Текст книги "Игры современников"

Автор книги: Кэндзабуро Оэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

5

Солдат Цуюити, проснувшись перед рассветом в дешевой ночлежке в Ямадани и обнаружив, что рядом с ним спят и остальные солдаты хозяйственной команды, поворачиваясь к каждой из пяти кроватей, прокричал «подъем», за что один из тех, кого он посчитал однополчанином, избил его. Однако это еще больше убедило его в реальности существования хозяйственной команды, порожденной его больным воображением. Люди, с которыми он провел эту ночь, говорили потом корреспондентам газет и еженедельников: «Может, он и чокнутый, но не дурак».

Солдат Цуюити, стараясь не шуметь, натянул на себя военную форму.

Был уже октябрь, но шинель он оставил скатанной и вместе с палаткой, флажком и саперной лопатой привязал ее к вещевому мешку. Какое-то время понадобилось для того, чтобы намотать обмотки, повесить через плечо меч, противогаз и вещевой мешок, прицепить флягу, надеть фуражку, и, когда он с ботинками в левой руке и винтовкой – в правой выходил из комнаты, все, кто ночевал вместе с ним, уже проснулись и подбадривали его пением военного марша: «Заслышав звук трубы, в поход тебя зовущей, клянись, что возвратишься с победою, солдат. Вернись или погибни, но подвиг совершив…»

Солдат Цуюити на городской электричке доехал до вокзала Токио, а там станционный служащий объяснил ему: через вокзал можно пройти, купив перронный билет. Что он и сделал. И этот служащий, и оказавшийся рядом железнодорожный полицейский решили, что Солдат Цуюити вырядился так для рекламы какого-то кинофильма. С субъективной точки зрения Солдату Цуюити повезло: благодаря этому заблуждению никто ему не помешал, во всяком случае на первом этапе, когда он при полном параде начал задуманную им военную операцию. Выйдя из вокзала у Маруноути, он сразу увидел цель своей боевой акции – рощу, окружающую императорский дворец, и решил, прежде чем перейти ко второму этапу, уточнить время, но оказалось, что часы, которые ему через четверть века вернула психиатрическая лечебница, стоят. Тогда он возвратился на вокзал и взглянул на огромные электрические часы – они показывали ровно полдень. Первый этап операции так затянулся потому, что сначала он перепутал электрички, а потом долго блуждал по вокзалу в поисках нужного выхода. Поскольку наряд его сразу бросался в глаза, свидетелей, готовых дать показания о действиях Солдата Цуюити, оказалось множество – полиция даже не сумела всех опросить.

Не меньше очевидцев наблюдало и за тем, как Солдат Цуюити вышел из вокзала и начал марш к цели своей военной операции. Большинство из них с почтением относились к исчезнувшей с лица земли четверть века назад форме армии Великой Японской империи, которую теперь невозможно было увидеть ни в кино, ни по телевидению. Однако Солдату Цуюити эта военная форма вовсе не представлялась отжившей. В общем, не такой это был человек, чтоб обыватели огромного Токио, к какому бы слою общества они ни принадлежали, прошли мимо него со снисходительной улыбкой. А Солдату Цуюити эти люди, безусловно, представлялись не просто гражданским населением вражеской страны. Более двадцати пяти лет его держали под замком именно ради того, чтобы обеспечить покой этим обывателям. Не потому ли, заточенный в психиатрическую лечебницу, он отказывался говорить на языке страны, с которой находился в состоянии войны, то есть на японском, и, чтобы полностью порвать с ним, похоронил свой языковой космос под эсперанто? Хотя все его познания в эсперанто сводились к одному-единственному стихотворению. Сестренка, ты со мной должна согласиться, что это стихотворение по своему содержанию, по емкости вполне вмещает всю человеческую жизнь.

