Текст книги "Дочь Дома"
Автор книги: Кэтрин Гаскин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Только конец... И мне это понравилось.
Ему хотелось видеть ее лицо, но она стояла спиной к лампе, и поэтому оно казалось беловатым пятном.
Когда Джонни вошел в комнату, она повернулась и взяла из буфета бокалы и бутылку. Затем протянула ему бокал. Он нагнулся и ощутил запах старого доброго коньяка. Они сели на стулья, стоявшие у пустого камина.
– Это выбор моего отца. – Мора указала на коньяк. – У него необыкновенный вкус.
Джонни сделал первый медленный глоток и ухмыльнулся:
– Должно быть, он хороший парень.
– Отец – это воплощенная идея хорошего парня. Он чувствовал бы себя несчастным, если бы не все так думали о нем.
– Все?
– Почти все. – Она заглянула в свой бокал. – И я среди них.
Казалось, эта мысль возбудила ее. Он смотрел, как Мора поднялась, поставив свой бокал на каменную плиту камина. Она замерла, как Ирэн в то утро перед вазой с цветами, и отдалилась от него. Краткое мгновение их близости рассеялось.
– Весь день я ходила под парусами, – сказала Мора. Ее тон был небрежным. Это была просто светская беседа, и больше ничего.
– Кто был в команде?
Мора бросила на него быстрый взгляд, вспомнив о своем обещании взять его на «Радугу»:
– Я была в Делхэме и пригласила юного Питера Брауна. Я всегда беру его с собой. Ему шестнадцать лет, и он без ума от яхт.
Не ожидая его реплики, она присела к пианино и снова сыграла рапсодию. Это был еще один барьер между ними. Отчуждение возникло между ними. Джонни не выдержал. Он подошел и встал позади нее.
Мгновенно, как если бы он прикоснулся к ней, руки Моры покинули клавиатуру и упали на колени. Она резко повернулась и взглянула ему в лицо:
– Вы когда-нибудь слышали о моем отце?
– Да, мне известно о нем.
Она встала и вернулась на свое место перед камином.
– Я полагаю, что в некотором узком кругу он знаменит.
Она взяла свой бокал с коньяком и сидела, опустив голову.
Когда Десмонд де Курси был очень молод, он блестяще проявил себя в одном знаменитом деле и воспользовался плодами славы, какую оно принесло. Он настойчиво и непрерывно преследовал свою удачу, пока достаточное число показательных процессов не обеспечило ему достаток.
Джонни вспомнил, что о нем говорили в Кембридже. Время от времени его имя упоминалось и в американской прессе. Яркие выступления адвоката еще на ранних этапах его карьеры свидетельствовали о том, что это была незаурядная личность. Стремясь к намеченной цели, не чураясь показного успеха, будучи изумительно проницательным, Десмонд де Курси вызывал всеобщий интерес. Мора гордилась своим отцом и ревностно относилась к его славе. Но она знала, думал Джонни, о хрупкости и тоске, которые скрывались под этой легендарной оболочкой.
– Мы с моим братом, – сказала она, – всю жизнь страдали от избытка его любви и от нашей любви к нему. Обыкновенные дети не могли бы идти вровень с его талантами, а мы ведь были очень обыкновенными детьми. Мы позакладывали бы наши души, чтобы похвастаться хотя бы небольшими успехами, но нам этого не дано. Брат и я – очень посредственные люди, не плохие и не хорошие. И отец все еще принимает это близко к сердцу.
– А вы – вы тоже?
– Ради него – я тоже. Он так полон великой любви к жизни, но частью ее всегда являлся успех. Мы окружены плодами его успеха. Он закрывает глаза и, пожалуй, верит в то, что каким-то образом Крис персона будем преуспевать так же, как и он.
