Текст книги "Игры современников"

Автор книги: Кэндзабуро Оэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

8

Офицеры и солдаты армии Великой Японской империи самым достойным образом похоронили врагов, скончавшихся в плену от ранений, полученных в сражении, в котором обе стороны потеряли немало боевых товарищей. При этом они совершенно спокойно отнеслись к прокатывавшимся по долине мощным звукам, приняв их за обыкновенную траурную музыку. И никто из них с места не тронулся, чтобы помешать присутствовавшим на похоронах родственникам умерших спокойно вернуться в девственный лес. А ведь то были мятежники, им разрешили присутствовать на похоронах только потому, что посчитали их добровольно сдавшимися в плен. После того как они скрылись в лесу, траурная музыка продолжала греметь до глубокой ночи, и это уже становилось действительно похожим на издевательство. У офицеров и солдат она вызвала одно и то же чувство – глубокое негодование. И вдруг мощные звуки оборвались, словно музыканты пресытились. Мертвая тишина звенела в ушах офицеров и солдат, страдавших от бессонницы. Эта самая тяжелая ночь за все время пятидесятидневной войны была пограничной: в последний раз вернулась жара уходящего лета и на следующий день наступило первое утро осени. Грязные, все в поту, солдаты лежали без сна, устремив горящие глаза во тьму, с ненавистью думая о том, что эта такая трудная война, которую они ведут в долине, ничего не принесла, кроме неоправданных жертв, что местных жителей не только не удалось расположить к себе, но, напротив, они превратились в злейших врагов, которые расставляют хитроумные ловушки и отравляют родники. Все уже знали о готовящемся поджоге девственного леса – для этого подвезли огромное количество бензина. Объединявшее их чувство негодования и ненависти как бы переливалось прямо в душу Безымянного капитана – офицеры и солдаты догадывались, что рано утром последует приказ поджечь девственный лес. Уставившись во тьму налитыми кровью глазами, они уже видели мечущихся в огне полуобнаженных женщин, уже предвкушали, как насилуют и убивают их. Похоть и жажда крови обуяли солдат в последнюю ночь пятидесятидневной войны, которая до сих пор ничем их не побаловала, но в ту минуту они не могли знать, что эти кровавые мечты осуществятся полностью много позже, когда война забросит их в Китай и в страны Южных морей…

Людей нашего края, укрывшихся в девственном лесу, в ту последнюю ночь нещадно жаркого, долгого лета, тоже охватило общее чувство, вернее, общее предчувствие, что завтра война достигнет своей кульминации. Причем это предчувствие заключало в себе одновременно и острую напряженность, и спокойную, философскую созерцательность. Лежа в палатках, разбитых в самом низком месте мира, объятого ветвями деревьев-великанов девственного леса, и слушая его глухие, протяжные стоны, шорохи, скрипы, они размышляли о жизни еще более долгой, чем жизнь Разрушителя. За день до гибели деревни-государства-микрокосма их вновь посетили общие воспоминания, восходящие ко времени основания нашего края. Я часто рисовал в своем воображении картину: среди деревьев-великанов девственного леса лежит вооруженный Разрушитель, вобрав в себя всех жителей деревни-государства-микрокосма, каждого с его душой и плотью…

Никто не следил за жителями долины и горного поселка, проводившими последнюю ночь пятидесятидневной войны в палатках, разбитых в разных местах девственного леса, за исключением «враждебных элементов». Значит, будь у них решимость, они могли, сговорившись между собой, все вместе спуститься с гор и сдаться армии Великой Японской империи. А если кто-то из них опасался, что в темноте при встрече с армией противника их примут за нападающих, то достаточно было добраться до смешанного леса чуть ниже Дороги мертвецов и на рассвете сойти в долину. Никто из жителей нашего края не собирался погибать завтра геройской смертью, но раз они и сдаваться врагу не собирались, то им следовало двинуться вдоль Дороги мертвецов – пусть этот путь и связан с большими трудностями – и, обогнув долину, по просеке спуститься к поселениям в нижнем течении реки. Жителям нашего края это было по силам. Вполне возможно, что в определенные моменты некоторые семьи, объединившись, замышляли бунт против стариков, чтобы принудить их к капитуляции перед вражеской армией. Но в последнюю ночь ничего подобного не произошло.

