Текст книги "Собрание сочинений. Том 13"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 58 страниц)

Ф. ЭНГЕЛЬС
САВОЙЯ, НИЦЦА И РЕЙН[369]369
  Работа «Савойя, Ницца и Рейн», написанная Ф. Энгельсом в феврале 1860 г., явилась продолжением его работы «По и Рейн» (см. настоящий том, стр. 233–281). Непосредственным поводом для ее написания было заявление Наполеона III о притязаниях Франции на Савойю и Ниццу, разоблачению которых посвящена также статья Энгельса «Савойя и Ницца» (см. настоящий том, стр. 582–586). Используя свои обширные познания в области военной науки, истории и лингвистики, Энгельс вскрывает несостоятельность бонапартистских притязаний на Савойю и Ниццу, а также на левый берег Рейна. Целью Энгельса было также доказать на основе анализа хода и результатов австро-итало-французской войны правильность отстаиваемой Марксом и им революционно-пролетарской позиции в вопросах международной политики.
  Берлинский издатель Дункер, в издательстве которого была анонимно выпущена брошюра «По и Рейн», на этот раз, ввиду разногласий с Энгельсом по поводу оценки позиций немецких политических партий, соглашался печатать новую работу только при условии указания имени автора на титульном листе. Энгельс считал необходимым ограничиться лишь указанием на принадлежность новой брошюры перу автора «По и Рейн», не желая официально указывать свое авторство и таким образом преждевременно обнаружить перед военными читателями, что автором обеих брошюр был штатский. Брошюра вышла анонимно в апреле 1860 г. в Берлине в издательстве Берендса.


[Закрыть]

Написано Ф. Энгельсом в феврале 1860 г.

Напечатано отдельной брошюрой в начале апреля 1860 г.

Печатается по тексту брошюры

Перевод с немецкого

I

Вот уже год, как на глазах у всех начал раскрываться бонапартистско-пьемонтско-русский заговор. Сначала новогодняя речь, затем сватовство к «итальянской Ифигении», далее вопль Италии и, наконец, признание Горчакова, что он заключил письменный договор с Луи-Наполеоном[370]370
  Имеются в виду: новогоднее заявление Наполеона III австрийскому послу (см. примечание 44); брак двоюродного брата Наполеона III принца Наполеона (Плон-Плона) с принцессой Клотильдой (см. настоящий том, стр. 185), которую Маркс иронически называет именем Ифигении, дочери царя Агамемнона, принесенной им, согласно греческой мифологии, в жертву богам перед троянским походом греков, а также русско-французский договор 1859 г. (см. примечание 194).


[Закрыть]. А в промежутки – вооружения, передвижения войск, угрозы и попытки посредничества. Тогда, в первый момент, вся Германия инстинктивно почувствовала: здесь дело идет не об Италии, а о нашей собственной шкуре. Начнут на Тичино, а кончат на Рейне. Конечной целью всех бонапартистских войн может быть только обратное завоевание «естественной границы» Франции, рейнской границы.

Однако та часть немецкой прессы, которую приводили в неописуемый ужас замаскированные притязания французов на естественные границы по Рейну, – эта пресса во главе с аугсбургской «Allgemeine Zeitung» с таким же неописуемым фанатизмом защищала австрийское господство в Северной Италии на том основании, что Минчо и нижнее течение По являются естественной границей между Германией и Италией. Г-н Оргес из аугсбургской «Allgemeine Zeitung» пустил в ход весь свой стратегический аппарат, чтобы доказать, что Германия погибнет без По и Минчо, что отказ от австрийского господства в Италии означает предательство по отношению к Германии.

Это придавало делу другой оборот. Совершенно очевидно было, что угроза Рейну только предлог, что цель – сохранение австрийского деспотизма в Италии. Угроза Рейну должна была склонить Германию солидарно выступить за подчинение Северной Италии Австрии. При этом получалось еще комическое противоречие: одну и ту же теорию защищали применительно к По и осуждали применительно к Рейну.

Автор этих строк написал в то время работу, которую он опубликовал под заглавием «По и Рейн». Именно в интересах национального движения автор брошюры протестовал против теории границы по Минчо; он пытался с военно-теоретической точки зрения доказать, что Германия для своей обороны не нуждается ни в одном клочке итальянской территории, и что, если исходить только из военных соображений, то у Франции во всяком случае гораздо более основательные притязания на Рейн, чем у Германии на Минчо. Одним словом, автор пытался обеспечить немцам возможность вступить в предстоявшую борьбу с чистой совестью.

