более личного, чем когда-либо виденное ею прежде. Итак, даже Симпсон... Сила красоты и обаяние, присущих Ирэн, никого не оставили равнодушными. И, как ни странно, сердцем, полным жалости, она все же почувствовала укол зависти по отношению к могуществу другой женщины.

Думал ли он об этой уничтоженной красоте, об ужасе смерти такого рода, о муках, которые она испытывала, пока они тут стояли? О, Господи, где же ты, Джонни?

Тут с мыслью о нем возникла другая мысль. Она повернулась к Симпсону:

– Я вспомнила, что могу позвонить кое-куда насчет мистера Седли. Принесите, пожалуйста, кофе в кабинет сэра Десмонда.

В его комнате, сидя за столом, она ждала телефонного вызова. В комнате было холодно... В тот вечер ею не пользовались; в камине были сложены дрова. Она смотрела на свернутую жгутом газету, на щепки, прислушиваясь к телефонным голосам, повторявшим номер. Она думала об Ирэн, о мокрой блестевшей поверхности дороги, о боли изувеченного тела, думала о ребенке. Была ли Ирэн одинокой или одиночество уже прошло? Она представила себе, как Ирэн бредет ночью через город на ту сторону реки. Одиночество – в этом было самое худшее.

Тут она услышала голос Уиллы.

– Уилла? Это Мора.

– Мора? Что случилось?

Она не знала, как высказать словами все, что хотела сказать.

– Мора? Ты слышишь меня?

– Меня интересует машина Джонни, Уилла... Приходил ли он, чтобы забрать ее? Никто не знает, где он. Я подумала, может быть, он у вас?..

– Да-да, он здесь. Мора, что случилось?

– Тогда, Уилла, скажи ему... Скажи ему, что произошел несчастный случай. Несчастный случай с Ирэн... Здесь, в Лондоне. Очень мало времени. Он должен приехать как можно скорее.

– Мора, поговори с ним. Я пойду, позову его.

– Нет. Нет времени, Уилла, это срочно, он не должен терять ни секунды. Она в больнице Гая.

– Да... Я поняла. Но, Мора, поговорите же с ним... Мора, пожалуйста.

– Нет, Уилла. Отправьте его как можно быстрее. Это все.

Когда она положила трубку, нависла еще более тяжелая тишина. К ней вернулась мысль об Ирэн. От этой мысли никуда не скроешься в этом доме... Да и некуда. Она поднесла спичку к дровам и приготовилась ждать, пока не вернется Десмонд с известием о том, что Ирэн умерла.

Дождь прекратился только на заре. Мора раздвинула занавески и смотрела, как светлеет небо. Утро было беззвучным. Из какого-нибудь водостока или с крыши над ней еще тихо продолжала стекать вода, но скоро умолкли и эти звуки.

Она сидела, прислушиваясь, не зашумит ли машина.

Когда они приехали, небо прояснилось. Мора стояла у открытой двери и смотрела вниз. Она видела, что отец устал.

Десмонд взглянул на нее, лицо его было серым и сердитым.

– Ирэн умерла, – сказал он. – Муж застал ее перед смертью. Но она недолго была в сознании. Временами. Она спрашивала обо мне... говорила со мной. Бедное дитя!

Он опустился на стул в холле. Впервые Мора видела отца с таким страданьем в глазах:

– Она попала под автобус. Мужественная, храбрая маленькая девочка... Но не было никакой надежды, что она выдержит. Было бы лучше для нее, чтобы она умерла сразу.

Он выпрямился:

– Помимо увечий, был и выкидыш. Мне сказали, что она была на третьем месяце беременности. Где же был ее муж? Почему она бродила по Лондону одна... Что она делала в том месте? Мора, почему она ушла отсюда и пошла куда глаза глядят? Что с ней случилось?

Крис захлопнул за собой дверь. Этот звук, казалось, отозвался эхом по всему дому.

– Я не думаю, что Мора должна отвечать на такие вопросы, – сказал он. – То, что Ирэн должна была сказать, когда пришла сюда, предназначалось для одной Моры... иначе она сказала бы это всем нам.

Они стояли по обе стороны от нее. Крис прислонился к двери с напряженным и утомленным лицом, Десмонд вцепился в стул и тяжело дышал:

– Нет, черт побери! Я не желаю, чтобы мне так отвечали. Ирэн вчера вечером ушла из моего дома, а теперь она мертва. Я имею право знать, что здесь с ней случилось.

Она взглянула на отца и на брата. Крис смотрел на нее с сочувствием. Во взгляде Десмонда были гнев и раздражение. Она подумала об Ирэн, которая теперь мертва, о том, что не имеет права рассказывать о том, что она скрывала... Мора вспомнила, что Ирэн просила никогда не рассказывать Десмонду о ребенке. Но отец узнал и был взбешен, обвинял Джонни. Он ничего не знал о несчастье Ирэн, делал дикие догадки о том, что могло побудить ее на этот сумасшедший побег через город, закончившийся, вероятно, каким-то порывом отчаяния там, у моста. Десмонд должен знать обо всем, потому что полуправда не удовлетворит никого.