Джонни остро почувствовал, что некая драма выплыла на поверхность. Мора откинулась в кресле, брюки обрисовали стройные ноги, бледное лицо резко выделялось над высоким воротником свитера. Под ее глазами он видел следы тонких морщинок, подчеркиваемых отсветом лампы. Эта поза была близка к отчаянию. И тут он вспомнил об ее ирландском происхождении и подумал, что этот призыв к сочувствию слишком глубоко укоренился в ней. Если Море и ее брату Крису суждено быть посредственностями, то они были посредственностями высокого разряда. История выглядела трогательной и слегка приукрашенной и носила оттенок драматической неудачи. Он догадывался, что в эти моменты она была ближе к своему отцу, чем в другое время, проявляя ту врожденную способность, несомненно, унаследованную от него, очаровывать своих слушателей, наполнять их сердца сочувствием, испытывая при этом косвенный триумф.
– Жизнь отца была гораздо труднее нашей, – продолжала она, не понимая, а может быть, и не обращая внимания на то, насколько она выдает себя. – Его отец был ирландским фермером, владевшим землей, несколько акров которой представляли собой главным образом болото. Я полагаю, что все это добавило романтичности отцовской карьере. Он никогда не уставал рассказывать людям, что проучился в Тринити-колледже на стипендию и скудные средства. Во всяком случае, лишения, перенесенные им в отрочестве, воспитали в нем неумирающее отвращение ко всему, что не стоит больших денег. Простая жизнь отца не привлекает. Ему нравятся большие дома и большие автомобили... И высшая степень комфорта. Учась в колледже, он умудрился даже брать уроки игры на фортепиано... Бог знает, как это ему удавалось. Происходя из семьи, члены которой не в состоянии были отличить одну ноту от другой, отец сделался довольно неплохим музыкантом.
Она наклонилась вперед, чтобы подчеркнуть свои слова:
– Когда живешь с ним, полностью подпадаешь под его власть. Даже то, что я играю на пианино – его заслуга. – Она пожала плечами. – Но я играю хуже, чем он... И никогда не буду играть лучше. Во-первых, я не обладаю его одаренностью, и, во-вторых, лишена его самоуверенности, позволяющей ему сесть перед многолюдной аудиторией и сыграть то, что могут исполнить только виртуозы.
Со стороны Джонни реплики не последовало, и, замолчав, она взглянула на него. Она поняла, что его мысли где-то далеко, но следуют по колее, которую проложила она сама. Мора задумчиво смотрела на него. Джонни стоял, слегка ссутулившись, у камина. Свободная одежда, казалось, скорее подчеркивала, чем скрадывала линии его тела. Он был поглощен своими собственными мыслями, отступив в мир одиночества. Ей живо захотелось вернуть его внимание к себе.
Она молча наблюдала, как Джонни подошел к пианино и робко нажал на клавишу; звук резко прорезал тишину. Он поднял голову, как бы прислушиваясь, не придет ли откуда-нибудь эхо, все еще сохраняя отрешенное выражение. Потом повернулся и снова подошел к ней.
– Мора. – Первый раз он назвал ее по имени. У него оно прозвучало тихо и таинственно.
– Что такое, Джонни?
– Как это могло быть, – спросил он, – что, когда я стоял в дверях и слушал, как вы играли, то почувствовал, что все это происходило раньше... Что я испытывал это в другое время?
– Да... Почему-то нечто, чего мы никогда раньше не видели, становится таким знакомым, как будто происходило вчера.
– Может быть, это поразило меня так, потому что, учась в школе, я часто мечтал, как было бы здорово играть Баха и Брамса.
– Почему же не играли?
Он пожал плечами:
– В моем семействе не водилось музыкантов. Никому и в голову не пришло, что мне хотелось бы попробовать. А я не отваживался даже заговорить об этом. То же самое и в колледже. Я готовился к карьере бизнесмена. Даже в Кембридже, где у моего отца были большие возможности для овладения изящными искусствами, я проходил курс экономики.
– Разве слишком поздно... даже сейчас?
– Очень поздно. Старое желание играть на фортепиано не имеет теперь никакого значения. Учиться играть Баха надо было до того, как я с другими парнями отправился на войну. Я обнаружил, что, если тебя не убьют, то ты потеряешь нечто иное – утратишь свои фантастические идеи насчет Баха, да и множество других полуиспеченных планов, какие составлял раньше. А иногда теряешь всякое желание вернуться и делать дело, к которому был предназначен.
