Текст книги "Дело о старинном портрете"

Автор книги: Катерина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Может, он картины искал? Но картины в комнате Андрея остались нетронутыми, они даже пылью покрыты. Он не мог их никому продать. Так что здесь ничего интересного. А что было ценного у Сесиль? Ее эротические статуэтки с искаженными формами? Их убийца тоже не тронул. Значит, Сесиль убили как свидетельницу. Или как сообщницу Андрея, посвященную в его тайну. Но вот свидетельницу чего? Это мне надо было выяснить в первую очередь.

В папке с бумагами, которую я забрала из комнаты Андрея, находился рисунок с изображенными на нем министром иностранных дел Гирсом и, предположительно, виконтом де Кювервилем. Мона рассказала, что у виконта мать немка и что он обожает все немецкое. А Гире трудится над заключением русско-французского союза против немцев. И одновременно встречается в пивной на Монмартре с пронемецким виконтом. Это наводит на интересные размышления. Вдруг Андрея убили те, кто заметил этот рисунок? А раз рисунок в папке и убийцы его не нашли, значит, это неопровержимая улика против русского министра. Следовательно, дело еще не закончено и убийства будут продолжаться. Тогда встречаться с виконтом – все равно что самой лезть в петлю! А я так неосторожно попросила Мону устроить нам свидание. Судя по газетам, во Франции набирает обороты антигерманская истерия, могут полететь даже невинные головы. А моя голова мне дорога, как ничья другая.

Но, с другой стороны, если я не ввяжусь в расследование, убийца останется безнаказанным, так как полиция не будет вмешиваться в политический конфликт двух государств.

В скверике стало прохладно. Я встала и пошла по дорожке, продолжая размышлять. На ходу я достала из сумочки записку и вновь ее перечитала.

Почерк не мужской и не женский. Могла писать женщина с сильным характером, а мог и субтильный мужчина. Кто такой Эспри Бланш? Жаль, я не спросила Матильду Ларок – эта дама, по-моему, знает обо всем, что происходит в Париже, везде у нее есть приятели и хорошие знакомые. А что, если записку написала она? Тогда тем более надо ее расспросить.

– Вот так встреча! И опять на том же месте, – услышала я за спиной насмешливый голос. – Как бы ты ни переодевалась, Полин, у художника глаз наметанный.

Приподняв вуалетку, я пристально посмотрела на стоявшего передо мной Улисса, не понимая, как ноги сами привели меня к пивной «Ла Сури»?

– Здравствуй, Улисс! Тебя уже выпустили из тюрьмы? – совершенно раздосадованная этой встречей, довольно бестактно спросила я.

– Что мы стоим на пороге? – улыбнулся он и взял меня под руку. – Давай зайдем, выпьем пива.

Внутри все было как и в прошлый раз: много народу, облака табачного дыма, снующие гарсоны с подносами, уставленными кружками. Отсутствовали только веселые художники.

– Прости мне мою бесцеремонность, – сказала я, когда мы отыскали свободный столик. – Я не была готова к встрече, но очень рада твоему возвращению.

– Ну что ты… А уж как я рад! Теперь напишу картину «Узник, глядящий сквозь решетку на вольную голубку» и оправдаю тем самым кратковременное заключение во французской тюрьме. Ты какое пиво будешь?

Я колебалась – показать Улиссу странную записку или нет? Кто его знает, может быть, он убил Андрея, а сейчас сидит и тихо-мирно беседует со мной за кружкой пива. И я спросила о другом:

– Скажи, Улисс, Андрей был талантлив?

Художник ответил не сразу. Он пригубил пива, потом пристально посмотрел на меня, словно прикидывая, как я отнесусь к его словам, и сказал:

– К сожалению, нет, Полин. Более того, он ворвался в наш мир с надменностью провинциала: вот сейчас он свежим взглядом все окинет и выдаст новую концепцию в живописи. Зачем? Все это уже не раз было говорено и обсосано до костей. Потому скучно… Хотя надо отдать ему должное, школа у него хорошая, в ваших художественных заведениях отлично учат основам. Головы Аполлона, торсы и геометрические фигуры с тенями у него получались великолепно, но и только. Ни живости, ни фантазии, ни нового видения – ничего. Ноль. Пустота. – Улисс пожал плечами и хмыкнул: – Надеюсь, я тебя не слишком огорчил? Обидно, когда так говорят о соотечественнике и, может быть, о близком человеке, не правда ли?

