Текст книги "Дочь Дома"
Автор книги: Кэтрин Гаскин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
Они пили кофе стоя. Джонни опирался о раковину. У кухни был холодно чистый вид, как в больнице, но даже здесь накопился слой пыли на эмалированных поверхностях столов. Тут было тише, чем в комнате, если не считать шума включавшегося холодильника, но и это, как уличное движение, через некоторое время они замечать перестали.
Мора подошла к плите и налила себе еще кофе.
Она повернулась к нему лицом:
– Ну, Джонни...
Он поставил чашку, и Мора увидела, как привычным жестом он снова засунул руки в карманы.
– Я не рассчитывал увидеть тебя, – сказал он. – Если бы Том не рассказал мне, что он делал тем вечером, я не увидел бы тебя сейчас.
– Почему ты пошел к Тому... Почему не ко мне?
Он пожал плечами:
– Я хотел поблагодарить вас каким-то образом... всех вас. Я мог бы пойти к Тому или Крису. К Тому мне было легче.
– И Том рассказал тебе? Том рассказал тебе все, чего я бы не рассказала?
– Об Ирэн? Да, он рассказала мне все. У него больше жалости, чем у тебя, Мора. Больше здравого смысла.
– Больше жалости? Разве это жалость – мучить себя тем, что она переживала? Я бы никогда не рассказала тебе.
– Да, – сказал он, еще глубже засовывая руки в карманы. – Ты бы никогда мне не рассказала.
При этих словах в ее воображении пронеслись мучительные, грубые сцены дознания. Она вспомнила одинокое некрасивое дерево, пыль на его свежих листьях и кору, потемневшую от многолетней лондонской грязи, дерево, боровшееся за жизнь в узком проезде за окном суда. Все они сидели там неподвижно – застывшие в какой-то окаменелости, которую напустил на себя Джонни и заразил ею прочих. В помещении суда было жарко от полуденного солнца. Они чувствовали себя неловко в своих черных костюмах, и немного стыдились этого неудобства. Вначале ее потрясло, когда они назвали Ирэн «покойной», а позднее поразило то, что она не осознавала этого во всей полноте. Неприятное стало знакомым, думала она, и скоро перейдет в разряд забытого. Но она сомневалась, что когда-нибудь забудет, как погибла Ирэн, забудет вид Десмонда, подавленного атмосферой судебного зала, и его страх, что на божий свет вытащат взаимоотношения Моры с Джонни. Он извивался и потел от страха, то и дело вынимая платок и стирая пот со лба.
– Подумай о том, какое нужно было мужество, – сказал Джонни, – ждать, чтобы автобус подошел достаточно близко. И ей не повезло – не удалось умереть сразу.
Почти с самого начала они поняли, что будет вынесен вердикт о самоубийстве. То есть с того момента, как водитель автобуса встал с несчастным видом, слегка негодуя, что оказался перед коронерским судом, и сказал:
– Любой, кто поступил так, как эта леди, был либо сумасшедшим, либо слепым. Дожидалась, пока я не поравняюсь с ней, и бросилась вперед.
– Не было возможности объехать ее?
– Я пытался повернуть, сэр, но для этого надо иметь место. Сначала она была на тротуаре и вдруг оказалась под моими колесами.
Том встал и спокойно рассказал им, как Ирэн пришла в тот вечер на Ганновер-террас. Он рассказал лишь то, что хотел... Ирэн была взволнована, она разводилась с мужем, отказалась ехать с ним в Америку... И рассказала им, что ждет ребенка.
– Она не сказала, почему не хочет возвращаться в Америку с мужем?
– Брак не был счастливым. Она полагала, что единственный выход – развод.
– И все-таки вы говорите, она не рассказала мужу, что беременна? Вы не представляете, почему?
– Потому что понимала, что это затруднило бы ее разрыв с ним.
Допрос Тома продолжался долго, утомительно долго, но ничто не смогло заставить его сказать правду о том, что произошло на Ганновер-террас. Мора понимала, что он лгал не ради Джонни, но ради памяти об Ирэн, в слезах уткнувшейся в каминную полку.
