Текст книги "Дело о старинном портрете"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

В глубине души я гордилась собой. Прежде я никогда не занималась похоронами. Моего супруга и тетку Марию Игнатьевну хоронил Лазарь Петрович. А теперь здесь, в чужой стране, мне пришлось заниматься всем от начала до конца. И я справилась.

Я вошла в храм и перекрестилась.

Гроб стоял на постаменте под золотым покровом. Знакомый мне благообразный священник читал заупокойную молитву: «…Судие неба и земли, внезапу, в час, в оньже не чаяхом и не мнихом. Тако внезапу призван бысть к Тебе усопший раб Твой, брат наш Андрей. Неизследимы и непостижимы пути дивнаго Твоего смотрения на нас, Господи Спасителю!..» Вокруг стояли старушки в черных платках и низко кланялись. Откуда в Париже оказались эти простые старушки с московскими лицами? За ними я увидела высокого, крепко сложенного мужчину. Он стоял со свечкой и крестился. Никогда прежде я его не видела, но было ясно, что он оказался в храме не случайно.

Заупокойная служба была недолгой. Уже в самом конце ее в храм, громко топая, кто-то вошел. Я обернулась, чтобы узнать, кто этот невежа. Против света невозможно было разглядеть его, но коренастая фигура с широкими плечами показалась мне знакомой. За фигурой мелькнула маленькая черная тень в красной феске. «Арапчонок!» – ахнула я про себя.

– Аполлинария Лазаревна, голубушка, вы ли это? – увидев меня, басом прошептал Николай Иванович Аршинов. – Что произошло? Кого хоронят?

– Тише, прошу вас! – ответила я, сжав его руку. – Андрюшу…

– Не может быть! Что случилось?

– Потом, Николай Иванович, потом все расскажу, – еле слышно произнесла я.

Отпевание закончилось, гроб перенесли на катафалк.

Около ворот к нам подошел тот самый человек, которого я заметила в церкви.

– Позвольте представиться, – поклонился он, – Константин Алексеевич Коровин, живописец. Я был знаком с Андреем и видел его работы. Он был талантлив, только опередил свое время, поэтому-то его никто не понимал. Попомните мои слова-, через двадцать-тридцать лет его картины будут цениться выше классиков, Ватто, Энгра и иже с ними.

– Приятно слышать, Константин Алексеевич. Меня зовут Аполлинария Лазаревна Авилова, мы с покойным Андреем были из одного города, N-ска. А это мой хороший друг Николай Иванович Аршинов.

– Казачий атаман, Саратовской губернии. – Аршинов пожал художнику руку.

– Недавно мы со Львом Бакстом, театральным художником, говорили о Протасове, – продолжил Коровин. – Андрей, несомненно, талантлив! Его смерть явилась для меня ударом. Жаль, что уходят молодые, в расцвете сил. Мой вам совет, госпожа Авилова: пусть наследники спрячут картины надолго. Через много лет они принесут большой доход.

– Нечего прятать, господин Коровин, – вздохнула я. – В мансарде Протасова произошел пожар, все картины погибли! Полиция до сих пор разбирается – случайность это или преднамеренный поджог.

– Весьма, весьма прискорбно. – Коровин покачал головой и надел шляпу. – Позвольте откланяться, Аполлинария Лазаревна, спешу в Академию художеств. Мои соболезнования.

– Прощайте, спасибо вам за то, что пришли, господин Коровин, – ответила я и вернулась в храм, чтобы опустить лепту в кружку для пожертвований.

***

Над пригородным кладбищем Сент-Женевьев-де-Буа низко летали вороны, оглашая окрестности карканьем. Две могилы были вырыты рядом. Пришедших проводить Андрея и Сесиль было немного, человек двадцать – двадцать пять. Среди прочих я узнала Улисса, который поддерживал плачущую Мону, князя Засекина-Батайского – он разговаривал с владельцем галереи Себастьяном Кервадеком. В стороне стояла группа молодых людей – художники и танцовщицы из «Мулен Руж». Оллер, владелец кабаре, вытирал лоб камчатым платком, недовольно косился на девушек, но молчал. Доминик Плювинье что-то записывал в блокноте.

Два священника, отец Иоанн и католический, читали молитвы. Конечно, это было вопиющим нарушением церковной процедуры как одной конфессии, так и другой, но гробовщики специально так расставили гробы, чтобы святые отцы не мешали друг другу, а те делали вид, что не замечают около себя никого.