Он повернулся к ней лицом:
– Итак, взгляните на меня. Мне тридцать шесть. Я занимаюсь пустяками в пабе в Эссексе, потому что не имею энергии или смелости сказать отцу, что мне не нужна его проклятая фирма... И не могу заставить себя вернуться и осесть в ней. С тех пор, как ушел из военно-морского флота, я старался сделать это, но не смог.
– Чего же вы ищете, Джонни?
– Ищу? Вот в том-то и дело... Я не знаю, чего мне ожидать от всего этого. – Он пожал плечами. – Полагаю, вот почему я здесь.
Он не сказал больше ничего. Бокалы были вновь наполнены коньяком, зажжены сигареты. Мора понимала, что он не просит сочувствия и не ищет какого-то понимания. В нем не было никакого намека на страх или отчаяние. Она чувствовала, что, когда он подготовится, то примет решение без посторонней помощи. Мора была странно удовлетворена его доверием и не желала ничего более.
Потом Джонни подошел к полкам и покопался среди ее пластинок. Он выбрал кларнетное трио Бетховена. Тема чистого бесстыдства позабавила их; они громко посмеялись, порадовав друг друга этой быстротой взаимопонимания. Джонни начал было насвистывать ее, но был прерван бормотанием грома в глубине долины.
– Ах, черт! – сказала Мора. – «Радуга» не укрыта. Я должна была быстро отвезти Питера домой, в Делхэм, и мы оставили ее беспризорной.
Джонни встал:
– Надевайте пальто. Мы пойдем и сделаем все, что нужно, сейчас.
В холле она накинула на плечи поношенный макинтош и сняла с крючка фонарь. Они вышли в сад. В ноздри им ударил насыщенный тяжелый запах цветов. Мелкие камни прыгали под ногами и со стуком слетали в канаву. Донесся еще один раскат грома, и налетел первый порыв ветра. Внезапно похолодало; усилился бриз. В облаках показались высокие белые гряды, их перекрыли темные тучи. Явственно доносился запах реки и тины.
Якорная стоянка находилась в устье узкого безымянного ручья. Там стояли четыре небольшие яхты. Лодочная пристань Эйбла с группой весельных лодок была на запоре. Мора посветила фонарем и вместе с Джонни подтянула «Радугу» к реке. У кромки воды они сняли обувь и вытолкнули ее на отмель. На борту Мора зажгла лампу и положила яхту на палубу; лучи света оставили длинные следы на воде, зеленоватые и густые. Они начали расправлять непромокаемый брезент, Джонни выполнял ее негромкие указания.
Когда они закончили, пошел дождь. Тяжелые капли били по лицам, босые ноги замерзли. Они залезли в шлюпку. Джонни взял весла. На отмели они оттянули «Радугу» за отметку прилива. Джонни посмотрел, как Мора возится мокрыми пальцами с ремешком сандалии. Он нагнулся и быстро закрепил его сам.
На холме ветер был сильнее. Тьма была чернее дегтя, пока они не прошли последний поворот переулка и не увидели свет в окнах гостиной. Джонни распахнул ворота и отступил, пропуская ее вперед.
Она остановилась:
– Спокойной ночи, Джонни.
– Спокойной ночи, Мора.
Ветер и дождь унесли звук его шагов.
V
Начало их любви не было ничем примечательно. Они никогда не оставались одни, так что познание друг друга осуществлялось в основном вечерами в многолюдном зале бара «Олень» и во время плавания по спокойным излучинам реки. Их любовь основывалась на таких простых вещах, что они не сознавали ее полностью, пока не стало слишком поздно, чтобы избежать боли от ее внезапного открытия.
Коттедж Моры хранил глубокое молчание. Джонни повернулся и вышел на дорогу, ведущую через холм в долину. У него было мало надежды, что он найдет ее там. «Радуга» еще стояла у причала, а машина Моры – у коттеджа. Он не извинял себя за то, что специально ищет с этой девушкой встречи; просто хотел найти ее и немного поговорить.
