Текст книги "Призрак тебя и меня (ЛП)"

Автор книги: Келли Орам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Сначала в его присутствии мне становится легче. Его запах знаком, а жар высокого, стройного тела как будто способен растопить мое заледеневшее сердце. На долю секунды я приникаю к нему. Его руки обнимают меня, словно это так же естественно, как дышать. Всего на секунду все в моем жалком мире становится хорошо. Всего на секунду я вновь оживаю.

– Что с тобой, Бэйли? – В его голосе, обычно глубоком и ровном, звучит хрипотца.

При звуке своего имени я вздрагиваю, и на меня обрушивается реальность. Я выпутываюсь из его объятий, пытаясь подавить панику. Он глядит на меня, ждет ответа. Мы не разговаривали с похорон, и я не уверена, что готова заговорить с ним сейчас. Мне требуется минута, чтобы обрести голос, а затем я выпаливаю:

– Что ты здесь делаешь?

Он шумно вдыхает и, сжав лямку рюкзака на плече, отступает назад. Когда я замечаю рюкзак, у меня отвисает челюсть.

– Ты возвращаешься в школу?

Неподдельный ужас в моем голосе заставляет его вздрогнуть. Капелька света, которая еще секунду назад была в его взгляде, гаснет, а лицо становится непроницаемым.

– Нет, в эту школу я не вернусь. – Он снова сжимает лямку рюкзака, потом, сердито уставившись в пол, перекидывает его на другое плечо. Я задела его. Или он все еще ненавидит меня. Я не стану винить его. В конце концов, из-за меня погиб его лучший друг. Я и сама себя ненавижу.

При виде него в моей памяти снова всплывает тот вечер. Перед глазами проносятся события в ярких деталях. Все, начиная от поисков Уэса, когда он задумал сделать нечто немыслимое, и заканчивая поцелуем, ссорой и, наконец, аварией. И тем, как Уэс меня сдерживал, пока парамедики пытались спасти Спенсеру жизнь.

Один взгляд на его лицо подсказывает, что Уэс вспоминает о том же. Он закрывает глаза и делает глубокий вдох, а когда снова их открывает, выражение его лица становится мягче.

– Как ты? – спрашивает он. – Ты понимаешь… сегодня.

Я проглатываю ком в горле. Меня не удивляет, что он знает о нашей со Спенсером годовщине, но его признание этого факта – как нож в сердце. Почему его это волнует? Его ведь бесило, что мы со Спенсером вместе, и каждый год в этот день он становился жутко ворчливым и раздражительным.

– А что сегодня? – бормочет кто-то у меня за спиной. – Сегодня ведь не годовщина смерти Спенсера. До нее еще пара недель.

Вокруг нас собралась толпа желающих поглазеть на драму. Я не знаю, кто задал этот вопрос, но хочу, чтобы они все исчезли. Как люди могут быть настолько бестактными? Почему они просто не могут заняться своими делами?

Когда мои глаза обжигает слезами, я поворачиваюсь, чтобы уйти. Не могу больше стоять здесь. Но Уэс, положив руку мне на плечо, останавливает меня.

– Бэй, подожди.

Я замираю. Кроме того вечера, Уэс ни разу не называл меня так с тех пор, как мы со Спенсером стали встречаться, а он возненавидел меня за то, что я украла его лучшего друга.

Уэс отпускает меня и проводит рукой по волосам.

– Извини. Просто я… знаешь, нам надо поговорить.

– Нет, – шепчу я. Мой голос дрожит, а за веками начинает щипать. – Я не могу. Не сегодня. – А может, и никогда.

Мне больше не вынести этого. Больше ни секунды не могу смотреть в эти его печальные, злые глаза, которые знают правду. Мое чувство вины и без него чересчур велико.

Когда я ухожу, Уэс молчит и не пытается остановить меня. Я направляюсь прямо к машине, и мне все равно, что из-за прогула у меня могут возникнуть проблемы. Сейчас важно одно – уехать отсюда. Далеко-далеко. На самом деле я убегаю не от Уэса. Я убегаю от прошлого. И от себя. Мне никогда от этого не убежать, но я все равно убегаю.