Они все понимали, каков будет вердикт... Водитель автобуса и полицейский подтвердили версию о самоубийстве Ирэн. Тома можно было простить за дачу ложных показаний, потому что он верил мужеству Ирэн и сам имел достаточно мужества, чтобы защитить ее. Когда вызвали ее, Мору, она ничего не добавила к его заявлению, подтвердив все, что он сказал.
Лицо Джонни, когда он подошел к барьеру, было таким же спокойным, как и лицо Тома. Но под давлением вопросов стало ясно видно его страдание. Она вспомнила грусть в его голосе, когда он отчетливо проговорил:
– Я сознаю, что какое бы горе ни испытывала моя жена, это полностью моя вина. Она поняла, что я перестал любить ее... Что неустроенная жизнь, какую я вел, никогда не дала бы ей покоя.
Они угрюмо ждали те несколько минут, что понадобились суду для вынесения вердикта. В небольшой комнате становилось все жарче. Мора не отрывала взгляда от ветки с листьями, сверкавшими на солнце. Затем коронер начал подводить итог, привычно экономя слова и сжато излагая суть дела. Вердикт был, как и ожидалось, кратким:
«Покойная покончила жизнь самоубийством при утрате душевного равновесия».
Слова прозвучали смягченно оттого, что их произнес столь бесстрастный голос. Гладкая обыденность тона разрушила образ Ирэн с ее отчаянной попыткой поставить все на свои места...
Вчера вечером Джонни получил объяснение от Тома и попросил Мору по телефону связаться с ним здесь, на квартире. Это нарушило молчание двух дней после дознания, дней, в течение которых она каждую минуту надеялась и молилась, что Джонни позвонит. И вот она стояла здесь перед ним, едва веря своим ушам, что он собирался уехать из Лондона, не повидав ее. Боль от этого была невыносимой.
– Сигарету? – сказал он.
– Спасибо.
Джонни зажег две и снова прислонился к раковине. Мора пристально посмотрела на него. Его лицо носило следы напряжения, но, казалось, он полностью овладел собой, более чем когда-либо раньше. Она снова почувствовала перемену в нем, вспомнив человека, которого увидела впервые в баре «Олень». Ее преследовало тупое смутное воспоминание о зимних месяцах, потом возникла картина их страсти во время путешествия в Остенде. Каким он был сейчас, Мора не знала. Ничего не знала, за исключением того, что он был другим. Она сознавала с удивлением, что может любить его и после всех этих изменений.
– У Тома было больше сострадания, чем у тебя, – сказал он, подхватывая нить разговора. – Он хотел, чтобы я понял, что не я один... не простое знание того, что я люблю тебя, а не ее... побудило Ирэн покончить с собой. Ты понимала это сама, но не сказала мне.
– Полагаю, что я была неправа, – сказала она. – Я не подумала, что ты почувствуешь себя ответственным за нее. Я хотела избавить тебя от всего остального.
– А кто же другой был бы ответственным? Я же знал, что Ирэн любит меня... Что еще мне было думать? Что еще должен был я продолжать думать, если бы Том не имел благоразумия рассказать мне правду? – И, однако, – продолжал он, – правда была почти хуже того, что я предполагал. Она боялась рассказать мне о ребенке. Представь, каково это было ей – все время носиться с мыслью об этом и бояться рассказать. Кем же я должен был ей казаться... Фактически, каким же человеком я был? Ирэн боялась меня...
– Не надо, не надо! – воскликнула Мора. – Она не боялась тебя. Она начала обманывать много лет тому назад... И увидела, что не может жить с сознанием этого.
Пепел с его сигареты упал на пол.
– Почему женщины так жестоки друг к другу? – спросил он. – То, что совершила Ирэн, было человечным и естественным – она скрыла от меня то, что, по ее мнению, никогда не будет иметь значения. Но за все годы нашей совместной жизни она не прониклась ко мне достаточным доверием, чтобы быть вполне уверенной, что я ее пойму. Почему она так поступила? Так противно думать о том, чем я должен был ей казаться. Она видела, как я поступал по отношению ко всему остальному в моей жизни... Вот почему она не доверяла мне.
– Это неправда.
– Неправда? Правда состоит в том, что я бросал многое другое, и она полагала, что я брошу и ее.
