Текст книги "Игры современников"

Автор книги: Кэндзабуро Оэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

7

Когда ты, сестренка, приехала к Актрисе Цую, чтобы попрощаться, то сразу заметила, что он чем-то расстроен. У Канэ-тян лицо было так обтянуто желтой кожей, что почти проглядывался костяк, а накладные волосы торчали в разные стороны, как пучки травы; она с жалостью смотрела на тебя из-за круглых очков в металлической оправе. Пока Актриса Цую со старомодной любезностью обслуживал твоих спутников, Канэ-тян отозвала тебя в полутемную комнатку за перегородкой и стала рассказывать о том, в каком отчаянном положении он оказался. Он расстался со стариком президентом компании легких металлов и слаботочных приборов, который покровительствовал ему и даже устроил его концерт в театре на Симбаси. Это не значит, что Актриса Цую надоел своему покровителю или сам охладел к нему. Канэ-тян сказала, что они расстались, питая друг к другу глубокую привязанность. Я потом и сам слышал от Канэ-тян: ты, обычно все высмеивающая, на этот раз, узнав о случившемся, покраснела, готовая расплакаться. И вот теперь Актриса Цую из кожи лезет вон, чтобы угодить своему новому другу приезжающему время от времени из Токио. «Я тоже готова все сделать, лишь бы ему было хорошо», – разоткровенничалась Канэ-тян, посвятившая жизнь Актрисе Цую.

Итак, появился новый друг, из-за которого Актриса Цую и Канэ-тян оказались в критической ситуации. Непосредственным поводом сближения с ним послужил говор, отличавший жителей нашего края, который они упорно сохраняли даже после отъезда из долины. Фирма прежнего покровителя Актрисы Цую заключила договор об экспорте в Румынию оборудования для завода слаботочной аппаратуры, и по этому случаю в одном из осакских отелей был устроен прием для прибывших в Японию румынских специалистов. Актриса Цую показал сценку из восстановленной Канэ-тян по памяти программы его матери, с которой та выступала, когда была бродячей актрисой. Среди тех, кто с интересом следил за его игрой, находился бывший дипломат, тесно связанный с Румынией и другими странами Восточной Европы. Теперь он, как руководитель одной организации, близкой к министерству иностранных дел, негласно способствовал заключению контракта на импорт оборудования для завода слаботочной аппаратуры. На следующих парламентских выборах он предполагал выставить свою кандидатуру, и компания легких металлов и слаботочной аппаратуры обещала ему содействие. Обрадованный тем, что столь нужный человек заинтересовался спектаклем, старик президент фирмы познакомил его с Актрисой Цую. Бывший дипломат был очарован его говором.

И вот однажды новый знакомый Актрисы Цую и Канэ-тян – Сэнсэй[40]40
  Букв.: «учитель» – почтительное обращение к ученому, врачу, преподавателю и т. д.


[Закрыть], как они его называли, – появился в их баре. Потом, придя к ним домой, он задержался дольше, чем позволяли приличия. Когда же Сэнсэй опомнился, то положение уже было затруднительным: он оказался не в силах членораздельно объяснить семье и сотрудникам полуправительственной-получастной организации, руководителем которой он состоял, где пропадал целую неделю. Это могло катастрофически отразиться на его карьере. Однако Сэнсэй в этой тяжелой ситуации проявил решительность. Актриса Цую тоже изо всех сил помогал ему выйти из создавшегося положения. Сэнсэй использовал все средства, чтобы обезопасить себя. Из дома Актрисы Цую он отдавал бесчисленные распоряжения в Токио, даже вел телефонные разговоры по международным линиям. По телефону он говорил на языке, принятом в том кругу, к которому принадлежал, то есть на нормальном японском, а положив трубку и обращаясь к Актрисе Цую и Канэ-тян, сразу же окунался в языковую стихию нашего края, с которым расстался лет тридцать назад.

