Текст книги "Когда риск - это жизнь!"

Автор книги: Карло Маури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Вместе с сотнями окружающих меня туристов ожидаю заката. Мы приехали сюда полюбоваться Айерз-Рок – уже не храмом, а памятником природы, который охраняется законом о национальных парках и за посещение которого нужно платить деньги.

И вдруг все замолкают: Айерз-Рок, Уруру, будто огнем освещенная последними лучами солнца, превращается в то самое Нечто, становится той самой Силой, которой обладает лишь природа и перед лицом которой всякий человек подобен другому во всем, как и в смерти.

В этот самый момент я ощущаю, как наполняется и делается осязаемым «пространство времени», связав меня со всеми людьми, ушедшими и нынешними. Я – счастливый человек. Людям, сгрудившимся в городах, не хватает таких мгновений, ибо только они, думаю, в состоянии помочь нам распознать друг друга.

В церкви моего городка, в той ее части, что предназначена для мужчин, есть большая фреска. На ней изображено мученичество моего земляка, священника Джованни Мадзуккони, которого в 1855 году зарубили топором «дикари» Новой Гвинеи. Фреска рисует весьма драматичную картину: несчастный миссионер с бледным, исхудавшим лицом (он возведен в ранг святых за одно то, что явился в плен безоружным) окружен толпой темнокожих со зверскими лицами и страшными мускулистыми телами, заносящих над ним свои топоры.

Сколько часов простоял я в церкви, отвлекшись от службы, очарованный этим изображением! Детская фантазия немедленно делала меня участником всего происходящего на картине, и я, как настоящий герой, спасал падре Джованни от этих страшных рож, убеждая «дикарей» не убивать его. «Убейте лучше меня, тем более что я все равно убегу от вас! Неужели вы не видите, какое святое лицо у этого доброго человека?» Всякий раз меня неизменно драли за уши, возвращая к мессе.

Эта фреска и породила во мне желание ближе познакомиться с Новой Гвинеей.

На реактивном самолете летим из Сиднея в Порт-Морсби, столицу земли Папуа в Новой Гвинее, чтобы отсюда на стареньком «Дугласе» вылететь затем в глубь территории. Вокруг нас и под нами (вместе со мной по-прежнему Адальберто) покрытая сплошными холмами местность. Летим среди тумана и облаков. Чтобы не сбиться с курса, самолет идет прямо над долиной, едва не задевая за лесистые горы, превышающие 4000 метров.

После нескольких заходов «Дугласу» удается наконец отыскать прогалину в облаках и приземлиться в Гороке, расположенном на высоте 2000 метров над уровнем моря. Здесь я арендую другой, небольшой самолет, чтобы лететь в горы Чимбу, где ждет меня один итальянский миссионер, мой гид на Чимбу. После захватывающего дух полета над долинами, склоны которых круто нависли над лентами рек, среди плотных экваториальных облаков мы приземляемся в Эйр-Стрип, в аэропорту Онколаи.

Мы находимся на высоте свыше 2000 метров. Свежий воздух пронизан жгучими лучами солнца. Все покрыто зеленым ковром растительности, повсюду цветы. Наш маленький самолет улетает, и мы

остаемся одни. Во всяком случае, других белых здесь не видно. Несколько часов ожидаем прибытия итальянского миссионера. Тем временем вокруг нас, сделавшихся объектом повышенного внимания, собираются люди чимбу. Они трогают мои светлые гладкие волосы, так непохожие на их – черные и курчавые. Один из чимбу перекрасился в блондина и распрямил волосы, чтобы выглядеть как белый. Кто-то надел галстук прямо на голое тело, без всякой рубашки, как отличительный признак культурного человека.

