Текст книги "Дориан Дарроу: Заговор кукол (СИ)"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Глава 23. О разговорах и не самых приятных воспоминаниях

Эта ночь оказалась очень длинной. Я хотел было покинуть наше убежище, однако Персиваль запретил, сказав, что пока выходить рано и по-хорошему следовало бы переждать несколько дней, но столько он в моем обществе точно не выдержит, поэтому будем тянуть до следующей ночи.

По-моему, он пребывал в похвальной уверенности, что личность, устроившая ловушку, решит, будто нам удалось скрыться. И пожалуй, в его словах имелся резон, однако ожидание оказалось делом весьма и весьма непростым.

Во-первых, мое прежнее беспокойство возросло в сотни, если не в тысячи раз.

Во-вторых, в подвале было сыро и холодно.

В-третьих, очень хотелось есть, выбраться и выяснить, наконец, что здесь происходит. А вместо этого приходилось сидеть, пялиться на огонь и гадать. А еще старательно гнать мысли о том, что сделала Эмили.

Не могла она позвать крысолова!

Но искореженное тельце Ратта, уснувшего в моих руках, было лучшим из свидетельств.

Я чувствовал биение крысиного сердца и вместе с ним отголоски воспоминаний, которые мешались с кисловатой вонью плесени. Острые запахи: стая, люди, много людей-которые-появились-вдруг. Легкие шаги. И песня ветра, которая смывает другие звуки. Боль. Вой. Приказ убить. Кого? Всех и сразу? Стая… нету стаи. Чужаки!

Много-много. Больно. И шкура трещит.

Ветер требует крови…

Ветер ласково поет, стирая все, что было до и будет после. Ветер знает, что в мире нет ничего, кроме ветра. И я, кем бы ни был, согласен с ним.

– Чего с тобой? – Ладони Персиваля ложатся на плечи, дергают, вырывая из крысиных воспоминаний. И я слепну, до того резким выходит обрыв.

– Положи ты эту тварь, ничего с ней не станется. И к огню садись. Тебя ж трясет…

На языке вкус прокисшего молока.

Пересаживаюсь, но Ратта не отпускаю. Раньше крысы не хотели со мной говорить, только Элджри снисходил иногда. Наверное, тоже чувствовали нечистую кровь.

Персивалю не понять. Я объяснял, уж не знаю зачем, а он не понял. Ему просто не интересно было. Никому не интересно слушать чужое нытье.

– На вот, пей. – Он силой сунул в руки фляжку с остатками виски, заставив сделать глоток, и обрывки крысиной памяти оставили меня. А что трясет, так просто холодно.

Внизу всегда было холодно, особенно зимой.

– Значит правда? – Персиваль, вытащив из кучи обломок дерева, широкий и гладкий, положил его на колени и, смачно плюнув, принялся тереть. – Ну, что вы с крысами говорить умеете? Я думал, что это так… байки. У нашего лейтенантишки крысы не было. А вот у полковничка была. Такая же скотина, как и он.

– Это не совсем разговор. Ну точнее не столько разговор, сколько проникновение. В память или в мысли… только в крысиные! – на всякий случай уточнил я. По-хорошему следовало бы добавить, что не всякая крыса в эти мысли пустит.

Кивок. Кусок угля на широкой ладони. Пальцы касаются его осторожно, мнут, пробуют на крохкость.

– Она вечно ему доносила… гадостливая тварь была, но любил. Больше, чем жену свою любил. Даже сдохли в один день. И жена с ними.

Движения Персиваля становятся быстрыми и точными. Я не вижу, что он рисует, просто наблюдаю за процессом. Удивительно. А у меня с рисованием никогда не ладилось. С музыкой, впрочем, тоже.

– И что с ними случилось?

Персиваль на миг оторвался от доски, но посмотрел не на меня, – на огонь.

– Другие крысы сожрали. Ихние. Понимаешь? В портах всегда много крыс. И дервишей. У дервишей дудки, как у крысоловов, только другие. А может и такие, хрен их знает-то? Однажды дервиши вышли на улицы и заиграли… не люблю крыс.