Насколько это автору брошюры удалось, пусть судят другие. Нам неизвестно о какой-либо попытке научно опровергнуть данный в брошюре анализ. Аугсбургская «Allgemeine Zeitung», против которой брошюра была прежде всего направлена, обещала дать собственную статью по этому вопросу, но вместо этого перепечатала три чужие статьи из «Ost-Deutsche Post»[371]371
  «Ost-Deutsche Post» («Восточно-немецкая почта») – австрийская ежедневная газета умеренно-либерального направления; выходила в Вене с 1848 по 1866 год.


[Закрыть], которые в своей критике ограничились тем, что объявили автора «По и Рейн» «малогерманцем» за то, что он хочет отказаться от Италии. Во всяком случае, аугс-бургская «Allgemeine Zeitung» с тех пор, насколько нам известно, больше не касалась теории границы по Минчо.

Между тем попытка навязать Германии солидарную ответственность за господство и политику Австрии в Италии послужила северогерманским филистерам из Готы удобным предлогом для выступления против национального движения. Первоначальное движение было действительно национальным, гораздо более национальным, чем все шиллеровские торжества от Архангельска до Сан-Франциско[372]372
  Имеются в виду юбилейные торжества по случаю исполнившегося в 1859 г. столетия со дня рождения Шиллера.


[Закрыть]; оно возникло естественно, инстинктивно, непосредственно. Имеет ли Австрия права на Италию или нет, претендует ли Италия на независимость, нужна ли линия Минчо или нет – все это пока было для национального движения совершенно безразлично. Один из нас подвергается нападению и притом со стороны третьего, которому нет никакого дела до Италии, но который тем больше заинтересован в захвате левого берега Рейна, – против него, против Луи-Наполеона и традиций Французской империи мы все должны объединиться. Народ инстинктивно и совершенно правильно почувствовал это.

Но либеральные филистеры из Готы давно уже перестали рассматривать немецкую Австрию как «одного из нас». Им была по душе война, так как она могла ослабить Австрию и таким образом сделать, наконец, возможным возникновение малогерманской или великопрусской империи. К ним примыкала масса северогерманской вульгарной демократии, которая рассчитывала на то, что Луи-Наполеон разгромит Австрию, а затем позволит ей объединить всю Германию под главенством Пруссии; к ним же примыкала и та небольшая часть немецкой эмиграции во Франции и Швейцарии, у которой хватило бесстыдства открыто связаться с бонапартизмом. Но их самым сильным союзником была – скажем это открыто – трусость немецкой мелкой буржуазии, которая никогда не смеет прямо смотреть опасности в глаза; чтобы вымолить на год отсрочку своей казни, она предает своих верных союзников и таким путем, без них, надежнее обеспечивает впоследствии собственное поражение. Рука об руку с этой трусостью шло известное сверхблагоразумие, у которого всегда есть тысяча оснований ни за что не совершать никаких действий, но тем больше предлогов произносить речи; оно относится скептически ко всему, кроме указанных предлогов; это то самое сверхблагоразумие, которое приветствовало Базельский мир, уступивший Франции левый берег Рейна, которое тайно потирало руки от удовольствия, когда австрийцев били под Ульмом[373]373
  Под Ульмом 17 октября 1805 г. австрийские войска капитулировали перед Наполеоном I.


[Закрыть] и Аустерлицем; то самое сверхблагоразумие, которое никогда не видит приближения своей Йены и резиденцией которого является Берлин.