На вершине холма Джонни приостановился. Здесь уже не было слышно шума моря. В воздухе витал густой запах древесного дыма. На него как-то странно действовала мирная беззаботность пейзажа, вселяя чувство беспокойства и неудовлетворенности. Джонни оглянулся кругом.
Он увидел Мору сразу, среди зарослей на ближайшем холме. На откосе холма резко сиял алый коврик. Все его чувства, казалось, притягивала неподвижная фигура, которая резко контрастировала с ковриком. Он начал огибать поле, спугнув стадо пасущегося скота, и пробежал последнюю часть пастбища, которое их разделяло.
– Мора!
Она услышала, как он приближался, и села. Он подбежал и, запыхавшись, бросился рядом с ней на коврик, прижавшись к нему лицом. Она услышала его тяжелое дыхание. Ее очарованный взгляд задержался на его озаренных солнцем светлых волосах. Он повернулся на спину и ухмыльнулся с закрытыми глазами:
– Наверное, я не в форме.
Ей захотелось коснуться его широкой груди, погрузить пальцы в его волосы. Она смотрела на его загорелое лицо, на белизну кожи, открывавшейся в старых прорехах куртки. У нее было такое чувство, будто всю свою жизнь она ждала этого первого момента любви.
Тут Джонни открыл глаза и увидел ее взгляд, сосредоточенный на нем. Мора отвернулась.
Они молчали, чтобы успокоиться, пытаясь ослабить возникшую напряженность. Это была пауза опасной слабости, когда ограничение, наложенное ими на самих себя, вот-вот должно было развеяться. Джонни попытался представить себе, что будет, если он осмелится ее поцеловать.
Не глядя друг на друга, они следили, как цапля тихо летела к реке. В тишине им казалось, что они почти слышали шорох мягких перьев. Внезапно птица свернула к излучине реки, скрытой от них, и исчезла из виду.
Джонни сказал:
– Лето было долгим.
Это замечание ничего не означало, но Мора охотно кивнула в знак согласия, радуясь, что услышала его голос, рассудительный и обычный, не имеющий совершенно никакого отношения к тому единственному взгляду, каким они обменялись. Правда, лето было долгим и прекрасным. Она вспомнила долгие жаркие дни, лондонские мостовые, обжигавшие ступни через подошвы туфелек. Но те дни она с радостью переносила, чтобы увидеть белое сияние солнца на парусах «Радуги», чтобы свободно нестись ночью по гладкому, освещенному звездами каналу. Она снова слышала добродушный гомон людских толп, наполнявших парки, плач детей, раздраженных жарой. Многоцветье их одежд было пестрым, как бумажные цветы. Но воспоминание о лете означало и время, когда можно было броситься на разогретую солнцем траву, вдохнуть тяжелый запах алых маков на пшеничных полях. Слишком много было хороших вещей, чтобы вспоминать каждую в отдельности; слишком много солнца и тепла; слишком большое разноцветье. А теперь в самом конце лета ей в дар был приподнесен еще и этот день.
А сам Джонни, глядя на Мору, начал думать о том, что придется привыкнуть к тоске по ней. Он думал о безумстве происшедшего, того, что он успел узнать и полюбить ее в течение недели, а теперь должен смириться с тем, что никогда больше не увидит ее снова.
– Вы еще побудете здесь – ты и Ирэн? – Тело Моры было неподвижным, голос спокойным, как полет цапли.
– Еще некоторое время, я полагаю.
Она повернулась и взглянула на него. Как бы предвкушая ее вопросы, он прикрыл глаза и перекатился на бок.
– Джонни, – позвала она.
Веки его дрогнули.
– Да?
– Почему ты не возвращаешься домой?
– Возвратиться? – Его голос был спокойным, но с оттенком опасения.
– Да, возвратиться.
Его тело напряглось, и он открыл глаза.
– Ты думаешь, правильно продолжать делать что-то просто потому, что недостаточно силен, чтобы удержаться от давления на тебя?
Она встретила его взгляд:
– Как я могу сказать?
Он внезапно сел:
– Тогда я скажу тебе.
