Текст книги "Разъяренный (ЛП)"
Автор книги: Кэти Эванс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
Много лет назад парни из Crack Bikini оказались свидетелями драки в баре, и репортёру, находящемуся в то время там, удалось услышать фразу, которая с тех пор стала знаменитой – или печально известной.
– Что там? Кто-то дерётся? – якобы, спросил Маккенна.
– Да, – ответил кто-то. – Не знаю, кто.
Маккенна ухмыльнулся, небольшая заварушка явно обрадовала его сердце.
– Что ж, теперь уже я. – Он свистнул Викингам, и они сразу же бросились в бой, даже не заботясь о том, за кого или за что, блядь, дерутся.
Теперь они стали старше, но не уверена, что намного взрослее. То есть до тех пор, пока крик женщины не заставляет Маккенну остановиться как вкопанного.
– Спасибо. Спасибо, о, спасибо тебе, – говорит она, протягивая к нему руку, как будто хочет прикоснуться к призраку. В ошеломлении наблюдаю, как он в замешательстве замолкает и берет её за руку.
– Ничто в моей жизни не вдохновляло меня так, как твоя музыка, звук твоего голоса делает мой день лучше…
Это слишком интимно, чтобы стоять и смотреть дальше. Я отступаю и слышу, как он что-то шепчет ей и подписывает лист, который она протягивает. Его глаза сияют добросердечностью. Он не ведёт себя как мудак, каким ему положено быть. Он выглядит… искренним. С тёплой улыбкой, устремив на неё внимательный взгляд, он произносит какую-то фразу, которая заставляет её засиять и покраснеть.
И снова мои стены немного опускаются. Кажется, что даже почти до земли.
Затем Маккенна отделяется от толпы и направляется ко мне, вздёрнув бровь.
– Что? Ничего колючего не хочешь сказать?
– Нет. – Молча иду рядом с ним. Никак не ожидала, что его поступок затронет самые потаённые уголки моей души. Я открываю рот и слышу собственное признание: – Должно быть, это приятно – что-то изменить в чьей-то жизни.
Он смотрит прямо перед собой и говорит тихим голосом, в то время как съёмочная группа следит за остальными участниками группы, а телохранители изо всех сил пытаются удержать на расстоянии фанатов:
– Раньше это меня подпитывало…
– Но?
– Но теперь перестало наполнять энергией и вместо этого начало опустошать. Довольно скоро ты уже ходишь с дырой в животе, распевая песни, которые больше не можешь слышать.
Я молчу, чувствуя внутри странную боль. Очень хочется бездумно обвинить Маккенну в том, что он бросил меня, но у него была мечта, к которой он стремился, и я не могла ожидать, что стану для него всем. Хочу ненавидеть его, потому что он причинил мне боль, но прямо сейчас он кажется таким человечным, что ничего не могу с собой поделать, просто молчу и впитываю те чувства, которые он вызывает.
Его холодные всегда серебристые глаза выглядят тёплыми, хотя это невозможно из-за их оттенка, но это так. Тёплые, нежные, цвета расплавленного серебра глаза смотрят на меня так, словно он хочет, чтобы я его поняла.
– Считается, что всё дело в сексе и выпивке. Это не так, – продолжает он, проводя рукой по макушке. – Речь идёт об одиночестве в дороге. Девушки, секс. Когда ты поёшь о том, что чувствуешь, но некому заполнить пустоту и унять боль от желания хоть что-то почувствовать, это полная задница.
Его слова лишают меня дара речи.
Я прижимаю руки к себе, чтобы не протянуть их, пока он ждёт ответа. Видимо, он ждёт от меня хоть какого-то понимания, поэтому улыбается и, смеясь, говорит:
– Ладно. Было приятно с тобой поболтать.
Мне так сильно хочется обнять его. Если бы он был немного пониже, я так бы и сделала. И если бы он казался немного более мягким, клянусь, я бы так и сделала.
Но он не маленький и не ручной.
Энергия вокруг нас потрескивает, как провод под напряжением, он продолжает ждать, что я что-нибудь сделаю или скажу. Что-нибудь. Мне хочется быть его другом, иметь такие отношения, в которых я могла бы дать пять своему бывшему парню. И велика вероятность, что это произойдёт. Как будто между нами Берлинская стена, но даже если он захочет впустить меня в свои собственные стены, я никогда больше не опущу свои. Поэтому ничего не говорю и, криво усмехнувшись, просто киваю:
– Мне тоже было с тобой приятно поболтать.