– Ирэн пришла сюда вечером, – сказала Мора, – и рассказала, что ждет ребенка.

– Да, да, – сказал Десмонд тем же тоном, каким отвечал полицейскому.

– Но это не все. Ирэн боялась, что ребенок может оказаться цветным. Ее дед был наполовину негром.

– О, Господи! – сказал Десмонд. – Бедное дитя!

– Она не виновата. Ее нельзя винить за то, что она не рассказала Джонни о том, что была цветная. Когда она выходила за него, то думала, что никогда не будет иметь детей. Джонни и не знал, что она была беременна. Мы все сделали так много ошибок. Из-за того, что Джонни не знал, что у нее будет ребенок, он попросил ее о разводе. А после этого она не захотела рассказывать ему. Она боялась того, что наделала.

Десмонд вдруг вскинул голову:

– Развод? Почему он попросил о разводе?

Мора медленно проговорила:

– Джонни и я полюбили друг друга.

– Мора! Что ты говоришь?!

– Разве это никогда не приходило тебе в голову раньше, отец? Джонни и я любим друг друга. Я пыталась уехать с ним... Только моей храбрости хватило ненадолго. Я позорно отступила сюда из-за тебя, из-за нашей веры... И Ирэн тоже; я полагаю, это перевесило мою любовь к Джонни. Поэтому ты можешь смотреть на меня теперь и знать, какая я гнусная маленькая трусиха – побоялась уйти с ним. Отец, я всегда боюсь. Полагаю, что это ты и жизнь, какую я всегда вела, привязанная к твоему дому и твоей помощи, сделали меня такой.

– Не желаю больше слушать, – сказал Десмонд.

– Ты услышал все, что было необходимо... Ты узнал все, что я сделала Ирэн, и Джонни, и Тому. И если в тебе осталась хоть какая-нибудь жалость, кроме жалости к Ирэн, ты мог бы уделить ее и мне.

Она отвернулась от них и направилась к лестнице.

– Мора, вернись! Я хочу поговорить с тобой!

– Поговорить? Какая в этом польза? Тебе известны факты, как они есть. Их нельзя изменить. Я сейчас позвоню Тому и попрошу его приехать сюда.

VI

Швейцар медленно закрыл дверь. В этом действии выразилась полная мера человеческого любопытства. Мора услышала этот звук и почувствовала на себе его заинтересованный взгляд. Она стала думать, что не имеет права находиться здесь, в гостиной Джонни. В комнате было темно, занавески плотно закрывали окна. Все же она неохотно раздвинула их. Мора почувствовала, что как бы вмешивается в нечто, находящееся за пределами дозволенного, обращается с предметами, не являющимися ее собственностью. Однако когда сильный свет затопил комнату, это показалось нормальным и обыкновенным... Первое, на что она обратила внимание, была пыль. Мора увидела ее на столе у окна. Нетронутая многодневная пыль. От слабого движения воздуха, когда Мора раздвигала занавески, на стол начали опадать темные, увядшие лепестки розы. Она протянула палец и потрогала другой цветок. Тот тоже, сухой, как бумага, упал с еле слышным, но отчетливым шорохом. Там были белые розы среди красных. Они полностью распустились, но края их уже начали покрываться коричневыми пятнами и цветы сделались жесткими на ощупь. Ей не хотелось видеть их хрупкие сердца, выставленные вот так напоказ, или уродливые жесткие стебли, когда лепестки слетают при одном прикосновении. Она знала, что красные розы увядают раньше белых, как будто вся их сила тратилась на приобретение окраски. Но красные розы были любимыми цветами Ирэн. Всю зиму она выискивала дорогостоящие искусственно выращиваемые цветы для украшения этой комнаты. Они выглядели здесь чуждыми, мертвыми при солнечном свете, когда на воле стали распускаться первые бутоны.

Никто тут не убирал, никто не открывал окна и не очищал пепельницы с того дня, как Ирэн покинула эту комнату. Да и сам Джонни, как ей было известно, заходил сюда лишь на пару минут, чтобы взять кое-какую одежду. Квартира казалась заброшенной. Ее покрывало равнодушие, более густое, чем пыль. Мора снова посмотрела на розы, думая с чувством потрясения и горя обо всем, что произошло с того времени, когда они были свежи. Прошло всего четыре дня, но этого оказалось достаточно, чтобы резко изменить направление их жизни и за это время даже почти привыкнуть к перемене. И все же перемена была неполной. Теперь она ждала появления Джонни.

Была незабываемой каждая подробность этих четырех дней. Впервые она будет разговаривать с Джонни с тех пор, как они распрощались на палубе «Радуги».

Никак невозможно забыть страх Десмонда, когда Мора сказала ему, что они с Джонни любят друг друга. Отец не оставлял ее одну в то утро, не желая спать после ночи, проведенной в больнице, пока не высказал все доводы и убеждения, умоляя подумать о том, что она делает. Отец понял, наконец, что Джонни стал свободен, а она, его дочь, будет делать то, что захочет Джонни. Десмонд был потрясен, потому что видел, как разрушились его мечты о ее жизни в Ратбеге, а она сама находится вне пределов его досягаемости и влияния.