Он снова опустился на коврик.
– Легче всего начать с моего прадедушки, того, что родом из Кингс-Линна. Его отец был мелким помещиком. Вообще-то, он не принадлежал к тому типу людей, которым необходимо переехать в Америку, если не считать того обстоятельства, что он женился на женщине, которая сделала их проживание в Англии невозможным. Она работала служанкой то ли в его собственном доме, то ли на ближайшей ферме... Но не могла быть женой для сына джентльмена. Не знаю, верным ли является слух о том, что ее мать была цыганкой, но говорили, что она была красивой. Его семья больше никогда не имела о нем вестей. Одной из причин этого явилось то, что он всю жизнь оставался бедняком.
Я думаю, что воспитание, полученное дедушкой, сделало его умным и осторожным. Можно вообразить, насколько, должно быть, он не походил на свою мать. Одолжив деньги, он основал небольшую текстильную фабрику в Питсбурге. Он никогда не вел жизнь богатого человека, но мой отец получил такое образование, какое присуще сыну богача. К тому времени фабрика стала достаточно крупной, но пришло время химической промышленности. Мой отец построил самую большую текстильную лабораторию в тогдашних Штатах. Он обратился за деньгами к финансистам и чертовски сильно рисковал. Ну, вам известно хотя бы что-то насчет синтетики и нейлона. Он заполучил гигантские военные контракты и в конце концов стал богачом.
Но вы же понимаете, что происходит с концернами, которые разрастаются. Они достигают этого путем скупки более мелких фирм, организуют филиалы, у них возникают трудовые проблемы и стачки. Руководитель, возглавляющий такой концерн, должен быть человеком особого рода. Ему необходимо знать, куда направлять усилия; знать, когда не время брать заем; знать, каких размеров должна быть столовая для рабочих. Мой отец как раз и был таким человеком. Он принял дела от небольшого, хлипкого концерна и превратил его в такое большое предприятие, что ему приходится обмениваться рукопожатием с каждым из менеджеров всего лишь раз в год. Но ему нравится работа – в ней вся его жизнь. Я думаю, что он не женился бы, если бы ему не нужны были наследники, чтобы продолжать это дело.
В том-то и беда: для продолжения дела нужны четыре сына, а у него только я и моя сестра. Я вернулся из Кембриджа и работал с ним до 1941 года.
Он впал в молчание, и когда она подумала, что больше Джонни не скажет ни слова, тот медленно продолжил:
– Может, я был бы в порядке, если бы не война. Война – странная вещь, Мора. Кажется, тратишь уйму времени лишь на то, что сидишь и ждешь. Но когда что-то происходит, то происходит с неожиданной скоростью. Но и ожидание неприятно. Ты или пьешь, или играешь в азартные игры, или вообще ничего не делаешь. У меня появилось слишком много времени, и я начал задавать себе вопросы, чего не случалось со мной раньше. Один из них такой: обязан ли я продолжать заниматься делом, которое для меня спланировали другие, в то время как есть чертовски много дел, которыми мне хотелось бы заниматься самому?
Начало было положено, когда я вернулся домой с Тихого океана. Я оказался добрым старым Джонни и прекрасным маленьким героем, потому что был морским летчиком, хотя и без особых отличий. Когда кончилось размахивание флагами, подразумевалось, что я вернусь за свою конторку. Тут и обнаружилось, что это гораздо хуже, чем я представлял себе, находясь на войне. Тогда мне хотелось жениться на девушке, с которой я все время переписывался, пока был в отлучке. Я думаю, она любила меня, так как изо всех сил старалась понять, почему я стал другим. Но она видела лишь положение моего отца и принадлежала к тем женщинам, которые нуждаются в корнях. Им надо знать свое место в обществе, знать, что произойдет завтра. Ей не хотелось рисковать при замужестве... И я думаю, что она была права.
Как-то я приспособился. Мы с отцом всегда рассчитывали на Нью-Йорк или Чикаго. Беда была в том, что я рос сыном богача и никогда не знал свою фирму. Мой дед занялся текстилем просто из необходимости делать деньги. Потом все это дело набрало скорость и приобрело силу, которая должна была разрастаться или сворачиваться.