И почему-то в этот миг я увидел его мысли и воспоминания столь же ярко, как воспоминания Ратта. А Персиваль снова рисовал и даже насвистывать песенку начал, ту самую, про крошку Боббса.

– Сказали, что сипаи виноваты, они восстали. Но я-то помню, что первыми были дервиши.

Минут через пять Перси швырнул уголек в костер и, облизав с пальцев черную пыль, повернул доску ко мне.

– Похож?

Ломаные линии. Тени и полутени. Единственное светлое пятно – костер. Рядом с ним сидит взъерошенный юноша с крысой на коленях.

Неужели я и вправду выгляжу таким?

Не дождавшись ответа, Персиваль швырнул доску в костер и пробурчал:

– До ночи околеем. А если не околеем и выберемся, я сам сверну твою тупую башку.

В угрозу я не поверил. Зато спросил:

– А где ты рисовать научился?

– Я не учился.

– Тогда как?

– Каком кверху. – Кое-как устроившись на досках, Персиваль закрыл глаза. Сначала я подумал, что он притворяется, не желая продолжать разговор, но когда подобрался ближе, увидел – Персиваль и вправду уснул.

Я же еще некоторое время сидел, глядя на то, как рыжие ладони огня ласкают доску, стирая нарисованный мир и нарисованного меня. Чернота, расползаясь с углов, в конце концов, сошлась в центре, и я провалился в сон.

– Вы невнимательны, лорд Дориан, – мистер Схимвелл кривится и хлопает губами, как зеркальный карп из нашего пруда. – Вы в высшей степени невнимательны и ленивы. Неряшливы.

Клякса. Когда только успела сесть на мою тетрадь? Расползлась жирным лиловым пятном, подтопив буквы.

– И мне не остается ничего, кроме как снова побеспокоить вашего отца.

Надо что-то сделать! Попросить. Мистер Схимвелл лишь кажется суровым, на самом деле он добрый и тюльпаны разводит. Он подолгу говорит о них с нашим садовником и приносит ему табак.

Но у меня получается выдавить лишь:

– Я старался.

Я и вправду старался, но…

– Старание – похвально, однако вам требуется не старание, но старательность, – он подходит к окну, поворачиваясь ко мне спиной. Черные фалды сюртука чересчур длинны и похожи на ласточкин хвост. Ульрик считает, что Схимвелл нарочно притворяется странным, потому что изображает из себя гения, а гениев без странности не бывает. Я же думаю, что ему просто нравится такой сюртук, как нравятся тюльпаны.

Может быть, он создаст новый сорт и назовет его как-нибудь…

– … и снова! – с упреком произносит мистер Схимвелл, шлепая меня линейкой по руке. – Лорд Дориан, вы снова позволили себе увлечься! Так дальше продолжаться не может.

Пороли вечером. Отец позволил себе рассердиться, вслух выразив неудовольствие моими успехами, точнее полным их отсутствием, и в связи с данным обстоятельством рука его была тяжелей обычного.

Я же старался не плакать. Получилось. А вот заснуть нет. Все болело, а в голове, несмотря на все чаяния мистера Схимвелла, царила пустота. Наверное, я был совершенно не обучаем.

Потом я стал думать о том, как однажды сбегу. В Африку. Или в Индию. Сначала, конечно, в Дублин, а там уже на корабле в Индию. Я буду прятаться в трюме, и корабельные крысы наверняка обрадуются, что теперь им есть с кем разговаривать. Они принесут мне галеты и покажут тот бочонок, в котором хранится ром…

– Ди? – Эмили появилась, когда корабль, на котором я плыл, прочно оседлал рифы и теперь тонул. Но утонуть он сможет и в другой раз. – Ты не спишь?

– Нет, – шепотом ответил я.

– А он очень сердился?

Эмили никогда не называла отца по имени. Не потому, что нельзя, но потому, что обидно, что нельзя. Это сложно объяснить, но я понимал.

– Не очень. А вот миссис Беата рассердится, если увидит, что ты сбежала.

– Не увидит. И она добрая. Добрее, чем этот твой, – Эмили скорчила рожицу и, забравшись под одеяло, велела: – Подвинься. Я замерзла. Ты замечал, до чего холодные тут полы?