В детстве, сестренка, я слышал рассказ об одном талантливом юноше, который сразу же после пятидесятидневной войны бежал из долины и, успешно выдержав экзамены, поступил в Токийский императорский университет. Впоследствии он сделал блестящую карьеру, но хранил в глубокой тайне, что происходит родом из нашего края. На судилище, устроенном Безымянным капитаном после поражения в пятидесятидневной войне, старики выдали его за погибшего юношу, внесенного в книгу посемейных записей, благодаря чему он остался жив. Значит, в горном поселке до сих пор живет его прежний «дублер» – человек, с которым когда-то они делили одно имя в книге посемейных записей. Сам он получил образование, попал в министерство иностранных дел и сделал блестящую карьеру под чужим именем. Представляешь, если бы вдруг обнаружилось, что это не тот человек, который указан в книге посемейных записей, и что во время пятидесятидневной войны он, член диверсионного отряда, убивал солдат Великой Японской империи? Всю жизнь его кошмаром преследовал страх – как бы не раскрылось, что он из нашего края…

Вначале Актриса Цую, разумеется, не мог даже вообразить, что перед ним тот самый человек. Просто он подумал, что на его пути встретился человек, которому по неизвестной причине приглянулся он сам и его говор. Такое с ним уже случалось не однажды, и поэтому ему в голову не пришло поинтересоваться у прежнего покровителя, познакомившего их, о чем-то, кроме занятий и положения в обществе нового знакомого.

Однако не кто иной, как сам Сэнсэй, навел Актрису Цую на мысль о мифах, связанных с пятидесятидневной войной. Он, покоренный говором Актрисы Цую и Канэ-тян, сразу же догадался, что оба они родом из тех мест, которые он покинул. Именно поэтому во время одной из задушевных бесед с Актрисой Цую он спросил, не слышал ли тот предания о крае, открытом великаном по имени Разрушитель. И наступило мгновение, избежать которого было невозможно. По взволнованному ответу пока еще ничего не подозревающего Актрисы Цую Сэнсэй понял, что его новый друг родом из той самой долины. К тому же оказалось, что Сэнсэй в ходе пятидесятидневной войны был очень близок с его отцом, величественным настоятелем храма. Как только выяснилось и это обстоятельство, Актриса Цую и Канэ-тян, к своей великой радости, догадались, что их новый знакомый Сэнсэй, к которому они прониклись глубоким уважением, как раз и есть тот самый талантливый юноша, покинувший наш край. Они пришли в неописуемое волнение. Восхищенно глядя на Сэнсэя, они, перебивая друг друга, с энтузиазмом, не свойственным нынешней молодежи нашего края, восклицали: «Вот это здорово! Ну и поразятся же все!» – а сам герой прямо на глазах стал мрачнеть, даже как-то одеревенел. Теперь напуганные и растерянные Актриса Цую и Канэ-тян начали причитать: «Ну чего случилось-то?.. Ух ты, совсем вы того!» Их причитания повергли Сэнсэя в полное уныние. У него было чувство, будто он, уже уверовавший, что преодолел все, что терзало его душу до преклонного возраста, вдруг проглочен чудовищем из старого ночного кошмара, леденившего его сердце все время, пока он, порвав с родиной и бежав от воспоминаний о пятидесятидневной войне в большой город, все выше поднимался по служебной лестнице. Сколько ни причитали над ним Актриса Цую и Канэ-тян, Сэнсэй, почти сползши с постели на пол и охватив руками колени, сидел не шевелясь с застывшим лицом. Воображаю себе, в какое смятение были повергнуты Актриса Цую и Канэ-тян, которые, жалея этого пораженного ужасом пожилого человека, не представляя себе, как помочь ему, в конце концов отступились.