У каждого мужчины за поясом топорик, и выглядят они точно так же, как на фреске в моей церкви в Лекко, – отнюдь не миролюбиво. Они пытливо разглядывают нас, силясь узнать наши намерения. Такие моменты наиболее благоприятны для установления отношений. С помощью языка это сделать невозможно, зато мои «невооруженные» глаза явно говорят, что перед ними друг. Мне приходилось сталкиваться с многими «примитивными» воинственными народностями, и я убедился, что не существует человека (за исключением, наверное, сумасшедших), который, глядя в глаза другому, не разгадал бы его намерений. То есть чем народ проще, тем более он доверяет этому средству и тем лучше знает, что глаза суть зеркало совести.

В такие поездки я никогда не беру оружия, потому что стремлюсь узнать тех, с кем придется общаться, с лучшей стороны. Но и себя показать я должен тоже с лучшей стороны. Только тогда можно увидеть, что и «дикари» умеют любить друг друга, любят своих детей, свои традиции, плачут, смеются, надеются. И «дикими» такие народности чаще всего считают по той простой причине, что они изо всех сил ограждают себя от губительного для них нашествия «цивилизации», защищаясь при этом по старинке – стрелами вместо автоматического оружия.

Ко мне подходит один из чимбу благочестивого вида и, приняв меня за священника-миссионера, приветствует по-английски: «День добрый, отец!» Впрочем, я ведь и на самом деле отец: у меня как-никак пятеро детей.

Смеркается. Видимо, придется просить у чимбу приюта – я уже успел кое с кем из них подружиться. Но тут приезжает падре Эннио Мантовани – миссионер из религиозной организации «Вербо Дивино», красивый светловолосый мужчина лет тридцати пяти, крепкий, умный. Родом он из Рива дель Гарда в Италии, в Новой Гвинее живет уже шесть лет, владеет языком чимбу.

Мы грузим вещи на вездеход – голубую «Тойоту», недавно полученную священником в подарок из Италии, и по узкой дороге, проложенной на крутых горных склонах среди зеленых лесов, спешим, пока не стемнело, в католическую миссию. На дороге нас то и дело подстерегают опасности. Кажется порой, что колеса машины вот-вот сорвутся в пропасть. Здесь ежедневно идут дожди и грязь превращается в мыло. Кое-где подъем настолько крут, что приходится останавливаться и надевать цепи на все четыре колеса.

Мужчины из племени чимбу имеют по нескольку жен. У «большого человека» их может быть пять, шесть, даже семь. Жена означает богатство: она возделывает поле и рожает сыновей – будущие рабочие руки клана, а также дочерей – «обменный фонд» для сыновей других кланов, которые, чтобы заполучить жену, не поскупятся на свиней, перья райских птиц и прочий ценный товар. Кроме того, брак ведет к умножению родственных связей.

Сын принадлежит носителю жизни – отцу. Женщина принимает от мужчины послание жизни и приносит плод. Однако из этого вовсе не следует, что женщина находится в унизительной зависимости от мужчины. Существование чимбу построено на реальных ценностях (зачастую определяемых нами как «простейшие»), и все у них, действительно, просто и естественно.

Главная роль отведена здесь женщине. Она с любовью воспитывает своих детей, тогда как отец их – скорее партнер по продолжению рода, чем муж в нашем понимании. Уверенно и «без глупостей» женщины направляют всю жизнь клана, тогда как мужчины сплошь и рядом тратят время на бесконечные пересуды и вооруженные стычки.

Я узнаю, что в одной из женских хижин как раз в эти дни проходит обряд «посвящения». Одна из девочек стала взрослой. Еще вчера она росла привольно, не зная забот. Теперь ее держат взаперти, старшие женщины клана по очереди обучают женским секретам и обязанностям. Девушке не дают ни есть, ни пить, а если она попросит воды или картошки, напоминают, что беззаботная жизнь, когда от нее не требовалось беспрекословного подчинения, минула. По окончании долгих испытаний девушка приступает к исполнению своих обязанностей: готовит пищу, возделывает огород, занимается детьми клана. Перед замужеством женщины из клана жениха подвергают ее еще одному испытанию: переселяют в свой клан и там поручают ей свинью и огород. От того, как она ухаживает за свиньей и возделывает огород, зависит отношение к ней.