Мне нравилось ездить в командировки. Я всегда затягивал их, насколько мог. Больше всего мне нравился Нью-Йорк, потому что в первый же год после ухода из флота я встретил там парня, с которым когда-то участвовал в диспутах в колледже.
Мы стали друзьями.
Думаю, что я завидовал ему больше, чем кому бы то ни было из тех, кого знал. Он написал два романа, а когда не жил в Нью-Йорке, то находился в Европе в качестве иностранного корреспондента. Он вполне подходил для такой жизни. Фактически ему и не нужна была никакая другая. Он любил Нью-Йорк больше, чем любое другое место в мире. Его отец был чешским иммигрантом, а мать принадлежала к первому поколению американцев ирландского происхождения. Он родился и воспитывался в нижнем Ист-Сайде. Марк далеко пойдет. Он не хочет быть привязанным ни к какому-то одному месту, ни к женщине, ни к работе. Он владеет только тем, что может упаковать и взять с собой. Я не видел его больше восемнадцати месяцев – он жил в Вене и Флоренции, но много думаю о нем. Хотя, в некотором смысле, я виню Марка за то, что заразился от него тягой к перемене мест. Он всегда делает со своей жизнью все, что заблагорассудится... Иногда мне хочется его видеть... Я становлюсь больным от зависти, едва лишь послушаю его.
– Как ты поступил бы, если был бы свободен?
– Пойми меня правильно – меня не привлекает его образ жизни. Я думаю, что занялся бы сельским хозяйством, если мог бы выбирать. На небольшой ферме я стал бы работать самостоятельно. Мне подошло бы любое дело, только небольшое. В моем случае, я считаю, колесо снова прошло полный цикл. Мне хотелось бы начать с чего-то такого же небольшого, как мой дедушка.
– Знает ли об этом твой отец? – спросила она.
– Знают почти все... Они думают, что все дело в моем выздоровлении. Если я съезжу на годик в Европу, со мной будет все в порядке. Они ожидают моего возвращения, когда я досыта нагляжусь на соборы и галереи.
– Ты собираешься вернуться, Джонни?
Он посмотрел на нее:
– А ты?
– Нехорошо, когда кто-то дает ответ за тебя. Ты собираешься вернуться?
– Я полагаю, да... Когда смогу прилепиться к этому снова. Мой отец устал и серьезно болен. Я должен вернуться и сделать еще одну попытку. Но если все-таки ничего из подобной попытки не выйдет, то покончу с этим раз и навсегда.
– А как с Ирэн?
– Ирэн? Ей безразлично, каким будет мое решение. Она – одно из тех редких созданий, кто верен и достаточно лишен эгоизма, чтобы суметь вписаться в любую схему жизни, как бы она ни менялась.
– Она очень мила... Ирэн, – сказала Мора. – Я думаю, она самое милое существо, каких я когда-либо видала.
– Да, – согласился он, – она очень красива. Благородна и добра.
Он посмотрел на Мору, но это был отрешенный взгляд, словно брошенный через стекло.
– Мы женаты два года. Мы знали друг друга всего лишь девять недель, – продолжал он. – Она работала моделью у фотографа, делавшего снимки по десять центов за дюжину. Она не имела ни энергии, ни темперамента, не знаю, еще чего, чтобы добиваться более видного положения. Бедняжка, у нее не было семьи. Она пришла из южного Нью-Йорка – смертельно напуганная и очень одинокая. Я познакомился с ней, когда она делила комнату с тремя другими девушками.
