Текст книги "Дориан Дарроу: Заговор кукол (СИ)"
Автор книги: Карина Демина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
– Глава 38. И снова о решениях, каковые требуют немалой силы духа
– Где ты был? – леди Фэйр изо всех сил старалась, чтобы голос ее звучал ровно. Джордж молча передал камердинеру цилиндр, перчатки и трость; отстранил Джорджианну, словно она была помехою и поднялся к себе. Леди Фэйр, наплевав на приличия, бросилась следом, но лишь затем, чтобы услышать, как в замке поворачивается ключ.
Несправедливо!
– Джордж! Я хочу поговорить! Я… – Джорджианна смолкла, поймав удивленный взгляд горничной. Следует взять себя в руки.
Сплетни пойдут. Сплетни уже ходят, обрастая подробностями. Скоро расцветут притворно-сочувствующими взглядами, выпустят шипы якобы случайных фраз, оплетут безысходностью, от которой средство одно – спрятаться.
Прятаться Джорджианна не умела. Вернувшись к себе, она достала из тайного отделения шкатулки письмо и, перечитав, фыркнула: лоретка была нагла.
Интересно, чего она хочет? Зачитать пафосный монолог о высокой любви? Или сразу потребует, чтобы Джорджианна исчезла? Станет грозить? Умолять? Насмехаться?
Головная боль, неотступная в последние дни, полыхнула в висках, а на шелковую перчатку упала капля крови.
Джорджианна поспешно запрокинула голову и, сунув лист в шкатулку, дернула за шнур.
– Льда принесите, – велела она горничной, зажимая переносицу пальцами. – И побыстрее.
Принесли. Препроводили в кровать. Раздели. Уложили, окружив заботой, от которой Джорджианна почувствовала себя соврешенно обессиленной. А кровь из носу все шла и шла, марая один платок за другим. Потом все-таки остановилась, но дышать стало тяжело и неудобно.
И Джордж не заглянул, хотя ему, наверное, доложили.
Конечно, доложили. Джорджианна сама посылала горничную.
А раньше он всегда приходил и сидел у кровати, иногда читал вслух, смешно запинаясь и перевирая слова… с этой мыслью Джорджианна заснула. И проснулась от ощущения присутствия. Лорд Фэйр стоял у кровати, глядел, и выражение лица его было престранным.
Увидев, что Джорджианна открыла глаза, он спросил:
– Как ваше самочувствие?
– Благодарю. Уже лучше.
Кивок. И сухое, отстраненное:
– Возможно, для тебя лучше будет покинуть Сити. Скажем, отправиться на воды…
– Нет! – Джорджианна не позволила договорить. – Я останусь. Я обещала… обещала Эмили свою помощь. Ко всему будет весьма неразумно игнорировать приглашение Ее Величества.
– Ах да, конечно, как я мог забыть о бале. В таком случае, не смею вас больше тревожить, – поклонившись, Джордж удалился.
Леди Фэйр удалось не заплакать. Она позволила себе немного полежать, слушая бессмысленную трескотню личной горничной, которая вдруг решила заполнить неловкую паузу. Затем Джорджианна решительно велела девице убираться, и та не посмела перечить.
Наступившая тишина была оглушающей, даже пламя в камине горело бесшумно, только где-то в стене стрекотал сверчок.
Смеялся над участью глупенькой Джорджианны.
Леди Фэйр села в постели. Стянула чепец, пальцами выдрала ленты из кос, и сама косы расплела. Мизинцем выскребла из носу кровяные сгустки. Продышалась. Встала.
Подошла к шкафу.
Окинув внимательным взглядом содержимое, леди Фэйр принялась вытаскивать шляпные коробки одну за другой, бросая их на пол. Николь вертелась под ногами и скулила, требуя ласки, но в кои-то веки своего не добилась и обиделась. Она села в шляпку из итальянской соломки и заскулила…
Добравшись до задней стенки шкафа, леди Фэйр сняла навесную панель и вытащила шкатулку. Вернувшись к столику Джорджианна тщательнейшим образом протерла шкатулку от пыли, после чего некоторое время разглядывала, но в конце концов, решившись, откинула крышку.
Внутри, почти сливаясь с черным бархатом подложки, лежал прадедов шотландский пистолет.
Джорджианна никому не позволит смеяться над собой.