В ночь окончания пятидесятидневной войны старики во сне провели оперативное совещание с Разрушителем. А когда на следующее утро, пробудившись, они вышли, вдыхая пахнущий осенью свежий лесной воздух, то выглядели вдруг постаревшими (ведь каждому из них уже давно перевалило за сто) – столь напряженным было их ночное совещание! К утру необходимость продолжать дискуссии уже отпала. Безымянный капитан был готов поджечь девственный лес. Старики, которым это стало ясно еще на совещании с Разрушителем, решили пойти на безоговорочную капитуляцию и тем самым прекратить пятидесятидневную войну. Была сформирована группа парламентариев для ведения переговоров о капитуляции, в которую вошли отец-настоятель и чужаки-учителя; с белым флагом в руках они пересекли Дорогу мертвецов. Офицеры и солдаты армии Великой Японской империи, ежась на свежем осеннем ветру, уже построились и ждали приказа двинуться в девственный лес. Группа парламентариев была встречена Безымянным капитаном, которому разведка донесла о приближении людей с белым флагом. В условиях резко изменившейся обстановки Безымянный капитан стал обдумывать свой собственный план окончания пятидесятидневной войны.

Выслушав заявление вышедших из леса мятежников о безоговорочной капитуляции, он вновь преисполнился спокойствия и уверенности в себе и сразу же содрал прикрепленный к кителю лиловый мешочек. Мгновенно преобразившись в непреклонного кадрового военного, он выстроил у Дороги мертвецов всех обезоруженных противников и стал по врученной ему книге посемейных записей отбирать людей, которым разрешал спуститься в долину. Лично принимая капитуляцию противника, Безымянный капитан скрупулезно выполнил свой долг, чем восстановил полное доверие и уважение к себе подчиненных. Правда, некоторые заметили нервозность, от которой страдало врожденное достоинство Безымянного капитана: когда подходил сдаваться кто-нибудь из стариков, он, оторвавшись от книги посемейных записей, внимательно смотрел ему в глаза, заставлял дважды назвать имя и вслушивался в голос. Безымянный капитан, вне всякого сомнения, пытался угадать, кто из них командующий вражеской армией, то есть Разрушитель, с которым он сражался изо всех сил в своих ночных и дневных сновидениях. А когда наконец те, кто значился в книге посемейных записей, признав поражение, спустились в долину и у обочины ждали своей участи лишь формально не числившиеся на этом свете, Безымянный капитан после безуспешных попыток отыскать среди них Разрушителя отдал приказ уничтожить всех – стариков и детей, мужчин и женщин.

Оставшиеся в живых жители долины и горного поселка избегали говорить об этой варварской резне, чтобы не воскрешать в памяти свой ужасный позор. От отца-настоятеля я слышал о происшедшем лишь какие-то таинственные полунамеки. Что же касается офицеров и солдат армии Великой Японской империи, то и они, разумеется, хранили полное молчание. Зверская расправа с жителями долины, правда о которой тщательно замалчивалась, как кульминация пятидесятидневной войны, по своей жестокости равнозначна всей этой войне, ее мрачная тень окутала весь период упадка деревни-государства-микрокосма, начавшийся с момента безоговорочной капитуляции…

Зато и поныне видны результаты саперных работ – одного из наиболее выдающихся деяний Безымянного капитана, который после окончания войны задержал роту в долине и заставил ее работать до тех пор, пока не был полностью изменен рельеф горловины. В ходе этой акции были уничтожены последние следы огромных обломков скал и глыб черной окаменевшей земли, взорванных Разрушителем в период основания нашего края. Жителей городов и деревень в нижнем течении реки удалось убедить в том, что только для проведения этих грандиозных саперных работ рота больше двух месяцев была расквартирована в забытой богом деревушке и что во время самого мощного взрыва Безымянного капитана разнесло на мелкие кусочки – не больше капель росы…