Воскресший кошмар, страх перед грядущей бедой сразили наповал кандидата в члены парламента: он покрылся холодным потом и застыл в молчании на целые сутки. Все это время Актриса Цую, вместе с Канэ-тян заботливо ухаживавший за больным, не мог понять, что его так тревожит, какие мысли овладели им, но позднее по его поступкам догадался, в чем причина потрясения. Случившееся не испортило отношений между оправившимся наконец от тяжелого шока Сэнсэем и Актрисой Цую. Наоборот, они еще сильнее привязались друг к дугу, хотя в этом и не было никакой необходимости. Актриса Цую решительно освободился от опеки своего прежнего покровителя и стал жить ожиданием встреч с Сэнсэем, который приезжал в Осаку один-два раза в месяц. Вот в каком положении застала ты Актрису Цую и Канэ-тян, когда перед смертью пришла проститься с ними.

Уже в ту ночь, когда Сэнсэем вновь овладел старый кошмар, Актриса Цую принял решение круто изменить судьбу. Канэ-тян рассказывала потом, что на него очень повлияло твое, сестренка, самоубийство. Во всяком случае, отговорить Актрису Цую от задуманного ей не удалось – он поехал в Марокко, и там в ужасных, антисанитарных условиях его оскопили. После недельных страданий он скончался. Кремировали его на родине.

Цуютомэ-сан, изгнанный из «Кэйхан сэнэтарс», исчез и после долгих скитаний объявился на Хоккайдо, где решил заняться охотой на медведей без огнестрельного оружия, используя лишь мелкие камни. Набрав подходящих по размеру камней и сложив их в плетеную сумку, он отправился в горы к самой кромке снегов, а там настоящие охотники с ружьями, спутав Цуютомэ-сана с медведем, подстрелили его. Можно было, конечно, подать на них в суд и потребовать возмещения ущерба, но отец-настоятель, единственный из всех его родных, оставшихся в долине, не имел для этого душевных сил и даже не позвонил мне, чтобы сообщить о случившемся.

8

Сестренка, исключая меня, человека, занимающего позицию стороннего наблюдателя и посвятившего свою жизнь описанию мифов и преданий деревни-государства-микрокосма, все остальные дети, рожденные отцом-настоятелем и нашей матерью – бродячей актрисой, приближались к своей безвременной кончине, преодолевая бесчисленные беды и страдания. Но в твоей жизни, сестренка, однажды произошел резкий поворот. Ты вдруг вернулась из небытия, а я ведь было поверил в твою смерть. Какая безмерная радость охватила меня, когда я узнал в Мексике о воскрешении той самой сестренки, которая, сидя в уборной, при свете тусклой лампочки демонстрировала вожделевшим ее юнцам свои круглые, блестящие, цвета сливочного масла ягодицы.

Получив известие о твоем самоубийстве после того, как, заболев раком, ты выяснила, что надежды на выздоровление нет, я ни на минуту не усомнился в его достоверности, но позже, поразмыслив, решил, сестренка, что самоубийство от отчаяния не вяжется с твоим характером. Почему все же сначала я поверил, что ты покончила с собой, бросившись с парохода? Услыхав о том, что ты натворила, я сразу же вспомнил – ты всегда могла непринужденно, с веселым смехом совершить самый рискованный поступок, вот в чем дело.