Глава 3

В мою спальню ведет долгий путь из множества лестниц. Наш дом был построен в 1907 году, и у меня такое ощущение, словно я живу в «Унесенных ветром». Это трехэтажное здание в колониальном стиле из красного кирпича, с большими белыми колоннами, мансардными окнами и огромным балконом на втором этаже, огибающим весь фасад дома.

Наряду с парадной лестницей, настенными гобеленами, люстрами и несколькими каминами, в доме есть потайные лестницы, жилые помещения и погреб в подвале. Еще за ним располагалась конюшня, которую мы переделали в гараж на три машины с комнатой наверху. Там спит моя бабушка, когда приезжает к нам погостить (мама не может находиться с этой женщиной под одной крышей).

После тщательной реставрации дом был внесен в Национальный реестр исторических зданий. Реставрация и регистрация – именно так моя мама попала в историческое сообщество города.

Когда мы переехали из Нью-Йорка в Нью-Джерси, я была в восторге. Мне нравится, что в пригороде так много пространства. И я люблю, люблю, люблю этот дом. Я люблю его историю и индивидуальность. Люблю его загадки и тайны. Мы с Джулией часто шутили, что это идеальный дом для привидений.

Своей спальней я выбрала комнату на третьем этаже, потому что мне очень понравилась ее нестандартная форма. У мансардных окон широкие подоконники, на которых уютно сидеть, а наклон крыши разрезает потолок пополам, из-за чего кажется, будто я живу на чердаке. Так романтично. Здесь мое убежище.

Я совершаю трехэтажное путешествие в свою комнату, не обращая внимания на издаваемый ступеньками шум – я знаю, что мама не дома и не спросит, почему я вернулась так рано. Когда лестницам больше ста лет, они скрипят и стонут, как бы их не реставрировали.

Включив вентилятор на потолке и распахнув окна – столетние дома отличаются еще и отсутствием кондиционеров, – я ставлю айпод на док-станцию и включаю любимый концерт, надеясь, что звуки Брамса развеют нежеланные мысли в моей голове.

Симфоническая гармония умиротворяет, но недостаточно. Спустя несколько минут, пока я лежала и слушала музыку, мне снова становится неспокойно, поэтому я встаю, беру скрипку и начинаю наигрывать те части мелодии, которые знаю. Мои глаза закрываются, а дыхание замедляется. Я растворяюсь в музыке. Пока смычок скользит по струнам, мое сердце бьется в ритме мелодии, и я обо всем забываю. Сбегаю от горя.

Минут через пятнадцать, ближе к развязке, меня пугает тихий вздох за спиной.

– Ты же знаешь, что я влюбился в тебя из-за скрипки?

Пискнув, я оборачиваюсь, и вижу там Спенсера. Он лежит, лениво раскинувшись у меня на кровати и свесив ноги за край. Одна его рука под головой, а вторая порхает в воздухе, словно он дирижирует играющим на моем айподе оркестром. Закрыв глаза, он улыбается в скат потолка.

Я не могу поверить, что вижу его. Да, он часто мне снится, но видеть его наяву – неожиданно и чуть-чуть страшно. Неужели у меня настолько помутился рассудок, что появились галлюцинации? Увы, меня бы это не удивило. Видимо, после сегодняшней встречи с Уэсом я окончательно спятила.

Оттолкнув эту мысль, я убеждаю себя, что это очередной сон. Видимо, слушая музыку, я задремала, и мне приснилось, будто я беру в руки скрипку. Это объяснение логичнее галлюцинаций. И точно не так сильно пугает. Как бы там ни было, я не жалуюсь. Два сновидения о Спенсере в один день – не так уж и плохо.

– Это было в день, когда ты переехала, – продолжает Спенсер. – Нам тогда было по девять. Я сидел с Уэсом в домике на дереве, и, пока мы спорили из-за футбольных карточек, ты вышла со скрипкой во двор. Раньше я никогда не слышал игру на скрипке и уж тем более не видел, чтобы на ней кто-то играл. Это было похоже на волшебство.

Я хихикаю, вспоминая. Уэс и Спенсер до смерти напугали меня, когда начали кричать мне из окна домика. Они заставили меня подняться и поиграть для них, а когда я закончила, забросали вопросами о том, как и где я этому научилась. Уэса интересовало, умею ли я играть на гитаре или барабанах, но Спенсер считал, что скрипка подходит мне идеально.