Она зевнула, прикрывая рот сразу обеими ладонями.

– Тебе нельзя засыпать.

– Нельзя. Я не буду. Я просто полежу немного с тобой. Это так глупо, что мне нельзя с тобой быть! А миссис Беата сегодня читала про греков древних. Интересно. Особенно одна история, про Нарцисса…

От Эмили пахнет молоком и медом, и в животе урчит, но к счастью слабо-слабо. Она не слышит. Эмили увлечена пересказом, а мне просто нравится, что она здесь.

Нельзя. Если кто-нибудь увидит…

– …у него была сестра, которую Нарцисс очень сильно любил. И однажды ее убили. Представляешь, ужас какой? Он очень тосковал!

И я тоскую, когда Эмили нет рядом.

– И вот однажды Нарцисс увидел в воде отражение, и узнал, что это – его сестра. Глупо, конечно, я смотрела в зеркало, но я – это я. А ты – это ты.

– Тебе пора уходить.

– Скоро. А Нарцисс от тоски умер… если бы тебя не стало, я бы тоже умерла. А ты?

– И я.

Я все-таки заснул. А проснулся от крика. Эмили визжала и вырывалась из цепких рук толстухи Джен. А та только повторяла:

– Плохо, мисси, очень плохо…

Насколько плохо – я понял лишь стоя у дверей отцовского кабинета. Предстоящий разговор – и не только разговор – приводил меня в ужас, но то, что я услышал, поразило до глубины души:

– Ничего ужасного не произошло. Они лишь дети, Стефан. Просто-напросто дети… – моя бабушка картавила, а значит, сильно волновалась. – Им восемь и в этом возрасте…

– В этом возрасте пора понимать смысл запретов. И учиться отвечать за последствия своих поступков. И ты это прекрасно знаешь.

Отец говорит громче обычного, и голос его заставляет меня цепенеть.

– Нельзя их разлучать…

– Нельзя было их оставлять. Почему я и Ульрик должны платить за твои ошибки?

– Не только за мои!

– Да, прости, матушка. Я плачу за ошибки всех и сразу. И плачу так, как велят честь и разум. Надеюсь, ты не упрекнешь меня в несправедливости к нему?

– К твоему сыну.

– К одному из моих сыновей. К наследнику. К будущему князю. К тому, на чьи плечи ляжет ответственность перед всем родом. И я делаю все возможное, чтобы эти плечи выдержали подобную ношу.

Неуютно. До того неуютно, что стена, к которой я прижимаюсь, начинает давить на затылок и лопатки. Нельзя сутулиться. Отец будет недоволен.

– Мы не можем его отослать… – голос бабушки звучит совершенно иначе. – Если кто-то поймет…

– Значит, нужно сделать так, чтобы не поняли. Девочке нужна опека. А для него и Мэйфилд сойдет.

Я не знаю, где находится Мэйфилд. Я не хочу туда. Я не смогу жить без Эмили.

Меня не слушают. Отец сердит и брезглив. Его супруга, леди Анна, смотрит с жалостью и обещает, что Эмили станет мне писать. Мистер Схимвелл молчит до самого города.

А я в первый день по приезду нахожу самое большое зеркало и сажусь перед ним. Всю ночь и день я всматриваюсь в отражение, пытаясь увидеть ее. Не получается.

Я – это я.

Просыпаюсь. Костер почти погас. Холодно. Тело затекло так, что даже затылок сводит судорогой. И воспоминания не отпускают.

Тогда тоже все затекало, но я сидел. Кричал. Требовал оставить меня в покое. Отбивался. Бесполезное занятие. Сладкое молоко с опиумом, ласковые лезвия скарификатора, темная кровать и несколько дней навязчивой тишины.

Все почти прошло. Только вот зеркало… кажется, через месяц оно тихо исчезло, а мистер Схимвелл, вдруг ставший совсем-совсем другим, показал мне механического соловья.