Случайные экскурсанты сфотографировали Солдата Цуюити, взиравшего на рощу вокруг императорского дворца со ступенек главного входа вокзала Токио. Я видел эти фотографии в еженедельнике. Солдат Цуюити – пожилой человек, в военной форме, в правой руке винтовка с примкнутым штыком, левая у пояса, растерянный взгляд устремлен вперед – на него невозможно смотреть без жалости. Другой снимок, помещенный в том же еженедельнике, запечатлел Солдата Цуюити, когда он с угрожающим видом подбегает к человеку, фотографирующему его из машины. Винтовка, которую он держит наперевес, как на учениях, не настоящая, но ее штыком легко можно ранить и даже убить. Еще на одной фотографии, несколько смазанной – опасаясь нападения, снимавший тронул машину с места, – Солдат Цуюити уже не выглядит тихим садовником, пациентом психиатрической лечебницы. Половину снимка занимает раздираемая криком пасть. Нос сморщен, глаза вытаращены. Зубов осталось всего два-три. Широко раскрыв похожий на черную пещеру рот – он, несомненно, боялся зубного врача в психиатрической лечебнице, – Солдат Цуюити, видимо, издавал воинственный клич, с каким бросаются в атаку. Обратив в бегство людей, вызвавших его ярость, он снова вернулся к выполнению задуманной военной операции – перешел в наступление на рощу императорского дворца. Но когда Солдат Цуюити пересек привокзальную площадь и оказался у огромного здания, внезапно произошла непредвиденная стычка. Столкнувшись с тремя американцами-хиппи, выходившими из метро, он взял их в плен. Сейчас трудно предположить, за кого он принял этих хиппи, которые только через три часа обрели свободу. Но пока Солдат Цуюити их караулил, они, превратившись в пленных, не теряли времени. Обычно эти хиппи мастерили на продажу украшения из тонкой проволоки, а потому и тут, когда он запретил им двигаться с места, они расстелили одеяло на ступеньках выхода из метро и открыли торговлю. Девица продавала, а двое парней, устроившись рядом, мастерили. Солдат Цуюити, стоя рядом со своими пленными, глаз не сводил с брошей. Одна большая с зеленым нефритом так ему понравилась, что он даже присел на корточки, чтоб разглядеть получше. Когда через три часа он освободил пленных, девица отдала ему эту брошь на память. Он спрятал ее в вещевой мешок – может быть, собирался подарить тебе, сестренка, считая, что ты все еще живешь в долине? Освободив пленных, он снова двинулся к роще Императорского дворца. Уже начинали сгущаться сумерки, и Солдат Цуюити, наверное, растерялся, обнаружив, что время за стенами психиатрической лечебницы бежит так быстро. Добравшись наконец до дворцового парка и шагая вдоль выложенного каменными плитами рва, он заметил, что кое-где кладка разобрана для ремонта, а на каждой плите нанесен какой-то условный знак. Солдат Цуюити стал внимательно изучать знаки, видимо приняв их за шифр. Рядом стоял огромный грузовик, груженный камнями величиной с голову ребенка. Через минуту дизель затарахтел, и грузовик начал сваливать камни в яму за спиной Солдата Цуюити. Его точно ветром сдуло. На какое-то время он пропал из поля зрения наблюдателей. Может быть, укрылся, спасаясь от атаки несметных вражеских войск, возникших в его больном воображении?

Снова его увидели на площади перед императорским дворцом в полночь: разбив палатку среди зелени, он завершал подготовку к первой с начала боевой операции ночевке. Не снимая формы, он расположился в палатке. Вскоре на «поле боя» появилась парочка, решившая позабавиться под открытым небом. Ему это не понравилось, и он прикладом винтовки двинул мужчину по голому заду. Появление Солдата Цуюити обратило их в бегство, но ему тут же пришлось отражать неожиданное нападение из засады – подглядывавшие за парочкой парни разозлились, что он лишил их такого зрелища. Он мужественно сражался со своими многочисленными противниками – постарше и совсем еще юнцами. Его били, пинали ногами, но, поскольку он был вооружен почти как настоящий солдат, врагу тоже досталось. В это время один из нападавших, у которого для подглядывания был припасен карманный фонарь, осветил сражавшегося мужчину, и все увидели, что это пожилой, худой человек в военной форме. Хотя он тяжело дышал, нападавшие поняли: сражаться он будет до конца. Только тогда они покинули поле боя и разбежались в разные стороны.