Такой была трагико-романтическая история об окончании пятидесятидневной войны, поведанная отцом-настоятелем, по-спартански воспитывавшим меня. Люди один за другим проходили через «пропускной пункт» мимо Безымянного капитана, стоявшего с раскрытой книгой посемейных записей в руках, и, получив его разрешение, спускались в долину, взвалив на плечи домашний скарб и палатки, долгое время служившие им в лесном лагере. Они переходили Дорогу мертвецов и направлялись вниз по склону, сплошь заросшему тронутым багрянцем лесом. А в затененном густой зеленью овражке, так контрастирующем со склоном, залитым ярким солнцем, остались безвинные жертвы уловки с двойным ведением книги посемейных записей.

В пятидесятидневной войне погибло немало людей нашего края, и, когда недосчитывались обоих значившихся в книге посемейных записей, на место кого-либо из них подставляли его сверстника, которому выпало остаться на обочине. Семьи без звука принимали новых членов. Никто из жителей деревни-государства-микрокосма не воспротивился новой хитрости стариков, а Безымянный капитан, зная о ней, тоже дал свое молчаливое согласие. Видимо, он рассудил, что поскольку назавтра же после безоговорочной капитуляции и армия, и народ должны дружно провозгласить: никакой пятидесятидневной войны вовсе и не было, то одними жестокостями ничего не добьешься. При этом наблюдалось странное явление. Нельзя сказать, что те, кто значился в книге посемейных записей без двойника, и люди, внесенные в нее вместо погибших, были чем-то лучше оставшихся в овражке. Наоборот, именно те, кто остался стоять в овражке девственного леса, оказались носителями высоких человеческих достоинств – старики и дети, мужчины и женщины, все без исключения. Деревня-государство-микрокосм, основанная созидателями под предводительством Разрушителя, долгие годы процветавшая, созидая новый мир, открывшая Век свободы, пережившая пересмотр мэйдзийским правительством поземельного налога после реорганизации княжеств, давшая свободу половине своих жителей благодаря уловке с двойным ведением книги посемейных записей, теперь гибла. И в первую очередь гибли люди, в которых воплотилось духовное начало деревни-государства-микрокосма…

Наконец Безымянный капитан захлопнул книгу посемейных записей и, повернувшись к людям, что сгрудились в овражке тонувшего в вечерней тьме девственного леса, объявил:

– Вы, подняв мятеж против Великой Японской империи, развязали гражданскую войну. Измена государству – тяжкое преступление, которое должно быть искуплено. От имени военного трибунала приговариваю всех вас к смертной казни!

В ответ кто-то выкрикнул вдруг из толпы:

– Если нас нет в книге посемейных записей вашей Великой Японской империи, значит, по-вашему, мы и не рождались! Как же можно казнить тех, кто не родился? В ту минуту, как вы нас убьете, для Великой Японской империи наше существование станет историческим фактом!

Все стоявшие в овражке старики и дети, мужчины и женщины были повешены на ветвях деревьев-великанов девственного леса. После того как при свете взошедшей луны солдаты убедились, что ни один человек не избежал наказания, кто-то заметил исчезновение Безымянного капитана. Его стали искать, и вдруг он обнаружился – раздетый, неузнаваемый – среди повешенных: то ли ошиблись, когда казнили мятежников, то ли повесился сам, инсценировав ошибку при исполнении приговора. Ошибкой было и уничтожение горловины после безоговорочной капитуляции деревни-государства-микрокосма подчиненными Безымянного капитана, которые считали, что исполняют волю командира. На самом деле он ничего подобного не задумывал – так говорится в мифах и преданиях.