Он смаковал пиво и глядел на меня, ожидая моей реакции. В его взгляде чувствовалась мужская настойчивость, и мне показалось, что он критиковал не протасовские композиции, а самого Андрея как мужчину.

– Тогда зачем этот Кервадек пришел выкупать его полотна, если они гроша ломаного не стоят? – спросила я.

– Он всегда так делает. – Отставив пустую кружку, Улисс закурил. – Вложения на пару франков, а дивиденды принести может. Себастьян продаст эти холсты с небольшой наценкой бедным художникам под грунтовку. Или в качестве модных картин провинциальным растяпам. Или, в самом крайнем случае, если вдруг Протасов окажется гением, галерейщик станет монополистом и сможет заламывать любую цену. Но этому не бывать…

– Почему же? Всегда существует вероятность. Улисс скептически посмотрел на меня и улыбнулся:

– Ты до сих пор его любишь, Полин. А ему, кроме живописи, ничего не надо было. Даже Сесиль привлекала его, лишь когда он настолько уставал, что не мог держать в руках кисть. И что вы, женщины, находите в русских?

– Душу…

– Странная эта душа. Саморазрушительная. Чего проще, рисуй себе что получается и деньги зарабатывай. У него получались копии – рука твердая, глаз верный. Я вот рисую натюрморты и морские пейзажи. Имею довольно стабильный круг покупателей. Мои картины берут в галерею «Буссо и Валадон», где заведует Ван Гог, продают на улице Виль д'Эвек – там тоже неплохой магазин. Я имею стабильный доход и положение. Недавно пригласили преподавать живопись. И я не суюсь в неизведанные дали. Зачем?

– Как зачем? Чтобы выразить себя! – ответила я.

– Художник, милая Полин, подобен куртизанке. Сначала ему нравится писать, как начинающей куртизанке нравится заниматься любовью, и он делает это ради собственного удовольствия. Потом – не только ради себя, но и ради удовольствия других, иначе его не поймут. И наконец, он пишет только ради денег. Понятно, что Тулуз-Лотрек может себе позволить буйствовать: он несчастный уродец из богатой семьи, и ему не нужно заботиться о пропитании. Пусть рисует своих страшных проституток и кафешантанных певичек – публика падка на искусство с запашком. Но Протасов!..

– А что Протасов? Он тоже куртизанка?

Однажды я зашел к нему в мастерскую и вижу: лежит обнаженная Сесиль, позирует. Я глянул на холст. Андре загрунтовал его, долго смотрел то на натурщицу, то на холст и поставил посредине большую черную точку. «Ты начал рисовать Сесиль с глаза?» – спросил я. «Нет, это она вся», – ответил он. Потом превратил точку в черный овал, потом в треугольник. Затем треугольник стал квадратом. Протасов продолжал сосредоточенно водить кистью по холсту, и я понял, что у него не в порядке с головой. Я даже посоветовал ему обратиться к доктору Бланшу.

– К кому? – переспросила я, не веря своим ушам.

– К психиатру. Есть у меня знакомый доктор психиатрии, Эспри Бланш, он пользует Тулуз-Лотрека и других художников. Я действительно обеспокоился. Перед Протасовым лежит красивая нагая девушка, а он рисует черный квадрат и не обращает на нее никакого внимания. Это же форменное сумасшествие!

– Тебе нравилась Сесиль? – спросила я, чтобы не показать заинтересованности в докторе Бланше.

– Никогда француз в присутствии одной дамы не скажет, что ему нравится другая, но я швед. Да, она мне нравилась. В ней было что-то настоящее, искра божья. Сесиль, в отличие от Андре, была талантливым скульптором. Ей бы чуточку огранки…

Улисс откинулся на спинку стула и снова закурил. Он смотрел на меня так, словно я была одной из его натурщиц. Я поежилась, да и разговор начал меня несколько раздражать.

В этот момент к нам подошел Доминик Плювинье.

– Вот где я тебя нашел, Полин! Привет, Улисс! Очень хорошо, что вы оба здесь! Скажи, Улисс, ты брал у Сесиль ключи от квартиры Андре?

– А чего ты меня спрашиваешь? Ты что, полицейский комиссар?