– Глава 24. Кое-что о выборе правильного платья, мужа и маски

Леди Джорджианна пристально разглядывала девушку. Определенно, она ждала чего-то другого, более необычного, что ли? А Эмили была вполне обыкновенна. Не красавица, но и не сказать, чтобы страшна. Бледна чрезмерно и несколько нервозна. Но леди Джорджианна и сама нервничает. Там, в театре, ей на секунду показалось, что…

– Вы очень добры ко мне, леди Джорджианна, – прошептала девушка, потупив взгляд. Все-таки старовата она для дебютантки.

– Джорджианна. Просто Джорджианна. Я думаю, милая, нам найдется, о чем поговорить с тобой…

Во всяком случае, леди Фэйр очень на это надеялась, поскольку совершенно не представляла, что делать дальше. Как и чем эта девушка, чужая в Сити, сможет ей помочь?

Но ведь птица… и предсказание. Золотая цапля хитро подмигнула сапфировым глазом. А если так, то следует подождать.

– Вы ведь приглашены на бал к Баксли?

– Да, но… тетушка считает, что я недостаточно здорова…

– Глупости какие. Вы здоровы. Нет такой девицы, которая оказалась бы недостаточно здорова, чтобы посетить бал Баксли. Этак, милая, и без мужа остаться можно, – леди Джорджианна засмеялась и удивилась, до чего усталый и нервный у нее смех. Над ним определенно следовало поработать, но…

Но в последнее время у нее ни на что не оставалось сил. И еще эта лоретка Лепаж… Кто мог предположить, что она окажется настолько красивой? В тот вечер после театра Джорджианна поднялась к себе, прогнала горничную и пристально, по-новому, изучала свое отражение. Она была красива! Была!

Давно.

И возраст, несмотря на все усилия, наложил печать на лицо. Эти морщинки вокруг глаз, эти припухлые щеки, которые уже начали обвисать и еще через пару лет съедут брылами. Эта поплывшая линия подбородка с уже наметившейся складочкой.

И грудь уже не так упруга. И живот дрябл. И… и просто Джорджианна вдвое старше Лепаж, а время не повернуть назад. Так что же осталось? Молчаливо мириться с происходящим? Мучится кошмарами, гадая, как именно Джорджи поступит с надоевшей супругой? Отошлет ли с глаз долой? Или отправит в клинику, якобы нервы успокаивать? Или убьет, как убил ту, рыжеволосую девку?

О, Джорджианна попыталась заговорить с ним об ужасном происшествии, но Джордж, ее всегда мягкий и уступчивый Джордж, вдруг приказал замолчать и забыть обо всем. И в театр он долго отказывался идти, а после, когда представление началось, глаз не спускал с Лепаж…

Вздыхал, морщил лоб и постоянно тер шею платком, будто бы воротничок рубашки стал ему тесен. Джорджианна хорошо знала эти признаки. И старательно их не замечала. И совсем уж разболелась, когда вдруг почувствовала, что на нее смотрят. Она уцепилась за этот взгляд, как тонущий за протянутую руку. И тончайшая нить на долю мгновенья связала Джорджианну с девушкой, на корсаже которой неестественно ярко сверкала золотая цапля.

Узнать имя девчонки оказалось легко. Несколько фраз, неозвученных вопросов и Джорджи, счастливый, что вопросы эти не являются неудобными, мигом все выяснил.

Эмили Спрингфлауэр. Двадцать два года. Родители погибли во младенчестве, но в старушенции Хоцвальд вдруг проснулось христианское милосердие, которое и подвигло на опеку над девочкой. Конечно, поговаривали, что милосердие это оказалось весьма выгодным для Хоцвальдов, но… но какая разница, если хорошо было всем? Правда, конечно, странно, что старуха столько тянула с представлением Эмили свету. Ну да Хоцвальды все с причудами.

– Итак, милочка, на бал вы, вне всяких сомнений, идете. И раз уж вышло так, что ваша опекунша не может представить вас свету, то я возьму этот труд на себя. Не стоит благодарностей, мне будет даже интересно, но…

Джорджианна поднялась и, захлопнув веер, велела:

– Покажите мне ваше платье.

– Платье?

О нет! Пусть только она не будет полной дурой. С ними так сложно.

– Платье. Надеюсь, ваше платье уже готово? Вы должны были позаботиться о том, чтобы ее платье было готово!

