Текст книги "Дориан Дарроу: Заговор кукол (СИ)"
Автор книги: Карина Демина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
– Глава 31. О подозрениях, подозреваемых и эпистолярных экзерцициях
Пружины кресла-качалки сжимались едва ли не до хруста, а распрямлялись со скрипом, который весьма действовал на нервы. В очередной раз качнувшись, Персиваль не без сожаления выбрался из кресла, сказав:
– Тесновато будет.
Ну естественно, ни размеры, ни механизм не рассчитаны на кого-то столь крупного. Дорабатывать надо. Кресло согласно завибрировало, повернулось и застыло боком, демонстрируя искореженный поршень.
– Извини, – Персиваль пожал плечами. Раскаявшимся он не выглядел.
– Да ничего.
Я достал из шкафа бутылку, стаканы – на этот раз приличные. Раскатал по столу чистый лист, который готовил… не знаю, для чего готовил, ведь отныне все приготовления не имеют смысла.
– Что-то ты совсем квелый, – Персиваль с легкостью задвинул кресло на прежнее место и, отобрав бутылку, сказал: – Давай, выкладывай.
Я выложил. Он выслушал. Вместе выпили.
– Интересно выходит, – сказал Персиваль, занюхивая виски графитовым карандашом. – То есть ты добровольно убираешься, а твой братец получает титул и невесту. Так?
Пожалуй. Нет, я не ревновал Ольгу к Ульрику, скорее стало понятно ее нежелание связывать судьбу со мной. Наверное, она очень сильно его любила. Но почему не рассказала? И он молчал.
– Твою сестричку садят в клетку, а тебя пытаются прибить. Очень интересно.
Скорее лишено смысла.
Все в этом мире лишено какого бы то ни было смысла.
– А самое интересное тут то, что ты уже помер, – Персиваль задумчиво давил пальцами карандаш, и графитовая крошка сыпалась на белый лист. – Знаешь почему?
Не знаю и знать не хочу.
– …потому, что ты на людях в воду сиганул. Самолично. И все это знают. Имечко твоего братца чисто, как тетушкин фартук.
– Прекрати.
– Неа, – Персиваль качнулся на стуле, и тот затрещал. – Не прекращу. Уж больно все в тему… кто знал, что ты не умер?
– Эмили. Ульрик. И…
И все.
– Кто знает, что она – твоя сестрица? И кто знает, что ты скорее сдохнешь, чем бросишь ее в беде? На, выпей-ка, тогда думаться будет легче.
Неправда! Его домыслы – всего-навсего домыслы. Конечно, в какой-то степени Ульрику выгодна моя гибель, но он знал, что в любом случае получит титул.
– Ждать надоело, – возразил Персиваль, подливая. – Такое частенько случается.
– Нет!
У него жалостливый взгляд, от которого мне становится жарко. Он же и вправду думает, будто Ульрик мог…
– Кто, если не он? У тебя есть враги? Нету. Ты чистенький и славный мальчик, который всегда со всеми дружил. Даже вон с крысами.
Ратт презрительно фыркнул и отвернулся. Он был согласен со мной, что выводы Персиваля излишне поспешны. И пусть на первый взгляд они выглядят логично и убедительно, но я-то знаю: Ульрик не желал моей смерти!
– Почему?
– Потому… потому что он мой брат.
– Каин тоже был братом Авелю, – тихо возразил Персиваль. – Порой родство значит очень мало. Ты, главное, помни, Дорри: того, кто уже умер, легко убить. Слушай, а что это за хреновина у тебя там болтается? Ничего, если гляну.
Пожалуйста. Все, что угодно, лишь бы остановить этот разговор.
В конце концов, я слишком мало знаю, чтобы адекватно оценить происходящее. И если у Минди получится передать письмо… если у Эмили выйдет сделать то, что я прошу… если разговор наш состоится, то…
Персиваль снял модель и теперь держал на весу за цепочку, прикрепленную к кабине пилота. Он разглядывал ее, но не решался прикоснуться, хотя видно было, что прикоснуться хочется.
– И чего это? – равнодушие в голосе меня не обмануло. Персивалю было до смерти интересно, и его интерес грел мне душу.
– Орнитоптер. Положи на стол. Сейчас.