На следующее утро Солдат Цуюити, сочтя, что находится на переднем крае, начал от своей палатки ползком продвигаться вперед, и к полудню недоумевающая дворцовая охрана решила все-таки задержать его. Увидев, что к нему направляются двое полицейских, он ловко проскользнул между ними и влетел в ворота дворца. К винтовке, которой он размахивал, был прикреплен белый флаг – ясно, что Солдат Цуюити решил вступить в переговоры с императором…

К тому времени, когда Солдат Цуюити приступил к осуществлению своей военной операции, Кони-тян отказался от бейсбольных скитаний с Цуютомэ-саном, вернулся в долину и, помирившись с отцом, занялся семейным делом – торговлей рыбой. Раньше Кони-тян отличался мощным телосложением, теперь же, после долгих странствий, увял и уже совсем не походил на того непоследовательного, импульсивного человека, который когда-то так высоко подпрыгнул, что разбил себе голову о притолоку. Он превратился в обыкновенного обывателя, увлекся собиранием старинных монет и откуда только мог выписывал каталоги, чем вызывал недовольство состарившегося отца. Начав новую жизнь, Кони-тян пришел на собрание, устроенное стариками долины и горного поселка, чтобы обсудить инцидент с Солдатом Цуюити, и высказал свои соображения. Его выступление оказалось таким же необычным, как все его поведение в прошлом, и послужило поводом для пересудов – он процитировал стихотворение, а уж этого никто от него не ожидал:

 
В нашей судьбе
Горше всего
Утром проснуться,
Сна до конца
Не увидев.
 

– Солдат Цуюити пытался претворить в жизнь сон, преследовавший его в психиатрической лечебнице все двадцать пять лет. Это был единственный в его жизни взлет, который прервали в самом начале, вернув его в психиатрическую лечебницу. Случившееся еще горше, чем разбитые мечты Цуютомэ-сана посвятить себя бейсболу. Хорошо ли, что люди нашей долины не увидят продолжение сна Солдата Цуюити? Мне кажется, сон должен был завершиться так. Солдат Цуюити, вернувшись в август 1945 года, захотел побеседовать с императором об условиях окончания войны. В результате поражения Япония лишилась Маньчжурии, Тайваня, Кореи, Окинавы и северных территорий. Если это было вполне правомерно, то почему бы, воспользовавшись окончанием войны, не вернуть независимость и нашему краю, который был полностью самостоятельным государством до конца Века свободы, а до поражения в пятидесятидневной войне хотя бы наполовину сохранял свою независимость? И что же удивительного, если именно такие переговоры он собирался вести с императором? Я считаю, что именно теперь наш край, воплощая мечту Солдата Цуюити, должен потребовать от японского правительства независимости. Кстати, я думаю, и Гавайи тоже должны стать независимыми от Америки. Он, безусловно, мечтал, чтобы после осуществления его замысла Япония установила паритетные отношения с нашим краем. И еще он хотел, чтобы были сохранены специфические черты нашего края, отличающие его от остальной Японии, и чтобы в конституцию было внесено точно оговоренное положение о репатриации. Первым репатриантом нашего края, получившего независимость, и должен был стать Солдат Цуюити, снова упрятанный японскими властями в психиатрическую лечебницу…

Выступление Кони-тяна нисколько не взволновало стариков долины и горного поселка. После долгих бейсбольных скитаний он нашел себе тихую пристань в нашем крае и – люди это сразу же поняли – утратил прежний пыл, заставивший его некогда совершить свой знаменитый прыжок. Однако, сестренка, отец-настоятель, достигший возраста, приближающегося к возрасту Разрушителя и его товарищей периода создания, в горестном молчании спустился из храма в долину и принес в рыбную лавку горсть старых монет, продемонстрировав тем самым свою признательность Кони-тяну. Тот самый отец-настоятель, который даже не поблагодарил Кони-тяна за самоотверженные усилия, приведшие к заключению контракта между Цуютомэ-саном и профессиональным бейсбольным клубом.