Раздаётся смешок, смешок, в котором на самом деле не хватает счастья, и он шепчет:
– Ты офигенная.
Маккенна уходит, оставляя меня с неприятным ощущением в животе. Я одинока, но, возможно, именно этого мне и хотелось. Меня окружали люди, но я никого не впускала в душу, и, несмотря на его славу, возможно, он тоже одинок. Я осуждаю его, потому что ненавижу, но что я знаю о том, через что он прошёл?
Через что прошёл Маккенна за последние шесть лет, чего я не знаю?
Что бы это ни было, это совсем не то, через что прошла ты, когда он тебя бросил…
Снова разозлившись, встаю и пытаюсь подавить это чувство.
Маккенна поднимает руку в жесте V и кричит Лайонелу:
– Вернусь в отель позже.
Лайонел кивает и поворачивается к ближайшей камере, чтобы дать объяснение.
– Собирается повидаться со своим отцом.
– Его отец в тюрьме, – не подумав, выпаливаю я.
– Уже нет. Он вышел и живёт неподалёку.
На мой непонимающий взгляд – я-то думала, он получил почти двадцать лет?! – Лайонел подходит ко мне.
– Неважно выглядишь.
– Я приняла лекарства, чтобы спокойно лететь.
– Ох. Ну что ж, тогда можешь поехать со мной в отель.
– Класс, спасибо за передышку.
– Мисс Стоун, – говорит он. – Мы с режиссёром договорились на завтра о встрече с хореографом. Нужно разучить один из танцев – тот, где он поёт вашу песню. У нас есть план на концерт в «Мэдисон-сквер-гарден»: ты надеваешь маску и танцуешь с Оливией, затем в конце танца снимаешь её, он понимает, что это ты, и тогда ты его целуешь.
– Ты шутишь, – кидаю на него недоумённый взгляд. – Я не танцую!
– С завтрашнего дня – танцуешь. Ты подписала контракт.
– Там не говорилось, что я должна…
– В нём говорилось, что ты должна следовать нашим указаниям и соглашаться на любые съёмки, которые мы сочтём нужными. Мы с Трентоном считаем нужным, чтобы ты танцевала с Оливией рядом с Джонсом. Будь готова к утру.
8
ПРОШЛОЕ НЕ ВСЕГДА ОСТАЕТСЯ В ПРОШЛОМ
Маккенна
При свете дня отец выглядит столетним стариком. Он только что покинул супермаркет и теперь решительно шагает туда, где, засунув руки в карманы джинсов, стою я.
– Привет, пап. Ты выглядишь уставшим.
Отец бормочет что-то себе под нос.
– Весь день упаковываю овощи. Это губит мою душу, – жалуется он, пока мы идём в кафе на углу.
– Эй, это честная работа. Честная, – подчёркиваю я.
Он раньше обеспечивал мне хорошую жизнь. Давал всё, что я захочу. Теперь я могу подарить такую жизнь и себе, и ему. Любой достойный парень должен заботиться о своих предках.
– Смотри, папа. Вот хороший вид. Можем поесть здесь, и даже пальцем не придётся пошевелить, чтобы оплатить счёт.
Он смотрит, как я достаю что-то из кармана.
– Кстати о чеках, – протягиваю ему чек на сто тысяч. – Не уверен, что смогу вернуться навестить тебя, пока не закончим с фильмом. Но я попытаюсь. Попытаюсь выкроить время, чтобы провести его с тобой.
– Какого хрена тебе это надо?
Люди вокруг, как по команде, начинают перешёптываться и показывать на меня пальцами, и следующие полчаса я раздаю автографы. К тому времени, как всё заканчивается, моя еда уже остывает. Отодвигаю тарелку и говорю отцу:
– Давай уберёмся отсюда.
Мы едем к нему на квартиру на предоставленной гостиницей машине, которая меня сюда привезла. Квартира – это место, которое человек, упаковывающий продукты, не может себе позволить, но он мой отец. Он даже близко не позволил бы мне купить ему что-нибудь похожее на то, где мы жили раньше, но это место было компромиссом, который устраивал нас обоих. Отец отказался от выпивки, наркотиков, всего того, что раньше делало его там, в Сиэтле, мини-версией «Волка с Уолл-стрит».