Я достал шкатулку с мелким инструментом и шелковым шнуром. Отрезав четыре куска примерно равной длины, я продел их в петли на крыльях. Собрал крестовину. Уравновесил модель. И только после этого закрепил цепочку. Теперь крылья шевелились, кабина же пилота с крохотным человечком – и намаялся же я его вырезать – оставалась неподвижной.
– Забавно, – оценил Персиваль, нежно касаясь модели. – Дай? Я не знал, что ты и игрушки мастеришь.
– Это не игрушка, это модель. Люди могут летать.
– И летают, я слышал. И видел.
– Цеппелины? Это совсем другое! Это как… как ехать на почтовом дилижансе, хотя можно и верхом.
– Верхом быстрее, – согласился Персиваль, принимая модель.
Да не в одной быстроте дело! А в том, что можно подняться в воздух самому. Попробовать на вкус ветер. Поглядеть на землю с высоты птичьего полета. Да и вообще ощутить свободу, которая невозможна в привязке к тверди земной.
Персиваль лишь хмыкнул, поднимая модель над столом.
Великий итальянец с одобрением смотрел на то, как прототип моего орнитоптера летает по мастерской. Персиваль входил во вкус. Он заставлял аппарат шевелить крыльями то быстрее, то медленнее, и тогда устремлял его к полу, имитируя падение. В последний миг спасал, выводя в крутой вираж, и тогда крылья распрямлялись и выгибались парусами.
Пожалуй, следует подумать о том, как упрочить конструкцию.
– Ты смешной, – сказал Персиваль, останавливая орнитоптер над бутылкой. – Ты хочешь сделать летательную машину, и не хочешь поверить, что твой брат тебя убьет.
– И почему я смешной?
– Потому, что нормальные люди или не люди легко бы поверили во второе, а первое назвали бы невозможным.
– Значит, хорошо, что я ненормальный.
– Пожалуй, что так, – Персиваль, широко улыбнувшись – пары зубов у него не хватало – протянул модель. – Держи, а то поломаю.
Я покачал головой.
– Оставь себе.
Эмили нравилось то, что я делаю, хотя орнитоптер даже она считала безумием.
– За фантазии? – предложил Персиваль, поднимая стакан.
– И за беспочвенность подозрений.
Ульрик не стал бы желать моей смерти. Наверное.
Тот вечер закончился закономерно, точнее я так предположил, проснувшись около полудня с больной головой и дурным вкусом во рту. Кто-то – полагаю, Персиваль – заботливо укутал меня покрывалом, причем так, что освободиться получилось не сразу. У кровати стоял кувшин с водой, а из-за рамы зеркала выглядывал сложенный вчетверо лист, из которого вывалился еще один лист, несколько более грязный и ко всему украшенный отпечатком большого пальца.
Прочесть получилось раза с третьего.
"Твая американка сказала что верно до бала не паявится. Письмо отдаст.
П.С. Бабу мог бы не впутвать.
Еще П.С. Учись пить.
Персиваль"
Второе послание было неряшливей и бессмысленней первого.
"Последнее П.С. Теткам сказал что бурбон спер ты. Не сдавай.
Персиваль"
Наверное, в этом месте я должен был испытывать муки стыда, но вместо этого испытал муки жажды и острое желание вернуться в постель. Что я, собственно говоря, и сделал. И снова засыпая, подумал, что уже не горюю по Ольге. Ну или почти не горюю.
Во сне я получил еще одно письмо. Оно источало аромат нарциссов и упорно сопротивлялось прочтению. Я вглядывался в желтую бумагу до ломоты в глазах, но мог разглядеть лишь одно слово: "Дориан". Оно вдруг растянулось, выплеснув лиловые нити чернил, и заполонило собой весь лист.
До-ри-ан. Дориан. Дориандори-андориандо…
А потом письмо сложилось, превращаясь в бабочку с кружевными крылами. Бабочка заглянула мне в глаза и сказала:
– Помоги.
Я слетел с кровати.
– Глава 32. О балах и встречах
Минди всей душой ненавидела балы. Нет, конечно, оно и забавненько, ежели со стороны поглядеть, но только со стороны! И хорошо, если сторона эта будет далеко-далехонько, и плохо, когда приходится стоять посеред залы, отчаянно давя зевки – вот же приспичило в самый-то не подходящий момент – и веером вертеть. У кузин самоназваных оно на раз получается, ну так их с детства дрессировали, а у Минди руки большие, неуклюжие. И с клавесином у нее не выходит.