Я прикоснулась к рукаву его бархатной блузы.

– Улисс, ответь, если тебя не затруднит. При обыске в квартире Сесиль ключи так и не были найдены.

– Пожалуйста, – кивнул он. – Ключи, которые лежали на столике в комнате Сесиль, я машинально сунул в карман, когда заметил бездыханное тело. Их отобрали в тюрьме Консьержери как вещественное доказательство. Только вот вещественное доказательство чего – мне невдомек. Кому их потом передали, не знаю. А что, собственно говоря, произошло?

– В мансарде Протасова случился пожар. Соседка обгорела, но, к счастью, жива. Все картины Андре сгорели, мансарды больше нет, еле-еле успели спасти от огня другие квартиры.

– А кто поджег?

– Неизвестно.

– Доминик, ты проводишь меня туда? Улисс, мне нужно тебя покинуть. Бежим!

Я поднялась из-за стола и поспешила вслед за репортером.

Дом на улице Турлак представлял собой плачевное зрелище. От верхнего этажа остался только остов. На улице толпились взволнованные соседи. Мы подошли поближе, и Плювинье спросил:

– Это поджог или само загорелось?

– Что вы такое говорите? Как могло само? Чердак был заперт уже несколько дней, – ответил пожилой мужчина в засаленном халате и домашних туфлях. – Несомненно, поджог. В мансарде революционер жил, бомбист длинноволосый. Уже неделя, как сбежал. Небось, сам вернулся и поджег, чтобы следы замести. Я слышал, как бомбы на чердаке рвались. Только искры летели!

– Глупости какие! – всплеснула руками простоволосая дама в платье с буфами. – Все знают, что мадам Гранде очень неаккуратно печку топит – вот искра и залетела.

– Негоже вам такое говорить, мадам Амабль, – возмутилась другая соседка, в фартуке с крупным воланом. – Я видела: третьего дня ваш сыночек Роже бегал со свечкой по лестнице. Как вы только ему разрешаете? Он же сожжет все, что осталось!

– Подумаешь, бегал, – ответила мадам Гранде. – Загорелось-то сегодня, а не третьего дня. Так что мой сын ни при чем! Следите лучше за своей вьюшкой – у вас трубочист последний раз два года назад был.

– Скажите, пожалуйста, – обратилась я к спорящим соседкам, – не заходил ли кто чужой в дом? Вы не видели?

– Может, и заходил, – пожала плечами мадам Амабль. – Наша консьержка захворала и отсутствовала сегодня на своем месте. Значит, любой мог зайти. Сколько раз говорила: нельзя оставлять дом без присмотра! Если консьержка болеет – ее муж должен сидеть на входе, или сын, или нанять кого.

– Кого она наймет, мадам Амабль? Вы же знаете, муж у нее грузчик, с утра до вечера работает, а сын такой беспутный – никакого толку, если он будет сидеть при входе, одно расстройство!

– К Мадлен часто ходят чужие, – вмешался мужчина в халате. – Проститутка она. И в жандармерии на учете состоит как гулящая. У меня кузен в жандармах, он все знает.

– Постыдились бы, папаша Мартель! – воскликнула дама в фартуке с воланом. – Да что вы такое говорите?! Несчастную девушку перед чужими позорите! Ведь чахотка у нее.

– А мужчины все равно ходят! – насупился сосед.

Уважаемые дамы, сможем ли мы сейчас поговорить с мадемуазель Мадлен? – обратился Доминик к спорящим женщинам. – Я репортер газеты «Ле Пти Журналь», и мне хотелось бы взять интервью у спасшейся девушки.

– Нет, никак нельзя, – покачала головой мадам Гранде. – Ее увезли в больницу Сальпетриер. Бедняжка вся обгорела. Она чудом осталась в живых.

– Как туда добраться? – спросила я.

Репортер взял меня под локоть:

– Полин, не волнуйся, я знаю, где это. Больница находится в Ботаническом саду, около площади Контреэскарп. Завтра мы поедем туда и расспросим девушку, если она в силах будет отвечать.

– Это больница для проституток. Их там видимо-невидимо! – снова завелся папаша Мартель. Наверняка у него имелся огромный зуб на несчастную девушку.

– Что-нибудь удалось спасти из мансарды? – спросила я.