Этот союз победил. Германия бросила Австрию на произвол судьбы. Между тем, австрийская армия дралась на ломбардской равнине с беззаветной храбростью, вызвавшей удивление у ее врагов и восхищение у всех – но только не у готцев и их прихвостней. Ни плацпарадная дрессировка, ни гарнизонная муштра, ни капральская палка не были в состоянии убить в немцах их неиссякаемую боеспособность. Несмотря на скудную экипировку и тяжелое снаряжение, эти никогда не бывавшие под огнем неопытные войска держались, как ветераны, против испытанных в боях, легко одетых и легко вооруженных французов, и только австрийское командование с его исключительной неспособностью и отсутствием единства могло допустить разгром таких войск. Но какой же это был разгром? Ни трофеев, ни знамен, почти совсем без пушек, почти без пленных; единственное захваченное врагом знамя было найдено на поле боя под грудой убитых, а нераненые пленные были итальянские или венгерские дезертиры. От рядового до майора австрийская армия покрыла себя славой, и слава эта почти исключительно принадлежит жителям немецкой Австрии. Итальянцев нельзя было использовать, и большая их часть была отстранена, венгры толпами сдавались в плен или были очень ненадежны, хорваты в этой кампании дрались гораздо хуже, чем обычно^{158}. Жители немецкой Австрии могут с полным правом присвоить себе эту славу, хотя на них же в первую голову падает и позор за плохое командование.

Это командование было истинно староавстрийским. То, что не могла сделать бездарность одного Дыолаи, то довершило отсутствие единства в командовании, обусловленное наличием камарильи и присутствием Франца-Иосифа. Дыолаи напал на Ломеллину и, очутившись в районе Касале – Алессандрии, немедленно остановился; все наступление окончилось неудачей. Французы беспрепятственно соединились с сардинцами. Чтобы во всей полноте продемонстрировать свою беспомощность, Дыолаи приказывает произвести рекогносцировку у Монтебелло, словно заранее желая показать, что староавстрийский дух неуверенного нащупывания и тяжелого раздумья в военном командовании все еще жив, как во времена блаженной памяти гофкригсрата[374]374
  Гофкригсрат – высший придворный военный совет в Австрии (1556–1848), управлявший военным ведомством и осуществлявший верховное руководство военными операциями во время войны. Гофкригсрат был оторван от театра военных действий и своим постоянным вмешательством сковывал действия главнокомандующих.


[Закрыть]. Он целиком предоставляет инициативу противнику. Свою армию он распыляет от Пиаченцы до Ароны, чтобы, на излюбленный австрийский манер, везде иметь непосредственное прикрытие. Традиции Радецкого за какие-нибудь десять лет уже преданы забвению. Когда неприятель наступает у Палестро, отдельные австрийские бригады так медленно и разрозненно вступают в бой, что каждую из них выбивают с позиции еще до прихода другой. Когда же неприятель действительно предпринимает маневр, возможность которого придавала какой-то смысл всей позиции у Ломеллины – фланговый марш от Верчелли на Боффалору, – когда, наконец, представился случай ударом на Новару парировать этот смелый маневр и использовать невыгодное положение противника, Дьюлаи теряет голову и бежит обратно через Тичино, чтобы, сделав крюк, преградить наступающему противнику путь с фронта. Во время этого отступления 3 июня в 4 часа утра в главной квартире в Розате появляется Хесс. Возродившийся в Вороне гофкритсрат, по-видимому, усомнился в способностях Дьюлаи как раз в самый решительный момент. Теперь, таким образом, здесь оказалось два главнокомандующих. По предложению Хесса, все колонны были задержаны до тех пор, пока Хесс не убедился, что момент для атаки на Новару упущен и что нужно предоставить события их естественному ходу. Между тем на это ушло почти пять часов, и движение войск было на это время приостановлено^{159}. Войска прибывают к Мадженте на протяжении 4 июня разрозненными колоннами, голодные, усталые; они тем не менее дерутся прекрасно и с отличным успехом, пока Мак-Магон, нарушая приказ идти от Турбиго прямым путем на Милан, не сворачивает на Мадженту и не нападает на австрийский фланг. Тем временем подходят остальные французские корпуса, австрийские же запаздывают, и сражение оказывается проигранным. Отступление австрийцев происходит так медленно, что под Меленьяно одну из их дивизий атакуют целых два французских армейских корпуса. Одна бригада удерживает этот пункт против шести французских бригад в течение нескольких часов и отступает лишь после того, как теряет свыше половины личного состава. Дьюлаи, наконец, смещают. Армия отступает от Мадженты по большой дуге, обходя Милан, и еще успевает (так мало думали о преследовании!) прийти на позиции у Кастильоне и Лонато раньше противника, который двигался по более короткой хорде. Сообщалось, будто эту позицию, которая была с давних пор тщательнейшим образом изучена австрийцами, Франц-Иосиф сам разыскал для своих войск. Факт тот, что она издавна входила в систему обороны четырехугольника крепостей и представляла отличную позицию для оборонительного сражения с контратаками. Здесь австрийская армия, наконец, соединилась с подкреплениями, подошедшими теперь или находившимися до этого времени в резерве. Но как только неприятель прибыл на другой берег Кьезе, снова раздался сигнал к отступлению, и армия отошла за Минчо. Едва эта операция была закончена, как австрийская армия снова перешла через ту же Минчо, чтобы отбить у неприятеля позицию, которую она ему только что добровольно уступила. В этом хаосе ordre, contre-ordre, desordre {приказа, контрприказа, беспорядка. Ред.}, с уже сильно подорванным доверием к верховному командованию, австрийская армия вступает в бой под Сольферино. Это было беспорядочное взаимное истребление; о тактическом руководстве не было и речи ни с французской, ни с австрийской стороны. Неспособность, растерянность и боязнь ответственности в большей степени у австрийских генералов, большая уверенность у французских бригадных и дивизионных начальников, природное превосходство французов в ведении боя в рассыпном строю и в населенных пунктах, доведенное до совершенства в Алжире, – в результате всего этого австрийцы в конце концов были прогнаны с поля боя. На этом кампания кончается, и кто же мог радоваться этому больше, чем бедный г-н Оргес, в обязанности которого входило на все лады расхваливать в аугсбургской «Allgemeine Zeitung» австрийское верховное командование и объяснять его действия разумными стратегическими соображениями.