– Чем выше взлетаешь, чем больнее падать, – бормочет он, наблюдая, как я осматриваю его квартиру.
– Ты никогда не был на высоте, – смеюсь я и хлопаю его по спине. – И ты упал. Но суть в том, что ты поднялся. Вот как мужчина должен себя оценивать, верно?
– И я держусь только ради тебя, иначе до сих пор был бы… – его мысли ускользают, и я могу только гадать, какие ужасы он видел там, в тюрьме.
– Папа, помнишь девушку… ту, которая мне когда-то нравилась?
– Нравилась? – фыркает он. – Мягкое слово для обозначения того, чем это было.
– Так ты её помнишь?
– Дочку той грёбаной окружной прокурорши? Конечно, помню.
– Сейчас она с группой. Лео хочет, чтобы она снялась в фильме.
Я провожу рукой по лицу. Не жду никаких советов, но, наверное, мне просто нужно с кем-нибудь о ней поговорить. С кем-то, кто отнесётся к этому серьёзно. Ни с Джаксом, ни с Лексом, которые находят это забавным, ни с Лайонелом, который считает это финансово разумным. Отец считает это серьёзным. Он хмурится и взрывается.
– Держись от неё подальше, Кенна! Однажды она сломала тебя.
– Ни хрена она меня не сломала, – усмехаюсь я.
– Тот день, когда ты пришёл навестить меня в тюрьме и сказал, что ты ей не подходишь… Я больше никогда не хочу видеть того страдающего мальчика снова. Никогда. Джонсы не такие.
Моя гордость поднимается во мне вместе с желанием защитить себя, но у меня ничего не получается. Потому что она действительно сломала меня. Я сжимаю челюсть.
– Она тебе до сих пор нравится, – выдыхает он.
– Чисто в сексуальном плане. Я планирую трахать её так часто, что она не сможет ходить. И ты, чёрт возьми, не можешь меня за это винить!
Он смотрит на меня так, словно видит насквозь, и в его глазах самое худшее.
Жалость.
– Прости меня, сын. Я знаю, ты потерял её из-за меня.
– Я никогда её не терял. На самом деле, у меня её никогда и не было, чтобы потерять, – пожимаю я плечами и смотрю в окно, мои мысли возвращаются в прошлое.
Это кольцо-обещание?
Что ты мне обещаешь?
Себя.
Чёрт, мы были такими глупыми.
Что я мог ей пообещать? Моего отца судили по нескольким пунктам обвинения в незаконном обороте наркотиков. Мне нечего было ей подарить, кроме этого обещания и кольца, которое она в итоге швырнула мне в лицо.
Тогда я резко разворачиваюсь.
– Со всем этим давно покончено. Мы меняемся, ты и я. Ты становишься лучше. Впускаешь в душу всё хорошее, верно?
С тоскливым вздохом отец опускается на диван и изрекает в окружающее пространство:
– Не знаю, сынок. Не уверен, что честная жизнь для меня. Это адски скучно.
– Папа, будь достойным. Стань добрее. Согласен? Я горжусь тобой, пап, правда, – хлопаю его по спине, а он фыркает и продолжает хмуриться, как будто я прошу его разгребать дерьмо всю оставшуюся жизнь.
– Вот что я тебе скажу, – немного погодя говорит он, глядя на меня. – Я постараюсь стать лучше, приму эту честную жизнь… только если ты выбросишь её из головы, забудешь, что когда-либо её знал. Ты хочешь, чтобы я держался подальше от сделок? Тогда держись подальше от таких токсичных девушек, как она. Ни одна грёбаная сучка, даже дочь окружного прокурора, не разобьёт сердце моему сыну дважды. Такой вещи, как любовь, не существует, запомни это. Единственная любовь, которую я когда-либо знал… – он замолкает, глядя прямо на меня, – …была любовью моего сына. – Его глаза краснеют, и я, как рохля, не могу этого вынести.
– Пока, папа. Постараюсь приехать, когда закончится тур. Я договорюсь с Лео, чтобы мне дали время немного отдохнуть. Тогда мы повеселимся.
– Нет такой вещи, как любовь, – запомни это! По крайней мере, нет такой вещи, как женская любовь.