Фло почти дошила платье. Жесткие пальцы ее мяли ткань, расправляя и натягивая, проверяя крепость шва, хотя никакой надобности в том не было. Однако работа эта помогала Фло отвлечься от мыслей и сомнений, что час от часу крепли.
Вот навощенная нитка обмоталась вокруг мизинца, растянулась и треснула, выпустив распушенные хвосты, которые Фло ловко скрутила узлом. Лишнее – откусила.
– Встань, – велела она, и девчонка, до того моменту сидевшая тихо-тихо, поднялась. Также послушно она сняла измаранное платье и надела новое.
Оно сидело замечательно.
– Вы очень хорошо шьете, мисс…
– Миссис, – поправила Фло, поворачивая девчонку. Сердце ухало: грех! Великий грех она, Фло, творит. И пусть натворила уже многое, но этот…
А чего ей делать? Бежать? Вон, Алоизия попробовала бежать, и чего теперь? Теперь все газеты только и орут, что про второе убийство. Про Мясника и того позабыли.
– Белые или розовые? – спросила Фло, вытаскивая из корзинки ленты. Девочка задумалась, наморщив лобик, потом решительно ткнула пальцем в розовые. Пожалуй, правильно. Белое с белым сольется, а розовое – красиво будет.
Об этом думать надо. И только об этом.
И о бусинах стеклянных, которые поверх лент нашить предстоит. И о шляпке. И о перчатках. И о чулках, купить которые он, естественно, не подумал.
А не надо думать о подвале под больницей Святой Бригитты. И о том, что в этот самый момент он тоже занят, собирает одна к одной высеребренные косточки-детали, создает скелет будущей куклы. После разожжет спиртовку, смешает в толстостенной чашке осколки белого стекла и кобальтовой смальты, и будет калить, пока не получить густо-синий, нарядный цвет.
Бусы отливал молочно-белые, но каждую расписывал.
Он сумасшедший. Бежать надо…
Скрипнула дверь, и мысли о побеге исчезли. Фло дернула подол, проверяя, крепко ли пришит, и приказала:
– Раздевайся. И ты тоже. Где только тебя носит? – Фло с удовольствием позволило страху и гневу выплеснуться на супруга. Это он виноват! Он проигрался, попал под суд, а после на каторгу. Он оставил Фло один на один с кредиторами, каковым плевать было, что по закону с Фло взять нечего.
Взяли без закона.
И брали, пока не появился тот, кто предложил помощь. Он сдержал слово и даже вернул Эгинсона. Он заслужил право на верность.
Фло с яростью вонзила иглу в ткань и та, пройдя насквозь, вошла в палец.
– Больно? – робко поинтересовался Эгинсон, обнимая девочку.
– Есть идите, – буркнула Фло, облизывая палец. А шитье бросила: потом.
Закончила она незадолго до рассвета. Эгинсон и девчонка давным-давно спали. Она тихо. Он – ворочаясь во сне и бормоча. Беспечные. Живут, не думая о том, что будет завтра. Перекладывают свои заботы на плечи Фло, а плечи те того и гляди треснут под тяжестью. Или спина переломится.
С каждой минутой раздражение крепло. Платье в корзину Фло запихивала с яростью, едва сдерживаясь, чтоб не заорать.
Выбежала, накинув на дверь засов. По улице понеслась, словно молодая. И в подвал проклятущий бегом скатилась. Кинула корзину на стол и прямо таки в лицо сказала:
– Не хочу больше!
Он закрепил на подставке тончайшую трубку с прозрачной синей каплей на конце и, встав из-за стола, спросил:
– Из-за Суок?
– Она же… она же ребенок! Совсем ребенок. И ни в чем не виноватая! И ничего-то не сделала! И… – Фло плюхнулась на скамью, закрыв лицо руками. – Я смотрю и думаю, что не смогу. Вот хоть убейте, не смогу!
– Почему ты не убежала?
Он остановился в шагах трех.
– Я думала. Бежать глупо. Да и куда? И не честно. Мне всю жизнь врали. Все. Ты не врал. И я не хочу. Неужели нет другого способа?
С ответом не спешит. Возвращается к капле, нагревает на спиртовке и осторожно дует, растягивая стекло, пока оно не превращается в шар. Он дает шару остыть, а после разглядывает сквозь массивную лупу, выискивая трещинки или неровности.