На скрипке я играю с четырех лет. Я не сверходаренная, но мне всегда это нравилось, поэтому, чтобы у меня хорошо получалось, я очень много трудилась. К девяти годам я уже играла в течение пяти лет и могла конкурировать с детьми из оркестра средней школы. Представляю, насколько это впечатлило мальчишек, которые тратили большую часть своего времени на ловлю лягушек в лесу.

Спенсер открывает глаза и поворачивает ко мне голову. В его взгляде светится озорство.

– Я никогда тебе не рассказывал, но по вечерам я забирался в домик на дереве, чтобы послушать, как ты играешь. Даже зимой, когда было холодно, и твои окна были закрыты. Эту часть дня я любил больше всего.

Я выглядываю в окно. Моя спальня находится в задней части дома, но даже с этого ракурса видно, что домик для игр практически мертв.

Когда Спенсер был жив, он иногда выскальзывал из дома, взбирался на дерево и светил фонариком мне в окно, чтобы узнать, не легла ли я спать. Я не могла выйти к нему, поскольку, как я уже упоминала, три пролета нашей лестницы очень скрипят – я пробовала несколько раз, и, когда будила посреди ночи родителей, мне приходилось имитировать приступ внезапного голода. Но у нас были рации, и когда мы болтали всю ночь напролет, расстояние в сорок или около того футов, разделяющих нас, не ощущалось таким уж большим.

– Ну ты и извращенец, – шучу я.

– Я точно сталкер. – Сверкнув шаловливой усмешкой, он откидывается на кровати и похлопывает по пустому месту рядом с собой.

Убрав скрипку, я ложусь к нему и сразу пытаюсь уютно устроиться у него на плече, но проваливаюсь сквозь его тело, словно на самом деле его здесь нет. Испуганная, я резко сажусь.

Спенсер вытаскивает из-за головы руку и протягивает ее мне. Она выглядит плотной, реальной. Но ухватиться за нее не получается. Моя рука снова проходит сквозь него.

– Таких снов у меня еще не было, – говорю я, еще несколько раз попробовав прикоснуться к нему.

Когда он не отвечает, я поднимаю глаза. Он смотрит на меня с пониманием и душераздирающей тенью улыбки. Он счастлив сейчас – и в тоже время печален.

– Бэй, это не сон.

– Но как это может быть реальностью? – Я не хочу получать ответ на этот вопрос. Я не готова признать себя сумасшедшей.

В его глазах появляется блеск, и он тоже садится.

– И все-таки это реальность. Я действительно здесь.

Моя рука снова проходит сквозь него, и я начинаю понимать.

– Хочешь сказать, что ты призрак?

Он усмехается, гуляя взглядом по окружности комнаты.

– Ну, ты же всегда говорила, что в этом доме обязаны жить привидения.

У меня вырывается недоверчивый смешок.

– Ну да. Конечно. И теперь я вижу призрак своего умершего парня.

Мысль хорошая, и я почти в нее верю. Если кто и способен найти способ вернуться ко мне из могилы – так это Спенсер. Если б он мог, то ради меня прорвался бы через все плоскости существования.

– Какой же ты скептик.

Спенсер хохочет. От смеха сотрясается все его тело, но вибрации не передаются в кровать. Его словно не существует. Я не знаю, почему сны изменились, и мне не хватает возможности прикоснуться к нему, но я все равно благодарна, что он пришел повидать меня.

– Я настоящий, Бэй. Честно.

Спенсер пересекает комнату, чтобы рассмотреть наши фотографии, которые я оставила на комоде. Мебель в спальне под стать самому дому – такая же антикварная, как и туалетный столик с большим зеркалом. Я потратила годы, закрепляя фотографии между стеклом и деревянной рамой. В конце концов они заняли все зеркало по периметру, и когда появлялись новые, мне все время приходилось решать, которые заменить. Теперь на всех снимках только мы со Спенсером.

Его глаза останавливаются на фотографии, на которой мы, разодетые в пух и прах, стоим в филармонии. Может, он и не был красавцем в общепринятом смысле этого слова, но нельзя отрицать, что в смокинге он выглядел очень эффектно.

– Чудесный был вечер, да? – спрашивает он, не отрывая взгляда от фотографии.

