Текст книги "Дело о старинном портрете"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Я заплатила за каждую из них по тысяче франков! – гордо ответила я. – Повешу их у себя в спальне.

Мои собеседники переглянулись. Матильда пожала плечами, а князь покачал головой. Хозяйка с недовольным видом удалилась на кухню. Таким образом они выразили сомнение в моих умственных способностях.

– Позвольте посмотреть Энгра, Полин. Вчера, при свете лампы, мне не удалось увидеть все детали. Можно взять?

– Конечно, Кирилл Игоревич. – Я подала ему картину.

Он вставил в глаз монокль и принял у меня холст.

– Весьма, весьма интересно, – пробормотал он, рассматривая картину. – Есть некоторые различия в композиции, но это понятно, перед нами эскиз, а руку мастера оценит и невооруженный глаз.

– Вы видели оригинал?

– Конечно! Картина висит в Лувре. Сходите, не пожалеете, не все же по кабаре ходить, тоску заглушать…

– Да полно вам, князь, – отмахнулась я. – Неужели нельзя немного порадоваться жизни?

– Судя по тому, как потрескалась краска, – продолжил Засекин-Батаиский, не обратив внимания на мои слова, – этот холст валялся где-нибудь на чердаке или в сыром подвале. Ну как, мадам Ларок, я был прав или нет? Неужели вы не видите сходства между нашей Полин и этой одалиской?

– Ни малейшего, – поморщилась Матильда. – И хорошо еще, что на эскизе только голова, а не вся расползшаяся фигура натурщицы. Энгр вообще игнорировал анатомические пропорции. Вы сделали мадам Авиловой дурной комплимент, князь.

Засекин-Батаиский с сожалением оторвался от созерцания картины и протянул ее мне.

– Отнесу картины наверх, господа, – сказала я. – А потом пойду погуляю. Всего доброго, не волнуйтесь за меня, постараюсь вернуться пораньше. Вы правы, князь, хватит шататься по кабаре. Сегодня я намерена посетить Лувр.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Философия легко торжествует над страданиями прошедшими и будущими; но настоящие страдания торжествуют над ней.

На самом деле я отправилась в клинику доктора Эспри Бланша. Три картины, купленные у Кервадека, я вынула из рам, свернула трубкой и замаскировала, обернув ими ручку зонтика, – мне почему-то не хотелось оставлять их в отеле.

По дороге я купила четыре крепких зеленых яблока с красным бочком.

Дорогу я уже знала, поэтому все извилистые аллеи и террасы сада принцессы Ламбаль преодолела без труда.

– Где я могу видеть больного по имени Жан-Люк Лермит? – остановила я пробегавшую мимо молоденькую сиделку.

– В шестой палате, – ответила она и понеслась дальше, а я подумала: хорошо, что сиделка не принялась расспрашивать, зачем мне нужен этот больной.

Палату я нашла быстро. На разобранной кровати сидел худой изможденный человек с длинными седыми кудрями и смотрел в окно.

– Добрый день, мсье Лермит, – тихо сказала я. – А я вам яблок принесла.

Он медленно повернулся всем телом, посмотрел на меня выцветшими глазами и произнес:

– Мне душу странное измучило виденье,

Мне снится женщина, безвестна и мила,

Всегда одна и та ж, и в вечном измененье,

О, как она меня глубоко поняла…4242
  Стихотворение французского поэта Поля Вердена (1844– 1896) «Сон, с которым я сроднился» («Mon reve familier») в переводе Иннокентия Анненского. (Прим. авт.)


[Закрыть]

– Вы меня знаете? – опешила я.

– Вы та, о которой рассказывал Андре. Я вас сразу узнал. Заберите меня отсюда, – зашептал старик словно в горячечном бреду. – Они думают, что я ненормальный, а я просто знаю то, чего они понять не могут. Вот и называют меня душевнобольным.

– Кто – они? – спросила я. – Больные? Врачи?

– Да что больные! – презрительно махнул он рукой. – Здесь все полоумные, кроме меня! И врачи тоже! Ну, может быть, кроме доктора Бланша. Они мне какой-то новомодный душ прописали. Душ Шарко! Надели на меня обруч с дырками и давай воду холодную качать. А она еле капает. Я говорю: «Дайте мне, я все переделаю, и струи будут бить в десять раз сильнее!» Не дают. В женском отделении рантьерши дугой выгибаются: кричат, вопят, а за ними сиделки ходят, терпят их художества! Да сиделки им не помогут! Не тем лечат! Набрать бы вместо них крестьянских парней да запереть по паре в палате. Сразу выздоровеют! А то придумали – истерия 4343
  Истерия – от греч. hystera, матка. С древнейших времён истерию связывали с заболеванием матки. (Прим. авт.)