Письмо пятое
Семья человека, описывающего мифы и предания

1

Сестренка, хотя отец-настоятель не был уроженцем ни долины, ни горного поселка, но он, открыв для себя самобытность мифов и преданий деревни-государства-микрокосма, всю свою жизнь посвятил их сбору и реконструкции. Мало того, нас с тобой – близнецов, родившихся уже после окончания пятидесятидневной войны, – он хотел превратить, так сказать, в подопытных кроликов, чтобы с нашей помощью убедиться в правильности своих исследований. Отдав всего себя мифам и преданиям нашего края, он старался увлечь и меня своими интересами, и хотя в детстве я всячески противился ежедневным занятиям, но, как видишь, теперь я сам подробно все излагаю в виде писем к тебе. А ты, словно проникнув в сокровенную суть мифов нашего края, живешь под одной крышей с Разрушителем, которого тебе уже удалось вырастить до размеров собаки. Да, ведь ты и маленькой девочкой, подкрашенная румянами, все дни проводила в храме, готовя себя к миссии жрицы еще не явившегося Разрушителя. Нужно сказать, что замысел отца-настоятеля, решившего превратить меня в летописца деревни-государства-микрокосма, а тебя – в жрицу Разрушителя, удался полностью. По правде говоря, в детские годы, хотя отец-настоятель и занимался моим воспитанием, меня не оставляла мысль, что я сын человека, пришедшего в наш край из чужих мест. Повзрослев, я уже твердо знал, что буду описывать мифы и предания нашего края, но, видимо, такое намерение возникло у меня после долгих колебаний, и потребовалось немало времени, прежде чем я решился взяться за эту работу. И лишь когда я наконец нашел для себя способ описывать мифы и предания в форме писем к тебе, пестующей возрожденного Разрушителя, мне удалось преодолеть все свои сомнения. А теперь, сестренка, я иду дальше и хочу проследить, как мифы и предания деревни-государства-микрокосма отразились в наших судьбах – судьбах близнецов, детей отца-настоятеля и бродячей актрисы. Это, сестренка, позволит нам увидеть себя самих в свете мифов и преданий деревни-государства-микрокосма.

Соседи так говорили об унаследованных от отца-настоятеля и бродячей актрисы внешних приметах, отличавших нас с тобой, родившихся в доме, который стоял в самом низком месте долины: «Что это за дети, что у них за выпученные глаза – того и гляди на лоб вылезут!» Правда, это их мнение шло вразрез с привычными критериями красоты. Наш младший брат, которого жители долины и горного поселка почтительно называли Цуютомэ-сан и которому мир профессионального бейсбола представлялся сказочным, мечтал о славе выдающегося игрока. Его кумиром был Разрушитель, который распространил свое влияние даже на него, человека, думавшего только о спорте и ни о чем другом. Когда мечта брата сбылась и он был принят в бейсбольную команду Кансая, спортивная газета поместила его фотографию с подписью: «Новый игрок с такими красивыми глазами, несомненно, станет новой звездой». Но, разумеется, до настоящего игрока ему было далеко, и вскоре в заметках о звездах бейсбола уже иронически прохаживались на его счет: «Он сидит, прикрыв ресницами большие черные глаза, на самом конце скамейки запасных».

Эти прекрасные глаза брат унаследовал от матери – бродячей актрисы, так и не ставшей законной женой отца-настоятеля и в конце концов изгнанной им из нашего края (отец мечтал ради своих исследований сочетаться браком с девушкой, в жилах которой течет кровь созидателей). Наша мать снова отправилась скитаться с бродячей труппой по дорогам и умерла во время этих скитаний, но всегда, я уверен, помнила своих пятерых детей, оставшихся в долине. Только исполняя волю нашей матери, ее сводная сестра, тоже бродячая актриса, накопив небольшую сумму денег, пришла в долину и до самой смерти помогала нам. Мать и ее сводная сестра были в молодости неразлучны, все у них было общим, но тем не менее нужна была удивительная самоотверженность и благородство, чтобы, отказав себе во всем, выполнить волю сестры. Я никогда не забуду эту необщительную женщину в круглых очках в металлической оправе, которая так много сделала для нас (особенно для одного) в последние годы своей жизни.