– О чем вы говорите! – Мадам Амабль удивленно посмотрела на меня. – Даже стен не осталось – все выгорело. Как мы сами спаслись – уму непостижимо! Выскочили кто в чем, даже времени одеться не было. А потом пожарные и наши квартиры водой залили, но мансарду не спасли. Вот хозяину убыток.

– Ничего, он не бедный. Каждые полгода квартирную плату повышает, – отозвалась еще одна соседка, кутающаяся в широкую шаль с кистями. – Мы тут все небогатые, а в мансарде художник жил, тихий такой, скромный, так у него вообще никогда ни сантима не было, только холсты да рамы – вмиг все занялось, словно сухое сено. Такой факел в темноте горел – на другом берегу Сены, думаю, видно было!

– А кто девушку спас?

– Один из пожарных. По приставной лестнице поднялся прямо в окно и спас. Она уже без сознания была. Пожарные и отвезли ее в больницу, бедняжку.

– Понятно, спасибо вам за разъяснения, – сказала я жильцам.

– Не забудьте газету принести, зря, что ли, мы тут распинались? – буркнул на прощанье папаша Мартель. – А то как расспрашивать – все лезут, а как отблагодарить – так никого.

Мы распрощались со всеми, и Доминик вызвался проводить меня домой. Через десять минут мы оказались на бульваре Рошешуар.

– Давай посидим здесь, Полин. Ты еле на ногах держишься от переживаний.

Мы сели на массивную скамейку, скрытую под каштанами. Сквозь разлапистые листья светили звезды. Луна еще не достигла своего пика, но ее света было достаточно, чтобы на земле образовались четкие бархатные тени. Доминик положил мне руку на плечо и легонько привлек к себе:

– Устала, бедняжка… Сколько на тебя навалилось, моя маленькая девочка.

Он приподнял вуаль моей шляпки и стал покрывать поцелуями мое лицо и волосы. Я сидела неподвижно и ни одним движением не выказывала своих чувств – мне просто было хорошо, я отдыхала. Нежные прикосновения его губ напоминали мне ласки Андрея. Но когда молодой человек начал расстегивать пуговицы на воротничке платья, пелена спала с моих глаз.

– Нет, Доминик, оставь… Не сейчас, я не могу так. – Я отвела его руку от себя. – Андре еще не погребен, завтра похороны… Я не хочу.

– Ты любила его? – спросил он, но не отстранился. Будто ждал, что я изменю свое к нему отношение.

– Он любил меня, – уклончиво ответила я.

– И этого достаточно, чтобы приехать за ним в другую страну и сейчас хранить верность покойнику? Вы, русские, странные люди, вас не понять!..

– Не надо понимать, просто будь со мной, Доминик. Мне спокойно в твоем присутствии. Ты хороший человек, и мне бы не хотелось, чтобы ты на меня сердился.

– Хороший человек и только? Такое говорят неудачливому поклоннику, когда желают от него избавиться. Ты еще скажи, что относишься ко мне как сестра! – Вот теперь Доминик отодвинулся от меня с видом обиженного ребенка. – Полин, ты одной рукой притягиваешь меня к себе, а другой – отталкиваешь. Зачем ты это делаешь? Неужели ты не хочешь просто развеяться, отрешиться от мрачных дум? Я предлагаю тебе свои объятья, а ты отвергаешь их. Неужели тебе ничего не хочется? Разве ты не женщина?

Мне надоело спорить, и я ответила:

– Ты прав, мой друг, может, в будущем я и воспользуюсь твоим предложением. А сейчас проводи меня домой, я очень устала за сегодняшний день.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Человек никогда не бывает

так несчастлив, как ему кажется,

или так счастлив, как ему хочется.

Утром меня ожидали свежайшие круассаны и кофе со сливками. Хозяйка, князь и мадам Ларок завтракали и слушали мой рассказ о пожаре в мансарде. Они ахали, когда я описывала несчастную Мадлен, увезенную пожарными в Сальпетриер, и факел, взметнувшийся вверх. Когда я в настроении, то могу рассказывать весьма красочно.

– Уверена, что полиция во всем разберется, – заявила Матильда. – По моему мнению, пожар вспыхнул вовсе не от случайной искры. Не бывает таких совпадений, когда и художник сам утонул, и мансарда сама сгорела.