– Лучший за всю мою жизнь, – признаюсь я, и, обхватив плечи руками, пытаюсь унять боль в груди, которая началась с появления Спенсера. Мне больно, но лучше я буду терпеть эту боль, чем потеряю возможность быть с ним.

Я подхожу к нему, желая, чтобы он привлек меня в свои самые успокаивающие в мире объятия. Спенсер не может быть приведением. Я не ощущаю рядом с ним холод. В передачах по телевизору утверждают, что о наличии поблизости призраков можно догадаться по мурашкам по коже – в их присутствии человека начинает морозить, а в комнате понижается температура. Еще я слышала, что они влияют на электричество, заставляя лампочки мигать или гаснуть. Сейчас же ничего подобного не происходит. Спенсер всего лишь плод моего помутившегося рассудка. Я понимаю это, но мне все равно.

Я смотрю на фото, которое он изучает, и улыбаюсь воспоминаниям, которые оно навевает. В последнее Рождество перед своей гибелью Спенсер попросил родителей, чтобы те подарили ему два места в первом ряду на концерт симфонического оркестра. Исполнение подобной мечты казалось невозможным, но у родителей Спенсера были друзья в высших кругах, и они смогли достать нам билеты.

Я отчитала его – ведь рождественский подарок должен был предназначаться ему, а не мне, – а он, рассмеявшись, ответил, что подарком был не концерт, а возможность понаблюдать за тем, как я слушаю музыку.

– Оно того стоило, – неожиданно говорит он, словно прочитав мои мысли. – Ты в считанные минуты растрогалась буквально до слез и весь концерт продержала глаза закрытыми, поэтому я мог наблюдать за тобой без страха спугнуть.

Его слова настолько до банального романтичны и так похожи на Спенсера, что на мгновение заставляют меня улыбнуться. Прямо как в старые добрые времена. Но от правды не убежать, реальность настигает меня, и я опять сажусь на кровать и обнимаю плюшевого медведя, которого он подарил мне на Валентинов день, когда нам было по четырнадцать.

Спенсер, вместо того чтобы сесть ко мне, остается на месте и прислоняется к столику. Расстояние между нами заставляет вновь почувствовать боль, но я понимаю, почему он его сохраняет. Чем ближе мы окажемся, тем больнее будет, когда он уйдет. Если он уйдет. В глубине души я надеюсь, что он говорит правду и будет являться ко мне всю оставшуюся жизнь.

Сложив руки на груди, он долго-долго рассматривает меня. В его взгляде нет похоти, он полон тоски. Наконец его глаза закрываются, и он делает глубокий вдох.

– Я люблю тебя, Бэй.

– Я тоже люблю тебя. – Горло сдавило, и я еле могу говорить. Если он хочет заставить меня заплакать, то у него почти получилось.

На минуту комната погружается в тишину. Так не хочется разрушать ее.

Зеленовато-карие глаза Спенсера полны боли, когда он тихим голосом произносит:

– Ты должна отпустить меня.

Я втягиваю в себя воздух и, наклонившись над плюшевым мишкой, вжимаюсь лицом в его мех, пытаясь скрыть несколько пролившихся слез. Я не хочу, чтобы он знал, насколько его слова ранят меня, ведь я понимаю, почему он так говорит. И он прав. Но идея двигаться дальше попросту невыполнима.

Взяв себя в руки, я снова сажусь. Спенсер тоже забирается на кровать. Садится напротив и обхватывает колени руками. Он ждет – с тем же терпением, что и при жизни, – когда я смогу заговорить. Но я никогда не буду готова к этому разговору.

– Я не могу, – качаю я головой.

– Бэйли, иначе нельзя. Ты не можешь прожить остаток жизни вот так. Меня больше нет.

– Сейчас же ты здесь.

Он пытается улыбнуться. Уголки его губ приподнимаются, но в глазах искорок нет.

– Это не навсегда. Ты должна двигаться дальше.

Я не отвечаю. Может, если притвориться, что я не слышу его, то я смогу продолжать говорить себе, что он будет со мной – и будет моим – вечно. Во сне, в виде галлюцинации или призрака – не имеет значения. Я приму его в любой форме.