Из ее рассказов и рассказов других женщин я узнал о странном событии, происшедшем утром, когда мать покидала нашу долину. В том месте, которое по-прежнему называлось горловиной, хотя после пятидесятидневной войны там все изменилось, мать, бредущая в сопровождении молодых почитателей, вызвавшихся довезти до границы тележку с ее вещами, повстречала трех женщин из горного поселка. Дело было на рассвете – значит, они специально поджидали ее. У этих несчастных женщин тяжело болели дети. Вот что они придумали: попросить мать, чтобы она избавила их детей от порчи. Мать, которая была вынуждена покинуть долину из-за постыдных слухов, будто ее навещают молодые люди, сразу же согласилась и разыграла такую сценку: как будто схватила руками эту порчу и спрятала под кимоно между ляжками – подол у нее в то время был подвернут, чтобы легче было идти. Потом повернулась к юношам, тащившим тележку, и, наградив их улыбкой, стала боком мелкими шажками спускаться к реке.

Вот точно так же, улыбаясь, и пятнадцать лет назад накануне осеннего праздника урожая наша мать твердым шагом вошла в долину, поворачивая из стороны в сторону лицо, скрытое под толстым слоем грима. На следующий же день на сцене, сколоченной за оградой храма Мисима-дзиндзя, она исполнила танец, сопровождая его пением и декламацией, – она все делала сама. Произвело ли это впечатление на людей нашего края, судить не берусь – когда ее окончательно изгнали из долины, мне было всего три года; но никто не возражал, когда эта бродячая актриса, отправившаяся было дальше, в деревню в нижнем течении реки, вскоре вернулась к ним и поселилась в долине. Может быть, потому, что догадывались об отношениях, которые связали ее с отцом-настоятелем после возвращения в долину? Обосновавшись здесь, она, похоже, жила на собственные средства, не рассчитывая на помощь отца-настоятеля. На всех праздниках, происходивших в нашей округе, и даже на семейных торжествах она выступала с песнями и танцами – ведь мать была единственной профессиональной актрисой в нашем крае. Дальше больше – ее стали приглашать, когда надо было готовить праздничное угощение, да так и пошло: вскоре уже и в ее собственном уютном и приветливом доме, стоявшем в самом низком месте долины, повелось подносить молодым людям еду и выпивку. Эта женщина ни при каких обстоятельствах не падала духом.

Однажды глубокой ночью отец-настоятель, напившись до бесчувствия, пришел в дом бродячей актрисы и, не стесняясь окружающих, вопил, что из храма, воздвигнутого в самом высоком месте долины, он как в ад спустился в дом, стоящий в самом низком ее месте. Может быть, таким способом, то есть отождествляя себя с созидателями, превратившимися в великанов из мифов и преданий нашего края, изучению которых он посвятил всю свою жизнь, отец-настоятель подбадривал себя? Хотя прямого отношения к основателям деревни-государства-микрокосма не имел – разве что тоже отличался могучим телосложением…

Храм Мисима-дзиндзя был построен княжеством по окончании Века свободы вопреки воле нашей долины. Деревне-государству-микрокосму хватало одного Разрушителя, в которого верили как в бога-покровителя, – необходимости в других богах не было. После реставрации Мэйдзи во вновь созданный синтоистский храм ведомство по вопросам религии Великой Японской империи направило своего священника. Так попал в наш край чужак – отец-настоятель, но вскоре именно он, а не кто-нибудь другой глубоко заинтересовался мифами и преданиями деревни-государства-микрокосма. И всю свою жизнь посвятил их изучению. Постепенно он завоевал доверие стариков нашего края, хотя в долине и горном поселке мифы и предания с давних времен свято оберегались и тот, кто осмеливался поведать их внешнему миру, считался предателем деревни-государства-микрокосма. Отец-настоятель с полным уважением отнесся к этим принципам, поэтому он так и не обнародовал результаты своей работы, отчего он как исследователь всю жизнь испытывал тоску неудовлетворенности.