Свинья у чимбу – символ ценности, деньги, капитал, сбережения. Многочисленные свиные челюсти костным ожерельем украшают частокол вокруг деревни каждого клана, свидетельствуя о достатке ее обитателей. Свинья – ценнейший «обменный товар». Человек откармливает свинью не столько ради своего пропитания, сколько для обмена с прочими кланами, создавая таким образом отношения взаимной выгоды или просто симпатии. Свинью закалывают или, лучше сказать, приносят в жертву лишь в связи с торжественными событиями: по случаю рождения ребенка, посвящения, свадьбы, смерти. Убитую свинью, естественно, съедают, что составляет дополнительный аспект ее ценности. Кроме того, поджаренное на костре свиное мясо обладает магической способностью вселять в души людей стремление к миру.

«Именно в этих краях, – рассказывает падре Мантовани, – снимался фильм „Проклятая жизнь“, где есть такие кадры: женщина кормит грудью одновременно ребенка и поросенка. Но это неправда. Подобного обычая здесь не существует. Деятели от кино сознательно исказили действительность, чтобы придать картине сенсационность. Над несчастной женщиной, которую киношники заставили это сделать, так насмехался потом весь ее клан, что бедняга чуть не наложила на себя руки».

Кстати, о сенсационном. Я спросил у падре Мантовани, что ему известно о наводящих ужас знаменитых «головорезах» Новой Гвинеи. Тот ответил, что если здесь и режут головы, то лишь в наказание за определенные преступления. Так, недавно одна девушка отрезала голову юноше, поскольку сочла, что тот ее оскорбил.

Прошу рассказать мне о «Карго-культе», то есть культе самолета, и падре Мантовани объясняет: во время последней войны на побережье Новой Гвинеи приземлялись военные грузовые самолеты со всевозможным добром, которое белые люди или желтые, из Японии, бесплатно раздавали аборигенам, чтобы держать их в повиновении. Аборигены же, простой и практичный народ, стали чуть ли не поклоняться этим большим птицам, спускавшимся на их землю и приносившим с собой «манну небесную».

Я тоже раздаю бесконечные подарки, чтобы заручиться дружбой аборигенов, и, видимо, есть риск, что вскоре здесь, на тропинках с моими следами, возникнет какой-нибудь особый «Маури-культ».

Раз в четыре года, то есть по истечении срока, необходимого для выращивания нового поколения свиней, все кланы чимбу собираются на великий праздник «канта-канта», который подчас длится до двух месяцев и в течение которого закалывают тысячи свиней. Именно во время «канта-канта» происходит посвящение юношей.

Это впечатляющий обряд. Юноша обходит одну за другой хижины, где живут девушки, распевая песнь любви, до тех пор, пока какая-нибудь из них не ответит ему. После того как девушка позволила выбрать себя, молодой человек просит у своего отца разрешения переговорить с ее отцом. Если двум кланам не удается достичь договоренности, юноше приходится искать другую невесту. Если же договоренность достигнута, то клан жениха обязан заплатить крупный выкуп клану невесты. Выкуп свидетельствует об уважении к женщине и о ее важной роли. Клан, теряющий девушку, получает взамен богатство, стоимость которого соответствует восьмистам рабочим дням, что у чимбу выражается в большом количестве перьев райских птиц, ракушек, топоров, а с недавнего времени – и в австралийских долларах.

Во время «канта-канта» мужчины и женщины танцуют и поют. Вот слова их песен: «У Буне, Дигелане, Кавалинга (названия лесных деревьев) множество цветов; прилетают птицы и садятся на их ветви»; «Капул (так называется какой-то зверек) живет на высоких-высоких деревьях, приходит охотник с луком и убивает его». Каждый куплет повторяется и повторяется в неистовом сопровождении барабанов, пока участники праздника не впадают в экстаз, уронив головы на грудь.