– Это неправда... Это неправда!
– Это правда, и ты понимаешь это! И ты понимаешь, вот почему я покидаю тебя.
– Ты покидаешь меня, – повторила она. – Ты покидаешь меня?
– Да.
– Я не поверила этому, – медленно сказала она. – Я не поверила, когда ты сказал, что не намеревался встречаться со мной. Ты не хотел этого сказать, Джонни.
– Нет, хотел.
– Но почему? Почему?
– Почему? Причина должна быть достаточно ясной, Мора. Ты же видела, что произошло. Ирэн покончила с собой из-за меня. Ты думаешь, я допущу, чтобы это случилось с другой женщиной?
– Но мы любим друг друга. Я люблю тебя.
– Ирэн тоже любила меня.
– Ради Бога, Джонни!
– Прости.
Она подошла к нему поближе, взяла за руку:
– Милый, разве больше не имеет значения то, что мы любим друг друга? Разве это утратило значение?
Он нежно обнял ее:
– Это никогда не утратит значения, Мора. Я люблю тебя. Это не прошло.
– Тогда почему?..
– Почему, моя дорогая? Потому, что я стал причиной смерти одной женщины. Мне слишком страшно подумать, что то же может случиться с другой.
– Джонни, разве ты не видишь, что между мной и Ирэн не существует никакого сходства?
– Я и есть это сходство. Я не изменился.
– Не изменился?
– Я тот же человек, который женился на Ирэн. Тот, кто то и дело оставлял ее одну месяцами... или разрушал ее привычную жизнь, увлекая за собой. Я человек, который убегает от всего. Я не изменился ни на йоту.
– Но я люблю тебя.
– Любовь – это еще не все.
– Это все, что действительно важно.
– Ты не сказала этого в Остенде. Другие вещи еще важнее. Твоя религия, твой отец, Ирэн. Все эти вещи были важнее, чем любовь ко мне. Не думай, что я забыл то, что ты сказала.
– Но я могу иметь и это, и твою любовь.
– И иметь пирожное, и съесть его?
Она покраснела:
– Да... если так тебе угодно. И иметь пирожное, и съесть его.
– Прости, Мора. Это не сработает. Я не тот человек, чтобы жениться на ком бы то ни было.
Она разжала объятия и уронила руки:
– Ты нашел легкий способ сказать мне, что не любишь меня.
Он снова привлек ее к себе:
– Я не могу заставить тебя понять, как я люблю тебя. Ты нужна мне. Мне необходима твоя любовь. Но я не хочу удерживать тебя при себе и видеть, как все рушится. Я не хочу видеть, как я убью все это, как я убил Ирэн.
Она вскричала:
– Ты не сможешь убить это, Джонни! Это существует вечно, это часть меня. Я не буду жить без этого!
– Тогда могу ли я позволить тебе жить со мной и видеть, что твоя любовь не приносит тебе ни покоя, ни счастья? Захочу ли я наблюдать, как на твоем лице появляются морщины год за годом, и знать, что если твоя любовь живет, значит, ты умираешь? Боже всемогущий! Этого не будет!
– Джонни... Джонни, – плакала она. – Не покидай меня. Возьми меня с собой. Не уезжай. С нами будет все хорошо, Джонни. Мы ведь любим друг друга.
– Любви недостаточно. Я никогда не буду лучше, чем я есть сейчас, нуждаясь в свободе от всякой связи, какой жаждет любой нормальный человек. Ступай и выходи за Тома. Он сделает тебя счастливой. Я не для тебя!
– Пожалуйста, Джонни, пожалуйста! Не покидай меня так. Не покидай меня. Я последую за тобой... да, я последую за тобой!
Она вцепилась в него, уткнувшись лицом в его плечо, не сдерживая рыданий. Он прижал ее к себе, не шевелясь, не говоря ни слова.
– Джонни!
Он не ответил.
– Джонни, ты хочешь этого, да?
– Да... Я так хочу.
Она внезапно замерла в его руках.
– Я не верю этому, – сказала она. – Ты не можешь просто прогнать меня. Ты – моя жизнь... Я не могу жить без тебя!