Вначале я не испытывал к нему сыновних чувств и, встречаясь на дороге с отцом-настоятелем, который на необычайно могучих плечах величественно нес крупную голову, отмечал лишь какую-то чрезмерную агрессивность в его лице. Может быть, в этой агрессивности и находила выход пожиравшая его тоска? Если сейчас вспомнить, каким отец-настоятель виделся мне тридцать лет назад – еще во цвете лет, он уже тогда казался стариком, – то можно сказать, что больше всего походил он на громадного бульдога, хотя, впрочем, для его лица и это сравнение слишком банальное. Черты лица, каждая в отдельности, были даже привлекательны, но вместе – резкие, жесткие – производили отталкивающее впечатление. Густые длинные брови, огромные глаза навыкате, а под ними – набухшие мешки. Мясистый нос, напоминающий формой клюв, большой рот, прикрытый сизой бородой – каждый волос толщиной с соломину. Рот казался темной, бездонной ямой. Думаю, не только я, его сын, но и другие дети нашей долины во сне вздрагивали от страха, когда он глубокой ночью оглашал деревню пьяными воплями.

Я вспоминаю детские ночные кошмары, навеянные образом человека, которого даже язык не поворачивался назвать просто отцом, а только полностью: отец-настоятель – как чужого. Когда он шел по улице, издавая истошные крики, его глаза сверкали во тьме голубым огнем, точно фосфоресцировали. Таким он и представал мне в страшных снах. Его дедом, а значит, нашим прадедом был русский, неведомо как заброшенный в маленький городок на западном побережье острова Хонсю. Отец-настоятель, с воем навещавший дом в самом низком месте долины, и бродячая актриса – хозяйка этого дома – произвели на свет пятерых детей и каждому подобрали такое имя, чтобы в него входил иероглиф, который читается «цую», означает «роса» и употребляется для обозначения России. Старший был назван Цуюити, второй – Цуюдзиро, мы с сестрой, близнецы, получили почти одинаковые имена Цуюми и Цуюки, младший – Цуютомэ. Даже на небольшой торговой улочке, протянувшейся у нас в долине вдоль реки, среди обычных рекламных щитов типа «Глазные капли для студентов» и «Лучший рыбий жир» бросался в глаза щит с надписью «Корабль завоевателей России». Видимо, этот образ являлся крайним выражением культивировавшегося в то время враждебного отношения к России. Сознательно протестуя, отец-настоятель и дал такие имена своим детям. Но я думаю, сестренка, не потому, что в нем заговорила четверть русской крови, а потому, что таким образом он отрекался от трех четвертей японской. Это отречение уходило корнями еще и в безысходную тоску, не покидавшую бульдожьего лица отца-настоятеля, которое так пугало меня в детстве. Однако, углубившись в мифы и предания деревни-государства-микрокосма, отец-настоятель смог обратить эту тоску на пользу. Жизнь исследователя, которую он вел в храме, вряд ли была для него лишь безысходно тоскливой. Главным образом потому, что деревня-государство-микрокосм представляла собой сообщество, которое начиная с периода созидания, в Век свободы, разумеется, и даже после упразднения княжеств, наполовину подчиняясь Великой Японской империи, жило идеей отрицания внешнего мира. Она твердо и неуклонно придерживалась этой идеи, по крайней мере до пятидесятидневной войны, то есть до того, как армия Великой Японской империи вторглась в ее пределы и разгромила ее. Совмещая в себе несовместимое – меланхолию и пылкость, отец-настоятель увлеченно занимался исследованиями, но, когда он днем шел по улице, на лице у него была написана такая безысходная тоска, что дети даже пугались, а по ночам он напивался и оглашал окрестности дикими воплями. Всепоглощающая меланхолия не оставляла отца-настоятеля, как мне кажется, сестренка, хоть она и отступала ненадолго при обучении меня мифам и преданиям деревни-государства-микрокосма и при воспитании из тебя жрицы Разрушителя.