Завтра я покину деревню Иобаи, чтобы совершить восхождение на Монт-Вильгельм, самую высокую вершину восточной части Новой Гвинеи. Всю ночь не смолкают «небари» – духовые музыкальные инструменты из бамбуковых стволов. Они воспроизводят голоса женщины и мужчины, уже переселившихся в мир иной и возвещающих оттуда о начале «большого канта-канта». У чимбу не существует таких абстрактных понятий, как красота, величие, неизмеримость, истина, добро, зло. Здесь все имеет конкретное реальное выражение. Вот почему я слышу от падре Мантовани не обычные слова «желаю мира на земле всем людям доброй воли», а «канта-канта всем людям, которые трудятся».

Странно. Пока я находился у себя в Лекко, Монт-Вильгельм представлялся мне фантастической труднодоступной вершиной, покрытой густым лесом, где кишат змеи и головорезы. Теперь же, с удовольствием преодолевая трудности восхождения, я не вижу в ней ничего особенного. Тем не менее продолжаю подниматься, поскольку вся прелесть подобных восхождений именно в радости преодоления препятствий на пути к тому, что не имеет собственной ценности, или, лучше сказать, имеет ценность, которую не видишь, но ощущаешь как надежду.

После шестичасового безостановочного пути по колено в грязи достигаем высоты 3900 метров и останавливаемся на берегу восхитительного озера ледникового происхождения. И поскольку мы все-таки на экваторе, растительность здесь такая же пышная, как и внизу. Пошел дождь, сразу стало холодно. Ночуем в соломенной хижине. Обнаженные носильщики чимбу разжигают костер и укладываются вокруг него, словно в обнимку с огнем.

В пять часов утра вместе с падре Мантовани и Адальберте в сопровождении четырех носильщиков приступаем к заключительной части восхождения. Идем вдоль берега озера под названием «Мать» и поднимаемся до другого озера, именуемого «Отец».

Вблизи вершины обнаруживаем обломки крупного самолета. Перед последним участком носильщики чимбу останавливаются. Они отказываются продолжать путь, ссылаясь на то, что дальше идти незачем, там, мол, одни камни и нет никакой пищи. Мы же доходим до самой вершины, чтобы водрузить на ней флаг нашего клуба «Пауки из Лекко». И если бы у меня не было с собой такого флага, я бы собственноручно смастерил его из куска тряпки. Иначе и сам бы не пошел дальше. Наш клубный флаг всегда со мной, потому что в минуты, когда кажется, что нет больше сил, он помогает мне упорно идти вперед.

Вот и эта вершина, пятитысячник из цепи Бисмарк-Рейндж, позади.

Я побывал на многих крупнейших вершинах всех континентов и продолжаю совершать восхождения, потому что в них моя судьба. Я сам себе представляюсь ослом, которому привязали перед глазами морковку, и он шагает и шагает, надеясь все же добраться до любимого лакомства. Однако теперь пора домой. И я счастлив, что побывал здесь, наверху, что приложил немало усилий, что весь промок и испачкался.

Счастлив, словно мальчишка, сумевший-таки извозиться по уши в грязи.

Антарктида

Перед вами хроника первой итальянской экспедиции в Антарктиду. Мне, альпинисту, было поручено рассказать обо всем, что произошло с шестеркой наших полярников. Ни разу до сих пор итальянская исследовательская экспедиция не ступала на лед Антарктиды. Подобную вылазку пытались организовать многие, но из-за чрезмерного расхода средств и усилий были вынуждены отказываться. Мне повезло более других.

Во время предыдущей поездки в Антарктиду я встречался с сэром Эдмундом Хиллари, альпинистом, поднимавшимся на Эверест, и добился от новозеландского правительства официального приглашения итальянской научно-альпинистской экспедиции на ледовый материк. В Италии приглашение было немедленно принято Итальянским Альпийским клубом. Эта богатая традициями организация, чьи люди бывали на всех прочих континентах, сочла за честь организовать экспедицию в ту единственную землю, куда еще не ступала ни одна итальянская группа.