Я стою у двери, борясь сам с собой. Борясь с воспоминаниями о девушке и разъярённой женщине, которая хочет меня так сильно, что не может дышать – даже если ненавидит своё тело за то, что оно меня хочет.
Нет такой вещи, как любовь…
– Я рок-певец, папа, – говорю я, и слова наполняют рот горечью. – Разумеется, я пою об этом дерьме, потому что верю в него. Только не верю, что это для меня.
Однако на улице я чертовски угрюм, натягиваю на лицо кепку, надеваю авиаторы и быстро усаживаюсь на заднее сиденье ожидающей меня машины.
Смотрю на окна проносящихся снаружи зданий, барабаня пальцами по бедру.
Иногда я забирался к ней в окно спальни. Это не так просто, как кажется в фильмах, но я справился. Однажды ночью я пробрался сквозь колючий кустарник, вскарабкался по чёртовой решётке на подоконник её окна, у которого был самый крошечный грёбаный карниз в истории карнизов, повис на одной руке и стучал до тех пор, пока она не открыла. Затем ворвался внутрь, и мы оба стали выдёргивать колючки из моей футболки.
– Грёбаный куст, – прорычал я.
– Ш-ш-ш, – зашипела она и побежала проверить замок на двери. – Что ты здесь делаешь?
– Не мог заснуть. Папа запил. Ломает всё, что, чёрт возьми, осталось. Вот, хотел взглянуть на тебя, – притягиваю её к себе, и, чёрт возьми, я никогда не думал, что она спит в таком белье. Крошечные шортики. Свободная футболка, спадающая с одного плеча.
– И ты пришёл ко мне, потому что… тебе нужен был плюшевый мишка? – съязвила она. – Если бы меня когда-нибудь считали медведем, я была бы больше похожа на гризли.
– Тогда, Гризли, тебе придётся это сделать.
Я скинул туфли, скользнул в постель и притянул её к себе. Она было рассмеялась, но попыталась подавить этот звук. Эта девушка, которая никогда не смеётся, сейчас смеётся – вместе со мной.
– Я тоже никак не могла уснуть, – внезапно прошептала она, рисуя круги на моём предплечье. Прямо там, где сейчас у меня татуировка. Блядь, она убила меня. Она всегда была закрытой маленькой шкатулкой, Пандорой, и вообще не склонна много говорить о своих чувствах. Она могла истекать кровью до смерти, и если бы её спросили, больно ли ей, эта девушка… Она, вероятно, пожала бы плечами, даже если бы это её убило.
Я понимаю её. Каким-то образом я её понимаю. И она понимает меня. В ту ночь я крепко прижимал её к себе, и через несколько секунд она задремала в моих объятиях. Раньше Пандора доверяла мне достаточно, чтобы сделать это. Лежать и спать, крепко прижавшись ко мне. Я поставил будильник на своём телефоне на пять утра, чтобы её мать нас не застукала. Потом уставился на потолок и стал размышлять, а вспоминала ли она обо мне всякий раз, когда смотрела на этот вращающийся вентилятор. Или думала ли она обо мне так же, как я думал в постели о ней.
Моя мать умерла, когда мне было всего три года. Я помню, как она пахла, её прикосновения, но не её лицо. Меня немного бесит, что я не могу вспомнить её лицо. Ещё больше ненавижу тот факт, что мой отец плохо справился с ситуацией и избавился от всех фотографий до того, как я мог высказать своё мнение по этому поводу.
Когда моего отца поймали на торговле наркотиками, правительство поспешило отобрать машины и дом. Мы переехали к дяде Тому до суда, и он оказался хуже папы. Алкоголь – это всё, что знал этот человек. Друзья? Интересно посмотреть, как бы они разбежались, когда лицо моего отца появилось в вечерних новостях.
За один день я превратился из самого популярного маленького засранца в частной школе в одиночку за столом. Раз – и всё, в мгновение ока.
Это казалось сюрреалистичным. Нереальным.
Я не мог ни спать, ни есть, потому что в глубине души понимал, что произойдёт дальше.
Боялся этого, всё время сидя как на иголках. Ожидая последнюю каплю, которая переполнит стакан воды, в котором я мог бы утонуть. Затянет последнюю грёбаную петлю, на которой меня повесили. И всё ждал, что единственное, что у меня осталось – то, чего я больше всего хотел, – тоже исчезнет.