Вдруг она отшатнулась от него:
– Но ты хочешь этого. Я начинаю понимать... Бог знает, почему, но ты действительно хочешь этого!
– Да.
– Разве нет ничего, что я могу сказать... ничего, что можно сделать? Мне придется увидеть, как ты уйдешь, и не сделать ничего?
– Ничто не поможет... Вся вина на мне, ты не сможешь сделать меня другим.
Она уронила руки. Слезы струились по ее щекам. Она второй раз теряла его. Тогда в Остенде она думала, что никогда не испытает такой сильной боли. Но эта превзошла все мыслимые пределы. Джонни ошибался... И, казалось, ей никогда не заставить его видеть все по-другому.
– Я не могу этого вынести, – сказала она, потом встала, повернулась и выбежала из комнаты.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Далеко за Ратбегом горы были, как драгоценные камни, и тонкая нитка дороги извивалась и кружилась между ними более трех миль, прежде чем достигала дома. Глаза Моры то и дело теряли ее между холмами и изгородями. Вся местность была заполнена зеленым цветом, яркой буйной зеленью Ирландии. Тени гор были алыми. Она подумала, что если оглянуться назад, то море в вечернем свете будет цвета бледного аметиста. Она оглянулась и увидела его блеск, как если бы кто-то держал драгоценный камень, медленно и любовно поворачивая его сверкающие грани. Вечер был тих. Так тих, как нежный прилив, что набегал на берег.
Мора подумала, что Том был прав, когда привез ее сюда. Она прошла через ворота в поле и очутилась на тропе, которая огибала молодую ниву. Они прибыли в Ратбег даже раньше, чем самолет Джонни, направлявшийся в Нью-Йорк, покинул лондонский аэропорт. Том увез ее быстро, думая и действуя за нее, когда ее собственный рассудок вообще отказался принимать решения. Он все время понимал, что Мора оставит его в тот миг, когда этого захочет Джонни. Казалось, он знал весь ужас и муку того разговора в квартире. Знал о ее неверии в то, что Джонни действительно думал так, как говорил. Том понял ее немое горе и отчаяние. Он привез ее в Ратбег и ничего не сказал, поручив покою и красоте здешних мест выполнить свою работу.
Со времени отъезда Джонни прошла неделя, и письма Десмонда начали приобретать характер определенности. Словно он уверился, что опасность миновала. Письма отца стали властными и говорили теперь о его счастье. Он был доволен, что его дочь поступила так, как он просил. В Ратбеге царили мир и надежность, в нем было постоянство. Но Десмонд считал себя счастливейшим человеком, потому что она все еще принадлежала ему. Мора смотрела вокруг, на маленькие поля с первоцветами среди зелени, на лютики на склонах, и шептала про себя, что, если бы Джонни позволил, то это была бы любовь всей ее души и разума, и для Десмонда ничего не осталось бы. Ей захотелось броситься в колосья, закопать в землю свои признания в измене Тому... Громко крикнуть, что страсть не умирает, если отнят ее объект, что любовь может длиться вечно.
Но Мора не сделала этого. Она пошла по узкой тропинке, которая вела через поля к дому. С гор тихо спускался вечер. Небо было спокойным, никаких ярко-розовых пятен на сине-сером фоне. Возвращались с полей последние работники. Уходя, они приветствовали ее улыбками, прикасаясь к головным уборам. Она улыбалась в ответ.
Мора остановилась около розария, вдыхая аромат июньских роз. Сад около дома был немного запущен, так как год от года содержался без особого присмотра. В это вечернее время дом и сад имели покинутый вид. Там не было ни движения, ни звуков; кругом стояла тишина. Высокие окна гостиной были раскрыты, но она казалась пустой. Мора подошла ближе, ее шаги по траве были бесшумными; постояла, заглядывая в комнату. Все было в порядке, за исключением одного угла у камина, где трубки и бумаги Джеральда лежали рядом с его стулом, быстро отодвинутая скамеечка для ног сморщила ковер.
Он заметил, что ее тень закрыла окно, и выпрямился:
– Это ты, моя дорогая?
– Я только что пришла с пляжа, – тихо сказала она.
– Ах, да. Прекрасный вечер для этого. Я часто прогуливаюсь там. Ты купалась?