– Нет, иного способа не существует, – лупу он прячет в карман халата. – И нынешняя кажущаяся жестокость – лишь малая доля жестокости иной, каковая творится каждый день. Да, девочка умрет. Но смерть ее будет легкой. Иди сюда.
Фло сглотнула, но не подчиниться не посмела.
– Я делаю кукол из людей. И люди делают кукол из других людей. Но мои куклы не чувствуют боли. Им не дано испытать чувство унижения. Или страха. Они не томятся ожиданием смерти. И не тяготятся жизнью, какая бы ни была определена им. Они счастливы. Смотри, Фло. Хорошенько смотри.
Отлитые из металла кости тусклы, на поверхности их видны мелкие царапины, а в местах соединений – наплывы металла. Зато ярко блестят натянутые струны сухожилий. Покрыты маслом шестеренки. Взведены пружины.
– Тебе страшно за Суок. Но подумай, что было бы с ней без меня? Публичный дом. Жизнь шлюхи, полная мучений. Ранняя смерть.
– Не такая.
– Не такая, – соглашается он, проверяя, как двигаются суставы рук и ног. – Долгая. Мучительная. Бессмысленная. Та смерть ничего бы не изменила. Эта – покачнет мир. И я воспользуюсь шансом. Ты веришь мне, Фло?
Она очень хотела поверить. Она старалась не смотреть в лицо кукле, все еще безглазое. Как и на синий шар стекла, уже застывший и хрупкий, но в достаточной мере совершенный, чтобы из него сделали глаза.
– Я не обману твое доверие, – сказала она, возвращаясь к корзине.
В конце концов, он прав. У девчонки в этой жизни не было шанса. Так может после ее смерти у других появится? И если не появится, то… то он – единственный человек, который был честен с Фло. И если не ему верить, то кому тогда?
– Ты и вправду замечательная швея, – он осторожно принял платье. И похвала была приятна, а искреннее восхищение в его глазах – приятно вдвойне. Да, руки Фло еще помнили дело.
– Девочку приведешь завтра, – он аккуратно повесил платье на плечики. – Ты ведь приведешь ее?
Фло присела в неуклюжем реверансе: она приняла решение.
– И еще. Если ты вдруг увидишь Бакстера… сделай так, чтобы он не увидел тебя.
– Но как же…
– Никак. И видел я мертвых, малых и великих, стоящих перед Богом. И судимы были они сообразно делам своим… Всему свое время, Фло.
– Глава 39. В которой Дориан Дарроу тщится догнать тень
Цирк уехал!
Это было невозможно, но это было. Передо мной лежало грязное поле, по которому ветер носил клочья бумаги. Кое-где из земли торчали колышки, к которым некогда крепились палатки, и два столба подпирали чернеющее небо. Меж ними натянутой струной пролег канат. Вот только акробатка не плясала.
– Спокойно, – Персиваль огляделся и поманил кого-то пальцем. Затем сунул руку в карман, достал монетку и снова поманил. На блеск серебра из темноты выполз грязный мальчишка, при ближайшем рассмотрении оказавшийся и не мальчишкой, но стариком в детской одежде.
Старик поспешно сгорбился и протянул сложенные лодочкой ладошки.
– Где цирк? – спросил Персиваль, знаком велев мне молчать.
– Уехали, госпдн, уехали.
– Когда?
– Вчра. Сбрались быстрнько и уехали. Раз-раз и нетушки. Мшенники! – старик с осуждением покачал головой и пояснил: – Блты прдали и фьють!
Я плохо понимал его речь. Я вообще плохо понимал, что происходит вокруг, в пустой голове осталась одна мысль: цирк уехал!
– Куда они ушли?
Дед требовательно протянул руку и, получив монету, выдал:
– На север. Еще стлько и скжу куда.
– Нарываешься, дед.
Я достал деньги. Пусть забирает хоть все, но ради прощения души, скажет, куда направился этот растреклятый цирк!
– Саптн-Хлл, – сказал дед, запихивая деньги за щеку. – Бстро пойдете, то дгоните.
– Догоним, догоним, – пообещал Персиваль и, повернувшись уже ко мне, велел. – Пошли. Ты верхом ездить умеешь?
Умею. Но видит Бог, нам лучше пойти в полицию.
– И что ты им расскажешь? Что твоя сестрица, про которую никто не знает, что она сестрица, ибо ты вампир, а она – человек, на самом деле кукла? И что ты узнал это от крысы, дернув рюмашку какой-то зеленой пакости?