А твоя гибель, сестренка, и твое возвращение к жизни произошли вот при каких обстоятельствах. Приглашенная на церемонию вступления в должность нового американского президента, ты вовсе не ради того, чтобы пройти тщательное медицинское обследование, некоторое время укрывалась в Вашингтоне. Скорее всего, тебя допрашивали в ЦРУ. Допрос был учинен с целью запугать тебя и добиться молчания – твоя болтовня о безудержном разгуле президента в Токио в тяжелый для него период унизительного поражения на президентских выборах просочилась в прессу и могла подорвать его авторитет. Тебя допрашивали целую неделю, но и после того, как отпустили, ты в самолете, на котором летела на родину, и в таможне аэропорта Ханэда все время чувствовала, что за тобой неотступно следует агент. А что, если ЦРУ дало указание этому прилепившемуся к тебе агенту ликвидировать свидетеля? Опасаясь этого, ты и решила устроить грандиозный спектакль, прикинувшись неизлечимо больной. Человеку, сопровождаемому верными почитателями, глубокой ночью инсценировать исчезновение с парохода особого труда, конечно, не составляло. Итак, ты исчезла, бросив на палубе, освещенной лунным светом, всю одежду, вплоть до белья, и своими блестящими ягодицами послала последний привет сопровождавшим тебя друзьям. Вычеркнув себя из книги посемейных записей, ты продолжала жить и таким образом возродила давнюю уловку с двойным ведением этой книги. После долгих лет изнурительной ночной работы ты наконец обрела покой в рыбацком поселке на берегу Внутреннего японского моря и стала вести здоровую жизнь. Агент ЦРУ, питая большое сомнение в твоем самоубийстве, решил во что бы то ни стало разыскать тебя, и, хотя случившееся было для него полной неожиданностью, тебе пришлось затратить немало усилий, чтобы исчезнуть, рассеяться как туман. Но вскоре твой приятель президент был вынужден уйти со своего поста в связи с политическим скандалом. Необходимость жить затворницей отпала, и ты явилась в ближайшее отделение полиции. После утомительной процедуры, включавшей даже медицинскую экспертизу, тебе было разрешено возвратиться в родные места к отцу-настоятелю, который выступил твоим поручителем.

Сестренка, чтобы скрасить старость отцу-настоятелю, находившемуся в глубокой депрессии и почти не покидавшему дома, ты стала каждый день брать его с собой на прогулку. Вы гуляли по мощенной камнем дороге, на которой даже днем почти не было прохожих. Иногда вы поднимались по склону, поросшему редкими деревьями, к Дороге мертвецов. Наклонившись к тугому на ухо, давно не бритому, не чесанному отцу-настоятелю, ты весело болтала, и твой заразительный смех разносился по долине. Так, сестренка, ты заставляла отца-настоятеля двигаться, и тем самым возродила его физически и духовно и в самой себе почувствовала человека, возродившегося благодаря прикосновению к мощи нашего края. Месяцев через шесть после твоего возвращения в долину стали поговаривать, что ты собираешься навсегда там обосноваться. Кто-то разузнал, что ты послала телеграмму Канэ-тян, которая осталась теперь одна на всем свете, приглашая ее поселиться вместе с тобой. В длинной телеграмме ты сообщала, что будущей весной предполагаешь произвести на свет новую жизнь и тебе необходима помощь. Это случилось в конце лета. Если рождение ребенка должно произойти весной, значит, ты зачала его уже после возвращения в долину. В долине и горном поселке много лет не было беременных женщин, кто же отец младенца, который должен появиться на свет? Сейчас там не найти ни одного человека, способного стать отцом. К тому же тебя не видели ни с одним мужчиной, кроме отца-настоятеля. И после возвращения в долину ты ни разу оттуда не выезжала.

Однажды, сестренка, ты повела отца-настоятеля в местную парикмахерскую. Старая парикмахерша старательно стригла и брила лохматого, обросшего бородой отца-настоятеля, восседавшего в дорогом, шикарном кресле – старомодное, оно свидетельствовало о былом процветании долины. Пока его стригли и брили, у парикмахерской столпились старики, под вечер всегда собиравшиеся у лавок. В резиновых сапогах, на которых поблескивала рыбья чешуя, вытянув вдоль тела мокрые красные руки, стоял среди них и состарившийся Кони-тян, теперь уже не ездивший каждое утро на побережье и торговавший в своей лавке одной только соленой и мороженой рыбой. Собравшиеся, скорее всего, хотели посмотреть вблизи на твой вздувшийся живот и убедиться, что ты беременна. Но по мере того, как парикмахерша делала свое дело, их внимание переключалось на богатое кресло и на самого отца-настоятеля в огромных старомодных очках. Его остриженная голова покоилась на толстой, еще совсем молодой шее, чисто выбритые щеки и подбородок очень шли к серьезным глазам и внушительному носу, выражение лица было полно достоинства. Весь вид отца-настоятеля, которому перевалило за восемьдесят, свидетельствовал о силе, будто этот человек сохранил вечную молодость.