– Все может быть… – задумчиво произнес князь, промокая губы салфеткой.

– А у меня всегда печные трубы в порядке, – похвасталась мадам де Жаликур. – Я вызываю трубочиста, по меньшей мере, дважды за зиму. А что касается дома на улице Турлак, то его хозяин, мсье Рене, всегда сдает комнаты неизвестно кому. Не удивлюсь, если в его доме еще что-нибудь произойдет.

Хозяйка даже не поняла, что проявила бестактность. Я отложила круассан в сторону и поднялась с места:

– Мадам, в том доме жил мой близкий друг. И он не «неизвестно кто». Если вы считаете его неподходящей личностью для того, чтобы сдавать ему квартиру, то, следовательно, и я для вас личность более чем подозрительная. Я готова немедленно переехать в другой отель, их в Париже достаточно, а вы мне вернете часть полученных за комнату денег.

– Ну что вы, дорогая Полин! – засуетилась хозяйка. – Разве так можно?! Я вас очень уважаю. Я и не думала вас обидеть. Прошу меня простить, я совсем не вас и не вашего друга-художника имела в виду. Мсье Рене сдает комнаты проституткам и разным сомнительным личностям, поэтому у него в доме все может произойти.

Несмотря на ее извинения, я совершенно не была уверена в их искренности.

– Хорошо. Думаю, что инцидент исчерпан. Мне нужно идти.

В коридоре меня догнал князь.

– Полина, умоляю вас, будьте осторожны, – понизив голос, сказал он. – Мне пришло в голову, что этот пожар неспроста. Там заметали следы. Или искали что-то, а потом уж подожгли. Сдается мне, что вашу папку с рисунками…

– Спасибо за предупреждение, Кирилл Игоревич. У меня к вам просьба: кто бы ни спрашивал, не рассказывайте никому о рисунках, которые я вам показывала. Договорились? Ведь, кроме меня и вас, никто не знает, что папка у меня, так что если узнают…

Тут я вспомнила, что о папке знает еще Доминик. Он был в мансарде, когда я ее забирала. Неужели он?! Как часто он появлялся на моем пути, причем происходило это всегда как бы невзначай и очень вовремя. А я еще позволила ему целовать меня…

– Вы думаете, преступник напал на след? – спросил Засекин-Батайский.

– Вполне вероятно, но прошу вас, князь, никому ни слова.

– Будьте спокойны, Полина, не проговорюсь.

Зайдя к себе в комнату, я заперла дверь. Мысль о том, что Доминик Плювинье может быть замешан в убийствах и поджогах, казалась мне отвратительной, но, как назойливая муха, она беспрестанно жужжала у меня в голове.

Надев перчатки и шляпку, я выглянула в окно. Небо хмурилось. Ночью прошел ливень, и дождь мог вот-вот начаться снова. Я решила взять с собой тонкую мериносовую накидку и зонтик, чтобы ненастье не застало меня врасплох.

Как хорошо, что я ни с кем не столкнулась, выходя из отеля. Мне совсем не хотелось объяснять, куда я направляюсь.

Я взяла фиакр и в больницу Сальпетриер доехала за четверть часа.

Итальянский сад, разбитый перед больницей, благоухал ароматами, которые, однако, не могли заглушить запахи карболки и вареного лука. Я шла по мокрой дорожке, любуясь неизвестными мне растениями с огромными листьями, папоротниками и лианами, омытыми ночным дождем. Вход в больницу утопал в зарослях плюща. Сочная зелень скрывала место, где обосновались горе и смерть.

– Постойте, мадемуазель, можно вас спросить? – остановила я пробегающую мимо сиделку в белом платке с красным крестом. – Где мне найти больную, которую привезли вчера вечером с улицы Турлак? Ее зовут Мадлен, а фамилии, к сожалению, я не знаю.

– Что с ней случилось?

– Обгорела при пожаре.

– Не знаю, спросите у доктора Леграна, он занимается ожогами.

– А куда идти?

– Через двор, на второй этаж.

– Благодарю вас.

Внутренний двор больницы Сальпетриер был образован высокими, похожими на крепостные, стенами. Площадка перед входом была вымощена крупными неровными плитами, поэтому приходилось смотреть под ноги, чтобы не споткнуться и не попасть каблуком в щель между камнями.