Персиваль говорил негромко, но каждое его слово заставляло меня вздрагивать. Он прав, мне не поверят. Я и сам бы не поверил в подобную историю.
И говоря по правде, не верил.
Слишком все алогично. Видения? Так у курильщиков опиума тоже видения бывают. Походка? Манеры? Бегство циркачей? Мой недавний сон? Не аргументы.
Во всяком случае, не те аргументы, к которым имело смысл прислушиваться.
Конюшни были открыты. Персиваль тщательнейшим образом осмотрел лошадей, выбрав для себя вороного, с дурным глазом, жеребца. Я остановился на мышастом мерине охотничьих статей. Заплатил, не торгуясь.
В пригороде взяли в галоп. Подковы зашуршали по щебню, и дробь эта заставила замолчать редких соловьев и горластых жаб. Пахло сиренью и болотом. Невысокие дома заглядывали друг другу в окна. Дымили трубы.
Эта чужая спокойная жизнь доводила меня до безумия, заставляя крепче сжимать бока коня, понукая несчастное животное.
Вот пригород сменился темно-сизой равниной. Дорога пролегла между полями, и в наступившей неестественной тишине удары копыт разносились далеко по округе. Конь хрипел. С шеи его срывались клочья белой пены и оседали на влажных метелках манника.
– Да стой же ты! – долетело в спину.
Не могу.
– Идиот!
Я обернулся. Вороной, встав на дыбы, месил копытами воздух. Персиваль висел на его спине, натягивая поводья в попытке обуздать животное.
– Коней запалишь! Да угомонись, скотина! – привстав на стременах, он опустил кулак на голову жеребца, и тот успокоился.
А я хлестанул коня. Быстрей. И еще быстрей. Шпоры раздирали лошадиные бока в кровь. И я чувствовал отголосок боли, но имел права остановиться.
Впереди показался лес. Черная кайма на темно-лиловой юбке ночи, вобрала в себя дорогу. У самой кромки конь оступился и упал. Я вылетел из седла и покатился, сбивая росу и паутину, считая ребрами камни.
Живой? Живой. Луна смеется. А дышать больно. Встать надо. Встаю. Осматриваюсь. Конь жив, отбежал и косится недобро. Весь в пене и крови. Прости, но другого способа не было и…
– Что, доездился, Дорри? – Персиваль осадил жеребца. – Жалко, шею не свернул, глядишь, ума бы прибавилось. Что стал, давай, лови своего зверя. Или дальше пешочком вознамерился?
Помогать Персиваль не собирался. Кажется, он считал, что я сам виноват и в этом была доля истины. Но до ближайшего поселения пришлось ехать шагом. Приняв лошадей и компенсацию, конюх успокоился и рассказал, что видел пару цирковых фургонов.
– Ничего, Дорри, догоним, – пообещал Персиваль. И я кивнул. Говорить сил не было.
Лошадей менять пришлось еще дважды. Ехали даже днем, и солнце, пробиваясь сквозь ткань плаща, вызывало нестерпимый зуд. Маска быстро прикипела к коже, и пресловутая мазь, которую я решился использовать, послужила клейстером. Очки то и дело запотевали от дыхания, отчего окружающий мир гляделся мутно, сказочно.
Но вот, наконец, показались идущие цугом фургоны. Их бока были разрисованы картинами из цирковой жизни, на длинных шестах трепетали лоскуты ткани, а над передним парил воздушный змей.
– Ну вот, а ты боялся, – сказал Персиваль, и свистнул. Его конь – здоровенная скотина с препакостным характером – взял в тяжелый галоп, и моя кобылка потянулась следом.
– Эгей! Стойте! Именем Святого клирикала!
Крик Персиваля вспугнул стаю куропаток, а фургоны заставил сбиться в пестрое стадо.
Спустя четверть часа я беседовал с маэстро Марчиолло, который изрядно поутратил эпатажности. Теперь на нем был старый сюртук поверх мятой рубахи, шею украшал рябой платок, а на голове, съехав на одно ухо, сидел котелок.
– Да что вы, мистер, какое преступленье? Мы честные циркачи! – и говорить он стал чисто, вмиг избавившись от акцента. – Марчин я. Мартин Марчин. И отец мой, Дункан Марчин, циркачом был. И дед. И прадед…
Все обман. Надо же, а я и вправду поверил, будто он итальянец.