Когда старики, заглядывавшие в парикмахерскую через окно с выбитыми стеклами, прониклись нелепым подозрением, что не кто иной, как отец-настоятель, так умело скрывавший до сих пор кипевшие в нем жизненные силы, и есть виновник твоей беременности, Кони-тян, решительно перехватив инициативу, сказал:

– Помните, как вы все негодовали, когда настоятель, которого тревожила судьба нашего гибнущего края, поднимался к Дороге мертвецов, плача от горя? Он и вправду по ночам отправлялся в лес и у Дороги мертвецов громко кричал, и это было сродни тому, что он делал в молодые годы, спускаясь в долину, чтобы производить на свет детей. Настоятель взывал у Дороги мертвецов, чтобы наш умирающий край воспрянул, чтобы возродилась жизнь в долине и горном поселке. Может быть, там и зачала новую жизнь его воскресшая дочь…

Кони-тян говорил так спокойно и уверенно – это был уже совсем не тот человек, который совершил свой знаменитый прыжок, – будто теперь убедился: долина и горный поселок снова оживут. А убедившись в этом, исполнился решимости на следующее же утро отправиться к побережью, чтобы снова закупить там свежую рыбу.

Письмо шестое
Лес деревни-государства-микрокосма

1

Сестренка, я пишу свое последнее письмо, посвященное мифам и преданиям нашего края, хотя прекрасно знаю, что посылать его тебе не имеет никакого смысла. Но я все равно пишу, взывая к тебе, и меня подбадривает надежда, что ты будешь читать его вместе с Разрушителем, который вырос до размеров большой собаки и уже сидит рядом с тобой. Ты, сестренка, вернулась к жизни через несколько лет после того, как бросилась с парохода в волны Внутреннего японского моря (об этом тогда писали во многих газетах). А теперь ты скрываешься вместе с Разрушителем, и усомниться, что ты жива, для меня, сестренка, равносильно тому, что признать: ни тебя, ни Разрушителя вообще никогда не существовало. Но тогда и мое существование – летописца нашего края – станет нереальным…

Сестренка, я получил известие о смерти отца-настоятеля. Сейчас в долине и горном поселке, кажется, не осталось ни начальной, ни средней школ, ни сельскохозяйственного кооператива, сохранилась лишь сельская управа – теперь отделение муниципалитета того городка, что расположен в устье реки. Мне оттуда позвонила девушка. Она сообщила о смерти отца-настоятеля не только по обязанности, но и движимая чувством человеческого сострадания. Обыкновенного сочувствия к тебе, которой придется покинуть долину, – у тебя же нет никакого права жить в храме после смерти отца-настоятеля. А ведь ты не раз обижала ее своим раскатистым хохотом.

Узнав о смерти отца-настоятеля, я решил было сразу же отправиться в долину, чтобы забрать его бумаги. Но мне по телефону сказали: «Ваша сестра взяла все оставшиеся после него вещи и уехала. В храме лишь одна пачка бумаг». Я отправил деньги и получил небольшой сверток. Раскрыв его, я обнаружил, сестренка, свои письма, в которых излагал, обращаясь к тебе, мифы и предания деревни-государства-микрокосма. И больше ничего. Не было даже записочки от тебя… Я был в полном недоумении, но потом сообразил: человеком, который аккуратно собрал все вещи, была не ты, а сам отец-настоятель, сделавший это в предчувствии скорой смерти. Он прожил такую долгую жизнь, что имел достаточно времени распорядиться своим имуществом. Как отец-настоятель поступил со своими собственными материалами о мифах и преданиях нашего края, я никогда не узнаю…