– Добрый день еще раз, – прозвучал сзади меня голос. Я обернулась. Немного в отдалении, за высоким памятником в виде ангела, стоял мсье Донзак.

Подойдя ближе, я спросила:

– Почему вы прячетесь, мсье Донзак? Вы думаете, что убийца присутствует на похоронах?

– Не исключено… – Сыщик осекся и подозрительно посмотрел на Аршинова.

Я поняла его подозрительность.

– Разрешите представить: мой друг из России мсье Аршинов. Николай Иванович, это полицейский, мсье Донзак, он расследует дело об убийстве Андрея.

Мужчины обменялись рукопожатиями.

– Вы уж постарайтесь, мсье Донзак, – на ужасном французском пробасил Аршинов, – поймайте негодяя. Протасов – мой соотечественник, и мне крайне скорбно наблюдать его похороны. Своими руками придушил бы мизерабля.

– Каждый из нас, мсье, выполняет свои обязанности…

Аршинов поклонился, и мы отошли от Донзака. Священники закончили читать молитвы, служители приготовились опустить гробы в могилы. В этот момент на кладбищенской аллее появилась карета, запряженная парой гнедых арабских лошадей. Ее дверца была украшена инкрустированным гербом с короной. Сзади, на запятках, стоял лакей в парике и ливрее. Все повернулись в сторону экипажа.

Из кареты вышел небольшого роста человек с окладистой светлой бородой, пышными усами и бакенбардами. Одет он был в обычный костюм серого сукна, но на правом рукаве у него была повязана траурная лента. Это был виконт. Он подошел и встал рядом с Моной, но так, словно он не заметил ни ее, ни Улисса, обнимавшего девушку за плечи.

– Николай Иванович, – прошептала я, – вам знаком этот человек? Вон тот, с бородой?

– Нет, совершенно не знаком, – ответил Аршинов. – Кто он? Уж больно важную персону из себя строит.

– Потом расскажу. У меня есть серьезные подозрения, что он замешан в преступлении.

– Вы сообщили об этом полиции?

– Нет, не успела. После похорон подойду к инспектору.

– Не надо! – Он схватил меня за руку. – Не будут лягушатники таскать этакого вельможу на допросы ради художника-иностранца. Сами разберемся, что к чему, не привыкать.

Я не разделяла мнения бравого казака. К служаке Донзаку я испытывала искреннее уважение. Но спорить с Аршиновым не стала – кладбище не лучшее место для этого. Я лишь надеялась, что прячущийся за ангелом Донзак увидит виконта и сделает соответствующие выводы.

Траурная церемония подходила к концу. Гробы опустили в могилу, и мы подошли бросить по горсти земли. Это все, что мне осталось сделать для Андрея.

Слез у меня не было. В могилу опускали человека, с которым меня связывали часы радости, но не любви. Но за эту нечаянную радость я благодарила и Господа, и ныне преставленного.

Похороны закончились. Люди стали расходиться. Князь подошел ко мне еще раз выразить соболезнование, и я познакомила его с Аршиновым:

– Надолго в Париж? – спросил Засекин-Батайский.

– Как получится, – ответил казак. – Дело, оно суеты не терпит.

– Мадам Ларок передает вам свои соболезнования, Аполлинария Лазаревна, – сказал князь. – Она не смогла почтить присутствием.

– Спасибо, Кирилл Игоревич.

– Вы домой?

– К сожалению, нет, – ответила я, – у меня еще дела.

– Я провожу вас, – вызвался Аршинов.

– Нет, спасибо, Николай Иванович, не стоит затрудняться.

Я поклонилась могиле Андрея, на которой стоял простой православный крест с косой перекладиной, и направилась к выходу. Надо будет еще раз заехать в погребальную контору Антуана Сен-Ландри и заказать двойной памятник. Пусть Андрей и Сесиль будут вместе, как в последние месяцы жизни. А теперь меня ждал скорбный дом на улице Басе в пригороде Пасси.

***

Мне захотелось пройтись, и я вышла из фиакра возле красивого сада, спускающегося к Сене террасами. Полюбовавшись великолепными тенистыми виноградниками, я стала искать вход: извозчик объяснил мне, что больница расположена сразу за каштановой аллеей. Поплутав немного, я решила спросить кого-нибудь из местных жителей, поэтому зашла в небольшое кафе на тихой уютной улочке и заказала кофе. Меня обслужил сам хозяин, толстый краснолицый мужчина лет шестидесяти, в клетчатом фартуке и с полотенцем, переброшенным через плечо. Кроме меня, посетителей в кафе не было.