– Иностранщину-то у нас любят. К своим не идут, а к этим запросто. Вдвое, а то и втрое больше собирали, – продолжал Марчин-Марчиолло. Персиваль не спешил задавать вопросы, я тоже молчал, потому что теперь, добравшись до цели, вдруг растерялся.
– Мы ж ничегошеньки плохого не сделали! А что билеты, так я антрепренеру своему и сказал: возьмешь денег и вернешь людям! И что, неужто эта каналья не вернула? Ох беда!
– Не финти, – Персиваль ногой подвинул табуретку и оперся на нее коленом. – Нету у тебя никакого…
– …антрепренера, – подсказал я.
– Вот. Нету. Зато есть повод сбежать из Сити. И нам любопытственно, мистер Марчин, что ж это вы, такой славный циркач…
– …потомственный…
– …потомственный циркач, взяли и бросили сытную кормушку. А ведь поистратились, небось?
Он кивнул и дернул за хвосты платка так, словно собирался себя удушить.
– Поистратился. Ваша правда. Этому дай. Тому дай. За то заплати. За се заплати. И единорог, чтоб ему прокляту быть, сломался! А без единорога как? Никак! Все Лукреция, идиотка треклятая. Бакстер ей масло оставил, а она забыла, куда положила и другое взяла. Она-то забыла, а платить мне?
Персиваль почти ласково похлопал Марчина по плечу. Тот согнулся еще больше и заскулил совсем уж жалостливо.
– А вот про Бакстера своего ты, дружочек, давай подробнее. И не дергайся, не дергайся. Ты же не хочешь, чтобы эти же вопросы тебе в Клирикале задавать начали? Вот и я думаю, что не хочешь.
– Лу… Лу-лукреция, – выдавил циркач, бледнея. – Она з-знает. Она виновата. У нее с-спрашивайте.
– Спросим, – пообещал Персиваль. – Всенепременнейше спросим. И таки где твоя Лукреция?
– В Сити.
– В Сити?
– В Сити, – Марчин заговорил торопливо, и глядел на меня, словно прося защитить. – Сначала Бакстер вернулся. И сказал, что мне из города убираться надо. Что скоро там такое заварится, что небеси вверх тормашками полетят. И что если я хочу поберечься, то уходить должен, и лучше, когда б далеконько.
Мы с Персивалем переглянулись.
– Я думал, что Бакстер совсем умом ослаб. А он только денег кинул и велел убираться. И еще добавил, что зря из цирка уходил. И что он хотел только самым лучшим стать, а вышло… по физии его судя, плохо все вышло.
Марчин вздохнул и, вытащив из кармана сюртука трубку, сунул в рот. Набивать табаком не стал, просто грыз чубук и задумчиво пялился перед собой.
Персиваль не выдержал:
– Знаешь, где эту твою бабу искать? Или сразу Бакстера?
Рассеянное пожатие плечами, еще один вздох и виноватое:
– Трактир "Свиное ухо".
– Пойдем, – велел Персиваль уже мне. А выбравшись на улицу, сплюнул и раздавил сапогом сухое конское яблоко. – Мрази. Гнилье, куда ни плюнь.
– Нужно возвращаться, – я побрел к коню. Бессмысленность проделанного пути обессиливала. Я чувствовал себя не обманутым – беспомощным перед судьбой. Как если бы, поднявшись в воздух, я убедился, что небо – твердое.
Отвязав кобылу, я кое-как взобрался в седло. Все же столь длительные путешествия были непривычны мне, и постепенно беспокойство вытеснялось усталостью. От бессонницы кружилась голова, и совершенно неприличный в нынешних обстоятельствах голод окончательно путал мысли.
Персиваль с хаканьем запрыгнул на конскую спину и скривился, потянув поясницу.
– Староват я стал для таких-то походов.
Ну да, он не обязан был меня сопровождать. И этот новый долг был неприятен:
– Рассчитаюсь, – пообещал я, направляя лошадь вдоль повозок. Теперь в них, покрытых толстым слоем пыли, многожды латанных и каких-то неряшливых, не осталось ничего чудесного. Даже несчастный леопард, которому выпало ехать на крыше, гляделся бедно.
Небо зарябило тучами, хлестануло по лицу ветром, и Персиваль, перекрикивая внезапный гул бури, сказал:
– Рассчитаешься, рассчитаешься, куда ж тебе деваться-то?!