Может быть, я занимаюсь самообольщением в надежде обрести покой, но, когда я думаю об отце-настоятеле, которому лишь однажды в годы войны раскрыл свое сердце, а потом уже ни разу не пытался сделать это, мне, сестренка, приходит в голову мысль, что мои письма к тебе, в которых рассказывались мифы и предания деревни-государства-микрокосма, вполне его удовлетворили и свои материалы он посчитал лишними. В таком случае следует признать, что он преуспел в моем воспитании в детские годы, а если прибавить сюда, сколь успешно он обучил тебя всему необходимому, чтобы стать жрицей Разрушителя, то, я думаю, у него не было причин в последние годы жизни предаваться меланхолии. Возможно, мое предположение выглядит безосновательным и ты весело посмеешься над ним, но мне кажется, что письма, которые я посылаю тебе, явно испещрены пометками отца-настоятеля. Вспоминая детские годы, я как будто вижу перед собой этого дорогого мне человека, красно-синим карандашом оставлявшего черточки и кружочки на полях книг, которые он читал. На меня его привычка так повлияла, что я до сих пор, держа в руках книгу, не расстаюсь с цветным карандашом. Глядя на свои письма, вернувшиеся ко мне, я вижу множество стертых пометок, сделанных красно-синим карандашом. Стереть цветной карандаш так, чтобы не осталось никаких следов, очень трудно.

Сестренка, та страница, где я заметил стертые пометки, посвящена событию, о котором в письме к тебе трудно писать откровенно. Там говорилось, что ты, следуя указаниям отца-настоятеля, в одной из пещер на склоне у Дороги мертвецов отыскала похожего на гриб Разрушителя в состоянии глубокой спячки, вынесла его оттуда и возродила к жизни. Я внимательно изучил листок и не обнаружил ни одного вопросительного знака по поводу столь важных, но в то же время несколько сомнительных сведений, касающихся тебя. Значит, отец-настоятель одобрил их как соответствующие мифам и преданиям деревни-государства-микрокосма. И таким образом, сестренка, приветствуя тебя, ставшую настоящей жрицей, я могу утверждать совершенно объективно, что благодаря отцу-настоятелю, который с каким-то необъяснимым самоотречением занимался изучением легенд, ты действительно нашла пребывавшее в спячке существо, напоминающее гриб, и вынесла его из пещеры. Более того, возрожденный Разрушитель вырос вначале до размеров небольшой, а потом и крупной собаки, и даже если отец-настоятель сам в этом не убедился, он, исполнив свое жизненное предназначение, умер с сознанием исполненного долга.

Теме возрождения Разрушителя я придавал первостепенное значение, когда в форме писем рассказывал о мифах и преданиях нашего края. Находясь в Мексике, где на каждом шагу обнаруживаешь следы погибшей цивилизации, я получил письмо от тебя, побывавшей в Стране мрака. В нем ты со свойственной тебе практичностью, избегая всяких рассуждений о смерти и возрождении, писала, что вернулась домой, живешь вместе с отцом-настоятелем и рассчитываешь на мою материальную помощь. Получив от меня деньги, ты в ответ на просьбу прислать свою последнюю фотографию отправила мне слайд, на котором снята обнаженной. Этот откровенно бесстыдный снимок, с которого, казалось, выплескивался твой беззаботный смех, воодушевлял меня в одинокой жизни в Мексике. И я в письмах к тебе, поселившейся в нашем крае, стал рассказывать о мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма. Я сообщил также, что, закончив преподавание в Мексике, возвращаюсь на родину и намерен поехать в наш край, чтобы встретиться с тобой, воскресшей из мертвых.

Однако деловым тоном, лишенным даже намека на обычную беззаботность, ты ответила, что некоторое время не хотела бы встречаться со мной и у отца-настоятеля по этому поводу тоже есть свои соображения. Он считает, что, если я возвращусь в долину и увижусь с тобой, то рассказ в письмах к тебе о мифах и преданиях нашего края превратится во что-то нарочитое, фальшивое. Этот довод, который действительно трудно опровергнуть, был продиктован волей отца-настоятеля – я сразу же это почувствовал. Когда, возвратившись на родину, я позвонил в храм, к телефону подошел сам отец-настоятель и передал мне от твоего имени, что в данный момент ты успешно возрождаешь к жизни Разрушителя и до тех пор, пока тебе не будет доподлинно известно, хочет ли Разрушитель, выросший до размеров собаки, встречаться с посторонними, никому, в том числе и самому отцу-настоятелю, показать его не сможешь…