Луи-Наполеон был также совершенно удовлетворен. Тощая слава Мадженты и Сольферино все же превосходила ту, на которую он имел право рассчитывать, а среди фатальных четырех крепостей все-таки мог как-нибудь наступить момент, когда австрийцы не дали бы больше бить себя своим собственным генералам. К тому же провела мобилизацию Пруссия, и ни французская армия на Рейне, ни русские войска не были готовы к войне. Короче, идея свободной Италии до Адриатического моря была оставлена. Луи-Наполеон предложил мир, и был подписан Виллафранкский договор. Франция не приобрела ни одной пяди земли; отошедшую к ней Ломбардию она великодушно подарила Пьемонту; она вела войну за идею, как могла она думать о рейнской границе!

Между тем Центральная Италия временно присоединилась к Пьемонту, и североитальянское королевство представляло тогда довольно внушительную силу.

Прежние провинции на материке и остров Сардиния с населением 4 730 500 человек

Ломбардия, без Мантуи, около 2 651700»

Тоскана 1 719 900»

Парма и Модена 1 090 900»

Романья (Болонья, Феррара,

Равенна и Форли) 1 058 800»

Всего (по данным 1848 г.) 11 251 800 человек

Площадь страны возросла с 1373 до 2684 немецких кв. миль {Немецкая миля равна 7420 метрам. Ред.}. Таким образом, североитальянское королевство, если бы оно окончательно сложилось, было бы первым итальянским государством. Наряду с ним оставалось только еще:

в Венеции 2 452 900 человек

«Неаполе 8 517 600»

«оставшейся части Папской области 2 235 600»

Всего 13 206 100 человек

Таким образом, Северная Италия одна имела бы столько же населения, сколько все остальные итальянские земли, вместе взятые. В соответствии с финансовым и военным могуществом и уровнем цивилизации своего населения такая страна могла бы претендовать в Европе на более высокое положение чем Испания, следовательно, на место непосредственно за Пруссией, и, уверенная в растущих симпатиях остальной Италии» она безусловно потребовала бы для себя такого положения.

Но это было не то, чего хотела бонапартистская политика. Единую Италию – во всеуслышание заявила Франция – она не может и не будет терпеть. Под независимостью и свободой Италии французы понимали нечто вроде итальянского Рейнского союза под бонапартистским протекторатом и почетным председательством папы, замену австрийской гегемонии французской. В то же время распространялась благая идея создать в Центральной Италии этрусское королевство, итальянское Вестфальское королевство для наследника Жерома Бонапарта[376]376
  Вестфальское королевство было создано Наполеоном I на территории Центральной Германии в 1807 г. и просуществовало до 1813 года. Вестфальский трон был отдан младшему брату Наполеона I Жерому Бонапарту, сыном которого был принц Наполеон (Плон-Плон).