6

Совершенно случайно, сестренка, мне пришлось стать свидетелем того, что произошло в спортивном лагере на Гавайях, когда Цуютомэ-сан и Кони-тян достигли наивысшего взлета в своей бейсбольной карьере, вступив в клуб «Кэйхан сэнэтарс». В тот год я, стажер факультета восточных языков Гавайского университета, жил в общежитии. О том, что «Кэйхан сэнэтарс» организовал спортивный лагерь на Гавайях, я, кажется, прочел в газете «Гавайи таймс», оставленной кем-то в холле университета. Сообщение меня нисколько не заинтересовало – я ведь не думал, что это связано с Цуютомэ-саном. Вдруг получаю телеграмму из гавайского аэропорта, мчусь туда на «фольксвагене», позаимствованном у приятеля из Шри-Ланки, и сразу же вижу Цуютомэ-сана, могучего. – сплошные мускулы, но из-за многолетнего переутомления, а теперь еще и оттого, что не выспался в самолете, мрачного и агрессивного – ну копия отец-настоятель. Рядом с ним – Кони-тян, загорелый, похожий на гавайца японского происхождения, тоже измотанный бейсбольными скитаниями. Всем своим поведением они демонстрировали, что великодушно прощают мне долгое ожидание в аэропорту, и, похоже, не испытывали ни малейшего сомнения, что я их безусловно помещу на недельку в своей комнате. Поселить их в общежитии, учитывая мое скромное положение стажера, было рискованно – это являлось нарушением правил, – но другого выхода не было. В моей комнате по обеим сторонам окна, выходившего во двор, стояло по кровати и оставалось еще достаточно места, чтобы одному из нас улечься на полу. Перекусив в университетском кафетерии, Кони-тян блаженствовал с баночкой пива в руке, чего нельзя было сказать о Цуютомэ-сане, который сидел, опустив глаза, прикрытые длинными густыми ресницами. Впрочем, и он, кажется, тоже остался доволен кафетерием: поел – и немало! – прекрасной китайской еды, приготовленной на гавайский лад, залпом выпил большой стакан кока-колы и, наверное, решил, что теперь сможет каждый день так питаться.