Персиваль был прав. Деваться некуда.
Я должен найти Эмили.
– Глава 40. О новых старых знакомых
Минди сбежала из дому. Она терпела два дня, выслушивая нытье тетушки, каковое дополнялось молчаливым презрением кузины. Та никак не могла простить порушенных надежд и если открывала рот, то лишь затем, чтобы напомнить, как драгоценный Уолтер искал Минди и не нашел.
Сбегать в сад от женихов было неприлично.
Вообще сбегать от женихов было неприлично. А из дому тем паче. Но обстоятельства требовали от Минди решительных действий.
Обстоятельства явились на второй день после злосчастного бала, вооруженные букетиком цветов, блеском штиблет и тетушкиным суровым взглядом, в котором читался приговор, вернее договор. Брачный. Уже составленный и подписанный.
Сумма в договоре по всему стояла немалая, и сие обстоятельство оказало на тетушкин паскудный характер самое благотворное действие
– Почему бы вам не прогуляться в саду? – спросила она, отчаянно обмахиваясь веером. И Минди обеими руками ухватилась за предложение. В саду хотя бы не слышно, как Хоупи несчастный клавесин мучает.
Вышли. Догуляли до стены и назад. Минди молчала, Уолтер, начавший было беседу весело, скоро тоже стушевался и, вздохнув, присоединился к молчанию. Нагло орала кошка, приторно воняли розы.
– Я вас чем-то оскорбил? – поинтересовался Уолтер, когда Минди, обогнув куст азалии, взяла курс на беседку.
– Нет.
– Тогда… кто-то другой вас оскорбил?
– Тоже нет.
На круглом лице отразилось недоумение. Впрочем, отражалось оно недолго.
– Полагаю, что тот, с кем вы имели встречу в саду, взял на себя труд рассказать обо мне? И надо полагать, говорил он вещи не самые приятные?
– Да, – Минди решила быть краткой. И еще порадовалась, что веер на прогулку взяла собственного изготовления, со стальными спицами. Обмахиваться им было тяжеловато, но вот бить удобно.
– Что ж, – Уолтер, наклонившись, сорвал розу и протянул Минди. – Смею вас заверить, что бы там ни было рассказано…
…вот только врать и оправдываться не надо! Минди терпеть не может оправданий. И вранья.
– …но на самом деле все гораздо хуже. И конечно, смешно было надеяться, что вас оставят в неведении. Возьмите цветок, он не кусается.
Минди взяла. Ну и дальше что? Он встанет на колено и начнет петь о любви, которая вернула свет заблудшей душе? А ей придется слушать?
Уолтер запрыгнул на перила беседки и, глядя с насмешечкой, сказал:
– Вы некрасивы. Дурно воспитаны. Напрочь лишены чувства вкуса и меры. Титула также не имеете…
Вот сволочь!
– …что оставляет вам одно-единственное достоинство: состояние вашего отца. Как по мне, это достоинство с лихвой искупает все недостатки. Паче того, они не столь и серьезны. Немного усилий, хорошего наставника и из вас получится вполне приличная супруга.
Определенно сволочь. И наглая. И веер надо перехватить поудобнее.
– Вы всегда будете эксцентричны, хотя бы в силу роста и натуры, каковых не исправить, но в остальном я готов помочь.
От злости у Минди потемнело в глазах.
– Вы смотрите так, будто собираетесь меня пристрелить.
К сожалению, пистолет остался в будуаре. А вот веер был при Минди.
– Зато со мной будет весело, – выдвинул последний аргумент Уолтер и, вытащив из кармана носовой платок, шумно высморкался. – Тетушка считает, что мне следует за вами поухаживать. Но я вижу, что вы не глупы, именно поэтому предлагаю договориться полюбовно. Хотя цветы я вам подарил. Дважды.
– Ты…
– Можно и на "ты".
– Я тебя ненавижу!
– Ну это еще не повод отказываться от брачного предложения. Милая моя, рано или поздно тебе придется выйти замуж. Так стоит ли противиться? В конце концов, именно в этом смысл жизни женщины…
Она все-таки не ударила, пусть и очень хотелось. Подхватив юбки, Минди опрометью бросилась к дому, взбежала по лестнице, едва не сбив овцеокую Хоупи, и с чувством огромного облегчения закрыла дверь, для надежности подперев ее комодом. Комод был тяжеловат, но злость придала сил. Да что он о себе думает? Павлин щипаный! Идиот! Сволочь!