[Закрыть]. Что за истерия? Да у них просто матка места себе не находит, вот и корчит их от вожделения.

Старик действительно оказался безумцем. Вряд ли я смогу узнать у него что-либо о гибели Андрея, но все же решила попытаться.

Скажите, мсье Лермит, чем занимался Андре?

Старик вдруг дернулся и изумленно посмотрел на меня.

– Андре? Рисовал. Он всегда рисовал.

– Что он рисовал?

– Как что? Мадам, вы сумасшедшая! Если художник рисует, то он рисует картины.

Я чувствовала, что терпение покидает меня. Хотя старик был прав – несмотря на душевную болезнь, он четко отвечал на мои вопросы, и мне нужно было сердиться только на саму себя, потому как я толком и не знала, что именно нужно у него выспрашивать.

– Вам знакомы эти картины? – Я принялась разворачивать холсты, обернутые вокруг ручки зонтика.

Энгра Жан-Люк сразу отложил, лишь скользнув по нему взглядом, а вот одна из картин Андрея, та, где треугольники и квадраты соединялись хаотичными линиями, его заинтересовала. Он посмотрел по сторонам, подошел к печке-голландке и взял из нее уголек. Потом вернулся к картине и стал дорисовывать ломаные линии, приговаривая «Так, и вот так…».

– Что вы делаете?! – закричала я и попыталась отобрать у него холст. – Это же картина Андре!

– Знаю, – невозмутимо кивнул он.

– Зачем вы ее пачкаете?

– Не пачкаю, а исправляю.

Я почувствовала, что начинаю понемногу сходить с ума. В этой больнице, среди подопечных доктора Бланша, сумасшествие наверняка было заразной болезнью и передавалось через кашель или брызги слюны. Еще немного, и меня можно будет отправлять к тем несчастным, которых запирают по палатам.

Я с опаской отодвинулась от Жан-Люка и стала наблюдать за его действиями. Отбирать у него картину не было смысла – все равно это была мазня. Купила-то я ее только из-за подписи на обороте.

Вдруг за стеной раздался истошный вопль. Я вздрогнула и очнулась. Жан-Люк Лермит сидел и пристально смотрел на меня. Как ни странно, взгляд у него был осмысленный и спокойный.

– Вот вам правильный путь. – Он протянул мне свернутый в трубку холст. – Я нарисовал на картине каверны.

– Какие каверны? – удивилась я.

– Я там жил, мадам, – глухо произнес он. – С тридцати лет.

– Где вы жили? В кавернах? – Я не сразу сообразила, что по-французски каверна может обозначать пещеру.

Жан-Люк не успел ответить. Его лицо исказила судорога, он дернулся и нелепо завалился на правый бок. Я в ужасе выскочила в коридор и закричала:

– Доктора! Позовите скорее доктора!

На мой вопль прибежала пожилая сиделка в длинном фартуке.

– Доктор Бланш на кухне, снимает пробу, бегите за ним туда, – сказала она. – А я разожму ему зубы – у него падучая. Еще язык прикусит, не дай Бог!

Сиделка принялась хлопотать над больным, а я побежала туда, откуда доносился запах тушеной рыбы и овощей.

– Доктор, доктор, – закричала я, – там у больного эпилептический припадок! Скорее!

– У кого припадок? – удивился Бланш моему появлению и отложил в сторону ложку.

– У Лермита!

– Значит, вы все-таки до него добрались, – нахмурился он и поспешил в палату. Я побежала за ним.

Жан-Люк уже не бился в судорогах, а спокойно лежал на кровати. Его нос заострился, глаза впали, а морщины глубоко прорезали щеки. Выглядел он – краше в гроб кладут.

Доктор Бланш посмотрел на разбросанные по палате картины:

– Откуда это? Ваши проделки, мадам?

– Я решила развлечь Жан-Люка и принесла ему холсты порисовать, – пролепетала я, поспешно свертывая полотна.

Доктор поднял с пола картину Энгра.