Тетушка, полноватая женщина сонного вида, закивала. Отложив вышивку, на которой за время разговора не добавилось ни стежка, она поспешила заверить:

– Готово! Мы его с собой привезли.

Джорджианна подавила вздох. Час от часу не легче. Небось, шила местная портниха по журналам двадцатилетней давности, полуслепая, но уверенная, что количеством оборок платье не испортишь.

– Показывайте. Эмили, милочка, правильное платье – это очень важно!

О, на первом балу на Джорджианне было ужасное платье, и она чувствовала, что в этом наряде напоминает швабру, обернутую в несколько слоев белого шелка. А еще тот бант на груди, который все норовил съехать…

На том балу Джорджианна жалась к стене и умоляла Всевышнего, чтобы ее не заметили. А потом ее пригласили на танец, и пригласивший был столь неуклюж, что Джорджианне сразу стало легче.

Кто бы мог подумать, что та давняя встреча обернется ныне такой болью!

На деле платье оказалось не таким и ужасным.

– Так плохо? – тихо спросила Эмили. Джорджианна лишь пожала плечами: во всяком случае обошлось без кринолинов, размером с циферблат Большого Бенни. Скорее платье было слишком уж просто. Невыразительно, как форменный наряд сиделки.

– Нужно другое. Собирайтесь. Нам следует нанести визит Ворту. Конечно, уже поздно, но мне он не откажет. Определенно.

– Леди Фэйр, но ведь это очень дорого!

– Конечно, дорого, милочка. А что вы хотели? Профессиональная охота на мужа – занятие не из дешевых. Между прочим, радуйтесь, что ваш статус позволяет явиться без драгоценностей. Поиск приличных украшений за три дня до бала столь же безнадежен, как и стремления гувернантки стать герцогиней… вы, к слову, надеюсь, не рассчитываете на герцога? Конечно, заманчивая добыча, но они либо прочно женаты, либо помолвлены, либо отвратительно стары. Хотя… – леди Джорджианна смерила подопечную придирчивым взглядом. Нет, все-таки, пожалуй, что нет. Девица слишком простовата для Хэйеса. И старовата.

Все-таки Хоцвальдам следовало вывести ее в свет на пару лет раньше.

Эмили собралась с похвальной быстротой, а Джорджианна вдруг подумала, что вся эта суета, которая вот-вот начнется, будет забавной.

И вдвойне забавно, если Эмили сделает лучшую партию, чем американка Летиции. А почему бы нет? Конечно, у американки приданое, зато Эмили – образец чистоты, нравственности и хорошего воспитания.

А воспитание – это уже немало.

Джованни ступал медленно и аккуратно. Согнувшись едва ли не пополам, он обеими руками придерживал ящик, не доверяя широким лямкам, что врезались в кожу.

– Аккуратнее, аккуратнее, – лопотал карлик, бежавший рядом. Он вытягивал ручонки и охал, когда Джованни случалось наклониться. – С дороги, с дороги! Груз для доктора…

Джованни вздыхал. Сиделки, растеряв прежнюю сановную неторопливость, разбегались, уводя редких по полуденному времени пациентов, единственный же из врачей, которого случилось встретить на пути, замер, разглядывая Джованни с профессиональным интересом.

Карлик даже расслышал, как доктор прошептал в спину:

– Просто поразительный экземпляр! Просто поразительный.

Джованни заурчал, пришлось срочно сунуть ему леденец, каковых осталось едва горсти две. А еще в подвал спускаться. И карлик, вздохнув, сказал привычное:

– Осторожнее!

Их уже ждали, не в самом подвале, но в комнатушке над ним. Прежде здесь собирали грязное белье, каковое раз в две недели поручали прачкам, и карлику казалось, что прежняя вонь прочно въелась в каменные стены. Почти также прочно, как плесень по ободу окна.

Заставив Джованни стать спиной к столу, карлик аккуратно перерезал постромки, охнул, когда показалось, что в ящике-таки звякнуло, и перекрестился.

– Ну и как все прошло? – Следовало ожидать, что этот явится незамедлительно, но карлик все равно вздрогнул.