Спенсер прикусывает губу, а затем медленно отпускает ее. Сколько я его знаю, он всегда делает так, когда нервничает или чем-то встревожен. Я понимаю, что он сейчас чувствует. Переживает за меня. Вот почему он вернулся – потому что беспокоится обо мне. Мне бы хотелось быть сильной ради него, но я не смогу. Я не знаю, как жить без него.

– Это больно, – признаюсь я.

– Я знаю, но потом станет легче, – кивает он головой.

Мне хочется верить ему, но как? Как мне может стать легче? Ведь его больше нет, и он никогда не вернется. Он оставил меня совершенно одну – разбитую и безжизненную.

Судя по выражению на лице, он понимает, в каком ужасающем состоянии я нахожусь.

– У тебя получится, Бэй. Ты сильная, поэтому снова научишься любить.

Я сердито трясу головой, и по моим щекам стекает еще несколько слез.

– Но я не хочу. Не хочу любить никого, кроме тебя.

У него опускаются плечи, но он продолжает смотреть мне в глаза. В его взгляде вспыхивает решимость.

– Тогда сделай это ради меня. Бэйли, мне нужно, чтобы ты меня отпустила.

Его просьба вызывает во мне иррациональную злость.

– Как ты можешь просить меня о таком? Ты больше не любишь меня?

Нет, конечно же любит. Но я отказываюсь смотреть этой проблеме в лицо. Я не могу это сделать. Я еще не готова.

Дверь без предупреждения открывается, и в комнату заглядывает моя мать. На ее лице беспокойство.

– С кем ты разговариваешь?

Я оборачиваюсь, но Спенсер уже пропал. Когда я снова смотрю на маму, то осознаю всю серьезность произошедшего. Я не спала, и то был не сон. У меня были галлюцинации. Я начинаю сходить с ума.

– Ни с кем, – бормочу я.

Ничего больше я не добавляю и не объясняю, почему разговаривала сама с собой или почему так рано вернулась из школы.

– Почему ты дома?

Наверное, ей позвонили из администрации школы. А может быть Джулия. Я уверена, что до сестры слухи уже дошли. Она не услышала бы об этом, разве что посещая школу на Марсе.

Не дождавшись от меня приглашения, мама заходит сама, усаживается на край кровати и разглаживает подол платья. Она несколько минут выжидает, прежде чем приступить к лекции, которую подготовила.

– Мне позвонили из школы. – Вот и ответ на вопрос. – И твоя сестра.

Я почти усмехаюсь.

– Ты в порядке?

Нет. Она это знает, но, как моя мать, обязана спросить. Пока я молчу, мама вздыхает.

– Я записала тебя к доктору Московицу. Сегодня у него смена в больнице, но он согласился принять тебя в два часа. Хочешь пообедать, или может, перед этим съедим по мороженому?

Не сдержавшись, я бросаю на нее полный свирепости взгляд.

– Ты снова отправляешь меня к этому безмозглому мошеннику и спрашиваешь, не хочу ли я перед этим сходить за мороженым?

Родители отправили меня к доктору Московицу спустя несколько месяцев после гибели Спенсера. Я ненавижу визиты к нему. Не думаю, что имею что-либо против самой терапии – видит бог, я бы поговорила с кем-то другим, – но я терпеть не могу этого низенького, лысого, назойливого толстяка, который считает, что знает все на свете. Он игнорирует мои чувства, оправдываясь тем, что я подросток, и поэтому все кажется еще хуже, чем есть. Каждое сказанное им слово пропитано высокомерием и снисхождением.

Даже если я теряю рассудок – что очевидно, ведь я только что видела призрак своего парня, – доктор Московиц последний человек, который сможет мне помочь. Однако спорить с родителями бессмысленно. Доктор Московиц учился с моим отцом в Йеле, и, судя по всему, диплом Йеля значит, что его обладатель не ошибается. Никогда.

Мама зажимает пальцами переносицу.

– Я просто пыталась быть милой.

– Мило было бы не заставлять меня идти к доктору Московицу.

– Бэйли, а у меня есть выбор? Ты не в порядке и отказываешься идти на поправку.

Ее прямота выбивает из колеи и немного охлаждает мой пыл. Я падаю обратно на подушку. Потом, перевернувшись на бок, снова хватаю плюшевого медведя и сворачиваюсь калачиком. Матрас слегка прогибается под маминым весом – она тоже ложится и обнимает меня.