– Вы дали ему рисовать на этом?! Вы кто? Сумасшедшая миллионерша? Чего вы добиваетесь?

– Доктор, для психиатра вы слишком возбудимы и неадекватно реагируете на раздражение. Я уже говорила вам, что ищу убийцу моего друга, а Жан-Люк был с ним знаком. С моим другом, а не с убийцей, – пояснила я, заметив недоумение в глазах Эспри Бланша.

– И поэтому вы позволяете себе доводить до эпилептического припадка больного человека? Вам мало смертей?

– Но я же не знала, что Лермит страдает эпилепсией!

– Я требую, чтобы вы покинули пределы больницы.

– Хорошо, доктор, только разрешите мне задать один вопрос: что такое каверна, кроме того, что это пещера в горах?

– Полость, возникающая в органах тела при разрушении и омертвлении тканей, – машинально ответил он.

– У Жан-Люка они были?

– Не знаю, я же психиатр, а его лечащий врач – доктор Гревиль.

– Прошу вас, вызовите его и спросите. Это очень важно!

Доктор Гревиль сам явился в палату буквально через две минуты. Он достал стетоскоп из нагрудного кармана и склонился над Лермитом.

– Коллега, ответьте на вопрос этой настырной дамы, – обратился к нему Бланш. – Иначе она вцепится в вас как бульдог и не отпустит, пока не вытрясет все, что ей надо. А мне пора, прощайте!

– Слушаю вас. – Гревиль вопросительно посмотрел на меня.

– Доктор, у больного есть каверны?

– Где? – Доктор воззрился на меня с немалым удивлением. – В легких или в почках? Он что, жаловался на боли или затрудненное дыхание?

– Нет, он сказал, что там жил.

– Простите, не понял. Где жил?

– В кавернах.

– Знаете что, мадам, – рассердился доктор Гревиль, – уходите отсюда. Ступайте домой и займитесь каким-нибудь делом. Мало того, что вы доводите больных до эпилептического припадка, так и врачей мучаете глупыми вопросами. Раз больной жил в пещере, это еще не значит, что у него каверны в легких. Ступайте, дайте мсье Лермиту отдохнуть и прийти в себя.

Я свернула холсты, но не стала прятать их в зонтик, надела шляпку и, не сказав больше ни слова, вышла из палаты.

***

Стояла влажная жара. Даже сюда, на монмартрский холм, долетали удушливые испарения с Сены. Я сняла корсет и облачилась в тонкий полупрозрачный пеньюар. Потом достала из комода папку Андрея и принялась перебирать рисунки. Это единственное, что осталось мне от него, если не считать двух картин, одну из которых погубил сумасшедший пациент доктора Бланша. Обедать вместе с постояльцами мне не хотелось, и я попросила мадам де Жаликур принести мне еду в комнату.

Когда я нехотя ковыряла пулярку под эстрагоновым соусом, размышляя, как можно испортить такое простое блюдо, в дверь постучали. Накинув на плечи легкую кашемировую шаль, я приоткрыла дверь. На пороге стоял Улисс.

– Прости, что без предупреждения. Можно войти? – Вид у него был взволнованный.

– Я не одета, – проговорила я, отступая и кутаясь в шаль. – И чувствую себя не в своей тарелке.

– Это неважно, – отмахнулся он и вошел в комнату. – Мне надо с тобой срочно поговорить. У тебя выпить есть?

Я предложила ему сесть и задернула атласные занавеси алькова, где стояла кровать. Потом открыла саквояж и достала бутылку хорошей водки, которую привезла в подарок Андрею из самого N-ска.

Улисс налил себе рюмку водки, выпил и закусил пуляркой из моей тарелки. Потом с интересом посмотрел на меня.

– Полин, скажи, кому из сильных мира сего ты перешла дорогу?

– Прежде чем я соберусь с мыслями, объясни, что произошло.

– Из-за этой истории я уже две ночи отсидел в Консьержери, и мне не хочется снова туда попасть. Только что в пивной «Ла Сури» ко мне подошел один тип. Никогда прежде я его не видел. Тип странный, похож на клошара, небритый и трясущийся, только одет приличнее. Он заявил, что если ты не скажешь, где спрятала картины из мастерской Андре, то сильно об этом пожалеешь.

– Картины Андре? Но я же ничего не знаю!