– Х-хорошо, д-доктор Дайвел. Все прошло хорошо. Груз доставлен и я…

– Не нашел ничего лучшего, как притащить его сюда посередине дня. – Доктор Дайвел снял маску и перчатки. Достав из кармана тюбик с мазью, он принялся неторопливо покрывать толстым слоем покрасневшую кожу.

Карлик ждал. Гигант-Джованни тоже.

– Ладно. Я всегда знал, что мозгов в тебе также мало, как роста. Открывай. Мне не терпится.

– Джо…

– Нет, только испортит. И по-моему, я тебе говорил, чтобы ты убрал его с глаз долой.

– Но ящик…

– Можно было нанять грузчиков. Трезвых хороших грузчиков. Или Фло с Эгинсоном поручить. Но ты предпочел доверить ценную вещь кукле. Несовершенной, безмозглой кукле. Ко всему и приметной. Ну? В чем дело? – Доктор Дайвел провел ладонями по крышке, стряхивая пыль.

– Лукреция… она очень привязана. Она будет скучать и… я ведь исчез. Пойдут разговоры. А если и он исчезнет, то… – карлик говорил очень тихо. – Джованни не тупой! Он полезный. И если бы он тогда был со мной, он, а не крыса-Эгинсон, то мальчишка не сбежал бы! А я, между прочим, предупреждал, что он может уйти! Что всякое случается и…

Крохотная ладошка легла на кучерявые волосы и Джованни блаженно зажмурился.

– И теперь он точно больше не сунется в дом.

– Сунется, – доктор Дайвел говорил совершенно спокойно. – Голубок и горлица никогда не ссорятся. Поэтому сунется. Но ты мне врешь. А я не люблю, когда мои люди мне врут. Кому угодно, но не мне.

– Я не… – Карлик заглянул в темно-красные глаза доктора и, съежившись, признался. – Это всего пару раз было! Он же… и никто ничего не понял! Я хотел просто посмотреть! Вы же сами говорили, что мы должны наблюдать. Собирать информацию.

– И деньги.

– Нет-нет… ну, то есть да, только их совсем немного! Это сначала на него не ставили, а потом только на него и ставили. Он же сильнее. Всех сильнее.

Гигант заурчал и выдал:

– Джванни хрший.

– Хороший, хороший. На конфетку. Джованни – лучший из бойцов, потому что…

– Потому что кукла. Ненужная и опасная кукла. Избавься от него. Слышишь?

Карлик поник.

– Слышишь?

– Д-да.

Мысленно он проклял тот день, когда заключил сделку, которая изменила все. О да, Дьявол честно выполнил все свои обещания, но тем горше отдавать душу.

И Лукреция расстроится…

– Открывай, – доктор соизволил проявить нетерпение. И карлик достал из-за пояса связку ключей. Четыре замка, четыре щелчка и четыре слетевших дужки. Крышку столкнуть не вышло – силенок не хватило – и пришлось звать Джованни.

Гигант с легкостью переставил доску к стене и вернулся в угол. Ну зачем от него избавляться? Он тихий. Спокойный. Конфеты любит. И Лукрецию бережет. И времени на него самую малость уходит: завел, смазал и все. А что бои, так с ними и покончено.

– Ну разве она не совершенна? – Доктор Дайвел, запустив руки по локти в солому, вытащил из ящика фарфоровую голову размером с мяч. – Просто чудо!

Жуть. Как есть жуть, даже жутче того, что в подвале видеть случалось. Голова выглядела почти как настоящая. Вот только кожа чересчур бела да отливает глянцевой пленкой лака. И румянец рисованный, и глаза каменные. А вот волосики, те как есть настоящие, золотом мягчайшим, живым отливают, закручены в локоны, убраны под сетку.

– Я назову тебя Суок, – прошептал доктор на фарфоровое ухо.

Карлик пинком заставил Джованни подняться и, взяв за руку, потащил наверх. Там, под угасающим солнцем, он долго стоял, вглядываясь в небо, а гигант рядом приплясывал да смачно грыз леденец.

После Вогта Джорджианна велела ехать к себе. Визит несказанно ее утомил. Ну кто знал, что маэстро окажется столь упрям? Но тем дороже победа. А побеждать Джорджианна любила и теперь, уверившись в собственных силах, с энтузиазмом думала о деле.