Доктора Леграна я нашла быстро. Мне его показала сиделка. Он сидел на больничной койке и выстукивал по спине худую женщину, надрывно кашлявшую. Я подождала, пока он закончит осмотр пациентки, и спросила:

– Доктор, я ищу девушку по имени Мадлен, ее привезли вчера вечером с ожогами.

– Зачем она вам?

– Мне нужно кое-что у нее спросить. Дело в том, что она пострадала при поджоге комнаты моего покойного друга, и мне бы хотелось выяснить некоторые обстоятельства.

Доктор покачал головой:

– Не могу вас к ней пропустить, она в плохом состоянии, говорить с ней нельзя.

– Что же делать? Помогите мне! От ее ответа многое зависит… – Я умоляюще посмотрела на него.

– Идите к заведующему клиникой, доктору Бабинскому. Если он разрешит, так и быть, пущу, но ненадолго.

Доктор Жозеф Бабинский, несмотря на славянскую фамилию, оказался типичным французом с холеными усами. Я постучала в дверь его кабинета и услышала громкое «войдите!». Моему изумлению не было предела – у заведующего клиникой сидел мой старый знакомый, полицейский Прюдан Донзак в штатском платье. Я даже забыла поздороваться, просто стояла и смотрела, пока инспектор не обернулся.

– И вы тут, Полин! Идете по следу, стало быть? На пятки наступаете… Нехорошо мешать полиции в расследовании.

– Простите мне мою настойчивость, мсье Донзак, но я не могу пустить на самотек то, что касается Андре.

– Почему на самотек? Почему вы берете на себя прерогативу полиции? Разве вы не видите – мы расследуем, не сидим без дела.

– Что вас привело сюда, мадам… – густым баритоном спросил доктор Бабинский.

– Авилова. Полин Авилова. Меня привела сюда уверенность в том, что девушка пострадала от рук убийцы. Тот, кто лишил жизни моего друга, поджег и его квартиру. Комната Мадлен – ближайшая к мансарде, наверняка она что-либо видела или слышала. Позвольте мне задать ей вопрос! Только один, прошу вас!

– Вопросы буду задавать я, – отрезал сыщик.

– И в моем присутствии, – добавил доктор. – Не то бедной девушке совсем плохо станет. А вы подождете за дверью.

– Но как же так?.. – пролепетала я, поняв, что все козыри были на их стороне.

Бабинский пропустил Донзака вперед и вышел вслед за ним. Я поплелась сзади. Мы прошли длинными коридорами. Бабинского поминутно останавливали врачи, а инспектор Донзак смотрел на меня так, будто я наступила ему на мозоль. Но я упорно игнорировала его недовольный взгляд и следовала за ними.

У двери палаты сидела пожилая женщина в чепце. Увидев доктора в сопровождении полицейского инспектора, она встала и поклонилась.

– Как себя чувствует больная? – спросил Бабинский.

– Лучше. Пришла в себя, но сильно стонет. У нее сейчас полиция. Ее допрашивают.

Какая полиция?! – вскричал Донзак и распахнул дверь. За ним ринулся Бабинский, а я, не спросив разрешения, зашла последней и затворила дверь.

Окно над кроватью было распахнуто. На постели лежало нечто бесформенное, укрытое одеялом. Доктор откинул его, и мы увидели подушку, закрывавшую лицо девушки.

– Полин, выйдите немедленно из палаты, – приказал Донзак, увидев меня рядом с собой, и повернулся к доктору. – Она задушена подушкой. Преступник выскочил в окно.

– Вижу, – нахмурился Бабинский. – Надо расспросить сиделку. Позовите ее сюда.

Я обрадовалась, что для меня это повод остаться, и открыла дверь, чтобы пригласить женщину, сидевшую у двери.

Ничего не подозревающая сиделка вошла в палату и остановилась перед кроватью.

– Почему вы оставили тяжелобольную одну в палате? – суровым тоном проговорил доктор.

– Этот господин сказал, что он из полиции и что ему надо допросить девушку, – растерялась сиделка, испуганно переводя взгляд с Бабинского на Донзака.

– И вы поверили ему на слово? Или он показал вам какой-либо документ? – спросил Донзак, накаляясь от гнева.

– Нет, ничего не показал. Он заявил, что он из полиции, и приказал мне выйти за дверь. Я сначала не хотела его пускать, потому что больная была совсем плоха, но полицейский настаивал, и я подчинилась.