– Нет. Я сняла туфли и прошлась вдоль кромки воды. Я так давно этого не делала... Мне показалось, что я вернулась к тем временам, когда впервые приехала в Ратбег.
– Впервые... Ты была тогда таким длинноногим ребенком.
Она рассмеялась.
– Тогда? – Она прошла в комнату, заглянув в высокое с позолоченной рамой зеркало, которое отражало почти всю комнату. – Я не так уж изменилась.
Мора повернулась к нему и сказала, показывая на комнату и сад за окнами:
– Ничего здесь не изменилось.
Джеральд пожал плечами:
– Может быть, это нехорошо, моя дорогая. Я часто был... небрежен. Все здесь шло заведенным порядком, потому что я устранился от каких-либо перемен. Я не способен что-либо менять. Некоторые люди не созданы для этого. Но вот Том... Он другой.
– Да. Том другой. Но захочет ли он, чтобы здесь что-то изменялось?
Джеральд внезапно выказал беспокойство:
– Я не знаю. Мне всегда нравились вещи такими, какие они есть. Но изменения обязательно наступят. Мы не сможем удержаться от них. Даже здесь, в Ирландии, знаешь ли, налоги и эта тихая революция набирают темп.
Мора взглянула на свет летнего вечера в саду:
– Я не желала бы, чтобы произошли изменения в этом.
Джеральд застыл, проследив за ее взглядом.
– Да, здесь чудесно, не правда ли? Всю жизнь я думал, что это чудесно, и был этим доволен. Но Том нужен Ратбегу более, чем ты и я. Том должен сделать фермы рентабельными, какими они никогда раньше не были. Иначе этого хватит только на твою жизнь... Мало что останется для ваших детей.
Что-то в его голосе заставило Мору повернуться и посмотреть на него. Он стойко встретил ее взгляд:
– Ратбег будет в порядке, потому что Том никогда не станет проводить зимние вечера, подремывая над очагом, вместо того, чтобы сидеть в кабинете и заниматься подведением счетов. Вот в чем наше с ним различие... И это очень хорошо.
– Да, – сказала Мора. Но она вновь вернулась к окну, потому что не хотела выслушивать то, что он еще мог бы сказать. Она не хотела признаний в реальных или воображаемых упущениях. Глядя на стену розария за стрижеными лужайками, она подумала, что процветание фермы не очень пострадало, пока он дремал у очага. Чего он, вероятно, никогда не признает, так это свой талант оставлять вещи в покое... Талант такой же ценный в свое время, как познания и энергия Тома теперь. Ему нравится думать обо всем этом, как о трагедии, при умело подчеркнутой склонности ирландцев к преувеличению. Но нельзя было не любить Джеральда за легкую тень печали на его красивом лице, за его высокую сутуловатую фигуру и мягкие руки.
Она смотрела на окрашенное закатом небо над горами:
– Хорошая погода будет завтра, как вы думаете?
– Для гонок в Кулнейвене? Предсказывают дождь, но если на небе будет хоть намек на солнце, народ выйдет, и цена Веселой Леди упадет. Шила приведет ее, будьте уверены. Ты знакома с Шилой?
– Да... Несколько лет. Я помню ее, когда она часто приходила сюда ребенком.
– Великолепная девушка, – тихо сказал Джеральд. – В прошлом сезоне она скакала для меня на паре победителей. Конечно, она всегда рада показать лошадь и из собственных конюшен. Веселая Леди – из Драмнока. Это хорошая реклама. Но это не все, на что способна Шила. Она сделает все, что я попрошу.
Джеральд больше ничего не сказал, хотя она ожидала продолжения. Не поворачиваясь, чтобы взглянуть на него, она представляла его тонкое худощавое лицо, которое выглядело значительно старше, чем положено по возрасту. Годы проходили для него без событий. Долгий ход времени, при котором нет нужды в спешке. Умиротворяющими были тени этой комнаты, и таким же – вечерний свет за окнами. Но жизнь в таком покое, в границах дома и ферм, далекие горы и морской берег состарили его нисколько не меньше, чем других. Он был не так стар, как его согбенная фигура или морщины на лице. Он был не старше Десмонда, а кто-нибудь мог подумать, что разница составляет лет десять.