– Вот и я не знаю. Этот человек сказал: «картины из мастерской Андре», а не «его картины». Значит, там было еще что-то, более ценное, чем поделки русского художника. Прости, Полин, я говорю то, что думаю. Никакой ценности картины Андре не представляют.

– Это неправда! – запротестовала я. – Андрей – прекрасный рисовальщик.

– Как будто я не видел его работ, – хмыкнул швед.

– Можешь полюбоваться. – Я протянула ему свернутые в трубку три холста. – Тут две его работы.

– Что это? – спросил Улисс. Два холста он, бегло просмотрев, отложил в сторону, а на третьем задержал внимание. – Чудесный Энгр! Сколько ты отдала Кервадеку?

– Пять тысяч франков, – ответила я. – Откуда ты знаешь, что я купила их у Кервадека?

– Видел у него коллекцию, которую он собрал после революции, – огромных денег стоит. И тебе он еще по-божески уступил, мог и семь тысяч содрать. Или даже десять.

– Он и содрал, – кивнула я. – За Энгра и два полотна Андре я заплатила семь тысяч франков.

– За это? – Улисс ткнул пальцем в холст, исчерканный Лермитом. – Да, Полин, тебе, наверное, деньги девать некуда! Неужели ты так любила этого русского?

– Сейчас уже не знаю, – вздохнула я. – Может, и любила.

– Ну, полно, полно. – Он снисходительно улыбнулся. – Ты все же сделала удачное приобретение. И сможешь рассказывать своим гостям, чем эскиз Энгра отличается от большой картины, – вот тут парча другой расцветки, и у одалиски нос поменьше.

– Один здешний постоялец сказал, что я на нее похожа.

Улисс окинул меня оценивающим взглядом художника и даже, взяв за подбородок, легонько повернул мою голову.

– Разве что совсем немного. А вот эти холсты выброси или повесь в кладовке, где никто не видит, если тебе так дорога память об Андре. Это не живопись, а стыд и срам!

– Посмотри вот это, Улисс. – Я протянула ему папку с рисунками. – И после этого ты скажешь, что Андре не мог рисовать?

Художник взял у меня папку и принялся рассматривать наброски. Он хмурился, поднимал брови, а, взглянув на рисунок с цыганкой и офицером, даже негромко присвистнул.

– Хорошо, хорошо, а вот это просто замечательно! Но почему Андре не работал в реалистичной манере? Зачем ему это? Рисовал бы портреты богатых буржуа, зарабатывал бы тысячи, а потом, в свободное время, писал бы свои кружки и квадратики. Я не понимаю…

– Улисс, скажи, может быть, именно эти рисунки требовал от тебя тот незнакомец? Если надо, я с ним встречусь. Клянусь тебе, кроме этой папки, все остальные картины из мансарды сгорели. Я сама видела.

– Нет, – ответил он. – За эти бесспорно замечательные рисунки никто не даст и ломаного гроша. У твоего Андре нет звучного имени. Так что не обольщайся. Не всем везет так, как Делакруа.

Мне стало обидно за Андрея. Я взяла холст, испорченный Жан-Люком Лермитом, и принялась его разглаживать, потом стала собирать рисунки. Один набросок выпал у меня из рук и плавно спланировал на разглаженный холст.

– Улисс, смотри, как интересно! – воскликнула я. – Три прямоугольных пятна расположены в большом треугольнике. На одном написано «Порт-Сен-Мартен», на других «Ренессанс» и «Ла Гурдан». То же самое нарисовано в углу холста, купленного у Кервадека. И именно это место на холсте исчертил углем безумец Лермит.

– Действительно, – кивнул он, – совпадение.

– Думаю, это больше, чем совпадение.

– И что же?

– Пока не знаю, но очень хочется эту загадку решить. Тебе известно какое-нибудь заведение или место под названием «Ла Гурдан»?

– Это знаменитый публичный дом. Славится тем, что там начала свою карьеру мадам Дюбарри, любовница Людовика XV.

– Как интересно! Расскажи, пожалуйста. Улисс смутился, поэтому для успокоения нервов налил себе еще водки.