И вообще жизнь не задалась.
Неприятности начались еще вчера, когда тетушка Летиция – какая она к прощенным ангелам тетушка? – заявилась в комнату и принялась выговаривать. Дескать, не положено приличной девушке пропадать из дому, да еще и без гувернантки… Она зудела и зудела, как комар над жабой, и вздыхала, и приговаривала, а сама-то глазенками так и шарилась по комнате, выискивая чегой-то.
А уйдя, дверь заперла. Сумасшествие какое-то!
Минди не стала пинаться и кричать, равно как и замок вскрывать – простенький, за пару минуточек управилась бы – но послушно разделась и легла в кровать. И лежала, глядя в расписанный ангелочками и розами потолок, и думала о письме, которое до поры до времени спрятала в тайное отделение шкатулки. Интересно было не столько содержание – вскрыть письмецо еще проще, чем дверь – сколько та, которой оно предназначалось.
Подруга… конечно, папенька своих девиц тоже подругами величал и не краснел, но… но то папенька, а Дориан другой. И Эмили тоже. Небось, шлюх, пусть и самых дорогих, на балы не пускают. А жаль, с ними хотя бы весело.
Дамочка на постаменте надрывалась по-французски. Ее голос перекрывал визгливый вой скрипок, а особо звонкие трели заставляли заткнуться и благообразных старух у ломберных столиков. Старухи все как одна поворачивали головы, приставляли к глазам блестящие стеклышки лорнетов, неодобрительно хмурились и отворачивались, видимо, обсуждая непристойное поведение дамочки.
Шныряли по залу лакеи с подносами, толклись у стены дебютантки, бросая друг на дружку оценивающие взгляды. Изредка распахивалась дверь, впуская еще парочку.
Душно. Духами воняет и белыми лилиями, которыми зал украшен щедро, словно это не бал, а похороны. Лица сплошь незнакомые, но одинаково брезгливые. И как тут найти Эмили?
– Слушай, – Минди пробилась к кузине, которая с томным видом обмахивалась веером. – Ты Эмили Спрингфлауэр не знаешь?
– Чего? – глаза кузины были направлены на молодого джентльмена в черном фраке. Фрак был хорош, джентльмен – не очень.
– Эмили Спрингфлауэр.
– Мы не были представлены друг другу. А тебе зачем? – кузина перестала мусолить взглядом потенциального ухажера и уставилась на Минди.
– Да так…
С этой овцы толку не будет. У тетушки спросить, что ли? Но тетушка непременно поинтересуется, на кой Минди понадобилась Эмили Спрингфлауэр. Придется врать. А врать у Минди не очень получалось.
– Слушай, ты бы не могла отойти в сторону? – попросила кузина, разворачивая веер. – Меня сейчас приглашать будут.
И спохватившись, заботливо поинтересовалась:
– А ты бальную книжку не забыла?
– Нет.
Провалиться им всем! И дамочке на помосте в особенности. Это ж какой голосище иметь надо, чтоб так орать? У папеньки и то не получалось.
Но Минди отошла, потом еще немного отошла, отбиваясь от стада дебютанток. Подобравшись к стене, она сделала вид, будто любуется шпалерами – те и вправду были хороши, почти как папенькины, но папенькины богаче, с золотом.
– Скучаете? – раздался сзади вкрадчивый голос. Минди вздрогнула и уронила веер. Естественно, его подняли и протянули с извинениями за то, что напугали ее.
Господи, до чего пошленько вышло!
– Вовсе вы меня не испугали, – Минди крепко сжала веер и уставилась на типа. Похоже, кузина так и не дождалась приглашения. Ох и бесится она, наверное…
Ну и пускай.
– Что ж, не могу не порадоваться, – поклонившись, кавалер приложился к ручке, и в кои-то веки у Минди не появилось желания руку выдернуть и спрятать за спину.
А вообще не такой он и страшненький, каким вначале казался. Невысокий, но осанистый, а что лицо в оспинку да нос чуть набок свернут, так оно интересу больше, а блеску меньше. Хотя блестел новый знакомец изрядно: гладкие волосы отливали бриллиантином, тускло мерцали отвороты фрака, сверкал крупный камень в перстне.
– Надеюсь, вы удовлетворены осмотром? – поинтересовался он, и Минди почувствовала, что краснеет. А он еще добил: – Увы, полагаю, что я не столь очарователен…
…ну сейчас затянет про очи и ланиты, Венеру с Амуром и стрелы, каковые прям-таки в сердце бьют.