[Закрыть]. Всем этим планам положила конец консолидация североитальянского государства. Жером Бонапарт junior {младший. Ред.} во время своего турне по герцогствам ничего для себя не приобрел, даже ни одного голоса; бонапартистская Этрурия была так же невозможна, как и реставрация; ничего другого не оставалось, как присоединение к Пьемонту[377]377
  Речь идет о предусмотренной Виллафранкским и Цюрихским договорами реставрации герцогских династий Молены, Пармы и Тосканы, отстраненных от власти в результате вспыхнувших в этих государствах в 1859 г. восстаний (см. примечание 195). Усиление народного движения в Модене, Парме и Тоскане за присоединение к Пьемонту сделало невозможной реставрацию прежних правителей. В марте 1860 г. герцогства вошли в состав Пьемонта.


[Закрыть].

Но по мере того, как обнаруживалась неизбежность объединения Северной Италии, все определеннее обрисовывалась «идея», во имя которой Франция вела эту войну. Это была идея присоединения Савойи и Ниццы к Франции. Уже во время войны раздавались голоса, которые указывали на это присоединение как на цену французского вмешательства в итальянские дела. Их, однако, но слушали. И разве не опроверг их Виллафранкский договор? Тем не менее всему миру стало вдруг известно, что при национальном и конституционном управлении re galantuomo {короля-джентльмена (имеется в виду Виктор-Эммануил II). Ред.} две провинции томились под чужеземным господством – две французские провинции, обратившие свои полные слез и надежд взоры в сторону великой родины, от которой они были отделены только грубой силой – и Луи-Наполеон не мог больше оставаться глухим к отчаянным воплям, доносившимся из Ниццы и Савойи.

Теперь, во всяком случае, стало ясно, что Ницца и Савойя были той ценой, за которую Луи-Наполеон готов был пойти на воссоединение Венеции и Ломбардии с Пьемонтом, и что он запросил эту цену за свое согласие на присоединение Средней Италии потому, что получить в данный момент Венецию было невозможно. Теперь начались гнусные маневры бонапартовских агентов в Ницце и Савойе и крики подкупленной парижской прессы о том, что пьемонтское правительство подавляет в этих провинциях волю народа, который громко требует присоединения к Франции. Теперь, наконец, в Париже было открыто сказано, что Альпы – естественная граница Франции, что Франция имеет право на них.

II

Когда французская пресса утверждает, что Савойя по языку и обычаям близка Франции, то это по меньшей мере столь же верно, как и подобное утверждение в отношении французской Швейцарии, валонской части Бельгии и англо-нормандских островов в Ла-Манше. Народ Савойи говорит на южнофранцузском диалекте; языком образованных слоев и литературным повсюду является французский. Итальянский элемент в Савойе столь незначителен, что французский (т. е. южнофранцузский или провансальский) народный язык проник даже через Альпы в Пьемонт, до верхних долин рек Доры-Рипарии и Доры-Бальтеи. Несмотря на это, до войны решительно ничего не было слышно о симпатиях в пользу присоединения к Франции. Подобные мысли кое-где были только у отдельных лиц в Нижней Савойе, которая поддерживает некоторые торговые сношения с Францией, массе населения они были здесь так же чужды, как и во всех других пограничных с Францией и говорящих по-французски странах. Вообще характерно, что из стран, которые с 1792 по 1812 г. были под властью Франции, ни одна не испытывает ни малейшего желания вернуться под крылья французского орла. Плоды первой французской революции были ими освоены, но им до отвращения надоели строгая централизация управления, хозяйничание префектов, непогрешимость посылавшихся из Парижа апостолов цивилизации. Симпатии к Франции, вновь пробужденные июльской и февральской революциями, бонапартизм снова тотчас же подавил. Ни у кого нет желания импортировать Ламбессу, Кайенну и loi des suspects[378]378
  Loi des suspects (Закон о подозрительных) – так назывался закон об общественной безопасности, принятый Законодательным корпусом 19 февраля 1858 г. и предоставлявший императору и его правительству неограниченное право ссылать в различные местности Франции и Алжира или вовсе изгонять с французской территории всех лиц, подозреваемых во враждебном отношении к режиму Второй империи.