Так ты стала еще более ревностной жрицей Разрушителя, чем мог рассчитывать отец-настоятель, и тем самым создала благоприятнейшие условия для изложения мифов и преданий нашего края в письмах к тебе. Ты стала посредником и помогла мне понять, что представлял собой Разрушитель, возникая в самых различных мифологических и исторических ситуациях, начиная с момента основания деревни-государства-микрокосма. Почему же я осмелился в обращенных к тебе письмах, повествующих о мифах и преданиях нашего края, усомниться в правдивости рассказа о Разрушителе, возрожденном из существа, напоминающего гриб, и выросшем до размеров собаки? Прежде всего я должен был иметь основания воодушевлять себя как летописца деревни-государства-микрокосма. И я воодушевлялся каждый раз, представляя себе, как ты с возрожденным Разрушителем на коленях читаешь мои письма о мифах и преданиях нашего края.

И все же если бы ты, сестренка, не скрылась в неизвестном направлении, я бы, наверное, тоже не заговорил о возникшем у меня подозрении. Оно возникло не в то время, когда в письмах я начал рассказывать тебе о мифах и преданиях, а еще когда ради заработка я читал в университете лекции по истории. Я допускал, что за те несколько лет, что ты пряталась от людей, распустив слухи о самоубийстве, ты из-за постоянного страха перед агентами ЦРУ повредилась рассудком. И потому отец-настоятель, укрыв тебя в храме, препятствовал нашей встрече и вынудил меня писать письма, а в тот раз, говоря со мной по телефону, категорически запретил приезжать в долину. Может быть, из-за душевного расстройства ты во всем случившемся винишь себя?

Если это так, значит, твое положение еще более прискорбно, и я надеюсь, что письма, которые я пишу тебе как человек, верящий в призрачное существо, которое не оставляет тебя в твоем затворничестве, порадуют и тебя, и это призрачное существо – Разрушителя, выросшего до размеров собаки. Жрицы, выступая посредниками между нашим и потусторонним мирами, часто превращаются в кликуш, и, представив тебя, сестренка, потерявшей рассудок, я смог наконец начать живо описывать тебе мифы и предания нашего края. Итак, сестренка, ты полностью выполнила роль жрицы, посредницы, способствовавшей воссозданию этих мифов и преданий.

Если посмотреть с моих позиций на возложенную на меня миссию летописца нашего края, то лишь в контакте с тобой, в определенном смысле действительно ставшей жрицей Разрушителя, я смог приступить к ее выполнению. Она заключалась в воспроизведении самых разных преданий, которые в детстве рассказывал мне отец-настоятель. Естественно, что, читая мои письма к тебе, он некоторые места подчеркивал, некоторые помечал кружочками двухцветным красно-синим карандашом, однако потом старательно стирал собственные пометки ластиком, а не замазывал тушью и никаких изменений не вносил. И сейчас, продолжая писать тебе, я стараюсь представить, о чем мог думать отец-настоятель, с красно-синим карандашом в руке читая мои письма. «Я пытался красно-синим карандашом отделить основную линию в описанных им мифах и преданиях от побочных, но, поразмыслив, пришел к выводу, что это абсолютно бессмысленно. Поэтому я и стер свои пометки. Ведь он еще в детстве любил подурачиться, и, даже, когда мне казалось, что он слушает с интересом, хотя и не отделяет в сюжете повествования главного от второстепенного, я все же не был уверен, что он серьезно воспринимает действительно важное. Передавая ему мифы и предания нашего края, я иногда сбивался, и кончалось тем, что мы оба хохотали…»