– Зовите меня папаша Робер, – представился он, поставив на столик чашечку с черным кофе. – Меня так уж тридцать лет называют.

– Очень приятно, папаша Робер, меня зовут Полин, – ответила я.

– Вы нездешняя, я сразу заметил, – сказал он, оглядывая критическим взглядом мое темное платье и шляпку с густой вуалью. – Прячетесь от кого или следите за неверным возлюбленным? – его бестактность оправдывал только добродушный тон, которым он задавал вопросы. – На этой деревенской улочке никто просто так не появляется, в нашем предместье нет ни модных лавок, ни кабаре с ресторанами. Уверен, вас сюда привело какое-нибудь дело, разве не так?

– Угадали, папаша Робер, – улыбнулась я, отпивая крепкий кофе. – Я ищу больницу доктора Эспри Бланша. Мне сказали, что она находится где-то здесь, в саду принцессы Ламбаль. Но я заблудилась и поэтому прошу у вас помощи.

Папаша Робер протер полотенцем край стола, присел напротив меня и спросил:

– Знаете ли вы, в каком месте находитесь? О! Здесь каждый камень – история.

– Интересно. Расскажите, прошу вас.

– Много лет тому назад мой отец построил здесь придорожный трактир. Это сейчас городская черта проходит за нами, а раньше тут была самая настоящая деревня: на пригорке пасли коз и гусей, а куры копались в пыли прямо на дороге – экипажи проезжали редко. Да что экипажи – телега утром проедет, вот и весь шум за день. Неподалеку били целебные источники, говорят, что их воды хорошо помогали при ипохондрии и разлитии желчи, и отец надеялся, что парижане, приезжая сюда поправить здоровье, будут заходить в трактир пообедать. У нас бывали путешественники из Льежа и Оверни, направлявшиеся по своим надобностям в Париж, да иногда заезжали столичные гости, чтобы в тишине и покое отведать матушкиной стряпни – вкусной жареной печенки и свежевыпеченных лепешек и выпить молодого вина с соседних виноградников. Торговля шла потихоньку, и не было нужды что-либо изменять – на жизнь хватало. В полулье отсюда стоял межевой камень, разграничивавший владения графа Пасси и графа д'Отей, а напротив, вон там, на склоне холма, утопал в зелени старинный особняк барона Дельсера, сахарозаводчика и большого поклонника деревенской жизни.

Нынешнему саду больше ста лет. Принцесса Тереза-Луиза де Савуа-Кариньян, дочь принца Савойского, в шестнадцатилетнем возрасте вышла замуж за богатого, как Крез, герцога Пантьеврского, принца де Ламбаль, внука Людовика Четырнадцатого и мадам де Монтеспан. Бедняжка была несчастна с мужем-вертопрахом, не пропускавшим ни одной юбки, но в скором времени Бог услышал ее молитвы, и она овдовела. Юная вдова принца де Ламбаль приказала разбить роскошный парк с садом и оранжереей. Богатая принцесса, фрейлина и любимица ее величества королевы Марии-Антуанетты, могла позволить себе такую дорогостоящую прихоть. Сад спускался широкими террасами почти до Сены – вы и сейчас можете их видеть, – а по аллеям гуляли многочисленные друзья и знакомые принцессы, любившей принимать у себя поэтов и драматургов. Даже сама королева наведывалась в гости к своей подруге.

Во время революции 1791 года принцесса бежала, но вскоре вернулась, так как не нашла в себе силы предать королеву, которую арестовали септембристы. Ее тут же схватили, а спустя несколько месяцев предали страшной казни: истерзанную, изуродованную бедняжку привязали к лошадям и протащили по улицам. Отрубили ей груди, руки, а один из республиканцев похвалялся, что будет вечером ужинать сердцем принцессы де Ламбаль.

– Какой ужас! – воскликнула я. – Неужели эта женщина была таким страшным врагом революции?

Трактирщик ухмыльнулся:

– Были враги и пострашнее де Ламбаль, но принцессе ставили в вину не только преданность королеве – за это просто полагалась гильотина, – ее обвиняли и в другом страшном преступлении.

– В каком? – спросила я.