Поэтому сейчас Мора сидела в этой покинутой комнате, глядя на вещи, которые она видела много раз раньше, и ждала Джонни. Это была типичная лондонская квартира, обставленная с однообразием, которое подавляло любого, кто видел ее слишком часто. Ирэн и Джонни жили в ней без интереса, без всякого определенного чувства к ней. Как ни странно, Ирэн была безразлична к местам, где проживала... Безразлична, за исключением выражения своей страсти к красивым цветам. Приходящая ежедневно горничная с трудом и раздражением терпела их неряшливость, небрежный образ жизни. Все, что они добавляли к первоначальному стилю, были книги, цветы и большие картины.

Но больше здесь не будет никаких изменений, потому что завтра Джонни вылетает домой в Нью-Йорк.

Когда Джонни задержался на пороге, Мора медленно повернулась, чтобы взглянуть на него. Она встала, но они не двинулись навстречу друг другу, их разделяла вся комната, а также, казалось, сознание всех событий последних нескольких дней. Джонни выглядит нисколько не хуже, думала она, чем на дознании и похоронах. Загар с него не сошел. Он был одет в серый фланелевый костюм, пиджак не был застегнут. Он всегда носил одежду так, что свидетельствовало об отсутствии честолюбия. Она заметила, что солнце оставило золотистый след на его волосах.

– Привет, Мора.

– Привет, Джонни.

Он сунул руки в карманы и вышел на середину комнаты. Их приветствия были, почти робкими, как у детей.

– Прости, что заставил тебя ждать, – сказал он. – Я не мог придумать другого места, где мы могли бы спокойно поговорить.

– Да, я знаю. Я не возражаю.

Разговор замер. Они слишком хорошо знали, что должно быть сказано до окончания этой встречи. Ни один из них не имел ни решимости, ни силы, чтобы начать.

Джонни осмотрел комнату:

– Извини, что здесь не убрано. Я попросил горничную не приходить... Все должно быть сделано в мое отсутствие.

Он подошел к окну, поближе к ней. Она смотрела, словно зачарованная, как он внезапно вынул руку из кармана и коснулся одной из засохших красных роз. – В этой квартире мне так многое не нравилось, – сказал он. – Обычно мне все равно, где я живу... Ты же знаешь, что у меня нет вкуса, и мне без разницы, если люди хотят поставить мебель в стиле Людовика XVI рядом с мебелью американского стиля. Но эта квартира гораздо хуже, чем просто плохого вкуса... Ирэн и я всегда были беззаботными. Мы всегда оставляли пятна на вещах и отрывали ручки дверей. Тут такого не случалось. Ее несчастье началось с этой квартиры. Даже цветы жили здесь меньше, чем в других местах.

Она наблюдала, как его палец выводил узоры по пыли.

– Что будет с квартирой?

– С квартирой? О, аренда действительна еще месяц. Я позабочусь о том, чтобы ее убирали, когда меня не будет... А потом, это уже не мое дело.

– Да, – сказала Мора, задумчиво глядя на улицу.

Она понимала, что бессильна перед тем, что он возвращается в Нью-Йорк. Над противоположными домами, простираясь до парка, небо сияло майской синевой. Сам день, казалось, был отполирован до блеска, что внушало некий оптимизм, присущий ярким краскам весны. Далекие от этого чувства, они с Джонни стояли здесь, обмениваясь ужасными банальностями.

Она спросила:

– В котором часу ты уезжаешь?

– Самолет вылетает в девять тридцать вечера.

С этими словами он резко отошел от окна:

– Выпьешь кофе?

Мора кивнула.

Джонни показал ей дорогу на кухню. Она следила за его быстрыми и ловкими движениями, которые всегда были характерны для него, когда он имел некую цель. Она налила воду в чайник и ожидала, пока он найдет кофе. Мора понимала, что очень редко за последние месяцы Джонни готовил еду на этой кухне.

Пока они ждали, когда закипит кофе, Мора увидела, что он стал медленно шарить по карманам, что-то вытащил и вручил ей.

– Я купил это в Амстердаме, – сказал Джонни. – Я подумал, что это создано для тебя.

Это был перстень с ярким зеленым нефритом. Надень его, – сказал он.

Мора послушно надела кольцо на палец.

Оправа представляла собой крохотные золотые руки, державшие камень. Нефрит был отполирован и ослепительно блестел.

– Продавец сказал мне, что он сделан примерно четыреста лет тому назад. Внутри было нанесено имя носившей его маленькой принцессы.

Мора сняла его, повернув внутреннюю сторону оправы к свету. На золоте виднелись почти стертые китайские иероглифы. Она снова надела его:

– Джонни, оно мне по сердцу.

– Я так и думал. Я повсюду носил его в кармане. Хотел даже послать его тебе по почте.