Джонни отвел глаза, вспоминая тесноту этой комнатенки к западу от Центрального парка. Там было шумно, полно добродушного смеха, в ванной висело сырое нижнее белье. Ирэн жила там. Ей не нравилось это, как она ни старалась приспособиться. Но девушка обладала мужеством, помогавшим ей держаться. Она понимала, что не имеет тех качеств, какие нужны, чтобы появиться на рекламах в полный разворот. Понимала и то, что ей никогда не удастся сфотографироваться в ожерелье от Картье. Она была красива, но в те времена красивые девушки были слишком обычным товаром в Нью-Йорке. Джонни вспомнил тот жаркий вечер, когда они разговаривали, сидя рядом на пожарной лестнице, – это было единственное место, где можно было уединиться. До них доносился шум ночного города. Ярко сияло манхеттенское небо – тускло-розовое отражение огней густонаселенного города. От Гудзона доносился слабый звук гудка парома Нью-Джерси. Он попросил Ирэн стать его женой. Девушка обратила к нему свое юное задумчивое лицо.
– Ты этого действительно хочешь, Джонни?
Это был единственный раз, когда она поставила под сомнение его любовь. С той поры и впредь она принимала ее и дарила взамен свою собственную. После свадьбы он обнаружил, что Ирэн была гораздо более нежной и мягкой, чем он предполагал, поражая иногда силой своей терпимости. Он думал теперь о ней с благодарностью и, по-новому глядя на Мору, понимал, что эта встреча на косогоре должна быть их единственной и последней встречей. Он повернулся на бок и зажмурился от боли и понимания этого.
И Мора, глядя вниз на маленькую долину, думала об американской девушке. Она понимала без его разъяснений, что их любовь должна была произрасти из самого окружения, какое их объединяло. Она посмотрела на небо, приветствуя стаю диких уток. Темным клином они плавно скользили в синеве. Мора следила за ними, пока они не скрылись, а потом повернулась к Джонни. Лицо его было спокойным, с него сошло выражение тревоги и напряжения. Она понимала его замешательство, но ничем не могла помочь. Она ощущала неполноценность любви, ее собственной любви, которая даже не имела силы проникнуть в его сердце и узнать его подлинные желания. Ей захотелось дотронуться до него рукой, пусть даже слегка, чтобы отвлечь Джонни от одиночества. Но рука осталась лежать неподвижно на ее коленях. Предвечерние тени соскользнули с противоположных склонов и теперь продвигались кверху. Вокруг деревьев и сельских домиков собиралась слабая синева. Здесь был счастливый мир и тесная связь, которую они ощущали, и безмятежность, которая была весьма далека от их необъяснимого томления друг к другу; противостоящая отчаянному смятению души Джонни. Когда перед их глазами разрастались слабые тени, они становились более одинокими друг с другом. Их уединение возрастало, как и взаимная отчужденность.
Мора встала первой, вглядываясь в темнеющие очертания вязов на фоне дальней вершины холма. Затем встал и Джонни, и скатал коврик. Они начали спускаться вниз.
VI
Уилла подвинула стул поближе к огню, который женщины разожгли, спасаясь от прохлады, принесенной ветром, поднявшимся от реки. Они сжигали запас сушняка, собранный Морой. Языки пламени были лиловыми и невероятно красивыми, напоминая зимний закат. Мора сидела на низкой скамеечке у ног Уиллы. Тепло огня слегка обжигало ее щеки, пока они не раскраснелись до непривычной яркости. Наблюдая за подругой, Уилла думала, чем была вызвана тень озабоченности на ее лице.
– Мне будет ужасно тебя не хватать, – сказала она. – Зима здесь такая долгая...
Мора быстро взглянула на нее и вновь потупила взгляд.
– Я знаю, – сказала она безжизненно. – Я сама никак не могу перестать думать о том, что случится со мной... со всеми нами до того, как я вернусь сюда снова.
Лицо Уиллы странно искривилось.
– Я бы не хотела, чтобы ты уезжала. Я не хочу, чтобы это было в последний раз. – Она придвинулась к Море.
Девушка шевельнулась.
– Уилла!
– Да?
– Вы счастливы здесь? Вы вполне счастливы?
– Почему ты спрашиваешь?
– Почему? – Мора неопределенно пожала плечами. – Я полагаю, мне интересно, не испытываете ли вы иногда чувства беспокойства и одиночества.