С помощью альпинистской и научной комиссий ИАК отобрал трех альпинистов и трех ученых (нелегкая задача, если учесть, что ИАК насчитывает более ста тысяч членов), и всего за два месяца экспедиция была полностью экипирована. Транспорт и продовольствие, предоставленные нам новозеландским правительством при посредстве господина Боба Томпсона, руководителя новозеландского «Антарктического департамента», ожидали нас на месте.

В экспедицию входили ученые: профессор Альдо Сегре из Института геологии, палеонтологии и физической географии Мессинского университета; доктор Марчелло Мандзони, геолог из Болонского университета; доктор Карло Стоккино из Гидрографического института морского флота и Института атмосферной физики при Национальном совете исследований; среди альпинистов были Алессио Олльер, проводник с Курмайора, представлявший Западные Альпы; знаменитый Иньяцио Пиусси, фриуланец, – от Восточных Альп; наконец, ваш покорный слуга – от Центральных Альп.

Первая группа выезжает из Италии 7 ноября. Вместе со мной едут альпинисты Пиусси и Олльер, а также геолог Мандзони. Сначала наш путь лежит в Новую Зеландию, после чего 17 ноября мы приземляемся, если можно так выразиться, на ледовый покров моря Росса. На протяжении нескольких дней периода акклиматизации мы занимаемся строительством саней, которые послужат для исследовательсских работ.

23 ноября – первая вылазка. Пиусси и Мандзони летят на вертолете к станции Ванда, где помогут новозеландцам в строительстве новой базы, а также предпримут ряд исследований и восхождений в районе Сухих долин.

12 декабря наступает очередь моя и Олльера. Мы добираемся самолетом до Скелтон-Глейсер ив высоте 2000 метров. Нам предстоит стать проводниками четырех новозеландских геологов в долгой геологической экспедиции по горному массиву Бумеранг-Рейндж, которая продлится до 8 января. За этот период мы преодолеем по леднику 600 километров, частично на гусеничных средствах, частично пешком, и совершим восхождения на четыре сложные вершины. Тем временем радио приносит сообщение о том, что геолог Мандзони вместе с Иньяцио Пиусси великолепно потрудились: за двадцать дней они проделали долгий путь, поднялись на шесть нетронутых вершин и обнаружили останки ископаемого леса.

17 января на базе Скотта появляются профессор Сегре и доктор Стоккино, которые преодолели путь от Новой Зеландии до Антарктиды по морю, проведя при этом ряд значительных океанографических и метеорологических исследований. Научные участники экспедиции документально оформляют свое прибытие в различных лабораториях базы Скотта, а также соседней американской базы Мак-Мердо.

После исследовательских работ на льдах моря Росса 23 января все возвращаются на базу. Экспедиция окончена.

Наше пребывание на антарктическом континенте длилось 72 дня.

Одним из первых дел, которым мы занялись сразу же по прибытии на базу Скотта, в период акклиматизации, было участие в переписи пингвинов, которой уже давно занималась группа новозеландских специалистов. Было интересно изучать поведение этих тварей, некогда считавшихся птицами, а ныне определяемых как «почти рыбы».

Мы застаем пингвинов в чрезвычайно важный для них период гнездования. И хотя пингвин вполне приспособился к жизни в воде (даже глаза его по некоторым характеристикам схожи с рыбьими), он устраивает гнезда далеко от воды, а к морю направляется лишь подкормиться, преодолевая при этом внушительные расстояния со скоростью, достигающей нередко 15 километров в час!

Очень интересно поведение пингвина в стае, а также ритуал ухаживания за самкой. Пингвин объявляет о своих намерениях, возлагая камень к лапам своей подруги. Если просьба отклоняется, самка осыпает претендента оглушительной руганью, правда, только для вида. В большинстве случаев пингвинихи сменяют гнев на милость. Пары очень устойчивы и за редким исключением сохраняют верность и привязанность друг к другу на протяжении всей пингвиньей жизни.