Папаша Робер огляделся и, понизив голос, многозначительно произнес:

– Ее называли «трианонской 3131
  Трианон – два увеселительных замка в версальском парке: большой Трианон, выстроенный Людовиком XIV для госпожи Ментенон, и малый Трианон, выстроенный Людовиком XV. (Прим. авт.)


[Закрыть] Сапфо» и кавалерственной дамой «анандринского ордена». В этот орден входили только женщины, а мужчин к нему и близко не подпускали. И скажу я вам, Полин, дыма без огня не бывает. Поговаривали, что высокородные герцогини и маркизы задались целью отвратить простых женщин от мужчин и таким образом довести страну до полного бесплодия. А это хуже, чем революции, – это попрание божеских законов!

– Что за глупости?! – возмутилась я. – Как может кучка герцогинь противостоять естественному желанию всех граждан Франции любить и быть любимыми? Думаю, это был злобный и невежественный навет, вызванный завистью к сильным мира сего. Чего только люди не придумают!

– Глупости, не глупости, а бедняжка принцесса поплатилась жизнью за свою противоестественную любовь к женщинам и, в частности, к королеве-австриячке. Любила бы мужчину – умерла бы, как все, на гильотине.

– Очень познавательно, – мрачно констатировала я, сомневаясь в преимуществе такого завершения жизненного пути. – Но все же, папаша Робер, простите мою настойчивость, мне хотелось бы узнать о лечебнице для душевнобольных.

– Да это здесь, – кивнул трактирщик, – в доме, где раньше была оранжерея для растений из жарких стран. Он там один такой. Сразу увидите.

– И как туда добраться?

– Можно пойти прямо через сад – перед вами будет длинный одноэтажный дом. Это и есть больница, но попасть в нее вы не сможете – очень хитрое здание. То, что вы увидите, – не первый этаж, а стена третьего, и входа там нет.

– Как это стена третьего? – удивилась я.

– Очень просто. Я же говорил, что здесь террасы. Поэтому вам надо сейчас идти вниз по улице де Рок. Дойдете до самого конца и там увидите высокую ограду с коваными ажурными воротами. Это запасной выход между садом Ламбаль и домом Оноре де Бальзака. Откроете калитку, она никогда не запирается, чтобы посетители проходили беспрепятственно, и через нее попадете куда нужно.

Я собралась было поблагодарить словоохотливого трактирщика, но, услышав известное имя, замерла.

– Как вы сказали, папаша Робер, – Бальзака? Писателя?

– Ну да, – кивнул он. – Вон, видите дом номер девятнадцать? Это его дом. Точнее, не совсем его. Он снял его на имя мадам де Бреньоль, которая многие годы была его верной экономкой.

– Зачем ему надо было снимать дом на имя служанки?

– Скрывался от кредиторов. А особняк удобный. Он расположен на склоне горы, и у него несколько выходов. Судебный пристав стучался в главные ворота третьего этажа, а Бальзак спускался на первый, проходил через калитку и по тропинке бежал вниз на дилижанс до Пале-Рояля. Я его помню, он полный такой был, вроде меня сейчас, волосы как воронье крыло, по дому в халате всегда расхаживал. Роскошный халат, муаровый…

– Сколько же вам лет тогда было, папаша Робер? Вы – живая история! – восхитилась я.

– Лет десять-одиннадцать. Я ему свежемолотый кофе носил – он был страстным поклонником кофе. У нас покупал обычный мокко на каждый день, а в соседней лавке, в Пасси, там выбор богаче, – мартиникский и бурбон. Так что вы, Полин, пьете тот же кофе, что и мсье Бальзак. Как вам аромат?

– Неужели! – воскликнула я. – Так вот почему он мне показался необыкновенно вкусным. Спасибо вам за все!

Я оставила на столике двадцать франков и вышла на улицу. Признаться, разговорчивый трактирщик лучше любого доктора по душевным болезням сумел развеять тоску, терзавшую меня.

***

На удивление, кованые ворота с ажурным переплетением были распахнуты настежь, и никто не воспрепятствовал моему проникновению в лечебницу. Я шла по пустынной заросшей аллее, ни единой души не попалось мне на пути.

Я подошла ко входу. Дверь отворилась, и на крыльцо вышел седой мужчина лет шестидесяти пяти. Он снял очки, протер их и снова водрузил на переносицу.

– Простите, вы доктор Бланш? – спросила я. – Мне нужно срочно с вами поговорить.