[Закрыть]. К тому же китайская замкнутость Франции в отношении почти всякой ввозной торговли дает себя знать сильнее всего именно на границе. Первая республика находила на всех границах угнетенные, истощенные провинции, раздробленные, лишенные своих общих естественных интересов народы, которым она несла освобождение сельского населения, земледелия, торговли и промышленности. Вторая империя наталкивается на всех границах на большую свободу, чем она сама может предложить; она сталкивается в Германии и Италии с окрепшим национальным чувством, в малых странах– с консолидированными сепаратными интересами, которые за время сорокапятилетнего необычайно быстрого промышленного развития выросли и по всем направлениям переплелись с мировой торговлей. Вторая империя не несет им ничего, кроме деспотизма времен римских цезарей, ничего, кроме заключения торговли и промышленности в просторную тюрьму ее таможенной границы и в лучшем случае право добровольно убираться ко всем чертям.

Отделенная от Пьемонта главной цепью Альп, Савойя почти все ей необходимое получает с севера – из Женевы и частью из Лиона, так же, как, с другой стороны, кантон Тессин, лежащий к югу от альпийских проходов, снабжается из Венеции и Генуи. Если это обстоятельство – мотив для отделения от Пьемонта, то во всяком случае не мотив для присоединения к Франции, так как коммерческая метрополия Савойи – Женева. Это определяется не только географическим положением, но также мудростью французского таможенного законодательства и придирчивостью французской таможни.

Однако, несмотря на этническое родство, общность языка и альпийскую цепь, савойяры, по-видимому, не имеют никакого желания, чтобы их осчастливили имперскими учреждениями великой французской родины. Они исполнены традиционного сознания, что не Италия завоевала Савойю, а Савойя завоевала Пьемонт. Вокруг маленькой Нижней Савойи воинственное горное племя сплотилось по всей провинции в государство, а затем спустилось на итальянскую равнину и с помощью военных и политических мер последовательно присоединило к себе Пьемонт, Монферрато, Ниццу, Ломеллину, Сардинию и Геную. Династия основала свою резиденцию в Турине и стала итальянской, но Савойя осталась колыбелью государства, и савойский крест по настоящий день остается гербом Северной Италии, от Ниццы до Римини и от Сондрио до Сиены. Франция завоевала Савойю во время кампаний 1792–1794 гг., и до 1814 г. провинция называлась Departement du Mont-Blanc {Департамент Монблана. Ред.}. Но в 1814 г. у нее не было ни малейшей склонности оставаться французской; присоединение к Швейцарии или восстановление старых отношений с Пьемонтом – только так ставился вопрос. Несмотря на это, провинция оставалась французской, пока не миновали «сто дней»[379]379
  «Сто дней» – период кратковременного восстановления империи Наполеона I, продолжавшийся с момента прибытия его с острова Эльбы в Париж 20 марта 1815 г. до его вторичного низложения 28 июня того же года после поражения при Ватерлоо.


[Закрыть]; тогда она была возвращена Пьемонту.

Старая историческая традиция с течением времени, конечно, ослабела; на Савойю не обращали внимания, итальянские провинции Пьемонта получили преобладающее значение; интересы пьемонтской политики все больше тяготели к востоку и югу. Тем более замечательно, что больше всего сепаратистские стремления все еще проявлял именно тот класс населения, который претендовал на привилегированную роль носителя исторических традиций: старое, консервативное и ультрамонтанское дворянство; его стремления были направлены на присоединение к Швейцарии до тех пор, пока там господствовали старые, олигархические патрицианские учреждения; только со времени всеобщего провозглашения демократии в Швейцарии эти стремления, видимо, получили другое направление; под властью Луи-Наполеона Франция стала достаточно реакционной и ультрамонтанской, чтобы показаться савойскому дворянству убежищем от революционной пьемонтской политики.

Положение в настоящее время представляется в следующем виде. В целом не существует никаких требований об отделении Савойи от Пьемонта. В верхней части страны, в Морьене, Тарантезе и Верхней Савойе, население определенно за сохранение status quo. В Женевэ, Фосиньи и Шабле, если когда-нибудь возникнет необходимость перемены, будет отдано предпочтение присоединению к Швейцарии. Только кое-где в Нижней Савойе, да еще в среде реакционного дворянства всей провинции, раздаются голоса в пользу присоединения к Франции. Но эти голоса настолько редки, что даже в Шамбери против них решительно выступает значительно большая часть населения, и реакционное дворянство (см. заявление Коста де Борегара) не осмеливается признаться в своих симпатиях.