– Он не полицейский! – взревел Донзак так, что сиделка отшатнулась и прикрыла лицо руками. – Он преступник! Убийца! А вы помогли ему совершить преступление!

– Простите, господин инспектор! Я не хотела… – Сиделка чуть не повалилась в ноги Донзаку, но мы с Бабинским ее удержали.

– Успокойтесь, успокойтесь, Иветт, – сказал Бабинский. Мне показалось, что передо мной разыгрывается классическая игра в злого и доброго инквизитора. – Не плачьте, сосредоточьтесь и расскажите инспектору, как выглядел преступник.

– Пышные рыжие усы с бакенбардами, борода, тоже рыжая, очки в роговой оправе, котелок, темный плащ. Точь-в-точь как у полицейского. Я знаю, у меня деверь в полиции служит, в округе Трокадеро, на хорошем месте. У него точно такой же плащ. Я потому и не сомневалась. Пропустила, и все.

– Все понятно, накладные волосы, – махнул рукой Донзак. – Хитер… Побудьте здесь, а я посмотрю следы под окном, земля после дождя мягкая.

Когда полицейский вышел, я обратилась к доктору Бабинскому:

– Доктор, скажите, пожалуйста, вам знаком человек по имени Эспри Бланш?

– Конечно, – ответил он. – Это мой коллега, психиатр, заведует клиникой для душевнобольных.

– А где она находится? В Париже?

– Да, в саду принцессы Ламбаль, а точнее – пригород Пасси, улица Басе. Позвольте поинтересоваться, мадам Авилова, зачем вам понадобился доктор Бланш?

– В его лечебницу ведет тоненькая ниточка, связанная с этим преступлением.

– Простите великодушно, но вам-то зачем? Это дело полиции.

– Я же говорила вам: убили моего друга, русского художника. Потом убили его подругу – задушили так же, как и его. А теперь вот эту девушку… Я пытаюсь сама кое-что предпринять. И в клинике доктора Бланша я, возможно, найду ответ. Вдруг это его недолечившийся пациент или, еще хуже, сбежавший? Ведь все три убийства совершены одинаково – жертвы задушены.

– Понятно, – кивнул Бабинский. – Пойдемте ко мне в кабинет, я напишу вам записку к нему. Все-таки старый приятель, вместе учились в Сорбонне, попрошу поспешествовать.

– Спасибо, доктор, вы очень меня этим выручите. Не знаю, как вас и благодарить.

– Не стоит благодарности. Я с глубоким уважением отношусь к русской медицинской школе, а работой вашего хирурга Пирогова по ринопластике 3030
  Ринопластика – операция искусственного восстановления носа; для исправления дефекта берется кожный лоскут со щеки, лба, реже с плеча или предплечья. Эту операцию описал в 1835 году великий русский хирург Н.И. Пирогов в статье «О пластических операциях вообще и о ринопластике в особенности», в которой первым в мире выдвинул идею костной пластики. (Прим. авт.)


[Закрыть] зачитывался, когда еще был студентом. Так что желаю вам успеха в вашем начинании, хотя считаю, что это не женское дело.

– Всего наилучшего, доктор.

Я уже вышла из кабинета, когда доктор Бабинский окликнул меня:

– Постойте! Если вдруг вы понадобитесь полиции, где мне вас найти? Оставьте мне ваш адрес.

– Пожалуйста, запишите: отель «Сабин» на авеню Фрошо.

Выйдя из здания, я повернула за угол и оказалась под окном, откуда выпрыгнул убийца. Донзак склонился над клумбой, рассматривая следы и ничего не замечая вокруг себя. Присев рядом, я тоже устремила взгляд на влажную почву.

– Нашли что-нибудь, мсье Донзак? – спросила я, дотронувшись до его плеча.

– Примята трава, а четких отпечатков только два, и то неполные, – машинально ответил он и рассердился: – Идите домой, мадам! Что вам тут надо? Без вас полно работы.

У вас будет еще больше работы, инспектор, если вы не посмотрите сюда. – Я расстегнула сумочку и достала из нее носовой платок с завернутым в него кусочком глины.

– Что это? – Донзак протянул руку. – Дайте мне!