Сестренка, я на самом деле вспоминаю выражение лица отца-настоятеля, когда он во время наших занятий вдруг начинал беспричинно смеяться. И я думаю, оправданием может служить то, что в мифах и исторических преданиях, рассказанных мне в детстве отцом-настоятелем, было много такого, что даже он, человек предельно серьезный, воспринимал с юмором. Причем такое впечатление сложилось не только у меня. Это отметили дед Апо и дед Пери, которые иногда присутствовали на наших занятиях. Что их заинтересовало в моем обучении? Началось с того, что специалисты по небесной механике – первые из тех, кто был эвакуирован в нашу долину, – заметили одну мою странность. Ребята из долины и горного поселка неохотно принимали меня в свои игры, а я понимал, что если ежедневно не освежать в памяти предания, рассказанные отцом-настоятелем, то все перезабудешь, и, значит, на следующий день он будет укоризненно смотреть на меня; поэтому, даже играя с товарищами, я все время вполголоса повторял их. Дед Апо и дед Пери обратили на меня внимание вскоре после приезда в долину – в тот вечер, собрав ребят, увлекающихся астрономией, они стали показывать расположение звезд на крохотном кусочке неба, ограниченном горами, а я, чтобы не мешать остальным, отошел в сторону и что-то бубнил себе под нос. Они подумали, что я заучиваю стихи, и спросили, что я декламирую. Смутившись и одновременно желая подурачить чужаков, я ответил:

– Я рассказываю, как было создано наше государство! Вонючее болото было отгорожено огромными обломками скал и глыбами черной окаменевшей земли, а когда их взорвали, ливень смыл вонючую грязь и там поселились люди! – А потом присказкой отца-настоятеля, с которой начинался каждый урок (я обычно отвечал на нее односложным «угу»), решил поразить темных городских жителей: «Итак, я начинаю свой рассказ. Было ли это на самом деле, не было ли – неизвестно, но, коль уж речь идет о старине, нужно слушать так, будто то, чего даже быть не могло, действительно было. Понятно?»

Однако специалисты по небесной механике ответили с полной серьезностью: «Понятно» – и, сверкнув круглыми очками в темной оправе, в которых отражались звезды, спросили, причем в своей обычной манере – один говорил, а другой беззвучно шевелил губами, как бы повторяя его слова:

– Очень интересный миф, но не противоречит ли он тому, что учат в школе? Мифу о рождении империи?

После того вечера, когда мы наблюдали звезды, я, уступая настойчивым просьбам деда Апо и деда Пери, стал рассказывать им о мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма, которым меня обучал отец-настоятель. Я рассказывал их людям, являющимся для нас чужаками, скорее всего, потому, что жители нашей долины сразу же прониклись к ученым полным доверием. Но все равно я никогда не касался ни пятидесятидневной войны – об этом и речи быть не могло, – ни уловки с двойным ведением книги посемейных записей в связи с пересмотром поземельного налога и твердо придерживался принципа: рассказ о мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма ограничить нашей горной впадиной.

Ученые, проявив глубокий интерес к услышанным от меня преданиям, выразили желание встретиться с отцом-настоятелем. Совершенно неожиданно для меня отец-настоятель, в последнее время на глазах превращавшийся в мизантропа, пригласил их в свой кабинет в храме, куда допускались лишь старики долины и горного поселка. Я привел их к нему, замирая от страха. Я знал, что, нарушив принципы, которые строго блюли в нашей долине, наболтал посторонним людям много лишнего, и боялся, как бы в беседе отца-настоятеля со специалистами по небесной механике все не выплыло наружу.

Они выглядели как настоящие ученые: головы удлиненной формы с большими залысинами, хотя им было чуть больше тридцати. Вспоминаю, что, зачарованный их внешностью, я тогда впервые обратил внимание, что и отец-настоятель на фоне полок, набитых книгами и бумагами, не уступает им своей внушительной, а не просто своеобразной наружностью, и испытал гордость за него. Он сидел, выпрямив свое могучее тело, вскинув подбородок и полуприкрыв глаза, и спокойно давал ясные и четкие ответы на вопросы ученых, чем произвел на них огромное впечатление. Дед Апо и дед Пери стали уточнять слышанные от меня мифы и предания, а отец-настоятель с достоинством отвечал: