Текст книги "Когда риск - это жизнь!"

Автор книги: Карло Маури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Медведь уже в ста метрах от нас, но необдуманное движение одного из моих товарищей настораживает его. Он останавливается, поворачивается и бежит к морю. Мы бросаемся в моторную шлюпку и начинаем преследование. Теперь и медведь в море. Добравшись до другой льдины, он вылезает на нее, поворачивается к нам и встает на задние лапы. Это производит сильное впечатление, однако нас не так-то просто испугать, мы – большая сила: два корабля, шлюпка, двадцать человек. Медведь снова бросается в море, доплывает до новой льдины, взбирается на нее, уходит, волоча по скользкому льду огромные лапы и прыжками преодолевая трещины. Но Тур, метрах в пятидесяти от зверя, стреляет в него из особого ружья, заряженного шприцем с наркотиком.

Выстрел быстро сделал свое дело. Медведь по-прежнему идет, но походка его делается все тяжелее и тяжелее. Он зевает, останавливается и, рухнув как подкошенный на лед, мгновенно засыпает. Мы кидаемся к огромному спящему животному. Не теряя времени, ученые принимаются за работу. Они измеряют медведя, вычисляют его возраст, удаляют ему один зуб, прокалывают уши и прикрепляют к ним бирки с номером «361», затем рисуют на спине крест, чтобы в дальнейшем отличать его от других, еще не обследованных животных. По мнению ученых, доза введенного наркотика оказалась чересчур сильной, и они делают зверю искусственное дыхание. Тем временем айсберг, на котором находимся мы с медведем, оторвался от льдины, и я не без опаски думаю: «А что, если медведь проснется именно сейчас?» Но тот продолжает спать, и прежде чем покинуть зверя, мы вводим препарат, нейтрализующий действие наркотика, после чего поспешно ретируемся на корабль и оттуда наблюдаем за пробуждением великана.

Лишь спустя пару часов медведь с трудом приподнимает голову. Он зевает, пытается подняться и падает, вновь засыпает, потом опять просыпается и, собравшись с силами, совершает еще одну попытку подняться. Когда наконец ему удается самостоятельно сделать первые шаги, неподалеку появляется другой медведь. Этот будет «362-м». Оба они, похоже, игнорируют друг друга. Вновь пришедший идет на запах поджаренного тюленя. Вот он в полусотне метров от нас. Тур бросается на лед, в броске задевает за какую-то веревку и чуть не сваливается в воду. Вслед за ним на лед ложится еще один из наших товарищей. Маскируясь, они приближаются в своих белых одеждах на 40, на 30 метров к медведю. Тот, не замедляя шага, глядит то на одного, то на другого, потом вдруг бросается на Тура. Напарник несколько раз стреляет из карабина в воздух, и медведь в испуге обращается в бегство. Но Тур успевает выстрелить в него шприцем. «362-й», как и предыдущий, тут же засыпает под действием наркотика.

Операция повторяется с третьим медведем, с четвертым. Пятый, раненный наркотической пулей, соскальзывает в воду, рискуя утонуть. Тогда Тур, приблизившись к нему на шлюпке и сам едва не вывалившись за борт, изо всех сил удерживает голову спящего зверя над поверхностью воды до тех пор, пока с «Польстьерны» не спускают крюк лебедки, при помощи которой тело поднимают на палубу.

Когда все замеры и «компостирование» сделаны, а действие наркотика вот-вот прекратится, зверя переносят на ледяной островок. Бруно, Рамон и Мишель уже в воде, готовые заснять на фото– и кинопленку погружение медведя в родную стихию. Зверь, словно идя навстречу их желанию, бросается в воду прямо над головами ныряльщиков. Бруно Ваилати и его товарищам можно только позавидовать: они снимают на цветную пленку белого медведя в момент его погружения под арктический лед. Кинокамера Бруно неотрывно следит за ним. Вплавь под водой они приближаются к животному на расстояние нескольких метров. Вместе с ними Рамон. Затея крайне опасная, но сознание необычайности происходящего рассеивает страх.

Вновь вынырнувшего медведя шлюпки загоняют обратно на айсберг. Рамон следует за ним до тех пор, пока тот не вылезает на лед, после чего сам появляется на поверхности воды. Но зверь резко оборачивается и бросается на человека; самообладание не изменяет Рамону, и он скрывается под водой, обхватив тяжелую кинокамеру. Все же медведю удается схватить его за ногу, обутую в ласты. Видимо, животное приняло одетого в комбинезон мексиканца за тюленя. Находящиеся рядом Бруно и Мишель не в силах были помочь товарищу в разыгравшейся на их глазах драме. В конечном счете ловкость Рамона одерживает верх, и ему удается ускользнуть от медведя за секунду до сокрушительного удара лапой. Рамон выскакивает из воды, показывая жестом, что все в порядке. Однако зуб медведя довольно глубоко пронзил ему ногу. Теперь Рамон, несомненно, единственный человек в мире, который может с полным основанием рассказывать, что его укусил белый медведь в водах Ледовитого океана.

А у меня перед глазами образ лопающихся от гордости глупых людей, которые устремляются в Арктику ради бессмысленной травли медведей и платят за это бешеные деньги (только в 1965 году охота на медведя принесла Аляске почти 300 миллионов лир). Эти люди проникают в самые недра ледяного царства, чтобы, отстреливая медведей, уничтожать самое гордое проявление жизни на Земле. Мои же товарищи идут на смертельный риск не ради убийства и уничтожения, а чтобы оказать помощь природе, защитить, спасти ее. Это в высшей степени благородное желание человека.

Австралия и Новая Гвинея

Цивилизация возникла вместе с возникновением человека, и повсюду, где есть человек, существует определенный тип цивилизации. И все же встречаются люди, которые до сих пор считают нецивилизованными и дикими других людей, чья цивилизация отличается от нашей.

Всякий раз, когда я отправляюсь в очередное путешествие, кое-кто пристает ко мне с расспросами: «Как ты можешь находиться (словно я иду на верную смерть) среди этих дикарей? Как ты можешь выносить общение с людьми, живущими хуже последней твари?»

Такие разговоры лишний раз убеждают меня, что существует прямая аналогия между отношением богатых людей к бедным и «цивилизованных» к «дикарям». Обе эти категории богатых и «белых» частенько полагают без тени сомнения, что принадлежат к «высшей расе», которая должна учить других (бедняков и дикарей), как им жить в материальном и духовном смысле.

Утверждение, что только мы являемся рациональными, цивилизованными и справедливыми существами на земле, есть самое настоящее невежество.

Во время моих странствий мне приходилось жить среди эскимосов, чернокожих из Конго, людей с Гималаев и высокогорий Анд, среди племен, населяющих зеленый ад Амазонии, австралийскую пустыню, и я не могу взять в толк, чего ради эти народы, которым прилепили ярлык первобытных, лишенные материальных средств и пользующиеся простейшими формами человеческого сообщества (то есть попросту не имеющие многого из того, что сковывает и душит белого человека), должны считаться низшими и в силу этого находиться под пятой нашей цивилизации? Кто из белых, за редчайшим исключением, когда-либо совершал попытку познакомиться поближе с так называемым примитивным человеком, прислушаться к его словам?

Захватывая чужие земли, европейские завоеватели, люди с белой кожей, сплошь и рядом уничтожали представителей других рас (вспомним Тасманию, Огненную Землю, часть обеих Америк), а остатки туземного населения принудительно затягивали в рамки нашей цивилизации. Самое большое противоречие состоит в том, что мы далеко не полностью впускаем их в наш мир. Проповедуя всеобщее братство, мы, белые, не любим жить рядом с другими, чья кожа не похожа на нашу.

Требуются основательные сдвиги в самых глубоких недрах человеческого сознания, чтобы понять: существуют отдельные люди и людские сообщества, которые, будучи лишены материальных благ, отнюдь не уступают нам в разуме, мужестве и доброте (а тем, кто разглагольствует о врожденной жестокости «дикарей» Новой Гвинеи, я хочу напомнить о зверствах, совершенных нашей в высшей степени цивилизованной и изысканной Европой во времена ее военных конфликтов).

Горы научили меня стойко переносить (ради хобби, ради забвения жизненных проблем) любые лишения: холод, жажду, голод, бесконечные привалы и биваки, и это дает мне более, чем многим другим, хотя бы частичное понимание тех народов, которые практически без всяких средств ежедневно, причем не увлечения ради, а в силу жизненной необходимости, испытывают лишения на пределе человеческих возможностей. Каждое мгновение их существования, протекающего в постоянной борьбе за жизнь в естественных условиях, представляет собой своего рода «высшую категорию трудности». Нечто подобное я испытывал на стенах высоких гор.

История свидетельствует, что белый человек, прибывший в Австралию, травил аборигенов, словно кенгуру, подсовывал им ядовитую пищу, приучал к алкоголю, науськивал друг на друга. Сегодня белый человек (то есть австралийское правительство) пытается ценой неимоверных усилий кое-как исправить положение – в экономическом и моральном смысле – и убедить аборигенов разделить с белыми замечательную австралийскую землю.

Австралийские аборигены (сегодня их насчитывается 50 000) – кочевой народ. Это «собиратели». Они не сеют, не занимаются животноводством, а собирают то, что дает им природа, и тем самым находятся в пассивной зависимости от нее. Они не желают верить, что растения вырастают из семян и что именно от мужчины и женщины зависит рождение детей. Для аборигена все сущее есть творение самой природы, все кругом – чудо, волшебство.

В Дарвине я посетил колонию – сообщество людей, являющееся правительственным детищем. Аборигенов, в основном пожилых людей, собирают там вместе, дабы обучить цивилизации. Однако новый способ существования не имеет для них смысла, так как комфорт поселений по всем признакам не компенсирует им прелести утерянной кочевой жизни.

Вот в чем загвоздка: наша цивилизация, может быть, и хороша, однако, чтобы принять ее, необходимо отречься от своей. Но даже если такое случится, примут ли аборигенов на равных? Наше общество относится к людям избирательно. Только умные, красивые, богатые и хитрые пользуются у нас успехом. А у бедных, некрасивых, невежественных, «примитивных» – какие у них возможности?

Я на берегу реки Дейли-Ривер, в Северной Австралии. Отправляюсь на охоту с Патриком и Джинджером, аборигенами племени малак-малак.

Перед началом охоты Патрик и Джинджер разрисовывают грязью свои тела. Этот ритуал – часть их культа природы: покрывая себя грязью, они уподобляются природе в момент, когда испрашивают у нее средства на пропитание.

Самое главное – сохранение рода. Но аборигены практикуют даже детоубийство, дабы поддержать на минимально возможном уровне отношения между численностью населения и средствами к существованию, особенно когда засуха и нехватка пищи становятся главными проблемами.

Сегодня каждое племя (их насчитывается несколько сотен со своими языками и наречиями) обладает определенной территорией, где добывает пищу: коренья, змей, мышей, червей, кенгуру, опоссумов, наконец, семена, которые молотят камнями на ветру, чтобы ветер уносил прочь мякину. Хлеб выпекают над костром, разожженным из эвкалиптовых дров.

Территории для поиска пищи обширны. Одни чрезвычайно благоприятны для охоты и рыболовства, другие – наоборот. Необходимость искать пищу заставляет каждую семью перемещаться в день на два-три десятка километров.

Впрочем, аборигены кочуют не только в поисках пропитания. Они вновь и вновь проходят путями своих предков и устраивают таинственные церемонии. В определенное время аборигены покидают пределы поселения, где они частично собраны, чтобы возвратиться к своей исконной жизни, на свои священные места. Белые называют эти вылазки «Уокэбаут» – хождение по кругу.

Для охоты и рыболовства аборигены племени малак-малак пользуются копьями. Копье метают при помощи своеобразной катапульты из упругой коры, которая сообщает ему необходимую скорость и точное направление. Тончайшая техника изготовления многих видов оружия и необычайное искусство его отделки свидетельствуют о высочайшем уровне ремесла у аборигенов.

Австралийские аборигены не считаются негроидами, монголоидами или европеоидами. Согласно утверждениям антропологов, они продолжают ветвь человечества, видимо, наиболее древнюю из существующих на Земле.

Поскольку Австралийский континент представляет собой удаленный от прочих континентов остров, эта человеческая раса не испытывала нашествий. Вплоть до недавнего времени, когда белый человек все-таки подмял ее под себя, она оставалась чистой и нетронутой.

Среди аборигенов я испытывал ощущение, будто нахожусь среди моих предков, в завораживающей ретроспективе, связывающей меня с давно прошедшими веками. Австралийский абориген более, чем прочие расы, вызвал в моем сознании образ древнего европейца, древнего белого человека (бумеранг, как сообщает одна старинная энциклопедия, находили при раскопках и в Европе). Как и когда бумеранги попали в Европу, сказать трудно; предполагают, что это могло случиться в эпоху, когда Австралия и Азия каким-то образом были соединены одна с другой. Но быть может, их завезли сюда морским путем, на плотах или каноэ вместе с типичной ныне австралийской собакой динго, с которой мне еще придется встречаться в пустыне.

Уже несколько часов мы шагаем по светлому эвкалиптовому лесу в поисках кенгуру, игуан и змей. Поскольку время зимнее, змеи сидят в норах. С моими товарищами Патриком и Джинджером я изъясняюсь на языке жестов, а также при помощи нескольких английских слов. Они разводят костер из сухой травы, который уже через несколько мгновений превращается во внушительное пламя. От жары и дыма в страхе разбегаются эму (особый вид страуса) и валлаби (самые маленькие из кенгуру). Не знающее промаха копье Джинджера настигает одного из валлаби. Мы подбегаем к добыче и видим, что это самка: из ее подбрюшного мешка вылезает малыш, который еще и на ногах-то стоять как следует не умеет. Осиротевший звереныш вызывает у меня чувство жалости.

Прежде чем изжарить добычу на костре, Джинджер надрезает тушку под хвостом – посмотреть, здорова ли, объясняет он. Вскоре мы приступаем к трапезе. Вначале я недоверчиво отношусь к этому мясу, но оно оказывается очень вкусным. Вообще всякий раз, когда я вступаю в контакт с истинными проявлениями природы, моя культура цивилизованного человека испытывает ощутимый удар. Широкий ассортимент радостей, которые мое общество заставило любить и желать, столь непомерно велик, что обычная радость жизни оказалась потесненной.

В качестве гарнира Патрик и Джинджер предлагают мне стебли водяных цветов, собранных в ближайшем озерце.

Прошу моих новых товарищей подарить мне несколько бумерангов, но те объясняют, что их племя бумерангами не пользуется. Это беспокоит меня: все-таки я приехал ознакомиться с обществом, в чьей культуре бумеранг занимает прочное место. А я уже встречался здесь с племенами, которым он вообще не известен. Что же я буду потом рассказывать, если не найду туземцев, пользовавшихся бумерангом? Подумать только: в Сиднее бумеранги выставлены чуть ли не в каждой витрине! Неужели и бумеранг такое же измышление, как «первобытное варварство», – плод фантазии белого человека?

Приезжаю в Порт-Ките с его католической миссией, объединяющей ряд племен: мурин бата, мурин нгарр, мурин ябин, нгармор. До миссии можно добраться самолетом или же, как поступил я, проделав захватывающее путешествие на специальном грузовичке.

Мы в пределах земли Арнгейма. Здесь чрезвычайно развито художественное творчество. Аборигены изображают на коре эвкалипта цветными красками, полученными в результате растирания цветных камней, сцены из своей жизни; церковный алтарь в миссии так же искусно разукрашен этими языческими рисунками.

Уже более пятнадцати дней пытаюсь я попасть к пинтуби, в самый центр пустыни. Прощаюсь с Патриком и Джинджером, они покидают меня, так как земля пинтуби – не их земля. Заметно волнуясь, признаются:

– Нам с тобой было хорошо. У нас с тобой все было общее. Мы пили из одного стакана, курили одну сигарету, спали в одной палатке. Другие белые люди так с нами не обращались. Они нам платили, одевали нас, но близко к себе не подпускали.

Оставляю обоим несколько долларов в надежде, что эта сумма не будет истрачена на алкоголь. Они послушно обещают не пить. Впрочем, неподалеку от миссии, как всегда, пригрелся магазинчик, в котором, хотя поить аборигенов и запрещено, ради прибыли не останавливаются перед нарушением закона.

Приехал мой товарищ Адальберто Фриджерио. У себя на работе в банке Фриджерио взял полугодовой отпуск за свой счет, добрался до здешних мест и снимает аборигенов на кинопленку.

В Дарвине я встречаюсь с Клаудио, 36-летним итальянцем, родившимся в Ровиго. Впоследствии Клаудио эмигрировал в Южную Америку и, наконец, в Австралию. Здесь он скитается из города в город, словно кочевник, и, чтобы кое-как прожить, работает кем придется: комиком в варьете, садовником, детским тренером по футболу. В Австралии мало жителей и потому велик спрос на рабочие руки. В Италии он звался Клаудио Бомбонато, теперь же изменил имя на Клаус Бомбойек. Это тоже можно сделать в Австралии за несколько долларов. Клаус – «романтик» без царя в голове, без какой бы то ни было цели в жизни. Его длинные ноги с готовностью шагают в любую сторону, куда поведет их любопытство хозяина. Он обожает бродить по земле, как паломник, спать прямо под звездным небом, настроив все свои чувства на восприятие Вселенной; он любит смотреть, слушать, постигать. Именно с такими «паломническими» настроениями мы спешим вступить в мир аборигенов.

Кстати, в Дарвине достаточно «цивилизованных» аборигенов. Они посиживают на камушках возле дверей какой-нибудь пивной. Я подошел поближе, чтобы сфотографировать их, но меня с угрозами отогнали – пьяные. Для этих несчастных, мужчин и женщин, лишенных традиционного наследия своей культуры, как и вообще для многих людей, утративших цель и смысл существования, алкоголь служит наркотиком, дающим обманчивую иллюзию жизни. Алкоголь – яд, который наша «цивилизация» дотащила даже сюда, до них, – вызывает сомнительную радость, очень скоро сменяющуюся опустошенностью, озлоблением, разложением.

Покидаем влажный город Дарвин на южноэкваториальном побережье и едем в Алис-Спрингс. 1600 километров прямой ровной дороги увлекают меня в центр Австралии. За время пути начинаю понимать, сколь Австралия велика и пустынна. Множество попугаев и прочих птиц, кенгуру, змеи; редкие, выжженные солнцем поселения; кое-где зеленые растения, политые водой, которую выкачивают из-под земли ветряными насосами.

Двигаясь по этой бесконечной равнине, воздаю должное альпинизму. Гора представляет собой вполне определенную видимую цель; вершина горы – главная точка отсчета, за которой твой путь вверх прекращается. Гора – идеальный пункт, откуда можно обозреть широкое земное пространство. А в безбрежной пустыне нет никакого целевого рубежа, разве только недостижимый горизонт. Здесь в огромном, вечно однообразном пространстве человек абсолютно не ощущает своего движения и теряется настолько, что начинает чувствовать себя бессильным.

Мне объяснили, что в пустыне смерть воспринимается как естественное явление. Мертвых подвешивают к деревьям или оставляют на съедение динго, опасным диким собакам. Когда иссякает вода в колодце, а следующий источник слишком далеко, глава семьи с согласия остальных ее членов может принять решение умертвить тех, кто больше не в силах самостоятельно передвигаться. Так живут и умирают пинтуби, последние аборигены пустыни, к которым я направляюсь в Папунию из Алис-Спрингс.

Все вокруг покрыто золотом солнца. Теперь и дорога, по которой мы едем, пролегает по красной земле. Красными становимся и мы и наш багаж. Повсюду валяются трупы погибших от засухи кенгуру (на одного из них наезжает колесо нашего «лендровера»), поодаль два разлагающихся верблюда. Проползла крупная змея, мелькнула игуана – доисторическое животное с длинным раздвоенным языком, которым она то и дело «стреляет» изо рта, где он свернут рулетом. Говорят, этот загадочный зверь празднует брачное соединение в каком-то диком танце.

В резервациях Папунии проживает около 900 аборигенов. Чем они занимаются? Большинство приучается к цивилизованной жизни в обычных домах (что для аборигена чрезвычайно трудно, поскольку он привык спать под открытым небом), обучается возделыванию земли, скотоводству. Иными словами, резко переходят от кочевой жизни к оседлой.

В Папунии шесть племен: ваилбри, луритья, аранда, арунта, амнитьяра и, наконец, недавно присоединившиеся к ним пинтуби, живущее пока что за пределами поселения.

7 часов вечера, но уже полная темнота. Собравшись вокруг костра, мы жарим на огне подстреленную сегодня крупную утку. Неожиданно из лагеря аборигенов доносится нечто вроде пения или стона. Кто-то говорит, что там оплакивают мертвеца. Намереваюсь пойти посмотреть, но меня удерживают, поскольку это якобы опасно.

Всю ночь десятки собак пинтуби шарят по нашему лагерю в поисках пищи. В конце концов им удается сбить крышку с кастрюли и опустошить ее.

На рассвете я все же отправляюсь в лагерь пинтуби. Достаточно холодно. Под листвой деревьев, возле еще тлеющих костров спят вместе с многочисленными собаками обнаженные аборигены, ожидая, когда воздух прогреется солнцем. Голова какого-то старика покоится на теле собаки, которая всю ночь служила ему подушкой. Первыми нас замечают дети. Грязные, облепленные мухами, они выбегают нам навстречу.

Никогда не забуду чувства, которое я испытал, впервые увидев пинтуби. В отличие от других «примитивных» народов, они держат себя по отношению ко мне несколько отстраненно. Ничто из принадлежащих мне вещей – автомобиль, фотоаппараты, одежда – не вызывает у них любопытства. Мои богатства их не привлекают. Под их взглядами я чувствую себя мальчиком, играющим во что-то и не подозревающим, сколько событий и впечатлений уготовано ему жизнью. Неужели этим людям ведомы более реальные и существенные ценности, чем наши? Вероятно, их приближенная к природе, созерцательная жизнь обострила в них понимание некоторых «загадок». Иначе как бы они могли воспринимать все происходящее в этом мире без тени отчаяния? Ведь их в полном смысле слова трагическая жизнь висит на волоске…

Дети грязны с ног до головы. Их моют только дожди, бывающие здесь не так уж часто. Их покрывает пыль родной земли, которая для них все: и постель и трапезная. Как земля усеяна пучками золотистой, выжженной солнцем травы, так и детские головки покрыты шапками выгоревших светлых волос. Таких же светлых, как и у моих детей.

Брак у пинтуби совершается не по любви и не по физическому влечению. О том, что такое красота и любовь в нашем понимании, здесь не слыхали. Существует лишь семейная солидарность в борьбе за существование. Девушку могут обещать мужчине еще до ее рождения. Женщина рассматривается как реальное достояние, «капитал», регулирующий, балансирующий и сохраняющий связь племени с природой; «капитал», который связывает и роднит мужчин друг с другом, объединяя их в этом загадочном мире, где необходимо продолжать род.

Время измеряется не днями, месяцами и годами, а различными стадиями жизни. Мальчиков, вышедших из детского возраста и вступивших в период созревания, отнимают от матерей и отстраняют от коллективной жизни для «посвящения» посредством разнообразных, нередко жестоких процедур (обрезание, удаление зуба, нанесение на торс и руки глубокой татуировки). Во время этих болезненных церемоний (сопровождающихся долгими и мучительными воздержаниями от пищи для привития юному члену племени чувства дисциплины и самоконтроля) молодой человек, словно перед сдачей экзамена на зрелость, перенимает у старейшин тайны родовой мифологии.

Они говорили: «Белые пришли издалека, чтобы услышать наше пение. Мы будем петь для них песни вплоть до захода солнца. Доставим им удовольствие».

И на заходе солнца я оказался свидетелем «корробори».

«Корробори» – это одновременно и танец, и музыка, и пение, и священная церемония. Музыку сопровождает танец, изображающий сцены из повседневной жизни, охоты либо передающий содержание легенд. Многие «корробори» и по сей день сохраняются в тайне от белых и исполняются лишь в определенные периоды на особых священных участках земли. Их тайна ревностно охраняется старейшинами племени. Рассказывают, что одного молодого пинтуби убили за то, что он поведал какие-то подробности белому ученому. Поэтому многие обычаи и ритуалы пинтуби обречены на вымирание вместе с их цивилизацией.

Перед началом «корробори» мужчины и женщины раскрашивают свои тела разноцветными пятнами и полосами. Наиболее характерный музыкальный инструмент – «диджериду»: длинный полый ствол дерева, в который музыкант дует, как в рог, извлекая глубокий, глухой звук, производящий большое впечатление. Другой музыкант при помощи пары чурок создает ритм. Сидящие вокруг женщины в такт музыке хлопают себя ладонями по сомкнутым бедрам. Дети с восторгом следят за танцем или носятся вокруг танцующих, поджигая кучи хвороста.

Прошу моего гида, одного из «прирученных дикарей», перевести мне содержание песнопений. Вот что они поют: «Оглянись, отец, – умоляет сын, подползая к старику на коленях. – Я твой сын. Прости меня за непослушание и не отворачивайся от меня»; «Поднимается мужчина на высокую гору, а там – мед, гора ему говорит: „Здесь много меда. Съешь его весь и останься со мной“; но женщины говорят мужчине: „Возьми весь мед и вместе с ним возвращайся домой.“; „Каньептар – песчаный берег моря. Громы и молнии испугали детей. Тогда все мужчины собрались вместе и запели, чтобы почувствовать свое единство“».

Разделенные на семейные ячейки, аборигены в поисках пищи на земле и на растениях преодолевают ежедневно десятки километров. Но земля пустынна. Есть нечего, не хватает воды. Они питаются кореньями, червями, змеями, мышами. Необходимость поиска пищи обостряет в них наблюдательность. Любой след, малейшее пятнышко на песке служат им указующей строкой, в которой они прочитывают, какая будет погода, есть ли поблизости вода, прошел ли тут зверь или человек.

Даже полиция белых австралийцев пользуется «блэк трэкерс» – «черными сыщиками», то есть аборигенами, для розыска скрывающихся преступников, а также путников, заблудившихся в пустыне. Способность аборигенов ориентироваться на местности – «лучше всякого компаса», так сказал мне один полицейский.

Вместе с несколькими пинтуби я отправлюсь на поиски пищи.

Идем к западу. Меня немилосердно жжет солнце. Пока мы ничего не обнаружили – ни одного кенгуру, ни одной змеи. И все же пинтуби не теряют терпения. Думается, умение терпеть – их главная отличительная особенность. Далеко обходят они какой-то заброшенный оазис: здесь смерть унесла одну из их невест.

Наконец они останавливаются и раскапывают песок, пользуясь лишь деревянными орудиями. Вытаскивают из норы несколько мышей – прекрасный ужин. Один из аборигенов несет с собой постоянно тлеющую головешку, чтобы в любой момомент разжечь огонь.

Неожиданно кто-то из них замечает какой-то особый куст. Все подбегают к кусту, принимаются с энтузиазмом копать, вырывают из земли корни и вытаскивают из-под них белых жирных червей, которых немедленно принимаются с наслаждением сосать. Черви напоминают шелковые коконы. Мне тоже предлагают одного, но я не настолько голоден, чтобы разделить с ними удовольствие. Покрытый чешуей цивилизации, я гляжу, как они это делают, и завидую их здоровому аппетиту.

Вечером мы возвращаемся в лагерь. Встречаю там женщин и малышей, которых уже видел утром, когда те с деревянными мисками выходили собирать семена сухой травы. Сейчас они заняты выпечкой хлеба. Раздробив семена двумя камнями, женщины кладут на тлеющие угли костра мышей, а вместе с ними и тесто, сделанное без всяких дрожжей, без соли; тесто не имеет никакого вкуса, оно пахнет золой и песком, благодаря которым в организм пинтуби попадают и минералы. Я же, укрывшись в своей палатке, питаюсь совершенно другими продуктами: консервированными, стерилизованными, вкусными. Но если бы я родился и вырос среди этих людей и был бы одним из них, то преспокойно жевал бы червей, змей, коренья, отдающий золой хлеб из семян и получил бы тот же результат – не умер бы с голоду.

После многодневных исканий я нашел бумеранг. Выхожу на охоту вместе с пинтуби, которые шагают медленно, неторопливо, и разглядываю их оружие: копья и разнообразные бумеранги. Посчастливится ли мне увидеть их в действии?

Прошагав полдня и порядком измучившись, наконец-то своими собственными глазами наблюдаю, как пользуются бумерангом в действительности. У себя дома в Италии я, помнится, невесть что воображал об этом оружии. Постигло ли меня разочарование? В какой-то мере да. Мне демонстрируют разнообразные типы бумерангов, но среди них только один, улетая, возвращается: легкий, словно игрушка, он годится, вероятно, лишь для охоты на птиц. Его запускают; бумеранг описывает круг в сотню метров и падает у ног метнувшего его охотника. Прочие бумеранги имеют более внушительный вид. Они тяжелее и острее. Ими пользуются для охоты на крупных животных. Благодаря своей форме дуги они стремительно вращаются в полете и набирают такую скорость, что могут снести голову человеку или же срезать на приличном расстоянии достаточно большое растение. С аэродинамической точки зрения бумеранг представляет собой совершенное оружие. Эти люди интуитивно пришли к результату, для достижения которого другим потребовались бы годы расчетов и исследований.

Мое путешествие по Австралии завершается возле Айерз-Рок, высящегося, словно монумент, посреди белесой пустыни Центральной Австралии. Это – наиболее странное геологическое образование континента: красная, обточенная ветром скала, которая под воздействием солнечных лучей то и дело меняет свою окраску. Ни один экспонат мира не продемонстрирует вам с такой достоверностью и в таком обнаженном виде историю Земли. Пещеры этой скалы, ее морщины наглядно свидетельствуют о течении времени.

Сегодня скала носит имя ее белого первооткрывателя, но для аборигенов она по-прежнему остается Уруру, что означает «храм». Я ходил вокруг нее и забирался в пещеры, где аборигены устраивали свои ритуалы. В каждой – алтарь. Есть пещера плодородия, пещера посвящения, пещера созерцания – с простыми, но выразительными наскальными рисунками.

По отвесным красным стенам поднимаюсь на Айерз-Рок. Добравшись до вершины, сажусь поглядеть на пустыню, которая теряется за горизонтом.