– Да, – кивнул он. – А в чем дело?

– Меня послал к вам доктор Бабинский, ваш коллега. У меня к вам письмо от него. Погиб мой близкий друг, по этому поводу я хотела бы с вами поговорить. Вы позволите?

– Прошу вас, – он посторонился, дав мне пройти.

Мы молча шли по длинному коридору, и я с любопытством оглядывалась по сторонам. На больницу это заведение не походило никоим образом. Скорее, на дом, в котором живут самые разные обитатели. Навстречу попадались люди в обычной одежде: одни кланялись, приветствуя доктора, и бросали на меня любопытный взгляд, другие, не замечая нас, проходили мимо. Огромные окна бывшей оранжереи выходили во внутреннюю часть парка. По аллеям чинно прогуливались люди, беседуя друг с другом. Некоторые отдыхали на траве, наслаждаясь солнцем, и нигде я не видела тех, кто работает в клинике, – врачей и сиделок. Отличить, кто врач, а кто больной, не представлялось возможным.

– Присаживайтесь, мадам… – предложил мне доктор Бланш и выразительно посмотрел на меня.

– Авилова. Я из России, – ответила я. – Вот рекомендательное письмо от доктора Бабинского. Очень надеюсь на вашу помощь, доктор.

Пока Эспри Бланш читал записку, я рассматривала комнату. Мне захотелось больше узнать о владельце этой необычной больницы.

Кабинет доктора Бланша был выдержан в золотисто-коричневых тонах. Массивная уютная мебель, дипломы в резных рамках на стенах: член ассоциации врачей-невропатологов, выпускник медицинского факультета Сорбонны, доктор гонорис кауза. Только одна картина выбивалась из общего строгого ряда – гравюра с изображением лошади, волокущей обнаженное женское тело, и мужчины, держащего насаженную на пику голову с развевающимися волосами.

– Принцесса де Ламбаль? – показала я на гравюру.

– Верно, – кивнул доктор, – это произошло сто лет назад на этом самом месте. Здешние стены еще помнят принцессу – она любила гулять в оранжерее.

– Как вы объясните такую нечеловеческую жестокость по отношению к женщине? Мне рассказывали, что над ее телом даже надругались каннибалы!

– Революционный невроз, – ответил он. – Ее прикончили не люди, а мощный единый организм по имени «толпа». Это страшно – стоять на его пути: толпа сметает все преграды. У толпы нет оттенков, толпа воспринимает все однозначно – или в черном свете, или в белом. Поэтому я в своей клинике возрождаю в людях индивидуальность, их чувство собственного достоинства и осознание своего «я».

– Так вот почему я не видела больничных халатов! – воскликнула я. – Это так прогрессивно!

Каждый человек – личность, со своими достоинствами и недостатками. А в толпе он растворяется, снимает с себя ответственность за свои отрицательные действия и помыслы и перекладывает ее на других. Он уже не личность, а клетка, не имеющая воли и разума. Я повесил эту гравюру не только потому, что купил дом, принадлежавший когда-то несчастной умерщвленной принцессе, но и чтобы никогда не забывать: садизм толпы не выдумка, а грозная болезнь, которая унесет еще немало жизней…

– Простите, что вы сказали? Садизм? Французский не родной мне язык, и это слово мне неизвестно.

Доктор усмехнулся:

– Это слово неизвестно и большинству французов. Мы, ученые, любим придумывать разные словечки, чтобы объяснять ими то, на что раньше никто не обращал внимания. Мой коллега, доктор Крафт-Эбинг, впервые применил его несколько лет назад в монографии «Половая психопатия» 3232
  Крафт-Эбинг, Рихард (Krafft-Ebing, Richard von) (1840-1902), немецкий психиатр и невропатолог, основоположник клинического анализа паранойи, автор многочисленных трудов по психиатрии и невропатологии. Его труд «Половая психопатия» («Psychopathia sexualis») был издан в 1886 г. (Прим. ред.)


[Закрыть], образовав термин от фамилии скандально известного маркиза Донасьена де Сада, любителя пыток и насилия. Не думаю, что это слово выйдет за рамки узкоспециализированных монографий. Все же я оптимист и надеюсь, что мир становится человечнее с каждым годом.

– Да, конечно, – пробормотала я, опустив голову, чтобы скрыть вспыхнувший румянец. Я вспомнила, как читала «Жюстину» скандального маркиза, тщательно пряча книгу от отца и горничной. Как подобная книга могла появиться в библиотеке Лазаря Петровича? Не иначе как по профессиональной надобности.