– Я не знаю, как еще помочь тебе, милая. – Ее голос дрожит.

Проявление нежности возвращает чувство вины. Я люблю свою маму и чувствую себя просто ужасно из-за того, что заставляю ее и всю нашу семью переживать, но сейчас я в растерянности. Она просит меня сделать то же, о чем просил Спенсер – двигаться дальше. Но как? Это кажется невозможным.

– Я уничтожена, мам, – шепчу я, эгоистично прижимаясь к ней, хотя чувствую, что не заслуживаю ее терпения. – Он ушел на небеса и забрал с собой мое сердце.

– Нет, не забрал. – Мама расчесывает пальцами мои волосы. Как будто я маленькая, но я не прошу ее перестать. – Твое сердце разбито, но оно все еще там. Ты сможешь исцелить его, Бэйли. Возможно, на нем останутся шрамы, но оно сможет биться как раньше. Стоит лишь постараться.

Надеюсь, она права.

Вместо того чтобы пойти за мороженым, мы долго лежим и молчим. Платье мамы, конечно же, мнется, но если это и беспокоит ее, то она не подает вида.

– Твоя сестра хочет проехаться по магазинам на выходных, купить платье для осеннего бала. Пожалуйста, поехали с нами? Мы подберем тебе идеальное платье.

В моей груди все сжимается. Я боялась осеннего бала с первого учебного дня. Как будто прочитав мои мысли, мама говорит:

– Мне кажется, тебе стоит поехать.

От одной только мысли о танцах меня начинает тошнить. Когда я не отвечаю, мама больше не поднимает этот вопрос.

– Может, тогда хотя бы поможешь выбрать платье сестре? Ты же знаешь, она тоже о тебе беспокоится.

Беспокоится? Или злится? Джулия завидует тому вниманию, в центре которого я оказалась после гибели Спенсера. Я стараюсь не винить ее, но ее отношение ко мне сводит с ума. Она расстроена из-за внимания, которого я никогда не просила и не хочу. Не уверена, что посягательство на ее день шоппинга с мамой поможет проблеме, но сказать «нет», когда мама так отчаянно хочет, чтобы я вышла из дома, я не могу.

– Хорошо, я поеду. Но на сам бал не пойду. Только не после того, что случилось в прошлом году.

Мама расслабляется от облегчения и вознаграждает меня еще одним крепким объятьем.

– Ничего. Я рада и этому.

Глава 4

Больницы не входят в список моих любимых мест. Они наполнены болью, болезнями, печалью и смертью. Люди пытаются замаскировать удручающую атмосферу, окрашивая стены в успокаивающие тона, но никакими пастельными красками не скрыть уродливую правду. К примеру, в комнате для посетителей, где я сейчас нахожусь, есть симпатичная мультяшная роспись с изображением зеленого цветущего луга. Но даже глядя на большое желтое солнце и ярко-голубое небо на стенке, я все равно понимаю, что эта комната для людей, которые пришли навестить своих умирающих родственников. Скорее всего, своих умирающих детей – учитывая столь детский декор.

В основном, доктор Московиц занимается неизлечимо больными пациентами – отсюда и встреча в больнице. Полагаю, именно поэтому он никогда не испытывал ко мне особой симпатии. Я же не умираю, как большинство его пациентов, а значит, просто драматизирую.

– Должен признать, мне грустно снова видеть тебя у себя, – говорит он, усаживаясь в мягкое виниловое кресло напротив дивана, на котором сижу я. – Я надеялся, что тебе станет лучше, но твоя мама говорит, что дела идут хуже. – В его голосе слышен вопрос, но по взгляду понятно, что сам он уже все решил.

– Просто у меня был плохой день, а мама приняла все близко к сердцу.

Я не уверена, что сама в это верю, но это неважно. Доктор Московиц определенно не верит.

– Вот как?

Он откидывается на спинку кресла и закидывает ногу на ногу, чтобы положить блокнот на колено и делать заметки. Действие требует серьезных усилий. Это чудо, что он с ним справляется.

– Я звонил в школу и разговаривал с твоими учителями. Идет только вторая неделя, а большинство из них уже заметили проблему.