В дверь стучали. Тетушка сначала уговаривала, потом пыталась угрожать, а утомившись, сказала, что рано или поздно, но Минди придется спуститься.
Не на ту напала!
И ведь что самое отвратительное, этот гусь лощеный был прав: замуж идти придется. За Уолтера ли, за кого другого, но сомнительно, чтобы тот другой, пока не появившийся на горизонте, был чем-то лучше Уолтера. И Минди решилась.
Нет, она не собиралась убегать насовсем, ей просто требовалось время, чтобы подумать.
Минди вытащила из-под кровати ящик, порадовавшись, что, несмотря на все уговоры, не позволила убрать его на чердак. Откинув крышку, она принялась изучать содержимое. Револьвер новейшей системы Кольта, которую Минди еще немного усовершенствовала. Веревка. Перчатки. Башмаки на удобной толстой подошве. Старая амазонка, расстаться с которой было выше сил Минди. Чековая книжка. Стопка наличных. Что-то около тысячи фунтов, но на первое время хватит.
Жаль, что сам сундук тяжеловат.
Вещи Минди перекладывала на простыню, которую свернула индийским способом, превратив в компактный узел. Переодевшись и переобувшись она, сунула за пояс кольт, а в сапог – крохотный дамский пистолетик, подаренный папенькой – ох, он точно не обрадуется выходке!
Тяжелее всего было дождаться рассвета. А по веревке в сад спуститься – дело плевое. И стену здешнюю перемахнуть даже дурак сумеет. Или дура.
Оказавшись на улице, Минди с облегчением вздохнула, поправила платье и шляпку и, воровато оглянувшись, закинула тюк на плечо.
Мобиль стоял на углу улицы.
– Не хотите ли прокатиться, леди? – спросил водитель. Лицо его было скрыто за маской, но Минди узнала голос.
– Что вы тут делаете?
– Ну, я подумал, что вам, возможно, пригодится помощь. Позволите ваш багаж?
По указанному адресу обнаружился склад. И леди Джорджианна, с трудом сдерживая злые слезы, разглядывала темную громадину, к боку которой жался дощатый домик конторки. Дверь была запрета. Все двери были заперты.
Кажется, над Джорджианной сыграли дурную шутку.
Леди Фэйр, подняв юбки, решительно переступила через лужу, шикнула на драного кота и постучала в дверь. Прислушалась. Снова постучала. И разозлившись, изо всех сил эту дверь пнула.
А та вдруг взяла и открылась. Из-за двери на Джорджианну смотрела темнота.
Нужно уходить отсюда! И немедленно… сейчас же… Джорджианна сделала шаг назад, и уперлась спиной во что-то жесткое.
– Не стоит так спешить, – ласково пропела мадмуазель Лепаж. – Мы ведь хотели побеседовать. И будьте так любезны, вашу сумочку. Меняю на лампу. Она вам пригодится.
Вот тварь!
Но лампа и вправду пригодилась. Она была старой и тяжелой, Джорджианна обеими руками держала за гнутую ручку, испытывая острое желание швырнуть лампу в Лепаж. Лампа желание чувствовала, скрипела и качалась, расплескивая тени по узкому проходу.
Слева и справа возвышались ящики. Нижние заросли коростой пыли и грязи, на верхних виднелись печати и иногда – надписи. Среди ящиков что-то шуршало и попискивало, и Джорджианна старалась не думать о крысах. Наверняка, есть. И вряд ли эти крысы похожи на ту, что таскает с собой Черити.
– Уже совсем скоро, милая Джорджианна, – Лепаж держалась в трех шагах сзади. И пистолет она держала уверенно, но почему-то не спешила стрелять.
О, как глупа была Джорджианна! А ведь мадам Алоизия предупреждала! И следовало быть осторожнее, теперь же эта шлюшка убьет Джорджианну, а лорд Фэйр поможет убийство скрыть. Должность у него для подобных штучек подходящая весьма.
Ящики вдруг расступились, освобождая квадрат пространства, который, впрочем, был занят комодом, столом и парой кресел.
– Прошу вас, садитесь, – мадмуазель Лепаж указала на одно из кресел. – И перестаньте дрожать, я не имею намерения вас убить.
Джорджианна не поверила. В кресло она садилась не без брезгливости, а масляные следы на перчатках лишь усилили раздражение.