– Том у конюшен, я полагаю, – сказала она.
– Надеюсь, что так, моя дорогая. Обычно он там бывает по вечерам, – сказал Джеральд и снова принялся за свои бумаги.
Она направилась через холл в заднюю часть дома. В холле было неожиданно чисто. Она вспомнила, как Том в повышенном тоне жаловался на грязный стол, окна в дождевых потеках, редко чистившиеся ковры. А теперь деревянный пол сиял великолепной красотой и новым лаком. Том сказал, что повесит здесь красные портьеры, потому что вид на горы зимой был слишком серым и холодным.
Из огорода донеслись голоса ленивого спора – не столько спора, сколько попытки убить время, чтобы пережить этот медлительный час дня.
– Не говори мне, что есть такая лошадь в целом графстве, с которой он бы не справился. Конечно, он был лучшим прыгуном, этот парень.
В голосе пожилого мужчины звучало явное презрение:
– Ах, да ну вас! Этот малый наверняка не смог бы махнуть через изгородь моего сада.
– Но мой отец видел такой его прыжок, что у вас душа ушла бы в пятки от одного зрелища...
Она прошла дальше; голоса отдалились и не стали слышны, растворившись в вечернем воздухе. Среди яблонь на краю сада шуршал теперь легкий ветерок. Вот он коснулся ее лица, разметал волосы. Она услышала приглушенный перестук копыт в конюшне. Том был с конюхом в помещении, где хранилась упряжь. Там пахло щетками и шорным мылом. И все содержалось в образцовом порядке.
Конюх приветствовал ее, прикоснувшись пальцами к кепке.
– Добрый вечер, – сказала она. Мора не знала, как его зовут.
– Добрый вечер, мисс де Курси.
Он смотрел на нее открыто, и Мора была уверена, что только присутствие Тома удержало его от улыбки. Том повернулся:
– Ты долго отсутствовала, Мора. – Он окинул ее взглядом собственника.
Мора улыбнулась и ничего не сказала. Том и конюх продолжили разговор.
– Скажите Конноли, когда он придет, что цена слишком высока.
Лицо мужчины приняло озабоченное выражение:
– А не скажет ли он, сэр, что вы ни разу даже не взглянули на кобылу? У нее такой хороший прыжок. Я видел ее сам, сэр. Чудесное животное... Я бы сказал, годится и для королевы. Взглянуть бы сейчас, как мисс де Курси скачет на ней. Вот было бы замечательное зрелище, сэр. О, чудесное зрелище!
– Все же скажите Конноли, что цена слишком высока.
– За меньшую цену это была бы просто жертва с его стороны, сэр.
– Ему чем-то придется пожертвовать, если он хочет ее продать, – лаконично ответил Том.
Конюх посмотрел им вслед с выражением муки на лице, но когда они наполовину пересекли двор, то услышали, как он тихо и отчетливо засвистел. Свист означал конец рабочего дня и начало суеты на кухне.
– Конноли – двоюродный брат его матери, – сказал Том, когда они отошли подальше. – Он не получит того, что запрашивает, но, вероятно, получит немного больше того, на что надеется.
– Даже при том, что ты ее не видел?
– Я видел сноху Харрингтона верхом на ней еще зимой. Лошадь не очень хороша на ходу, но приятное на вид животное. Я думаю, она тебе понравится.
– Я не знаю, Том...
– Мы увидим ее. Нечего спешить. Мы можем проехаться и взглянуть на нее.
Мора ничего не сказала. Они свернули на тропу, ведущую через лужайку к дому. Ветер дул тихими слабыми порывами. В доме еще не зажигали лампы.
Внезапно Том взял ее под руку:
– Пойдем понюхаем розы. Мне кажется, я уже очень давно не вдыхал их ночной аромат.
Сад был в глубокой тени, лишь резко выделялись шпалеры с белыми розами. Но они знали, что аромат исходил от красных роз. Он был тяжелым, но не резким, и гораздо более теплым, чем эта ранняя летняя ночь.
– Мне не доставало тебя, – сказал Том.
– Когда?