В мою память врезалось лишь, как старший брат, которого прозвали Солдат Цуюити, стоя среди новобранцев, машет бумажным флажком с восходящим солнцем. А то, как он, похожий на русского и лицом, и телосложением, шел во главе колонны и как отец-настоятель, в тот день пьяный с самого утра, отслужил странный молебен, я, несомненно, сам придумал, наслушавшись разных историй от взрослых. Во всяком случае, то, что отец-настоятель, провожая на фронт старшего сына, которому он до этого никогда не выказывал родственных чувств, пьянствовал в течение нескольких дней, похоже на правду. Однако старики, любившие этого чужака, который с таким пылом изучал мифы и предания деревни-государства-микрокосма, не должны были допустить, чтобы он показался на люди мертвецки пьяным. Случись так, мог бы разразиться скандал – тем более что он столь непристойным образом провожал родного сына на фронт, – и тогда приславшие его в наш храм религиозные власти, несомненно, могли отозвать такого священника.

Солдат Цуюити, каким я помню его – похожим на русского и лицом, и телосложением, – не имел ничего общего с тем человеком, фотографии которого появились в газетах и еженедельниках в связи с его самостоятельной боевой акцией, предпринятой через четверть века после капитуляции Японии. На этих фотографиях у Солдата Цуюити лицо японца, хотя действительно несколько необычное. Правда, на черно-белом снимке определить цвет глаз невозможно. Еще учась в начальной школе, я слышал, что в детстве у Солдата Цуюити были удивительные ярко-голубые глаза, хотя в его жилах текла всего одна восьмая русской крови. Можно утверждать, что он унаследовал их от отца-настоятеля, но в противоположность отцу, глаза которого наводили тоску на окружающих, его взгляд отличался мягкостью и приветливостью, свойственными матери. Однако из-за своих голубых глаз Солдат Цуюити во время обучения новобранцев подвергался издевательствам, что привело его к нервному потрясению, и на протяжении четверти века после окончания войны он находился в психиатрической лечебнице, продолжая считать себя призывником, проходящим военную подготовку. В данном ему прозвище – Солдат Цуюити – проявилась прозорливость людей нашего края, которых чутье никогда не подводило. Какое-то время отец-настоятель очень переживал из-за того, что Солдат Цуюити попал в психиатрическую лечебницу, и нам, детям, говорили, будто старший брат погиб.

Оказалось, что Солдат Цуюити не только жив, но и объявился в реальном мире, облаченный в военную форму армии Великой Японской империи, упраздненную уже двадцать пять лет назад, да еще предпринял отчаянную боевую акцию. Честно говоря, я при этом известии испытал лишь удивление, не более. То же, наверное, можно сказать и о тебе, сестренка. Я пытался понять смысл поступков моего старшего брата, но по одним лишь газетным статьям обрисовать себе выступление Солдата Цуюити было очень трудно. В день, когда Солдат Цуюити приступил к своей акции, он проснулся утром в дешевой ночлежке Ямадани, и в его сознании, проспавшем четверть века, шевельнулась мысль, что он находится в наряде и слышит сигнал побудки. Как во время давних учений, когда его нещадно избивали, он перекинул через плечо винтовку, прицепил к поясу штык и флягу, надел ранец и противогаз. Все это снаряжение Солдат Цуюити купил в каких-то лавках в районе Уэно. Винтовка, разумеется, была ненастоящая. Нет, прежде чем нацепить на себя все это снаряжение, он должен был уложить в ранец плащ-палатку, сигнальные флажки, ложку, а сверху – шинель. Свернуть шинель вчетверо и скатать ее как следует было для него, наверное, делом нелегким. Уже после его самостоятельной боевой акции обнаружилось, что привязанная к ранцу шинель и обмотки были изорваны в клочья. Откуда Солдат Цуюити узнал, где можно достать необходимое снаряжение? Будучи пациентом лечебницы, он одновременно работал там садовником, и его, наверное, надоумил, где все достать, уже много лет находившийся на излечении приятель – маньяк, помешанный на военном снаряжении. Но как он раздобыл деньги на снаряжение? Меня раздражало, что никто не мог толком ответить на этот вопрос, и в результате я предпринял собственное расследование, выяснив некоторые тщательно скрываемые факты.