Дело скромно пило кофе и помалкивало. В высшей степени благоразумное поведение.

– Бал – это первое знакомство. Представление вас. Все будут смотреть. Сравнивать. Обсуждать, – Джорджианна вдохнула волшебный аромат свежезаваренного чая.

О, она хорошо помнила это ощущение, когда вызолоченные двери распахиваются, пропуская в душную бальную залу, уже битком набитую людьми. И все замирают, оборачиваются разом, щупают настороженными взглядами, а после, столь же быстро утратив интерес, отворачиваются.

Пожалуй, последнее было хуже всего.

Шум. Гам. Музыка. Запахи, от которых кружится голова, и одиночество.

– Тебя, милочка, будут обсуждать с особой любовью. И тут уж ничего не поделаешь. На вопросы отвечай вежливо, но не особо распространяйся, иначе переврут и пустят сплетни. В прошлом году девица Стардайл обмолвилась, что ее гувернантка почитывает французские романы. Ты не представляешь, что говорили! Ну не о гувернантке, конечно. Кому она интересна? А вот Стардайлам пришлось уехать из города. Думаю, и в этом году им историю припомнят! – леди Джорджианна с наслаждением откинулась на спинку кресла. Еще бы корсет снять… или хотя бы не шнуровать столь туго…

Пишут, что у Лепаж талия семнадцать дюймов. На два меньше, чем у Джорджианны.

– Конечно, совсем дичиться не стоит. Поговорите о музыке или поэзии, лучше заранее почитать критические статьи в "Литературном салоне", дабы не попасть в неудобное положение. Или еще о театре. К примеру, можно смело говорить, что Кин великолепен, а Лепаж внушает некоторые надежды…

Эмили кивнула и заморгала часто-часто, будто вот-вот заплачет.

– А по-моему она отвратительна. Манерна. И переигрывает.

Эти наивные слова глубоко тронули Джорджианну. Правильно говорила мадам Алоизия о друге. О настоящем друге, с которым можно поделиться бедой, не опасаясь, что беда станет новой сплетней.

Но Джорджианна заставила себя улыбнуться и продолжила:

– Согласна. Лучше говори о надеждах. И веди себя скромно. Приглашения принимай, но навязываться не пытайся. Это дурновкусие. Если случиться быть представленной, присматривайся. И помни, что не все то золото, что блестит. Хороший муж как французский плащ с соболиной подкладкой. Внутренние достоинства с лихвой окупают внешнюю невзрачность. И выбирать его нужно столь же придирчиво, как и плащ. Чуть недосмотришь, и вместо соболя кошку крашеную подсунут. Чуть отвернешься, и моль поест.

Шестнадцатилетняя моль с голосом сирены и лицом ангела. Против такой ни один соболь, более того полинявший, не устоит.

Эх, Джорджи…

– Вы так умны, – сказала Эмили и осторожно прикоснулась к левретке. Собачонка, до того дремавшая, вдруг вскочила, вздыбила шерсть и зарычала, прижав уши к голове. Вот глупое создание!

– Извини, милочка, – Джорджианна спихнула левретку с софы, и та с готовностью забилась под стол. А рычать не прекратила. – И я не умна, я опытна…

И достаточно стара, чтобы давать кому-то советы.

– …я знаю, что в этом мире женщина сама по себе ничего не значит. И единственный ее шанс достичь хоть чего-то – составить удачную партию.

– А как же любовь?

Никак. Любовь приходит и уходит, состарившись как-то и вдруг.

– Любовь, милочка, чувство ненадежное. Не строй иллюзий.

Иначе, когда они станут рушиться, тебя погребет под завалами.

– И не пытайся подражать этим овечкам в белых платьицах. То, что мило в шестнадцать, в двадцать два нелепо. Не стоит забывать о возрасте. Стоит пользоваться его преимуществами…

…пока они есть.

– Постарайся не показаться глупой. Дурость отпугивает почти также, как чрезмерный ум. Смело спрашивай мнений, советов, интересуйся взглядами и не забывай повторять, сколь полезен для тебя был разговор, даже если говорила ты со старым Пэттисоном о разведении коров. Он очень странный, но с его титулом и состоянием это простительно.