Но я не дала ему слепок, а осторожно положила его рядом с влажным следом, так чтобы подковки легли параллельно.

– Смотрите, на обоих отпечатках одинаковые подковки. И шляпка гвоздика немного выдается.

– Да, действительно, очень интересно. Откуда это у вас? – удивился Донзак.

– За домом Сесиль в то утро стоял фиакр, который поджидал убийцу, и рядом со следами колес я увидела вот это.

– Как вы об этом узнали?

– Мне показал это место соседский мальчишка, – объяснила я. – Мальчишки, они востроглазые и видят иногда больше взрослых.

– Вы правы, Полин. Но почему вы не сказали мне сразу?

– Вы бы меня снова прогнали, велев не совать нос не в свои дела, не так ли?

Он поднялся с колен и через силу произнес:

– Если найдете еще нечто подобное, милости прошу. А это, с вашего позволения, я заберу.

– Всего наилучшего, мсье Донзак.

В нескольких шагах от моста Аустерлиц я опять столкнулась с Плювинье.

– Доминик, что случилось? Ты преследуешь меня?

Полин, я не перестаю тобой восхищаться, ты настоящая женщина! – улыбнулся он. – Все события в мире связываешь исключительно со своей особой. Нет, я здесь не из-за тебя. Полчаса назад неподалеку отсюда ограбили одно известное лицо, а я веду криминальную хронику в «Ле Пти Журналь», поэтому я здесь.

– Как ты узнал? – изумилась я. – Ведь ограбление произошло совсем недавно! Ты вездесущ?

– Ты слышала поговорку «дьявол прячется в мелочах»?

– Уж не хочешь ли ты сказать…

– Нет, нет, – засмеялся он, увидев испуг на моем лице, – я совсем не это имел в виду.

– Французская поговорка, правильно? – спросила я. – Моя гувернантка всегда повторяла ее, заставляя меня мыть уши и шею перед сном.

– Верно, – кивнул Плювинье. – Если бы у меня не было сотни-другой добровольных помощников во всех частях Парижа, которые за небольшое вознаграждение сообщают мне интересующие меня сведения, я бы не смог вести колонки в нескольких газетах. А так я и в «Фигаро» подвизаюсь, и в «Ла Газетт».

Я успокоилась. Мои подозрения насчет участия Плювинье в убийствах показались мне смешными и беспочвенными. Да и ступает он мягко, а не клацает подковками о булыжную мостовую.

– Доминик, ты смог бы мне помочь? – Я подумала, что лишняя пара глаз мне не помешает.

– С удовольствием, милая Полин!

– Есть ли у тебя соглядатаи в особняке виконта де Кювервиля? Мне нужно кое-что узнать, сумеешь?

– Это связано с убийством твоего возлюбленного?

– Не скрою, я хочу больше узнать об этом виконте. Уж больно часто его фигура появляется рядом.

– Например?

– Он любовник Моны, танцовщицы из «Мулен Руж».

– Ну и что? У каждого уважающего себя виконта должна быть любовница – певичка или танцовщица.

– А то, что эта Мона, или Женевьева, как ее назвали папа с мамой, родная сестра Сесиль Мерсо, тебе ни о чем не говорит?

– Вот это да! – восхитился Плювинье. – Быстро же ты раскопала! Ты думаешь, он хотел сестричку, а она не согласилась, и тогда…

– Доминик, у тебя слишком богатое воображение, да еще отягощенное профессией. Все не так.

– А как?

– Сама хочу узнать. Поэтому помоги мне, пожалуйста, если можешь. А сейчас мне пора на отпевание в православный храм, оттуда на кладбище. Ты будешь на похоронах?

– Буду. Хочу и об этом поместить заметку в газету.

– Спасибо, до встречи, Доминик.

***

Прежде чем отправиться в храм Александра Невского, я заехала домой, надела темное платье и прицепила траурную вуаль на шляпку. На улице Дарю уже стоял катафалк под балдахином черного бархата, с позументом, бахромой и шнурами. С козел привстал и поклонился мне молодой человек в черном цилиндре. «Это, наверное, зять Антуана Сен-Ландри, того круглого человечка из погребальной конторы, – подумала я. – Как все-таки деловито все устроено у французов: катафалк стоит у храма, как было договорено. Сам возница в церковь не вошел по причине католического вероисповедания, но ждет там, где следует».