– Я не большой знаток французской истории, – начал он, – но в том публичном доме бывал и поэтому слышал о судьбе мадам Дюбарри. Каждая шлюшка мечтает вырваться оттуда, как это когда-то удалось Жанне Бекю, будущей графине Дюбарри, только никто не хочет закончить свою жизнь на гильотине. Кто только не навещает это заведение! Маркизы, банкиры, епископы толпами наведываются, а художники – Тулуз-Лотрек, Дени, Валлоттон – специально приходят, чтобы рисовать ночи напролет, ведь там можно встретить такие типажи, таких красоток!..

– Андре бывал там?

– Да, с Тулуз-Лотреком. Носил иногда за ним мольберт и краски. Анри всегда просит ему помочь, и никто не отказывает, понимают, что ему трудно самому.

– Улисс, я вот чего не понимаю. Насколько мне известно, «Ла Гурдан» – не единственный бордель в Париже. Почему же туда ходит столько народу? Да еще отборная публика…

– Потому что его владелица мадам Лефлок делает все, чтобы привлечь клиентов. У нее все по высшему разряду: блондинки, брюнетки, рыженькие. Недавно завезла китаянок и мавританок. Устраивает костюмированные балы, маскарады.

– Таких девушек в любом портовом кабаке полно. Они же с кораблей бегут!

– Мадам прекрасно осведомлена о нравах, царящих в подобных местах, – усмехнулся Улисс.

К моим щекам прилила кровь. Мне стало неловко оттого, что я веду такие фривольные разговоры. Что художник подумает обо мне? Я нахмурилась и перевела разговор на другое:

– А что такое «Порт-Сен-Мартен» и «Ренессанс»? Вот тут написано. Ты знаешь?

– Знаю, – кивнул он. – Это театры на Больших бульварах.

– Далеко отсюда?

– Нет, не очень. Там, на бульварах, много театров: «Жимназ», «Варьете», «Водевиль», роскошная Парижская опера.

– Как я люблю театр! Не пропускала ни одного спектакля, когда к нам в город приезжали артисты на гастроли!

– А я, Полин, не большой поклонник театров. Мне просто не хватает на них времени да и желания, хотя можно найти себе развлечение на любой вкус: опера, буффонада, комедия, трагедия, оперетта – залы всегда переполнены. Я понимаю, что тебе сейчас не до театров, но все же посети какой-нибудь из них, развейся.

– Интересно, ходил ли Андре в театр? – Я не обратила внимания на его совет. – Может, там мы сможем найти разгадку его смерти?

– Знаешь, а это мысль. Однажды я видел его в театре «Ренессанс» – он пришел туда по просьбе Альфонса Мухи, моравского художника, чтобы помочь расписать стены. Владелица «Ренессанса» Сара Бернар заказала тому отделку стен и лож – шикарный заказ, очень выгодный. А еще Муха рисовал для нее афиши. Не видела? Потрясающий декор!

Как? Та самая Сара Бернар, перед которой склонился наш император? Она произвела фурор в Санкт-Петербурге лет двенадцать назад. Мой отец, завзятый театрал, присутствовал на ее спектакле и был в восторге.

– Разумеется, это она. Ты бы видела, что творилось в театре, когда Бернар выходила на сцену! Ей рукоплескали от ложи до райка! Она превосходно играет роль великой актрисы – самой себя, и в этом ей нет равных. Бернар – некрасивая женщина, это я тебе говорю как художник, но у нее необыкновенно живое, одухотворенное лицо, и знаешь, многие великие мира сего не устояли перед ее обаянием.

– И кто же, если не секрет?

– Например, Виктор Гюго, потом один гениальный изобретатель, я забыл его фамилию. Ее мужьями были принц из старинной династии и первый красавец Греции. А когда она сыграла Маргариту Готье, в тот год я получил десяток заказов на портреты дам с камелиями 4444
  Сара Бернар исполняла роль Маргариты Готье в пьесе Александра Дюма-сына «Дама с камелиями». (Прим. авт.)


[Закрыть]. Боже, какие это были легкие деньги!

– Улисс, все это, конечно, интересно, но я хочу знать, что обозначают одинаковые пятна на рисунке и картине Андре. Вполне вероятно, что здесь зашифрован какой-то план.

– Интересная мысль, хотя, по-моему, это просто вытирание кисти о холст.

– А надписи? Посмотри же на них!

– Что надписи? Может, он всю ночь гулял, а утром решил запечатлеть свой маршрут – из бардака в театр.

– Не думаю, это не похоже на Андре. Да и сумасшедшему алхимику из клиники доктора Бланша знаком этот путь. Они что, вместе по девочкам ходили? Не верю!