Однако в первую же ночь произошло досадное происшествие. Потом я часто вспоминал, сестренка, случившийся у Цуютомэ-сана эмоциональный приступ, связав его с дальнейшей судьбой брата. Разбуженный среди ночи какими-то звуками, я увидел, что Кони-тян, выбравшись из спального мешка на полу, успокаивает трясущегося от страха на своей кровати Цуютомэ-сана. За темным окном слышался свист, будто завывание ветра, – звук, к которому я давно привык (а первое время он и меня пугал по ночам). Это был оглушительный гомон сотен птиц. Во дворе росла целая роща индийских смоковниц с грубой, точно шкура слона, корой и черными дуплами на месте сгнивших сучьев. В густой кроне деревьев среди гладких и мясистых листьев скрывались гнезда птиц, там их было множество, и каждый раз, когда проносился ночной ливень, они поднимали невообразимый крик. Я вспомнил, что, боясь духоты, оставил открытой форточку, и, поднявшись с постели, пошел закрывать ее, чтобы в комнату не долетали птичьи голоса. Потом я увидел, как Цуютомэ-сан, закинув на правое плечо простыню, величественно возлежит на кровати – ну точно останки патриарха, – а Кони-тян, стоя на коленях, прижимается к нему головой. Я что-то сказал им и снова улегся; и во тьме снова представил полные слез огромные черные глаза лежавшего навзничь Цуютомэ-сана и подрагивающие плечи застигнутого врасплох Кони-тяна. Я никак не мог снова заснуть, до меня все время доносился их шепот. Он досаждал мне больше, чем неумолкаемый гомон птичьей стаи за окном. Цуютомэ-сан хныкал странным для его возраста детским плачущим голосом: «Птичий гомон среди ночи в долине и горном поселке всегда предвещал беду». Кони-тян, как ни старался, успокоить его не мог. Он пытался убедить Цуютомэ-сана, что птичьи крики ночью хоть и предвещают что-то, но вовсе не обязательно беду, а просто резкое изменение судьбы. И надо, мол, радоваться, что птичий гомон предвещает нам изменение судьбы как раз в ту ночь, когда мы после многолетних бейсбольных скитаний приехали на Гавайи, имея совершенно четкий план… Они еще долго шептались, стараясь, чтобы я их не слышал. Наконец ливень прекратился и птицы угомонились, но разговор не смолкал, и в конце концов, измученный, я уснул с надеждой, что все у них образуется. На следующее утро, когда я проснулся, Цуютомэ-сан увлеченно тренировался среди тех самых огромных индийских смоковниц, на которых кричали птицы, так напугавшие его прошлой ночью, а рядом стоял, держа в руках поднос с завтраком, Кони-тян, и они весело что-то обсуждали.

Громкие крики сотен птиц глубокой ночью, когда пронесся гавайский ливень. Какое из двух ожиданий сбудется? Но так или иначе, на Гавайях наступление Кони-тяна на профессиональный бейсбол оказалось успешным. Это был успех, базировавшийся на глубоко продуманном и смелом плане Кони-тяна, который на первый взгляд казался совсем никчемным человеком – ведь это он совершил тот самый знаменитый прыжок. И тем не менее он сумел все заранее рассчитать и подробно рассказал во время той ночной беседы Цуютомэ-сану о своем замысле. Основной игрок клуба «Кэйхан сэнэтарс», которому в прошлом сезоне удалось впервые за много лет вырваться вперед, теперь перед сборами в спортивном лагере на Гавайях уже утратил свою лучшую форму, что стало ясно во время летних соревнований. Но тренер не решался убрать из команды героя минувшего сезона. Тогда и возникла необходимость в предстоящем сезоне, особенно на время летних игр, заиметь игрока, который станет его преемником и обеспечит успех команде. По мнению Кони-тяна, решившего воспользоваться благоприятным моментом, Цуютомэ-сан являлся именно таким питчером; он был уверен, что благодатное тепло Гавайев еще больше закалит тело и дух его подопечного. А в спортивном лагере найдется сколько угодно возможностей продемонстрировать силу и ловкость.

Однако Кони-тяну и Цуютомэ-сану не разрешали даже приближаться к тренировочной площадке спортивного лагеря клуба, и им приходилась утверждать себя пока лишь на пляже Вайкики, где игроки после тренировок грелись на солнышке. Однажды Цуютомэ-сан, удерживаясь только тремя пальцами – большим, указательным и средним, взобрался на могучие воздушные корни дерева на улице перед отелем, где менеджер «Кэйхан сэнэтарс» пил пиво с тренерами. Поднялся страшный переполох, и, если бы не собравшиеся вокруг туристы из Америки, подбадривавшие Цуютомэ-сана восторженными возгласами и удерживавшие полицейского, его бы арестовали. Как-то игроки «Сэнэтарс» отправились на автобусе в центр города, и Цуютомэ-сан побежал вслед. А Кони-тян помчался за ними на такси. И пока игроки вместо того, чтобы наслаждаться щедрым гавайским солнцем, сидели и смотрели порнофильмы в душном, темном зале, Цуютомэ-сан и Кони-тян, сгорая от стыда, прятались в последнем ряду. Кони-тян предпринимал все это, чтобы сблизиться с малознакомым тренером и привлечь его внимание к Цуютомэ-сану в надежде, что тому устроят экзамен.