Джорджианна вздохнула. Оказывается, быть наставницей не так и просто. Зато от мыслей отвлекает. К примеру почти не хочется знать, где сейчас Джорджи.

Раньше ей было все равно.

И сейчас все равно. Почти. Он вернется домой. Обязательно вернется.

Вернулся лорд Фэйр глубоко заполночь. От него крепко пахло виски и сигарами, но за завесой этих запахов Джорджианне мерещился иной, сладковато-приторный. Или горький? Горечь нынче в моде.

– Я рад, что ты не спишь, – сказал Джорджи. Он заявился к леди Фэйр даже не потрудившись переодеться. И теперь она придирчиво, пусть и исподволь, разглядывала его.

Полноватый. Он и прежде был склонен к полноте, но в последние годы особенно раздался, и даже корсет не в силах был скрыть природного неудобства фигуры. Лысый, но с прежним упрямством отказывается носить парики. Некрасивый.

Близкий.

Надо просто сказать Джорджи, насколько он ей дорог. И что она любит. Да, любит и, наверное, уже давно.

– Я тебя ждала. – Джорджианна почти доплела косу. – Я хотела тебе сказать, что…

– Что?

Какой у него цепкий взгляд. А на сюртуке предательской змейкой волос белый лег.

– Что решила поучаствовать в судьбе одной девушки. Она весьма мила и из хорошей семьи, – Джорджианна говорила, проглотив обиду. Только пальцы вдруг вместо того, чтобы заплетать, косу расплели. – Эмили. Эмили Спрингфлауэр. Воспитанница Хоцвальдов.

– И кто тебя об этом попросил?

Почему он смотрит в зеркало? Почему пытается поймать ее взгляд? И почему так жестоко поступает с нею?

– Никто. – Маленькая ложь в ответ на большую. – Просто… просто девушка в городе и совсем одна. Хоцвальдам не до нее, у них траур и свадьба, и старуха, поговаривают, почти на грани. А Эмили уже двадцать два. И как знать, не вышвырнет ли Ульрик ее после бабкиной смерти? Что ты делаешь?

– Расчесываю. Ты же знаешь, что мне нравится расчесывать волосы.

Знает. Как и то, что не так давно гребень в его руках скользил по соломенным кудрям мадмуазель Лепаж. Наверное, они были мягки. А у Джорджианны стали жесткими и ломкими. Но если перестать краситься, все увидят седину, а с нею и старость.

– Девушка тебе нравится?

– Очень, – совершенно искренне ответила Джорджианна. – Знаешь, ей также одиноко, как и мне. Я соскучилась по детям. Давай уедем?

– Уедем? – Джорджи удивился. – Из Сити? В начале сезона?

Да, в начале сезона. И пусть извечная бездна проглотит этот город вместе с балами, театрами и наглыми молоденькими стервами, норовящими умыкнуть чужого мужа.

– Ты же сам хотел.

Гребень больно дергает волосы, а голос Джорджи становится жестким:

– Если хочешь, я могу устроить твой отъезд. Но мне придется остаться. Работа.

Врет. И Джорджианне придется принять вранье, если она не желает потерять все.

– И я бы хотел, чтобы ты тоже осталась. Чтобы помогла мне.

Косу он заплетает с прежней ловкостью.

– Я хочу, чтобы ты пригласила в свой салон мадмуазель Лепаж. И будет очень хорошо, если ты устроишь ей ангажемент у Баксли или у Фаренхортов.

Это… это просто возмутительно! Да как он смеет?! Нужно сказать, что Джорджианна ни за что в жизни не станет помогать наглой девке. Наоборот, она устроит все, чтобы перед разлюбезной мадмуазель Лепаж закрылись двери всех мало-мальски приличных домов в Сити.

– Чем больше, тем лучше. Ты же согласишься со мной, что девочка очень талантлива?

Чересчур даже.

– Конечно. Я буду рада помочь ей. – Леди Фэйр подала супругу ленту. – Мы должны поддерживать настоящие таланты.

Оставшись одна, леди Фэйр осмелилась взглянуть в зеркало. Волновалась она зря: маска леди сидела идеально.