– После чая... Когда ты ушла на пляж.
– Я была недалеко.
– Я знаю. Это глупо. Хотя я был рад, когда ты вернулась.
– Ты мог бы разыскать меня.
– Я знал, что ты в конце концов придешь.
– Да. Как красиво, Том. Горы прекрасны.
– Да. Они красивее итальянских гор... Они добрее. Это не та красота, какая заставляет тебя почти сожалеть, что ты никогда не видел их. Может быть, это лишь потому, что эти горы я знал всю мою жизнь и привык к ним.
– Всегда знаешь то, чему в конце концов принадлежишь.
– Да.
Она взяла его руку в свою:
– Пойдем в дом. Стало холодно.
По дороге к дому они молчали, слушая пронзительную настойчивую песенку сверчков, которую те завели в болоте позади розария.
II
Джеральду нравилось оставлять столовую без света как можно дольше. Из-за вечерней прохлады окна были закрыты. В камине маленьким костром горели дрова. За едой он очень редко разговаривал. Молчание стало его привычкой с тех пор, как Том и Гарри впервые пошли в школу, а потом, в военные годы, она еще больше утвердилась в нем, когда стали редкими визиты его друзей. Он всегда понимал, что молчание подходило ему больше, чем разговор. Но с тех пор, как Том вернулся с Морой, молчание, казалось, окутало его, точно сеть, попытки прорвать которую были слабыми и не вполне искренними. Вот и теперь его поглотила эта странная и необъяснимая робость, когда он прислушивался к тихой беседе склонившихся друг к другу детей. Это был разговор двух друзей, наделенных терпимостью и юмором, но не шепот влюбленных. Он никогда не спрашивал Тома о его долгом ухаживании за Морой, да и не смел задавать такие вопросы. По правде сказать, ему и не хотелось об этом знать. Это не было внезапным расцветом любви. Однако он не усматривал в этом ни намека на расчет. Они по-доброму относились друг к другу – эти двое. Их доброта была глубокой и непритворной.
Джеральд внезапно опечалился и удивился, что любит их так сильно, а понимает так мало.
– Я прошелся по другой стороне... Там, куда мы никогда не ходили, и увидел какой-то коттедж у залива, но на воде нет никакого суденышка.
Джеральд наклонился к ним.
– Там живет Мэри Стенли. Помнишь ее, Том?
– Да, помню. Я видел ее последний раз еще до войны.
– Ее можно встретить время от времени в городе по рыночным дням, когда она продает поросят... Но больше нигде. И не надейся, что она обрадуется, увидев тебя. Она боится, что кому-нибудь придет в голову навестить ее. – Джеральд взглянул на Мору. – Ее отец владел льняными фабриками в Белфасте и потерял все свои деньги. Они переехали сюда, в этот коттедж. Когда отец умер, она осталась совсем одна. Я хотел бы что-нибудь для нее сделать... Но она явно не желает ничьего внимания или участия. Жаль, что быть соседями иногда так бесполезно.
Он смотрел на Мору и думал, знала ли она об очаровании своего лица. На первый взгляд, оно некрасивое... Но у него было свойство привлекать к себе внимание. Иногда он видел, как по нему проходят тени скрытого одиночества. Сейчас, в просачивающемся с улицы сером вечернем свете, оно было напряженным и носило след печали. Мора была истинной дочерью своего отца, этого блестящего человека, но без его небрежной жестокости. Она будет доброй матерью для своих детей, мягкой и готовой простить все...