Итак, Цуютомэ-сан и Кони-тян развили бешеную деятельность, но через неделю, убедившись, что никаких конкретных результатов добиться не удастся, они уехали, и я потерял их из виду – от них не было никаких известий. И вдруг, просматривая в холле университета японскую газету, я увидел статью, в которой говорилось, что Цуютомэ-сан принят в команду «Кэйхан сэнэтарс». Значит, Кони-тян верно истолковал ночной крик птиц, гнездившихся на индийских смоковницах. Но если вспомнить весь тот сезон, когда Цуютомэ-сан после долгих бейсбольных скитаний стал наконец профессиональным игроком, то можно, пожалуй, признать, что и он был прав, испугавшись ночного крика сотен черных птиц, сидевших на таких же черных огромных деревьях с дуплами на месте сгнивших сучьев, и приняв его за предзнаменование грядущих бед.

В спортивной газете появилась язвительная статья о «новичке с красивыми глазами» – так назвали Цуютомэ-сана, вступившего в «Сэнэтарс», – в которой говорилось, что пока его предшественник по инерции, то есть с начала сезона и до наступления лета, демонстрировал стабильную игру, он на поле не появлялся. Но еще до открытия бейсбольной площадки в парке Канэдзоно к соревнованиям колледжей Цуютомэ-сан наконец вышел с командой на поле. Его сопернику приходилось особенно трудно в жаркие дни, когда Канэдзоно задыхался от вечернего безветрия. Он допускал ошибку за ошибкой, благодаря чему у Цуютомэ-сана появилась возможность вступить в игру. Идея менеджера состояла в том, чтобы использовать его для обеспечения победы команды, если все остальные средства будут исчерпаны.

Первое, что сделал Цуютомэ-сан, игнорируя кетчера, переступающего с ноги на ногу в ожидании броска: медленно встал на четвереньки, обратившись к морю, иначе говоря, к Разрушителю, и стал бить поклоны, тряся головой, словно подавившаяся костью собака. Он не прекратил этого и после того, как главный судья громко сделал замечание, а кетчер, вспомнив о своих обязанностях, кинулся к нему – в это время комментатор рассказывал всей стране о странном происшествии, а трибуны содрогались от возмущенных выкриков и хохота. Вскочив, Цуютомэ-сан бросил кетчеру несколько мячей – такова была его тактика в игре. Каждый раз, когда игра начиналась вновь и кетчер подавал ему знак, Цуютомэ-сан отрицательно мотал головой – так повторялось много раз под неистовое гиканье зрителей. Он, видимо, был тверд в своем решении игнорировать сигналы кетчера. В этом, наверно, и заключалась суть его бесконечных тренировок, начатых еще в детстве, – в результате он стал человеком, не способным подчиняться чьим бы то ни было указаниям. Он показал какой-то сверхъестественный бейсбол, который можно увидеть только в художественных фильмах о спорте. Даже сам бросок Цуютомэ-сана был специфическим – всем телом, сжатым, как пружина, он вдруг откинулся в сторону и завертелся волчком. Потом, в какой-то момент – в какой, заметить было совершенно невозможно, – из руки его вырвался мяч, и кетчер, не устояв, упал точно подкошенный. Сам Цуютомэ-сан и все остальные игроки его команды потеряли мяч из виду, противники же перебегали из базы в базу; в результате «Кэйхан сэнэтарс» потерпел сокрушительное поражение…