Снеся яйцо, самка месяца на два удаляется в море, а высиживает яйцо самец. Гнездо устроено из камней, собранных поблизости или же «уворованных» из чужих гнезд. Пингвиненок греется, сидя на лапах у взрослых и прижимаясь к их горячему животу – настоящему радиатору отопления. Таким «отопительным» свойством взрослые пингвины обладают благодаря чрезвычайно богатой кровеносными сосудами мышечной ткани области живота; обогреванием младенца занимаются поочередно оба родителя.

В освоенных человеком районах Антарктиды у пингвинов выявлены некоторые типичные «болезни прогресса»: нервное истощение как результат необычных шумов, учащенное сердцебиение, бронхиальные и легочные расстройства, вызванные грибками и спорами. Во многих снесенных пингвинами яйцах обнаружены следы ДДТ.

Надо же, вспоминая о последних днях наших антарктических приключений, я вижу себя словно выбирающимся наверх из глубокого темного колодца. Хорошо помню, что мне казалось тогда, будто лед понемногу начинает проникать в кровь и вот-вот расплющит сердце, остановит мысли и привычные чувства. Целый месяц я боролся с белым ледяным чудовищем. Гордился, что изо всех сил сопротивляюсь ему, и от этой гордости становилось теплее. Однако в последние дни стало казаться, что чудовище все-таки поглотит меня. Подобное ощущение трудно объяснить. Не лицо мое, не руки и не ноги превращались в лед, а что-то гораздо более глубинное, сокровенное.

Даже образы жены и детей начали понемногу ускользать, как груз, до сих пор бесполезно давивший мне на плечи. В этом бесконечном пространстве мой мир все более сужался, оставляя место лишь для собственных переживаний и холода. Оставались только я сам и моя отчаянная жажда жизни. Время потекло обратно; я мчался вспять сквозь века и тысячелетия, превращаясь в первобытного человека. Говорят, можно приспособиться к любым условиям жизни. Эту истину я проверил на себе. Она, безусловно, удивительна, но вместе с тем и трагична, ибо при определенных обстоятельствах человек рискует ввергнуть себя в черную пучину времени и обнаружить в себе едва прикрытые животные инстинкты.

Мы поднимались на вершины, где до нас никто не бывал. Мы отправлялись туда, чтобы приподнять ледовое покрывало Антарктиды и поглядеть, что под ним скрывается. Лично я невольно совершил разведывательную экспедицию в самого себя, экспедицию, о которой трудно было предположить заранее. Мой путь лежал через различные испытания. Оказалось, например, что я остро нуждаюсь в присутствии других людей, в дружбе.

Помню первые антарктические вечера, когда в палатке, совершенно разбитый усталостью, я стягивал с себя оленьи унты и лез в пуховый спальный мешок. Спальник был старый, потрепанный. До меня в нем перебывало неведомо сколько народа. Вместе со мной в палатке жил Алессио Олльер. Я был счастлив, что делю палатку с настоящим другом, и как-то без обиняков сказал ему об этом. «А знаешь, – ответил он, – я написал домой и друзьям, что ты стал для меня как брат». Мы буквально расплакались от обоюдного изумления. В Италии, да и в любой части света, нам хватило бы стыда скрыть свои чувства. Но здесь мы обнаружили, что расплакаться означает порой то же самое, что проглотить целебное снадобье.

Одиночество легко могло бы толкнуть нас на путь сумасшедшего отречения от остального мира. Даже при передвижении в безграничных снежных пространствах нас не оставляло ощущение полной физической неподвижности. Казалось, мы прикованы к некоей точке пространства. Двигались только стрелки часов. Нами же постепенно овладевало оцепенение; хотелось лечь и уснуть.

Даже в светлые ночи, когда на небе сияло солнце, бессмысленное желание погрузиться в «ничто» расставляло на нашем пути коварные ловушки. Видимо, легче было смириться и умереть, чем упрямо цепляться за жизнь. Смерть сулила освобождение от отчаянного холода, от невыносимого напряжения. Одиночество вполне могло сказать свое роковое слово. Необходимо было время от времени обмениваться с кем-то подбадривающими словами, заставлять себя идти вперед, двигаться, непрестанно будоражить рассудок. И мы в ярости щипали и терли себя, чтобы каждый мускул помнил о своей обязанности жить.