Вот все, что касается национального состава и воли населения.

Как же обстоит дело с военной стороной вопроса? Какие стратегические выгоды представляет для Пьемонта обладание Савойей, каковы они были бы для Франции? И какое влияние окажет переход Савойи в другие руки на третью пограничную страну – на Швейцарию?

От Базеля до Бриансона французская граница образует большую, сильно вогнутую дугу; довольно большая часть территории Швейцарии и вся Савойя врезаются здесь в пределы Франции. Если мы проведем хорду для этой дуги, то отрезаемый ею сегмент круга почти целиком заполнится французской Щвейцарией и Савойей. Если бы французская граница была продвинута до этой хорды, то от Лотербура до Фрежюса она образовала бы такую же прямую линию, как от Лотербура до Дюнкерка. Однако для обороны эта линия имела бы совершенно иное значение, чем линия Лотербур – Дюнкерк. В то время как северная граница остается совершенно открытой, восточная граница в ее северной части была бы прикрыта Рейном, а в южной части – Альпами. Действительно, между Базелем и Монбланом пограничная линия нигде не была бы обозначена каким-либо естественным рубежом; «естественная граница» проходила бы здесь скорее уж по линии гор Юры до форта Эклюз и оттуда через отроги Альп, которые тянутся на юг от Монблана, огораживают долину Арв и также кончаются у форта Эклюз. Но если естественная граница вдается вогнутой дугой, то она не выполняет своей задачи и тем самым перестает быть естественной границей. Когда же оказывается, что этот вогнутый сегмент круга, так неестественно вдавливающий нашу границу, заселен вдобавок людьми, которые «по языку, нравам и цивилизации» являются французами, то разве не следует исправить допущенную природой ошибку, практически восстановить требуемую теорией выпуклость или, по крайней мере, прямизну! Неужели же французы, живущие по ту сторону естественной границы, должны быть принесены в жертву lusus naturae {игре природы. Ред.}?

Что подобные бонапартистские доводы не лишены всякого значения, доказывает Первая империя, которая шла от аннексии к аннексии, пока не был положен конец ее проискам. Самая совершенная граница имеет свои слабые стороны, которые можно исправлять и улучшать, и если нет нужды стесняться, то эти аннексии можно продолжать без конца. Во всяком случае, из предыдущих рассуждений вытекает такой вывод: все, что может быть сказано об аннексии Савойи как в отношении ее национального состава, так и в отношении военных интересов Франции, действительно также и для французской Швейцарии.

Альпийская цепь, которая от Коль-ди-Тенды тянется в северо-северо-западном направлении, поворачивает от Мон-Табора, образующего как бы пограничный столб между Пьемонтом, Савойей и Францией, в общем направлении на северо-северо-восток, а от Мон-Жеана, пограничного пункта между Пьемонтом, Савойей и Швейцарией, еще более изгибается на восток. Поэтому естественной границей Франции от Мон-Табора до Мон-Жеана Альпы могут служить только в том случае, если эта граница от Мон-Жеана направляется по прямой линии дальше на Базель. Другими словами: требование о присоединении Савойи к Франции включает в себя требование об аннексии французской Швейцарии.

На всем участке, на котором главный гребень Альп образует нынешнюю границу между этими двумя странами, имеется всего лишь один шоссированный проход – Мон-Женевр. Кроме него есть еще перевал Коль-д'Арджентера, ведущий от Барселоннета в долину Стуры, по которому можно провезти артиллерию, и, возможно, так же еще другие вьючные тропы, которые при некотором усилии можно приспособить для прохождения всех родов оружия. Но так как Савойя и Ницца располагают каждая двумя шоссированными проходами через главную альпийскую цепь, то всякая наступающая французская армия, еще не владеющая этими провинциями, захватит, по крайней мере, одну из них прежде, чем предпримет переход через Альпы. К тому же для наступления из Франции Мон-Женевр обеспечивает только прямой удар на Турин, в то время как Монсени и еще более Малый Бернар, оба савойских прохода, дают возможность действовать на флангах. А для наступающей итальянской армии Мон-Женевр вызывает необходимость в большом обходном движении, чтобы нанести удар в сердце Франции, в то время как через Монсени проходит магистраль из Турина на Париж. Ни одному полководцу поэтому не придет в голову пользоваться перевалом Мон-Женевр иначе, как для вспомогательных колонн, между тем как главная операционная линия непременно пройдет через Савойю.