Как реагировал Кони-тян на столь трагический дебют Цуютомэ-сана? Добившись после почти десятилетних бейсбольных скитаний вступления Цуютомэ-сана в команду «Сэнэтарс», он отказался от дальнейших совместных мытарств и вернулся в долину. Как, должно быть, вспыхивали от гордости и радости выступающие скулы Кони-тяна, когда перед Цуютомэ-саном, в которого никто, кроме него, не верил, открылась широкая дорога. Я понял все это еще на Гавайях и поэтому искренне радовался за него. И вдруг, сестренка, как только состоялось официальное зачисление в команду, Кони-тян бросает своего товарища, более того, возвращается в долину. Этот Кони-тян даже внешне ничем уже не напоминал того человека, который совершил знаменитый прыжок. Будто освободившись от дьявольского наваждения, он превратился в спокойного, молчаливого человека и, рано состарившись, своим поведением и манерами уподобился отцу, владельцу рыбной лавки. Теперь он не любил, когда расспрашивали о том, как Цуютомэ-сану удалось вступить в «Сэнэтарс», да и вообще у него пропал всякий интерес к бейсболу. Видимо, попав в команду, Цуютомэ-сан проявил неблагодарность, чем глубоко обидел Кони-тяна. Но даже после того, как Цуютомэ-сан, потерпев сокрушительный провал, был сразу же отчислен из команды, куда-то исчез и не подавал о себе никаких известий, Кони-тян ни словом не обмолвился об их разладе и никому не позволял совать нос в их дела.

Как раз тогда, сестренка, ты открыла ночной клуб на Гиндзе и стала опекать Цуютомэ-сана, который вынужден был теперь самостоятельно крутиться в мире бейсбола, лишившись покровительства Кони-тяна. Без твоей поддержки Цуютомэ-сан, который был лет на десять старше своих товарищей – восходящих спортивных звезд – и придерживался устаревшей философии бейсбола, никогда бы не смог ни с кем ужиться, а во время тренировок не был бы даже в состоянии обеспечить себя кетчером, способным брать его мячи, и, страдая от беспомощности, стоял бы в сторонке, опустив глаза, прикрытые густыми ресницами. Однако, сестренка, ты сделала свой ночной клуб родным домом для игроков «Сэнэтарс», посещавших его всякий раз, когда матч проходил в Токио. И это примиряло с Цуютомэ-саном бывших товарищей – его терпели как твоего брата, хоть и считали человеком со странностями. А он все еще мнил себя восходящей звездой и рассуждал исключительно о теории бейсбола, способствовавшей повышению его мастерства в броске, тайна которого была известна ему одному; а если над тренировочной площадкой, где шла беседа, пролетала сорока или домашний голубь, он внимательно следил за взмахами их крыльев, и это совсем его успокаивало. Ты же, сестренка, спала то с лучшим питчером, то с менеджером команды, провоцируя ревность. Не хочу утверждать, что только в результате этого, но все же не без твоего участия было подготовлено самое драматическое событие в жизни Цуютомэ-сана, которое случилось однажды тихим летним вечером в парке Канэдзоно.

Заразительно смеясь, ты слушала по радио трансляцию того матча, когда Цуютомэ, выйдя на площадку и помолившись, совершил странный с точки зрения техники бросок, и так же весело ты смеялась, узнав, что его команда потерпела поражение. После ухода Цуютомэ-сана из «Сэнэтарс» в твоем клубе перестали появляться основные его игроки, но молодежь, как и прежде, здесь встречали радушно – мне кажется, ты переспала со всеми. В интимных отношениях с тобой перебывало, конечно, очень много людей, среди них даже кандидат в президенты Соединенных Штатов – правда, уже после поражения на выборах, – но я не думаю, что эти молодые люди могли оставить хоть какой-то след в твоем сердце. Судя по словам переводчика – специального корреспондента одной газеты, – касавшимся событий, предшествовавших сообщению о твоем, сестренка, самоубийстве, в которое я сначала тоже поверил, во время встречи с новым президентом, видимо переживавшим последний взлет в своей жизни, у тебя уже наблюдались симптомы психической неуравновешенности. Анализируя случившееся, он именно этим объяснил твое эксцентричное поведение после поездки в Америку, повлекшее за собой самоубийство, о котором широко писали газеты. Психическая неуравновешенность объяснялась распутством, присущим тебе чуть ли не с детства. Специальный корреспондент, переводя президенту Соединенных Штатов требования, с которыми ты обратилась к нему, передал лишь их общий смысл, сводившийся к следующему: «Япония не является государством одной нации, как это принято считать. Если постараться откопать погребенные в ней «государства», то сразу же обнаружится существование независимых отдельных сообществ, которых окажется гораздо больше, чем штатов в Америке. Почему бы президенту Соединенных Штатов не установить дипломатические отношения с каждым из этих самостоятельных, но входящих в территориальную сферу Японии государств? Разве не должна внешняя политика Америки состоять в том, чтобы оказывать помощь малым угнетенным народам? Хочу, чтобы вы обратили внимание прежде всего на наш край. Хочу, чтобы вы оказали ему помощь в отделении от Японии и достижении полной независимости».