– Что ж, в твоих словах есть резон, – согласился художник.

– Наконец-то… Улисс, милый, ты можешь мне помочь?

– А что надо делать?

– Прошу тебя, срисуй вот эту часть картины и сходи на Большие бульвары. У тебя глаз художника, авось отыщешь что-нибудь в том театре: потайной шкаф с картинами, или, на худой конец, сейф с бриллиантами. Не зря к тебе в пивной пристал тот человек. Наверняка он знает то, что нам пока неизвестно.

– Не нам, – отстранился Улисс. – Тебе. Я не хочу в этом участвовать. Извини, Полин, но ты должна меня понять. Андре был для меня всего лишь случайным знакомым, да и ты, в общем-то, тоже.

– Тогда зачем ты пришел ко мне?

– Мне неприятно, что я оказался втянутым в эту историю. Что я сидел два дня в тюрьме, что ко мне обращаются подозрительные личности. – Улисс встал и нервно заходил по комнате. – Почему я должен это терпеть? Только потому, что случайно оказался на берегу Сены, когда тело Андре выловили из воды?

Я решила немного подбодрить его – подошла и погладила по руке.

– Успокойся, Улисс, и постарайся понять: чем быстрее мы найдем преступника, тем лучше. Не думаю, что нам поможет французская полиция. Поэтому мы должны действовать сами, если ты не хочешь, чтобы к тебе обращались всякие подозрительные личности. Прошу тебя: сходи с этим эскизом в «Ренессанс» и попробуй отыскать то, что здесь нарисовано. В этой точке сходятся все линии – и из публичного дома, и из «Порт-Сен-Мартена». А я буду тебя ждать до поздней ночи.

Улисс сделал копию рисунков за две минуты. Потом попрощался и быстро сбежал вниз по лестнице. А я легла в постель и раскрыла томик Мопассана, купленный в магазинчике на Монмартре.

За обедом мадам де Жаликур смотрела на меня с нескрываемым любопытством. Потом не утерпела и спросила:

– Какой приятный молодой человек сегодня навестил вас. Я не успела предупредить, что к вам гость, – спешила к зеленщику. Вы на меня не в обиде?

Для хозяйки с тремя подбородками любой мужчина моложе пятидесяти считался «приятным молодым человеком». Решив ее немного позлить, я сказала чистую правду:

– Еще в какой обиде, мадам! Вы хоть проверяйте, кого впускаете! Это один из подозреваемых в убийстве моего друга. Он отсидел в Консьержери и пришел навестить меня, так как очень разозлился, что его посадили.

– Надеюсь, он не обвиняет вас, что вы умышленно засадили его в тюрьму? – спросил Засекин-Батайский, отвлекшись от чтения газеты. – Он вам не угрожал?

– Нет, просто пришел сообщить, что вышел на свободу, – ответила я.

– Если ваши гости будут вам досаждать, дорогая, вы уж не церемоньтесь с ними, – сказала Матильда Ларок. – Сразу посылайте слугу за полицией.

В ее фразе мне почудилось не «вам досаждать», а «нам».

– Вот, пожалуйста, посмотрите, что пишут, – воскликнул князь, ткнув пальцем в газету. – «В районе бульвара Монпарнас, к югу от Латинского квартала, из открытого колодезного люка, ведущего в катакомбы, выскочили две крысы ростом с новорожденного теленка и, схватив фокстерьера, принадлежавшего мсье Анри Жордану, лавочнику с перекрестка Вавен, утащили его с собой. Куда смотрит префект? Когда же местные градостроительные власти займутся наконец этими подземными туннелями?»

– Кого утащили? Лавочника? – охнула хозяйка.

– Нет, фокстерьера, – ответил Засекин-Батайский. – Тут же написано.

– А что за катакомбы такие? – спросила я.

– Это страшное место, Полин, – покачала головой Матильда, намазывая паштет на кусочек багета. – Сначала оттуда добывали камни для строительства домов, а потом, после эпидемии чумы, мэрия решила перенести под землю останки умерших. И там, где раньше были камни, сейчас черепа да берцовые кости. Немудрено, что утащили фокстерьера. И теленка смогли бы.