– Я рада, что вы решили придти, – мадмуазель Лепаж ловко зажгла свечи. – Нам давно следовало поговорить, но… когда-то мне казалось, что будет проще наладить контакт с вашим супругом.
И не столь она молода, каковой казалась. Сумрак подчеркивал тени и морщины, пока мелкие, едва заметные, но выдающие возраст.
– Молчите? Надеюсь, вы не настолько напуганы, чтобы потерять дар речи.
– А что вы хотели бы услышать? – леди Джорджианна решила быть вежливой.
– Ну для начала ваш голос.
Она заняла второе кресло и положила пистолет перед собой. Следующий вопрос ударил в самое сердце:
– Вы ведь любите своего супруга, Анна?
– Какое это имеет значение?
– Я надеюсь, что любите, поскольку тогда вы сможете понять меня. И не только меня.
Мадмуазель Лепаж расстегнула воротничок, поддела мизинцем цепочку и вытащила медальон. У нее не сразу получилось снять, потому что руки ее дрожали, хотя она и скрывала дрожь. И в этот миг можно было вскочить, схватить пистолет и…
– Вот, – медальон лег перед Джорджианной. – Откройте. Поверните против часовой стрелки.
Украшение было сделано в виде двух шестеренок. Они легко повернулись, и внутри щелкнуло. Медальон раскрылся, словно устрица, и на вогнутых половинках блеснули зеркала. Мадмуазель Лепаж подвинула свечу, и отголосок пламени, пойманный зеркалами, вдруг распустился между половинками медальона.
– Сейчас.
Голос мадмуазель Лепаж был странно глух, а пятно света таяло, превращаясь в портрет.
– Вам ведь знакома эта девушка?
Личико-сердечко, пухлые губки и острый носик. Рыжие волосы и длинная шея. Вот только красных пятнышек на ней нет.
Леди Джорджианна попыталась коснуться изображения, но пальцы прошли сквозь облако света.
– Не стоит, – мягко попросила мадмуазель Лепаж. – Просто скажите, вам когда-нибудь доводилось видеть эту девушку?
– Кто она?
– Моя соратница. И подруга. Так вы видели ее?!
– Она мертва, – леди Джорджианна выпрямилась. – Убита. В моем доме. И могу я, наконец, получить объяснения?
– Можете. Если согласитесь помочь мне.
Это предложение было поистине неожиданно. Мадмуазель Лепаж накрыла медальон ладонью, гася изображение.
– Для начала прошу простить меня за то беспокойство, которое я вынуждена была вам доставить.
Щелкнули створки.
– Меня зовут Вивьен, и я представляю в Королевстве интересы Французской республики, вернее будет сказать той части граждан, кто не равнодушен к судьбе страны.
О Боже! Джордж придет в ярость, если узнает об этом разговоре…
– И смею заверить, что на сей раз в интересах короны будет мне помочь. Тот, кого я ищу, опасен. Он умен, если не сказать – гениален. Он зол. И он одержим желанием уничтожить монархию (ага). И пусть я согласна, что наивысшей формой общественной организации является Республика, но методы его могут спровоцировать войну, каковая повредит Франции. Следовательно, мой долг его остановить.
– А я здесь при чем?
– Возможно, я снова ошиблась, но… просто выслушайте. Вы вряд ли знаете, что сейчас моя родина находится в сложнейшем положении. Слишком много вокруг тех, кому не по нраву наш уклад жизни. И пытаясь выжить, мы создаем оружие. Кровью за кровь!
Ее крик потонул в пыльных глубинах склада, лишь громко завозились крысы.
– Народ имеет право восстать против угнетателей. И право защитить обретенную свободу. Мы не агрессоры, каковыми нас пытаются выставить, но лишь скромные труженики на ниве Свободы и Равенства. И мы рады принять тех, кому близки наши идеи. Как приняли и его.
– Кого? – уточнила Джорджианна, потому как окончательно перестала понимать что-либо.
– О, мне не известно его настоящее имя. Эта история началась четыре года тому, когда один из наших агентов написал о талантливом юноше. Механик. Изобретатель. Возможно, один из тех гениев, что рождаются раз в столетие. Агент переслал и некоторые чертежи. Признаться, они поставили в тупик наших специалистов. И тогда было принято решение, которое… которое принесло нам многие выгоды, но может принести и многие проблемы. Их я и пытаюсь предотвратить.