Не могу представить себе, чтобы ты была способна сказать это. Уверен, что ты сразу же со своим обычным заразительным смехом отвергла бы такой перевод. Эта беседа, я думаю, и президентом была воспринята как обычная шутка. В голове переводчика – специального корреспондента – причудливо смешались программы идеологов движения за независимость Рюкю и айнских националистов, поэтому никто не смог правильно понять твой призыв к американскому президенту, имевший целью возродить пришедшую в упадок деревню-государство-микрокосм. Более того, он был представлен, сестренка, как доказательство твоей психической неуравновешенности. Специальный корреспондент, разумеется, утверждает, что и помимо самой беседы, которую ему пришлось переводить, в твоем поведении во время пребывания в Америке тоже было немало странностей. Со следующего дня после встречи с президентом ты примерно неделю оставалась в отеле, не общаясь ни с кем даже по телефону. А через неделю, обессиленная, жалкая, встретилась с тем самым специальным корреспондентом и в ту же ночь без всяких объяснений села в самолет и улетела.

Вернувшись в Японию, ты, сестренка, заявила постоянным посетителям своего ночного клуба, что тщательный медицинский осмотр, которому ты подверглась по совету президента во время пребывания в Америке, обнаружил у тебя рак, и поэтому ты закрываешь клуб. Но не прошло и месяца, как ты вновь открыла его, полностью переоборудовав. Переоборудование заключалось в том, что главное место в интерьере заняли огромные цветные фотографии различных органов человеческого тела, пораженных раком. Специальные стеклянные панели, нарочито яркие, были предельно красочны. Просто фантастически выглядели, например, панели, на которых жирной ярко-красной краской изображался процесс перерождения клеток. Наверное, в том, что твой, сестренка, переоборудованный клуб стал столь процветающим заведением, была какая-то особая причина, кроме той, что его многочисленные постоянные посетители приходили, чтобы проститься с тобой, умирающей от рака. Я думаю, у тебя появилась и новая клиентура. Сдерживая с помощью лекарств развитие болезни, зашедшей настолько далеко, что операция стала невозможна, ты, как и прежде, с веселым смехом встречала гостей, и они, не видя оснований стесняться, непринужденно рассказывали о заболевших раком родных и знакомых, о том, как они сами боятся заболеть. Видимо, яркие цветные фотографии на стенах и внутренних перегородках утешали их как конкретное подтверждение бренности жизни.

Однако, сестренка, через некоторое время ты снова закрыла свой новый клуб, на самом гребне его успеха, и, направляясь в наш край, уехала на Сикоку. Так же, как это было, когда нашу мать, бродячую актрису, изгоняли из долины, тебя сопровождали почитатели – их было очень много. В Осаке вы шумной компанией ввалились в бар Актрисы Цую. Поздно ночью ты села со своими провожатыми на паром в Уно, а через час после этого исчезла. На палубе валялась твоя одежда, не только верхняя, но даже белье. Получив из полиции извещение о твоем самоубийстве, я представил круглые, блестящие цвета сливочного масла ягодицы, обращенные к луне над морем, и разносимый ветром твой веселый смех – ха-ха-ха…