– Боже мой! – всплеснула руками мадам де Жаликур. – Разве можно вести за столом такие разговоры! Я вас прошу, медам и мсье…

– Говорят, что находились смельчаки, которые спускались в катакомбы. Но никто из них не вернулся оттуда, – добавил князь и тут же осекся, взглянув на хозяйку. – Ах, простите, мадам, вам неприятно. Я больше не буду.

В этот момент раздался странный звук за окном – словно утку засунули в паровозный гудок и она там крякает, умоляя выпустить ее на волю. Мадам де Жаликур встала из-за стола и отправилась посмотреть, что происходит во дворе. Вернувшись, она проговорила заплетающимся языком:

– Полин, там вас… – и рухнула в кресло.

За столом никого не осталось. А во дворе обитателей отеля «Сабин» ожидало потрясающее зрелище. На дорожке, ведущей к дому, стоял четырехколесный безлошадный экипаж, на котором гордо восседал Доминик Плювинье в кожаной куртке, крагах и кепке с клапанами. На его лице были огромные очки, а на ногах – клетчатые гетры и крепкие тупоносые башмаки. Картинка из «Вестника Всемирной выставки», да и только!

– Боже! Доминик, что это?! – воскликнула я. – Откуда такая красота?

– «Панар-Левассор»! Четырехколесный автомобиль с бензиновым мотором в четыре лошадиные силы! – гордо ответил он. – Я приехал за тобой, Полин. Предлагаю совершить со мной прогулку. Поедешь?

– Это самоубийство! – покачал головой Засекин-Батайский. – Не соглашайтесь, мадам Авилова, на это безумие.

– Езжайте, Полин, не слушайте князя, – подтолкнула меня Матильда Ларок. – Потом расскажете нам о своих ощущениях. Я слышала, это нечто необыкновенное! Ах, сама бы села, да никто не приглашает.

– Но она не одета, как подобает одеваться шоферам! – воскликнула мадам де Жаликур. – Как можно сесть в этот экипаж без кожаной тужурки и очков?! Это непрактично и так не ездят!

– Ерунда! – махнула рукой Матильда Ларок. – Много вы знаете, как ездят, мадам. Если женщина носит свободную одежду, она должна остерегаться механизмов, а если облегающую – то механиков. Нынешняя мода не предназначена для автомобилей, поэтому пусть едет в чем есть. Полин, не расстраивайтесь, вперед!

Надев шляпку и накидку, я вернулась к автомобилю. Доминик по-хозяйски обошел его кругом, якобы проверяя, все ли в исправности.

– Красавец! – улыбнулся он, постучав носком ботинка по ободу. – Смотри, Полин, у него передвижная ременная передача, четыре скорости, резиновые обручи на колесах. Это же гениальное творение современной инженерной мысли!

– Какова максимальная скорость передвижения? – спросил князь, протирая монокль.

– Пять с половиной лье в час 4545
  Около 22 километров в час. (Прим. авт.)


[Закрыть]!

Но это же невозможно! – воскликнул Кирилл Игоревич. – Профессор медицины Альфред Дюпен утверждал, что человек не способен выдерживать скорость более семи-восьми лье в час в открытом безлошадном экипаже!

– Почему? – удивился Плювинье.

– Он не сможет вдохнуть воздух! Встречное давление будет столь велико, что дыхание остановится!

– Спасибо, мсье, – рассмеялся репортер, – я учту ваше предостережение. Искусство управления автомобилем требует жертв…

– Откуда у тебя самодвижущийся экипаж, Доминик? – спросила я, когда он подал мне руку и помог взобраться на кожаное сиденье. Ощущала я себя вполне удобно, словно сидела в открытом ландо, только было непривычно видеть перед собой не лошадиный хвост и не спину кучера, а открытое пространство.

– Это автомобиль! Так и только так надо называть это гениальное изобретение. Наша газета «Ле Пти Журналь» организует первые в мире гонки для экипажей с бензиновым, паровым или газовым мотором, а я – специальный репортер. Из всех журналистов мсье Жиффар выбрал меня одного.

– Он изобретатель этого автомобиля?

– Нет, он наш главный редактор. Ему принадлежит идея устроить гонки от Парижа до Руана. И приз вполне приличный – пять тысяч франков. Деньги пожертвовал граф де Дион. Каково? Все на высшем уровне! А экипаж мне дал Эмиль Левассор, чтобы я немного покатался. Вот я и решил заехать за тобой. Поехали?