Мы давние друзья, но сегодня впервые оказались вместе на стене. Отпраздновали это событие долгими объятиями. Впрочем, сказать по правде, не только полное согласие помогало нам преодолевать трудности, но и небольшие ссоры. Так, я нередко нападал на руководителя новозеландских геологов Петера Вебба, который, воспаряя в высоты своей замечательной науки, всюду опаздывал. На самом деле его опоздания трогали меня весьма относительно. Я нападал на него потому, что возможность поругаться оказывалась бесценным выпускным клапаном.

«Мы прилагаем равные усилия во имя наших общих идеалов», – говорили мы с Олльером друг другу. Однако разговор заходил в тупик, когда мы пытались уточнить, какие именно идеалы привели нас сюда. Помню, однажды мы оказались перед крутой базальтовой стеной Аллигейтор-Рейджа. Алессио покачал головой:

«Не кажется ли тебе, что люди и впрямь посходили с ума? Глянь на этих геологов… Они заплатили миллионы ради того, чтобы оказаться тут и искать свои камни. Мы с тобой лазаем вверх и вниз по горам, ежесекундно рискуя жизнью. И все это ради познания чего-то нового, скажем так. Мы, в сущности невежественные люди, стремимся что-то познать. И что же в результате познаем? А то, что мы круглые невежды, и больше ничего».

Впрочем, случалось, мы были не столь пессимистичны. Возвращались в лагерь часов в шесть утра, усталые и голодные. Нас ожидали все неудобства палатки. И все же в душе теплилась искра радости. Мы чувствовали, что можем выстоять. Скажете, этого мало? Да, наверное, у себя в стране, в наших комфортабельных домах это и впрямь покажется малой толикой. Но там, где единственным богатством, имеющим смысл, является жизнь, это было восхитительно!

Я всегда относился к пальто как к нелепой тюрьме для человека. Ну, свитер, ну, пиджак – более чем достаточно для робкого холодка нашей зимы. Однако там, в Антарктиде, негодяй термометр показывал сорок градусов ниже нуля. Прощай всякая бравада! Порой приходилось натягивать на себя целый гардероб. Посудите сами, сколько на мне было вещей, когда я вылезал из палатки: две пары трусов, пара шерстяных брюк, пара стеганых брюк на гусином пуху, еще одни непродуваемые штаны, шерстяной шлем, два капюшона, толстые шерстяные носки, оленьи унты, бахилы, три пары перчаток. В первые дни, в дни, если так можно выразиться, обкатки, мы своими движениями очень напоминали водолазов. Еще бы, нести на себе пятнадцать килограммов одежды, а также рюкзак, ледоруб, шнур и тому подобное…

В палатке мы что-то снимали с себя, но не слишком. А вот с мытьем… Надеюсь, вы не подумали, что у нас там была ванная. Понятие жидкости вообще не вяжется с Антарктидой: простая капля воды мгновенно превращается в лед, в камень. Мазались мы специальными кремами от холода, тем и обходились. Мытье явно было излишней роскошью. Вот почистить зубы мы бы не отказались, но в тюбик с зубной пастой, казалось, кто-то засунул кусок мрамора.

Палатку приходилось ставить на живом льду, фантастическом, лазурном, словно небо или море близ Капри, таком старом и сухом, что он не таял даже при контакте с огнем, а трещал и как-то жарился, будто вот-вот загорится.

Ну а снаружи? «Блиццард», ужасный ветер, дующий с мирового ледника, был настоящей пыткой. Он мучил нас, рвал ноздри, отбивал всякое желание дышать. Стоя к нему лицом, можно было дышать не более нескольких секунд, после чего оставалось только подставить ему спину и бежать, бежать вместе с ним.