Когда ваша жизнь разворачивается на сто восемьдесят градусов, появляются страхи. И я боялся потерять её больше всего на свете. Чёрт, я боялся, что уже потерял.
5:02 утра. Всю ночь я не сомкнул глаз, думая о ней, и всё, чего я хотел, это убедиться, что она со мной. Порывшись в кармане, я обхватил пальцами кольцо моей матери. Единственное, что удалось спасти. Потому что я его спрятал. По закону, у меня не должно было быть даже этого кольца. Но это кольцо – всё, что у меня осталось от моей матери, и я хотел, чтобы оно досталось моей девочке. На следующий день я повёл её в доки и отдал ей кольцо перед тем, как мы покинули яхту, на которую проникли тайком.
Она поцеловала меня так…
Наверное, каждый раз, когда она вот так целовала меня в ответ, я обманывал себя, думая, что она тоже меня любит.
И вот, несколько месяцев спустя, на следующий день после того, как папе вынесли приговор, это случилось.
Я узнал, что девушка, которую я хотел любить так, как хотел дышать… никогда не сможет быть со мной.
Мне нужно было уйти. И я ушёл, ненавидя каждый свой шаг.
Ни выпивка, ни проститутки, ни другие девушки, ничто не могло притупить мои чувства настолько, чтобы я перестал, просто, чёрт возьми, перестал в ней нуждаться.
Даже песни.
Несколько месяцев спустя, вдрызг напившись, я выплеснул это, потому что мне нужно было обвинить кого-то в своей дерьмовой жизни. Поэтому обвинил источник своей боли. А мои новые друзья, Викинги? Они чёрт возьми, оценили по достоинству содержащийся в новой песне гнев, иронию смешения моей музыки с Моцартом. Я пою её теперь, кажется, каждый день, и мог бы спеть ещё миллион раз, но всё равно убеждён, что убил бы за то, чтобы она полюбила меня снова.
Хоть на грёбаную минуту.
Даже на секунду.
Чтобы просто поцеловала меня и, чёрт возьми, сказала, что, по крайней мере, в те дни она меня любила.
9
ТАНЦЫ ПОД ИХ ДУДКУ
Пандора
Просыпаюсь рано. Хореограф ждёт меня в бальном зале отеля вместе с одиннадцатью другими танцорами. Летитта тоже там, с ухмылкой наблюдает, как я вхожу. Не успев выпить кофе, мрачная и невыспавшаяся. И даже не ухмыляюсь в ответ.
Прошлой ночью мне не спалось. Я всё ждала, что сами-знаете-кто придёт ко мне в постель. Нет, не ждала. Чуть ли не… предвкушала. Печально, но это правда. Всё время вспоминала, как в те времена, когда нам было по семнадцать, он забирался по решётке в мою комнату, а я ждала – притворялась, что не жду, – и сердце подскакивало, когда он тихо стучал в окно. Я быстро впускала Маккенну, он снимал рубашку, ботинки, забирался ко мне в постель в одних джинсах, а я вдыхала его запах и прижималась ближе, горя желанием сказать, что с тех пор, как умер мой отец, он единственный, кто мог заставить меня забыть о боли. Сказать ему, что мне больно осознавать, что моя мама день и ночь готовилась к делу, чтобы и у него тоже забрать его отца…
– Всё в порядке, он сам виноват, – прошептал Кенна, когда я снова сказала ему, что сожалею. Но голос у него был грустный. И как ему не грустить?
А потом я засыпала, хотя и старалась этого не делать, испытывая умиротворение и спокойствие от его запаха, тепла и от того, как он подолгу нежно гладил меня рукой по спине. Потом я просыпалась одна, видела примятую подушку и приоткрытое окно, через которое он выскальзывал, как раз вовремя, до того, как моя мама приходила будить меня в школу.
– Закрой окно, здесь холодно! – брюзжала она.
– Ты как старая бабка, – бурчала я.
– Это так неуважительно, Пандора.
– Прости, – бормотала я и исчезала в душе, где стояла под струями воды, стекающими по моему телу, и уже начиная испытывать отвращение к предстоящему дню. Я знала, что будет, поскольку то же самое было и вчера, и позавчера тоже.