– Да, я счастлива. – Уилла говорила без ложного нажима, как будто не было нужды подчеркивать свои слова. – Я счастлива здесь. Как может быть иначе, когда я помню довоенное время? Стоит только вспомнить об ужасах и горестях тех лет. Я благодарю Бога за каждый прошедший день, когда ничего не случилось. Я благодарю Бога и за эту самую скуку.
Мора уловила слабое и неопределенное движение ее руки, словно она ощупала воздух перед собой в поисках нужных слов.
– Мне было интересно, как сложится наш брак? Я ведь не знала Джереми, когда он служил на подводных лодках и был пьян всякий раз, когда оставался на берегу. Бедный Джереми, кажется, он никогда не сознавал, что никто не будет презирать его за то, что он боялся... Имело значение только то, что он всегда возвращался на свою подводную лодку трезвым и делал то, что положено. Наш брак был заключен, когда все мы боялись и не были уверены в завтрашнем дне... Вполне естественно, что мы прилепились друг к другу в поисках покоя и надежды. Как справедливо это оказалось позже, когда больше не было опасности и неопределенности, ничем не надо было рисковать.
Ее лицо расслабилось и приняло выражение нежности.
– Джереми счастлив, я знаю это. Здесь ему хорошо, Мора, и, я думаю, он сознает это. Время от времени он посещает Ньюмаркет, проводит денек в Лондоне, и это предел его излишеств. Что касается меня, – она покачала головой, – я протираю бокалы и мою столы в баре. И никогда не мечтаю ни о чем другом.
Мора слушала, слегка помешивая угли кочергой. На короткий миг вспыхнуло разноцветное пламя и угасло снова. Всего лишь на мгновение она ощутила жгучую зависть к довольству, сквозившему в голосе Уиллы, к безмятежности в ее глазах. Но это было справедливо, подумала она, что Уилла получила от жизни счастье, потому что она не проявляла самодовольства или отсутствия великодушия, потому что она умела понимать, не задавая вопросов, и выражать сочувствие почти без слов.
Мора сидела спокойно, все еще держа в руке кочергу, глаза ее остановились на ярком пламени.
– Уилла, я должна тебе что-то рассказать.
– Что же?
Она повернулась, положив кочергу:
– Я решила выйти замуж за Тома.
Уилла задумчиво остановила свой взгляд на Море, наблюдая, как резко проступает на ее щеках краска. Она видела решимость и налет высокомерия, который мог быть унаследован от Десмонда. Она понимала, что Мора не сводит с нее глаз из гордости, и это не пройдет, пока она не заговорит.
Она сказала спокойно:
– Я рада, Мора. Ты и Том... Я думаю... Вы созданы друг для друга.
Мора быстро проговорила, отвернувшись к огню:
– Да, мы довольно хорошо подходим один другому. Знаем, чего можем друг от друга ожидать.
– Это порадует вашего отца.
Мора жадно подхватила ее слова.
– Да... Это порадует отца. Он всегда надеялся, что это произойдет... Отец всегда говорил, что это будет хорошо для меня. Он часто старался заставить меня понять, что нельзя ожидать от брака слишком многого.
– Ожидать слишком многого? – проговорила Уилла резко. – Чего же вы ожидаете?
Мора пожала плечами:
– Я не совсем понимаю. Может быть, я думала, что браку следует быть чем-то другим. Чем-то возбуждающим и вызывающим, что заставляет человека с нетерпением дожидаться завтрашнего дня. Теперь я начинаю понимать, что человеку повезет, если он обретет пассивную форму счастья.
– В счастье нет ничего пассивного. Оно не остается в статичном состоянии. Над ним надо непрестанно работать. – Тон Уиллы внезапно приобрел оттенок властности. – Ты по-настоящему-то имеешь ли представление, о чем идет речь? В отношении брака дело не в знании того, чего можно ожидать друг от друга, и не в легких фразах о пассивном счастье.
– Но учти, Уилла, не все браки таковы, как ваш с Джереми. Постарайся опуститься на уровень других людей. Я полагаю, что для каждого существует один человек, с которым может быть достижим этот мой идеал. Шансов, что когда-нибудь он встретится, один на миллион... Да если и встретится, то, вероятно, слишком поздно.