Он листает заметки в блокноте.

– Вялая, незаинтересованная, отстраненная, рассеянная, отдалилась от сверстников, не выполняет задания, успеваемость ниже, чем в предыдущие годы... – Он делает паузу, давая мне возможность отреагировать, но если он не собирается задавать прямые вопросы, то я буду молчать. – Это не признаки «плохого дня». И даже не признаки нормального горя. Боюсь, причина кроется в более глубокой проблеме, которую мы не смогли определить. А пока я хочу оградить тебя от действия препаратов. Они делают тебя слишком безразличной. С этого дня тебе следует сократить дозу вдвое.

Я киваю. Лично меня устраивает безразличие, которое дают антидепрессанты, но спорить бессмысленно. После этой встречи он даст моей маме рекомендации, а она уж проследит, чтобы я их выполнила.

– Очень хорошо. – Он делает глубокий вдох и что-то строчит в блокноте. Потом, прищурившись, глядит на меня, готовый проанализировать каждое мое слово, эмоцию или движение. – Может, есть что-то связанное с происшествием, о чем ты не рассказывала до сих пор? Что-то, что мешает тебе двигаться дальше?

Что-то вроде чувства вины, потому что мой парень мертв из-за меня? Но я не озвучиваю эту мысль. Не собираюсь обсуждать это с человеком, которого не выношу.

– Вы имеете в виду смерть моего парня?

На круглом лице доктора Московица приподнимается бровь.

– Мы уже проговаривали это. Такая потеря…

– Доктор Московиц, вы когда-нибудь теряли любимого человека? – Я не выдержу от него еще одну банальность. Не сегодня. – Было такое, чтобы вы встречались с человеком в течение двух лет, любили всем сердцем, а потом этот человек умирал?

– Нет, мне посчастливилось избежать подобной утраты. У меня нет жены или подруги, но я представляю, насколько это…

– Нет, не представляете! – срываюсь я. – Не нужно сидеть здесь и рассказывать мне, что я должна чувствовать, когда вы понятия не имеете, через что я сейчас прохожу. Говоря, что я не испытываю эмоций, или что я не должна их испытывать, вы не убираете эти эмоции, а просто отбиваете желание слушать что-либо от вас.

Доктор Московиц застывает от удивления. Да, эта вспышка мало похожа на мое обычное «говори-ему-то-что-он-хочет-услышать-чтобы-побыстрее-уйти» поведение. Но у меня действительно был плохой день. Я держусь на волоске.

Ему требуется минута на то, чтобы опомниться, и еще как минимум три, чтобы написать о моей вспышке гнева роман. Отложив наконец-таки ручку, он складывает ладони «домиком» около рта. Видимо, раздумывает, как действовать дальше.

Я кошусь на часы на стене. Прошло всего пятнадцать минут этой пытки. Хочется застонать. Одно хорошо: сегодня доктор Московиц может уделить мне только двадцать пять минут вместо обычных пятидесяти.

– Почему бы тебе просто не рассказать мне о том дне? – наконец спрашивает он. – Может быть, теперь, спустя столько времени, ты увидишь эту ситуацию другими глазами?

– О чем тут рассказывать? Мы пошли на вечеринку. Спенсер слишком много выпил, решил поехать домой, а потом перепутал гигантский ствол дерева с пустой дорогой. – Это всего лишь около двадцати процентов правды, но ничего больше ему не вытянуть из меня.

Доктор Московиц, как всегда, не может не задать дополнительный вопрос.

– Почему вы были пьяны?

Я стискиваю зубы и перед тем, как ответить, делаю вдох.

– Я не была пьяна, – огрызаюсь. – В тот вечер я не притрагивалась к алкоголю. Я не пью.

Никак не отреагировав на мою враждебность, доктор Московиц перефразирует свой вопрос:

– А почему выпил Спенсер?

Я пожимаю плечами, молясь о том, чтобы мое лицо оставалось бесстрастным.

– Была вечеринка. На вечеринках подростки пьют.

Но доктора Московица не одурачить.

– Но ведь ты не пила. И судя по тому, что я узнал о тебе, ты не из тех девушек, которые встречаются с парнями, не разделяющими их стандарты. Выпивка на вечеринках была обычным явлением для Спенсера?