– Мы будем участвовать в гонках? – испугалась я.

– Нет, только проверим ходовые качества аппарата перед соревнованиями.

Доминик резко дернул рычаг и ухватился за колесо перед собой. Автомобиль завибрировал, выпустил клуб черного дыма и стремглав, со скоростью быстро идущего человека, тронулся с места. Меня резко кинуло назад, на спинку сиденья, я ахнула и схватила Доминика за рукав куртки.

– Все в порядке, мы движемся! – крикнул он и принялся крутить колесо то в одну сторону, то в другую. А когда Доминик нажал грушу с раструбом, прикрепленную спереди, рядом с фонарем, я зажала уши руками – это был тот самый вой несчастной утки.

Мы поехали по улице Сент-Элетер на площадь Тертр, к базилике Сакре-Кер. Деревянные окованные колеса автомобиля хоть и были в резине, как уверял Доминик, однако сильно стучали по булыжной мостовой. Трясясь на сиденье, я стискивала зубы, чтобы не прикусить язык. Окрестные собаки лаяли нам вслед, лошади ржали и вставали на дыбы, а прохожие осеняли себя крестным знамением, шарахаясь в стороны с воплями и ругательствами.

Наконец эта пытка закончилась. Плювинье остановил автомобиль и помог мне выйти. Коленки дрожали, меня немного подташнивало, и я решила, что никогда в жизни не сяду в такой самодвижущийся экипаж, даже если вокруг не останется ни одной лошади. Пешком ходить буду. Придумали умники паровоз без рельсов! Нет у этого изобретения будущего и не может быть при такой тряске.

Мы сели на скамью, с которой открывался изумительный вид на Париж. Глядя на окружающий пейзаж, на устремившуюся к небу Эйфелеву башню, я вздохнула: меня пленяла красота этого старинного города, а я не могла ею насладиться. В мозгу засела заноза – кто убил Андрея и за что?

– Да ты в саже, Полин! Дай-ка я уберу ее. – Доминик достал батистовый платок и принялся вытирать мне лицо. – У меня, кажется, есть запасные очки. Хоть немного убережешься от грязи.

– Скажи, Доминик, что ты знаешь о театре «Ренессанс»? – спросила я, отведя в сторону его руки.

– В прошлом году театр купила великая Сара Бернар, она хочет ставить пьесы Ростана и, разумеется, играть в них главные роли. Причем она собирается воплощать как женские образы, так и мужские. А пока она репетирует, на сцене «Ренессанса» идут оперетты и буффонады. Сегодня, например, «Соломенная шляпка» Эжена Лабиша – замечательный водевиль. Может быть, сходим? Мне как сотруднику прессы положены контрамарки.

– Нет, спасибо, не хочется.

– Тогда почему ты спросила о «Ренессансе»?

– Да так. Утром прочитала афишку в газете.

– Полин. – Доминик взял меня за руку. – У меня к тебе серьезный разговор.

– Что случилось?

– Я не просто так приехал за тобой. У меня ощущение, что ты в опасности.

– В опасности я была не далее как несколько минут назад, трясясь в твоем автомобиле.

– Я говорю серьезно, Полин. Сегодня, когда я выходил из редакции, меня подстерег какой-то человек и сказал…

– «Передайте мадам Авиловой, что если она не скажет, где прячет картины из мастерской Андре, ей не поздоровится», – договорила я за него. – Верно?

– Примерно так, – удивился Доминик. – Поэтому я сразу, вместо того чтобы направиться на бульвар Майо, где собираются водители автомобилей, приехал к тебе. Я боюсь за тебя, Полин…

– Интересно, а этот человек сказал, куда я должна принести картины? Допустим, я согласилась, и что, я должна дать объявление об этом в газете?

– На этот счет он ничего не говорил. Лишь просил предупредить тебя. Возможно, он намерен еще раз встретиться со мной или сам обратится к тебе. И вообще, от всего этого у меня голова идет кругом. Ведь я же не сыщик, а простой репортер. Я описываю преступление, а не расследую его. Может, стоит обратиться в полицию? Я могу описать этого человека.

– У меня есть идея! – воскликнула я. – Этот шантажист подходил и к Улиссу тоже, а значит, Улисс сможет его нарисовать. И еще мсье Бертильон говорил мне что-то о словесном портрете. Можно попробовать составить такой портрет и вывести шантажиста на чистую воду!