Я буду смотреть на Маккенну издалека. Он тоже. Мы будем притворяться, что только что не держались за руки, и не спали, когда моё тело кольцом обвивалось вокруг него, большого и постоянно растущего. Я проводила время со своим довольно узким кругом друзей, чувствуя, что он охраняет меня, как волк, из-за стола, в окружении подражателей. Но после слушания рядом остались только настоящие смутьяны из неблагополучных семей. Все ждали суда над его отцом и приговора – но Кенна?
В школе Кенну уже все «осудили». Все, кроме меня. Мы проходили мимо друг друга в коридоре, оба напрягались, чтобы не стукнуться плечами.
Мы опаздывали на занятия, и каждый раз методы были разными. Иногда, когда пустели коридоры, он по-черепашьи медленно завязывал шнурки на ботинках. В других случаях я роняла свои книги как раз в тот момент, когда он проходил мимо, чтобы у него появлялась причина присесть на корточки поближе ко мне и помочь засунуть книги в рюкзак. На самом деле это было глупо, но день превращался в пытку, если я не обменивалась с ним хотя бы одним словом. Одним словом, с ним.
– Привет, – тихо говорил он, криво улыбаясь.
– Привет. Спасибо, – отвечала я, хотя на самом деле имела в виду, что хочу быть с ним.
И его серебристые глаза говорили с молчаливым разочарованием: «Почему я, чёрт возьми, не могу быть с тобой?»
Меня убивали парочки, которые разгуливали по коридору, держась за руки. Я всегда замечала, как сжимались его челюсти, как он напрягался, когда недоумевал, почему у нас этого не может быть.
– Моя мать, – объясняла я. Она не поймёт. Она следила за мной, как ястреб, с тех пор как увидела, что он провожает меня домой. Моя мать всё бы испортила.
– Да, знаю, просто я расстроен, – шептал он на ухо, обдавая дыханием, словно нежным ветерком, вешал рюкзак мне на плечо и проводил большим пальцем по коже там, где сползла футболка, крадя это прикосновение… и вместе с ним моё сердце.
– Приходи ко мне сегодня вечером, – выпалила я.
– В любое время. Всегда, – сказал он.
Всегда…
Шесть лет – на самом деле чуть больше, – а я до сих пор помню его. Всегда. Когда он возбуждался, – ни с того, ни с сего вдруг: из-за моего взгляда, улыбки, расчёски, шорт, которые я носила, – его глаза становились похожими на тусклое серебро, и я никогда больше не могла смотреть на серебро без боли в груди. Маккенна больше не тот мальчик. И я не та девочка, которая ждёт его в своей постели, нетерпеливо выглядывая в окно. Но прошлой ночью я почувствовала себя очень похожей на неё.
Почувствовала себя точно такой же, как она. Нетерпеливой, полной надежд, боящейся надеяться. Уязвимой.
Маккенна стал самым мощным источником боли в моей жизни, и когда он рядом, мой инстинкт самосохранения пробуждается сильнее, чем когда-либо. Каждая частичка его – угроза: его голос, его поцелуй, наше прошлое, моё собственное сердце. Я была так уверена, что избавилась от своего сердца, но он заставил меня осознать, что где-то внутри меня оно всё ещё есть. Оно оживает, когда он рядом, и кричит: «Берегись…»
Но сейчас я раздражена, потому что он не искал меня, как я хотела, даже если ненавижу себя за это желание.
Ему удалось довести меня до такой степени беспокойства, что я подумываю о том, чтобы принять на ночь клоназепам. Но у меня осталось всего две таблетки. А вдруг нам снова придётся лететь? И если этот дурацкий самолёт не упадёт сам, то я умру от остановки сердца.
Нетвёрдой рукой наливаю дымящийся кофе в чашку, стоящую сбоку на маленьком буфетном столике, и, пью его, изучаю двух девушек в противоположном углу зала. Блондинку и брюнетку.
Тит и Оливию.
О, да. Эти две, судя по всему, – главные зачинщицы. Таких я могу распознать мгновенно.
Тит – блондинка, не натуральная блондинка, как Мелани, а крашеная с тёмными бровями. Оливия темноволосая, почти как я, но её лицо круглее, а черты лица, по-моему… мягче. Но выражение её глаз?! В них нет ничего мягкого.
В упор встречаю её пристальный взгляд, потому что от хулиганов никогда нельзя отводить глаза. Я в совершенстве это практиковала – дома, когда умер отец, а мать запугивала меня, и в школе, где надо мной смеялись, пока Маккенна не убедил всех, что надо мной больше не следует смеяться.