Я разрываюсь между ложью и защитой чести Спенсера. И Спенсер, как всегда побеждает.

– Нет, Спенсер не был таким. Он не особо любил вечеринки и почти никогда не пил. А если и пил, то никогда не напивался. Он был хорошим парнем.

– Я тебе верю, – быстро отвечает доктор Московиц.

Поняв, что мое тело натянуто как струна, я пытаюсь расслабиться. Доктор Московиц, вне всяких сомнений, заметил мое защитное поведение и позже подвергнет его детальнейшему анализу.

– Тогда, Бэйли, скажи мне еще раз. – Он не даст мне сорваться с крючка. – Если обычно Спенсер не пил, то почему в тот день он действовал столь нехарактерным для себя образом? Уровень алкоголя в его крови был опасно высок. Случайно так не напиться. Как ты думаешь, почему он так поступил?

Я точно знаю, почему он так сделал. Из-за Уэса. Из-за меня.

– Это была вечеринка в честь футбольной победы. Мы выиграли, когда Спенсер забил победный гол с сорока восьми ярдов. Это был рекорд штата. Той ночью был его звездный час. Может, он просто хотел это отпраздновать.

Сложно сказать, знает ли доктор Московиц о том, что я лгу. Ну, не совсем лгу. Рассказанное – чистая правда, но Спенсер напился не из-за этого. Причина, по которой он уехал и разбился насмерть, в другом.

Знает он или не знает, что я опускаю ключевые детали, но тем не менее доктор Московиц пытается использовать новый подход.

– Хорошо. Давай теперь обсудим другое. Почему у тебя сегодня, как ты выразилась, был плохой день?

Потому что сегодня наша годовщина? Потому что в школе появился Уэс? Потому что мне привиделся призрак моего парня? Ничего этого я не говорю, а просто сверлю доктора Московица взглядом, пока этот придурок пишет заметки.

– Ты счастлива рядом со своими друзьями? – спрашивает он, не отрывая глаз от блокнота.

– С ними хорошо. Как и раньше.

– А что насчет мальчиков? Ты с кем-нибудь встречаешься?

– Нет.

Теперь он прерывает свою писанину и поднимает лицо.

– Почему?

Я решаю – впервые – быть честной.

– Потому что их всех я сравниваю со Спенсером. И они все проигрывают ему.

– Возможно, это изменится, если ты дашь им шанс.

– А возможно они просто хотят залезть мне под юбку.

Глаза доктора Московица округляются, а кончики ушей краснеют.

– Мальчиков в нашей школе можно описать четырьмя словами: спорт, вечеринки, пицца и секс, – перечисляю я, загибая пальцы. – Спенсер был другим. То, что нас связывало, было особенным, и это нельзя заменить.

Странно, но доктор Московиц не спорит со мной.

– Я не предлагаю тебе заменить его. И если никто из ребят не вызывает у тебя интереса, то не встречайся с ними всерьез. Поверь, в конце концов они повзрослеют, и, может быть, в колледже… – Он делает паузу, затем поправляется: – После колледжа ты встретишь другого достойного человека. Но сейчас тебе следует хотя бы попробовать сменить обстановку. Даже если ты не найдешь мальчика, подобного Спенсеру, ты можешь найти друга. Кого-то, кому сможешь довериться, с кем сможешь поговорить. Люди – существа социальные. Мы зависим друг от друга в комфорте и счастье. Пока ты снова не начнешь открываться, твоя депрессия не уйдет. Ты должна дать шанс себе пережить смерть Спенсера, иначе его потеря будет, как призрак, преследовать тебя до конца твоих дней.

Я не могла не заметить иронию выбранных им слов. Хуже всего то, что он прав. Я шумно выдыхаю.

– Мама считает, что мне стоит пойти на школьные танцы.

Доктор Московиц моргает, шокированный моим заявлением. Желание мамы отправить меня на танцы вовсе не является новостью века, просто я никогда не делюсь информацией добровольно. Никогда. Не знаю, почему я это сказала. Наверное, мой мозг еще одурманен встречей со Спенсером. Пусть его породило мое подсознание, но Спенсер просил меня двигаться дальше. Может, в глубине души я сама хочу этого. Может, с помощью галлюцинаций мой мозг просто сигнализирует, что я готова попробовать.