Эспри Бланш заметил мою реакцию, но интерпретировал ее по-своему:

– Простите, мадам Авилова, я немного заговорился и доставил вам неприятные ощущения. Когда врачи начинают говорить о работе, их не остановить. Что ж, давайте вернемся к нашим баранам 3333
  «Вернемся к нашим баранам» («Revenons a nos moutons» (фр.) – такими словами в фарсе XV века «Адвокат Пьер Пат-лен» судья прерывает речь богатого суконщика. Возбудив дело против пастуха, стянувшего у него овец, суконщик, забывая о своей тяжбе, осыпает упреками защитника пастуха, адвоката Патлена, который не уплатил ему за шесть локтей сукна. Выражение это применяется (часто по-французски) по отношению к тому, кто отвлекается от основной темы разговора. (Прим. авт.)


[Закрыть]. У меня совсем мало времени. Что привело вас сюда?

– Дело в том, что я получила странную записку, доктор. Вот она.

Я протянула ему полоску бумаги, и доктор прочитал: «Сумасшедший колдун у Эспри Бланша расскажет вам о том, что вы ищете».

– Занятно. – Доктор снял очки и положил их на стол. Глаза у него были светло-голубые, с темной радужкой, и я ощутила на себе слабое гипнотическое воздействие. Зная, как ему противостоять, я слегка расфокусировала взгляд, как учил меня отец, и уставилась доктору в переносицу. Кажется, он понял, что я ему противостою, поэтому отвел глаза и потер переносицу.

– Поймите, доктор, мне очень нужно найти хоть какую-то зацепку. Убили моего друга, русского художника. Потом убили его возлюбленную, а в больнице у доктора Бабинского умертвили соседку художника, видевшую убийцу. Сгорела мансарда с картинами моего друга. И мне кажется, это не последнее злодеяние. Преступника надо остановить!

– Но ведь это дело полиции, – сказал Бланш, – отнесите записку туда. Почему вы, слабая женщина, к тому же иностранка, занимаетесь этим самостоятельно?

А что плохого в стремлении помочь полиции? Просто я подумала: вдруг преступник знает об этой записке, и завтра у вас в больнице будет на одного покойника больше. Что тогда?

– Но среди пациентов моей клиники нет колдунов, зато многие из них неадекватно воспринимают действительность, то есть они сумасшедшие, если использовать обывательскую терминологию. И что прикажете делать? Подходить к каждому и спрашивать, не колдун ли он? Да от такого вопроса, к тому же заданного мной, у многих тут же начнется рецидив! Нет, мадам, на такое я пойти не могу! И не просите!

– Скажите, доктор Бланш, в вашей клинике лечились знаменитости? Может, автор записки имеет в виду одного из них?

– Конечно, лечились! Рассказав, я не нарушу врачебную тайну, так как сие известно многим. У меня обследовались Жерар де Нерваль 3434
  Нерваль (Nerval) Жерар де (1808-55), французский писатель, представитель романтической школы, покончил с собой, находясь в психически неуравновешенном состоянии и в крайней нужде. (Прим. авт.)


[Закрыть], Шарль Гуно 3535
  Гуно (Gounod) Шарль (1818-93), французский композитор. (Прим. авт.)


[Закрыть], но это было давно. В прошлом году, к великому несчастью для французской литературы, в моей больнице скончался Мопассан. Более знаменитых, чем Мопассан, я и не припомню. Все больше буржуа да ремесленники – я принимаю в больницу каждого, невзирая на титулы. Так что, боюсь, ничем не смогу вам помочь, мадам Авилова.

– Что же мне делать? – растерялась я.

– Вот что, – неожиданно предложил Эспри Бланш, – через четверть часа у нас вечерняя прогулка перед ужином. Я придерживаюсь мнения, что свежий воздух полезен для укрепления нервов и аппетита. Поэтому все больные выходят в сад. Погуляйте по аллеям, авось кто-нибудь и окажется вашим «колдуном». Вас устраивает мой совет?

– Конечно, устраивает, – ответила я. – Большое спасибо, доктор Бланш.

Я вышла из здания и повернула на главную аллею, чтобы заняться наконец тем, ради чего я приехала сюда с другого конца Парижа.