Следовательно, обладание Савойей предоставило бы в распоряжение Франции прежде всего местность, которая необходима ей на случай наступательной войны против Италии и которую она в противном случае должна была бы предварительно завоевать. Находящаяся в обороне итальянская армия, разумеется, никогда не прибегнет к решительному сражению для защиты Савойи, но она может в какой-то мере задержать наступление противника активными действиями в горах и разрушением дорог уже в долинах верхнего течения Арка и Изера (через которые проходит Монсенисская и Сен-Бернарская дороги), а затем, опираясь на форты, закрывающие проходы, еще некоторое время удерживать за собой северные склоны главного Альпийского хребта. Об абсолютной защите здесь, как и вообще в горной войне, конечно, не может быть и речи; решительное сражение оттягивается к моменту спуска противника на равнину. Но это несомненно обеспечивает выигрыш времени, что может иметь решающее значение для сосредоточения сил к генеральному сражению и особенно важно для такой вытянутой в длину и бедной железными дорогами страны, как Италия, по сравнению с такой компактной, покрытой великолепной стратегической железнодорожной сетью страной как Франция; и это время было бы несомненно потеряно, если Франция уже владела бы Савойей до войны. Но Италия никогда не будет одна воевать с Францией; если же она будет иметь союзника, то представляется возможным, что обе армии в Савойе уже будут равны по силам. Вследствие этого борьба за обладание Альпийским хребтом примет затяжной характер; в худшем случае итальянцы сумеют некоторое время продержаться на северных склонах хребта, а с его потерей станут оспаривать у французов его южные склоны, так как хозяин горного хребта только тот, кто владеет обоими его склонами и может через него перейти. Представляется, однако, весьма сомнительным, хватит ли у нападающей стороны сил и решимости преследовать обороняющегося на равнине.

Кампании 1792–1795 гг. в Савойе представляют пример такой затяжной горной войны, когда военные действия с той и с другой стороны носили вялый, нерешительный и неуверенный характер.

21 сентября 1792 года генерал Монтескье вторгся в Савойю. 10000 сардинцев, которые ее защищали, были, согласно излюбленному способу того времени, настолько сильно растянуты в цепь постов, что они нигде не могли сосредоточить достаточные для сопротивления силы. Шамбери и Монмелиан были заняты, и французы быстро продвинулись по долинам вплоть до подошвы главного Альпийского хребта. Самый гребень остался всецело в руках сардинцев, которые 15 августа 1793 г., после нескольких небольших стычек, перешли под командой генерала Гордона в наступление против французов, ослабленных выделением отрядов для осады Лиона, и вытеснили их из долины Арка и Изера обратно к Монмелиану. Здесь разбитые колонны французов соединились со своими резервами. Из-под Лиона вернулся Келлерман, который тотчас же (11 сентября) перешел в наступление и снова, без большого труда, отбросил сардинцев к альпийским проходам; однако этим и его силы были исчерпаны, и он должен был остановиться у подножия гор. Но в 1794 г. альпийская армия была доведена до 75000 человек, против которых пьемонтцы могли выставить всего 40000 человек и, может быть, свободный резерв из 10000 австрийцев. Несмотря на это, первые атаки французов как на Малом Бернаре, так и на Монсени, оказались безуспешными, пока, наконец, ими не были взяты 23 апреля Сен-Бернар, а 14 мая Монсени, и пока, таким образом, весь гребень не перешел в их руки.

Итак, понадобились три кампании, чтобы на этой стороне вырвать у пьемонтцев доступ в Италию. Если в современных условиях представляется невозможным, чтобы военные действия на таком ограниченном пространстве велись так безрезультатно на протяжении нескольких кампаний, то, при известном равновесии сил, французам будет трудно не только форсировать альпийские проходы, но и остаться достаточно сильными, чтобы без промедления спуститься на равнину. Ничего больше Савойя не может дать Италии, но и этого уже достаточно.