Иногда под сводом палатки удавалось сварить тарелку спагетти или развести в кипятке пакетик супа. Это был большой праздник. К рождеству, будто в подарок, выдалось несколько теплых часов, и две бутылки шампанского, которые висели у нас в палатке, словно пара окороков, оттаяли.

Перелистывая свой блокнот, я нахожу лишь единичные записи о каких-то радостях. В основном перечислены невыносимые страдания. Например, строки, датированные 13 декабря, воскрешают в памяти разведывательную вылазку вместе с моим другом Алессио Олльером. Как сейчас помню этот день, давшийся нам ценой нечеловеческих усилий. На полпути мы, обессилев, рухнули на лед. Сводило живот от голода, и съестные припасы в рюкзаке были непреодолимым искушением. Мы вынули сыр, грудинку, варенье. Вынули и положили обратно: все превратилось в ледяные камни. Есть можно было только шоколад.

Холод, голод, напряжение сил; горят воспаленные глаза; белизна слепит так, что в блеске порой не удается различить цвет собственного комбинезона. Глазные капли уподобились зубной пасте, превратившись в мрамор. Уши того и гляди зазвенят, как побрякушки. Светлой ночью пурга без передышки хлещет по палатке, а неизвестно куда двигающийся лед издает зловещий треск, похожий на взрывы.

Если бы психиатры надумали расположить свои кабинеты на краю полярных льдин, то от клиентов не было бы отбою. Судя по всему, у тюленей имеются шизоидные наклонности. Они, видимо, страдают различными комплексами и нервным истощением. Им бы поплавать в море, настоянном на ромашке, дабы успокоиться и прийти в норму. Я не раз видел, как они, вздрогнув, просыпаются на несколько минут и озираются в тревоге, пытаясь распознать опасность. К сожалению, во всем виновата природа, которая повелела им жить бок о бок со зверюгами, предел мечтаний которых – сожрать тюленей. На Севере с ними целый день играют в прятки кровожадные медведи и волки, а на Юге на них охотятся косатки (некоторые называют их «китами-убийцами») и акулы. Вносят свою лепту и люди.

Странные создания, однако, эти тюлени. Ученые сходят с ума, стремясь узнать как можно больше об их жизни. Помню, видел я тюленя, похожего на игольницу, утыканную иголками: один профессор облепил животное со всех сторон огромным количеством электродов, дабы определить характеристики его сердцебиения. Имя профессора – Джерри Коймен, он из Океанографического института Скриппса в Ла Йолле (Калифорния). Помимо электродов он нацепил на тюленя какой-то манометр и нечто вроде капюшона. Манометр показывал глубину, достигаемую животным под водой, а капюшон должен был собрать газы, которые оно выдыхало после погружения.

Тюлени прекрасно существуют под водой в течение пятнадцати и даже двадцати минут. Их легкие обладают потрясающей способностью запасать кислород.

Группа Коймена построила особый деревянный домик над полыньей, из которой тюлень обязательно должен был выглянуть, чтобы запастись кислородом. «Тюлений домик» позволял ученым с наибольшей легкостью провести нужные наблюдения.

Беспокойные и крикливые тюлени Антарктики предпочитают жить колониями. В сезон любви самцы организуют гаремы. При этом они нередко прибегают к силе, угрожая слабым конкурентам расправой, и даже к хитрости. Любопытно наблюдать, как они хлопочут в поисках лучшего места для выкапывания норы. Покончив с этой операцией, самец, гордо выпятив грудь, располагается перед своим шедевром. Вскоре прибегают самки. Однако гаремный обычай имеет и исключения. Нередко можно увидеть счастливую пару, исповедующую моногамию.

Ярко-красный вертолет морского флота США, пролетая над закованным в лед морем Росса, берет курс на ледник, спускающийся с горной цепи западного побережья, затем следует выше и выше вдоль долины, преодолевает перевал. И вот перед нами знаменитые Драй Вэллиз – система сухих долин, которую гляциологи и метеорологи называют эвфемизмом «оазис». Это один из наиболее примечательных районов Антарктиды.