После обеда, думал он, она сможет играть для них... Он смог бы уговорить ее сыграть Шопена. Это было больше в его вкусе, чем Брамс или Бетховен, которых она любила. Только теперь он понял, с каким нетерпением он всегда ждал ее появления в Ратбеге. Джеральд хотел, чтобы было много таких вечеров, как этот. Помимо всего прочего, было приятно, что Том захотел жениться на Море. С Морой ему не придется продвигаться ощупью; они привыкли друг к другу и были взаимно терпимыми. Да и она была не слишком молодой и робкой. Всю свою жизнь Мора прожила с великим человеком и выглядела изящной и уверенной в себе. Некогда он думал с неловкостью, что ее дети будут католиками; время унесло эти мысли. Он надеялся, что скоро дом наполнится звонкими детскими голосами, ведь он слишком долго был скучен и тих. Джеральд полагал, что никто не догадывается, как он все еще страдает от утраты Гарри, как сильно тоскует по нему. Воспоминание о том дне, когда он получил известие о его смерти, все еще причиняло ужасные мучения. Гарри был менее ярок, менее красив, чем Том, но он был лучшим собеседником. Джеральду было легче понимать его пристрастие к рыбной ловле и спокойную неприметную любовь к сельскому хозяйству. Гарри никогда не поступил бы, как Том, который покинул Ратбег на четыре года, чтобы изучить, как правительство управляет в Англии сельским хозяйством. Гарри оставался бы дома и занимался сельским хозяйством на свой собственный манер. Он женился бы на Шиле Дермотт, и теперь здесь были бы внуки, а не просто надежда на их появление. Внезапно он почувствовал огорчение из-за того, что Том так долго тянул с женитьбой, и оттого, что Гарри был убит до того, как пришло время выполнить все, что было для него задумано.
Он бросил искоса взгляд на горы, быстрый взгляд украдкой, какой бросает мужчина на свою милую, когда они бывают в компании. Джеральда мало интересовало то, что происходит за пределами его собственного дома. Он забывал о мире, лежавшем дальше десяти миль от его порога, и понимал, что ничего не намерен с этим делать. Теперь, когда Том вернулся, он может все дела передать ему и уйти на покой. Джеральд понимал, что был небрежен в управлении своим хозяйством... Он не разорился, но был близок к этому. К тому же, здесь было страшно одиноко, а Том отсутствовал на четыре года дольше, чем необходимо. И потом, Том не сделал бы всего, что он, Джеральд, намеревался сделать... Этот умница Том, который говорил по-французски и по-итальянски с беглостью и страстью влюбленного, который читал с Морой все модные журналы и книги, приходившие из Лондона, и размышлял насчет изменений в библиотеке... Джеральду это пришлось не по душе, потому что он любил библиотеку такой, как она была.
Он вспоминал то время, когда был таким, как Том, вернувшись из Тринити-колледжа. Дом был безраздельно любимым, но было и другое. Он смутно вспоминал, что у него были честолюбивые желания взглянуть на великие картины. Из-за любви к пению, он лелеял смутные мечты об оперных театрах Европы. Но он женился на Лауре, этой чудесной бурной женщине, которая брала его с собой в поездки за покупками в Лондон и Париж, где он отваживался совершать походы в художественные галереи и после этого с радостью возвращался к ней. Честолюбие склонилось перед ее очарованием. Джеральд отчетливо помнил, как она наполняла дом своим присутствием, а его дни – восхищенным служением ей. Когда родились дети, Лаура не оставляла их, а он был слишком ленив и удовлетворен, чтобы желать каких бы то ни было перемен. Изменения свалились на него в тот день, когда она вернулась с охоты промокшая насквозь и дрожащая. Через два дня после этого Лаура умерла. Перед ним предстала непривычная тишина дома, страх охватил его и двух юных сыновей. Он так и не примирился с ее уходом из жизни, но как-то прожил эти годы – занимался сельским хозяйством, охотой и рыбной ловлей, учил детей заниматься тем же. Цикл завершился, когда он увидел здесь Мору и понял, что пришла совсем другая женщина, хотя не менее замечательная, чтобы занять место Лауры.
Они вышли вслед за Морой в гостиную, где единственным освещением был огонь в камине. Он окрашивал мягкий на вид мрамор камина в стиле Адама[3] в ярко-розовый цвет.
– Может, ты поиграешь для нас, Мора? – спросил он. – Сумеешь ли обойтись без света? Так гораздо приятнее.
III
В Кулнейвене они пристроились к ряду стоящих машин. Их немедленно окружила ватага мальчишек. Какой-то человек совал им в окно пачку программок. Он весело поприветствовал их и тут же перенес свое хорошее настроение на следующую машину, свернувшую на стоянку. Джеральд поручил самым энергичным из ребят присматривать за машиной и последовал за Томом, который нетерпеливо прокладывал путь через толпу.