Медленно идя по дорожке, я беспрестанно вертела головой по сторонам, пытаясь в попадавшихся мне навстречу людях увидеть черты, присущие колдуну. Что это может быть? Нос крючком? Седая борода до пояса?

Пациенты клиники доктора Бланша неспешно прогуливались, разговаривая друг с другом, сидели на траве, на скамейках, установленных вдоль аллей, и на первый взгляд ничем не напоминали душевнобольных.

Устав ходить, я опустилась на массивную скамью с бронзовыми подлокотниками. Спустя несколько минут на ту же скамью уселся чудовищно толстый лысый мужчина в сером потрепанном плюшевом халате и пижамных брюках. Он посмотрел на меня исподлобья, насколько позволяли ему три подбородка, и произнес писклявым голосом:

– Добрый вечер, мадам! Прошу прощения, мы не представлены. Барон Жером Сент-Этьенн-дю-Мон. Прогуливаюсь тут для моциона.

– Позвольте, но Сент-Этьенн-дю-Мон – это церковь, – сказала я.

– Верно, – важно кивнул он. – Это я построил. Меня подвигла на это святая Женевьева. Мы с ней вместе отражали нашествие гуннов на Париж. Это было в 451 году от рождества Христова. Вы слышали об этом?

– Да-да, – поспешно ответила я важному господину. Мне стало как-то неуютно. – Вы живете здесь?

– У меня роскошные апартаменты, и я готов пригласить вас к себе! Пойдемте, я покажу вам раку святой Женевьевы. Она у меня стоит на каминной полке.

– Спасибо, но я очень спешу, – ответила я. Кто знает, что может прийти в голову душевнобольному? – Дело в том, что я ищу колдуна. Он тоже живет здесь. Вы, барон, случайно не знакомы с ним?

– Мадам, – торжественно произнес он, глядя куда-то вбок и словно прислушиваясь к себе. – Я вас поздравляю, вы ненормальная! Вам надо обязательно взять сеансы душа Шарко у доктора Бланша. Неужели вы не знаете, что колдунов нет? Их спалили гунны!

– Может, кто-нибудь остался?

– Нет! – отрезал он. – У нас есть Наполеон, две девы Марии, алхимик, Навуходоносор, а колдунов нет. И не было никогда! Говорят же вам, мадам, – гунны!

– А где мне найти алхимика? – спросила я, сообразив, что Наполеон и Навуходоносор колдунами быть не могут, а уж девы Марии тем более. К тому же Андрей писал мне, что познакомился с алхимиком.

– Барону не пристало интересоваться разным сбродом. – Он тяжело поднялся со скамьи и выпятил живот. – После ужина жду. Советую не опаздывать, мадам.

Не дожидаясь ответа, толстый пациент доктора Бланша повернулся ко мне спиной и пошел по аллее нагуливать аппетит перед ужином.

Обрадовавшись, что общение с психически ненормальным «бароном» закончилось вполне мирно, я поспешила в кабинет доктора Бланша. Он сидел за столом и что-то писал.

– Это опять вы? – недовольно произнес он, снимая очки. – У вас такое состояние, что я бы порекомендовал вам душ Шарко и настой валерианы. Вы возбуждены, и мне не нравится этот тремор.

– Спасибо, доктор. Один из ваших пациентов сказал мне то же самое, – запыхавшись, ответила я. – Только один вопрос: кого в вашей клинике называют алхимиком?

– Алхимиком, алхимиком… – пробормотал Бланш. – Вот, нашел! Жан-Люк Лермит, шестидесяти лет, госпитализирован с диагнозом «острая аменция» 3636
  Аменция (ртлат. amentia – безумие), вид помрачения сознания (бессвязность мышления, фрагментарность восприятия, беспорядочное возбуждение с последующей амнезией). (Прим. ред.)


[Закрыть]. Пьяница, поклонник абсента, страдает эпилептическими припадками и галлюцинациями. Когда его привезли в коматозном состоянии в больницу, у него в руке была зажата ложечка с прорезями, через которую растворяют сахар в этот убийственный напиток!

– Могу я с ним поговорить?

– Вы с ума сошли! Ни в коем случае! Больные после ужина должны спать, а не нервировать себя ненужными разговорами. Я запрещаю! Уходите, мадам! У меня и без ваших бредней забот хватает.

Несолоно хлебавши, я повернулась и вышла. На сегодня достаточно. Мне оставалось понять, где здесь можно позвать фиакр…