Ко времени выступления Солдата Цуюити наша семья, за исключением отца-настоятеля, жившего затворником в храме Мисима-дзиндзя, разбрелась по белу свету. Надеяться на помощь отца-настоятеля Солдат Цуюити не мог, да у него даже в мыслях не было обращаться к нему. В течение четверти века он жил взаперти, это верно, но, покидая лечебницу, служившую ему кровом все эти годы, Солдат Цуюити получил деньги. Это было жалованье, причитавшееся ему за долгое время работы садовником. Почему же ему выплатили эти деньги? Ведь работа садовника – одно из средств психотерапии, а оплачивать пребывание в лечебнице он не имел возможности. После того как Солдат Цуюити много лет проработал садовником, молодой врач, случайно обративший на него внимание, заключил, что дальнейшее его пребывание в лечебнице бессмысленно. Правда, я думаю, что в этом заключении был какой-то тайный умысел, но, так или иначе, Солдат Цуюити получил деньги и обрел свободу. И вот человек, который в течение четверти века добросовестно, но бездумно выполнял работу садовника, вполне доброжелательный ко всем, никогда не проявлявший агрессивности, сразу же накупил на все деньги военного снаряжения и в одиночестве приступил к осуществлению боевой акции, привлекшей всеобщее внимание.

Столь же внезапную, но тщательно подготовленную демонстрацию устроил и другой наш старший брат, прозванный Актриса Цую, за двадцать пять лет до выступления Солдата Цуюити – осенью, вскоре после того, как Великая Японская империя прекратила свое существование. Местом демонстрации послужила сцена в амбаре для хранения воска, который во время пятидесятидневной войны был разобран, а потом восстановлен. Актрисе Цую неожиданно для всех удалось выступить на представлении, организованном нашей молодежью – демобилизованной, а потому и празднично настроенной. Представление началось с мелодекламации и комической сценки, оказавшейся гораздо лучше предыдущего номера. Потом, в перерыве, после танцев под модные довоенные песенки и перед основной пьесой, на сцену вышел наш брат, который никогда раньше не участвовал даже в мальчишеских играх – недаром сверстники считали его замкнутым и нерешительным.

Выступление его открыл детский оркестр горного поселка, обычно исполнявший ритуальные мелодии во время праздника урожая. Под звуки музыки наш брат, которого с этого дня и до самой смерти все называли Актриса Цую, облаченный в какой-то странный наряд, в глубине сцены корчился, точно в судорогах. Не обращая внимания на его бессмысленные движения, дети, игравшие в храмовом оркестре, справа и слева от него безучастно дули в флейты и били в барабан – очевидно, и отец-настоятель, имевший влияние на родителей этих детей, участвовал в подготовке представления. Вспоминая сейчас об этом, я, сестренка, прихожу к выводу, что и странный наряд Актрисы Цую был придуман отцом-настоятелем, лучшим знатоком мифов и преданий нашего края. В какой-то момент Актриса Цую, дрожа всем телом, вышел к самому краю сцены. Лицо он спрятал от яркого света ламп под круглой деревянной маской, в три раза большей, чем его собственная голова. Мне, сидевшему среди зрителей, маска казалась страшной и безобразной. Ее наискось пересекали, точно раны, багровые трещины, а там, где они сходились, торчал нос, будто клюв хищной птицы. Глубоко вырезанный красный рот тянулся до ушей – правда, самих ушей не было. Но отвратительнее всего выглядели обведенные белой краской два круглых отверстия, напоминавшие глаза сома. Хрупкое тело, с трудом удерживающее эту чудовищно огромную голову, было задрапировано таким же черным куском материи, каким затягивают каркас Быка-дьявола…