Сейчас дюжина двадцатилетних парней смотрят на меня так, словно я на весь день обязана стать их развлечением. Хореограф хлопает в ладоши, чтобы переключить внимание танцоров на себя.
– Меня зовут Иоланда, – говорит она мне. – И я отвечаю за то, чтобы заставить тебя двигать своим телом так, как будто ты всю жизнь тренировалась профессионально. Задача не из лёгких, поэтому предупреждаю, твоя ванна после занятий будет ледяной. Придётся постараться и не быть нескладной, как бревно, и неуклюжей, как новорождённый жираф. Теперь ты будешь делать растяжку вместе с нами, наблюдать и учиться! – Она щёлкает пальцами, и танцоры начинают делать упражнения на растяжку. Оливия, кажется, впечатлена тем, что даже я пытаюсь что-то делать. Могу я дотянуться руками до пальцев ног? Нет. Я несгибаема, как палка, и чуть не хрюкаю, продолжая предпринимать неудачные попытки.
– Осторожнее! Или ты потянешь мышцу, и нам от этого не будет никакой пользы! – упрекает Иоланда.
В ней течёт латинская кровь – я могу судить об этом по страсти в её голосе и сильному акценту. Её тело прекрасно, с идеальными изгибами во всех нужных местах. Одежда других танцовщиц облегает их прекрасные тела. В отличие от моего. У меня плоская грудь, заднице тоже не помешало бы немного мяса. Изгибов у меня не так уж много. Зато действительно большие соски, которые слишком сильно выпирают, привлекая к себе внимание, вот почему я на самом деле рада, что у меня маленькие сиськи.
Наряд, присланный в мою комнату Лайонелом, на самом деле не скрывает маленькую грудь и задницу.
Стараясь не слишком часто смотреть на себя в зеркало – и, следовательно, избегая напоминаний о том, какая у меня плоская грудь, – я направляюсь к центру. Иоланда подзывает меня к себе.
– Ты. Для тебя с Оливией поставлен другой танец. Представь, что я Джонс. Теперь иди ко мне, твои движения чувственные. Гипнотические. Сексуальные. Установи контакт со своей внутренней сиреной…
Чувствую себя глупо. Нелепо. Но стараюсь идти, слегка покачивая бёдрами. Услышав доносящееся со всех сторон фырканье, останавливаюсь и, нахмурившись, обвожу мрачным взглядом зал, чтобы каждая присутствующая здесь женщина в полной мере ощутила моё недовольство.
– Игнорируй… – ворчит она. – Так, девушки! – хлопает в ладоши Иоланда, а затем обращается ко мне: – А теперь… чувственно. Не так скованно. Как будто занимаешься любовью. Ты будешь заниматься любовью с Джонсом прямо на сцене, только одетой. Все хотят Джонса. Представь себе его тело, двигающееся около твоего. Маккенна Джонс двигается просто классно – Супер-Майку до него как до Луны. Ну что, готова? – Она протягивает руку и обхватывает меня за поясницу, прижимаясь своим телом к моему.
Её грудь упирается в мою. Хореограф изображает Маккенну и смотрит на меня с выражением, которое, как мне кажется, она считает свойственно ему. От одной мысли, что нужно будет появиться вот так, перед аудиторией, еле сдерживаю рвотные позывы.
– Я не могу…
– НЕ МОГУ?! Такого слова здесь не существует. Мы все здесь работаем. А сейчас вращай бёдрами. Руки на талию. Вперёд, вправо, назад, влево. Просто расслабься! – Она отходит и включает музыку. Пока остальные танцоры разминаются, я нелепо кручу задом, совершая волнообразные движения. – Хорошо! – хвалит Иоланда. – Очень хорошо! Теперь добавь руки… Разведи их в стороны… подними вверх… расслабь своё напряжённое тело.
Мы танцуем под песню группы, и музыка начинает отдаваться во мне эхом. Девочки ритмично встряхивают головами, и я, следуя их примеру, распускаю волосы, подхожу к Иоланде и провожу руками по её бокам.
Я представляю, что мы с Маккенной катаемся на коньках, ноги легко скользят, его руки на моей талии, и знаю – он поймает меня. Если упаду, это будет не неловкость, а предлог, чтобы заставить его прикоснуться ко мне и услышать его низкий, рокочущий смех. Мне нравится, как он смеётся. Мне нравится, как он ухмыляется, как поднимает меня, отряхивает мою задницу перчатками, целует в щеку на случай, если нас кто-нибудь узнает, и шепчет:
– Хватит?
И я говорю:
– Никогда!
Он, уже с другим, более глубоким смехом, закручивает меня, как волчок, а затем, прижимая к себе, помогает скользить на коньках по катку.
Неожиданно оказывается, что танцы не так уж сильно отличаются от катания на коньках. Захваченная музыкой, следую примеру девушки передо мной, ноги уверенно повторяют шаги, которые мне показывают, руки чувственно оглаживают моего воображаемого мужчину. Иоланда прерывает свои инструкции, видя, что я начинаю плавно двигаться, вся в своих мыслях, представляя, как Маккенна был на сцене с двумя женщинами. Теперь я буду той, кто танцует с ним рядом.
Напоминая ему о том, что у нас было.
Ты ведь этого хочешь, помнишь? Заставь его потерять самообладание. Напомни ему о девушке, с которой он раньше катался на коньках. Той, которую он кружил волчком на льду. Напомни ему, что той девушки больше нет. Нет, потому что… ОН ЕЁ бросил.
Она любила его, а он её БРОСИЛ.
Заставь его пожалеть о том, что он ушёл. Без единого слова, без прощания, без «прости», без всякой причины…
Эта мысль настолько придаёт мне сил, что я продолжаю покачивать своей маленькой попкой даже после того, как песня заканчивается.
– Хорошая работа, девочки! – кричит Иоланда, снова хлопая в ладоши.
Танцовщицы не выглядят уставшими, зато я, задыхаюсь, когда следую вслед за ними к стопке полотенец и вытираю шею. Ко мне подходит Иоланда, промокая насухо ложбинку между грудей, в её глазах светится одобрение.
– Хочешь кому-то что-то доказать? Мне это нравится. – Она приподнимает мою голову свободной рукой и чуть не препарирует меня взглядом. – Ты влюблена в него?
– Пффф! – случайно брызжу слюной. – Прости! – смеюсь злым ведьминским смехом. – Ничего подобного.
– Пандора. Хммм.
Она улыбается сдержанной, ничего не выражающей улыбкой. И уходит.
Как будто знает что-то такое, чего не знает никто другой.
♥ ♥ ♥
ОСТАТОК дня я из-за кулис наблюдаю за репетицией группы, не сводя глаз с сами-знаете-кого. Он смеётся громко. Много. И также много матерится. Близнецы подначивают его, и он отвечает тем же, обмениваясь ласковыми словечками, например: «ёбаный осёл», «иди работай, придурок» и – моё любимое – «отсоси мой член, мудак». А в какой-то момент я почти уверена, что они говорят обо мне:
– Ты поладил этой ночью со своей шоколадкой?
– Даже если и так, – спокойно, с некоторой долей самодовольства отвечает ему Маккенна, – это не твоё собачье дело.
Я? Шоколадка?
– Нас снимают, придурок. С этого момента и до «Мэдисон-сквер-гарден» всё, что мы будем делать, касается каждого, – говорит Джакс. Это Джакс? Точно не знаю, я так часто путаю этих двоих. Когда они обнажены по пояс, отличить их проще, потому что у Джакса татуировка в виде змеи. Лекс кажется более общительным и, более того, улыбается мне, когда я прячусь за кулисами.
Я отхожу немного дальше в тень и жду, что Маккенна скажет что-нибудь ещё, но он молчит. Затем потирает затылок и ведет плечами. Парни снова начинают играть, его тело, покрытое потом, двигается в едином ритме с музыкой.
Близнецы ударяют по струнам гитар, остальные музыканты в неистовом порыве подхватывают мелодию, Маккенна добавляет вокал, а дюжина танцоров-мужчин с идеальной синхронностью танцуют позади него.
Иоланда права. Ни одному мужчине нельзя быть таким мужественным, таким мускулистым и при этом уметь так танцевать. Толчок бёдрами, поворот туловища, и вот он уже делает стойку на руках, затем снова стоит на ногах, поёт низким голосом, музыка Баха и рок поочерёдно сменяют друг друга. Идеальный дуэт.