– …как вон та картина. Сзади. Чуть левее. Видите? Нет-нет, не стоит глазеть столь откровенно.
Минди поспешно отвернулась, сдерживая смех: вальсирующая парочка выглядела преуморительно. Ее, невысокую и полнотелую, шелка и кринолины делали еще толще; ему, худому, дурно сшитый костюм придавал сходство с жуком древоточцем.
– Уолтер, – представился кавалер. – Уолтер Баксли из Девоншира к вашим услугам.
– Минди Беккет, – Минди кое-как изобразила реверанс и, подумав, что выглядит ничуть не менее нелепо, нежели та девица в розовом, хмыкнула. – Из Америки.
Сейчас он скажет, что сразу догадался, и глянет так, с презреньицем и чувством собственного превосходства. А после извинится и найдет предлог свалить. Вот кузина-то порадуется.
Минди попыталась найти кузину взглядом, но та словно растворилась в молочно-розовом море дебютанток.
– Я слышал, будто американки весьма храбры и независимы. Быть может, у вас достанет смелости принять мое приглашение к вальсу? Но предупреждаю сразу, я не тот партнер, о котором можно мечтать.
– Я тоже, – с облегчением призналась Минди.
– Тогда мы нашли друг друга?
Минди рассеянно пожала плечами и, в очередной раз обведя зал взглядом – мама-мамочка, сколько тут народу! – спросила:
– А вы не знаете, кто тут Эмили Спрингфлауэр? Мне очень надо с ней повидаться.
Письмецо, засунутое в корсаж, царапало кожу, напоминая об обещании.
От самого поворота улицу заполонили экипажи. Ржали лошади, ругались кучера, лакеи выкрикивали титулы и колотили по дверцам карет, привлекая внимание к экипажам. От этого шума у Эмили тотчас заломило в висках. Захотелось уйти, ведь главное – то самое ради чего она, Эмили, живет – уже исполнено.
Да, но не совсем.
– Помните, – глухо сказала леди Фэйр, – что бы ни случилось: улыбайтесь.
Лорд Фэйр что-то проворчал, кажется, соглашался с супругой, и углубился в бумаги. Выглядел он несколько раздраженным и, кажется, совсем не рад был предстоящему балу.
На него Эмили старалась не смотреть. Она вообще если и глядела, то на собственные руки, затянутые в тончайшее кружево перчаток.
Все будет хорошо. У нее получится. Уже почти получилось.
Наконец, карета остановилась. Выбравшись из нее, Эмили замерла в удивлении и восторге: двухэтажный особняк, умело подсвеченный, словно бы парил над землею. Мерцал россыпью китайских фонариков сад. Заглушая гомон улицы, неслась музыка, и чудесным проводником из-под земли появился мальчик-паж в золотой ливрее.
В самом же зале – непостижимо огромном – было несколько душновато. И людей как-то чересчур много собралось. И все словно бы в один миг повернулись к Эмили, уставились, ощупали, оценили и разом потеряли интерес. Ужасно!
– Спокойно, – шепнула леди Фэйр, приседая в реверансе. – Лорд Баксли, безмерно рада видеть вас! Эгимунда, вечер просто прелестен! Особенно эти лилии… весьма оригинальны! Позволь тебе представить мисс Эмили Спрингфлауэр, мою протеже.
Чрезвычайно полная женщина в строгом наряде воззарилась на Эмили сквозь стекло монокля. И смотрела она так долго, что у Эмили почти остановилось сердце. Наконец два подбородка дрогнули, и дама сказала:
– Очень рада.
Нельзя было понять, рада ли она на самом деле, но Эмили снова присела, чувствуя, как чешутся бока под корсетом: сегодня его затянули туже обычного, добиваясь заветных семнадцати дюймов. Дышалось с трудом, зато по словам леди Фэйр лицо обрело приличествующую бледность.
Дальше все завертелось.
Она с кем-то разговаривала. Улыбалась. Вежливо смеялась над шутками. Танцевала. Снова разговаривала… леди Фэйр куда-то исчезла. Лорд Фэйр тоже. И вообще, кажется, не осталось ни одного человека, с которым Эмили была бы знакома.
Плохо.
– Вы Эмили? – поинтересовалась рыжеволосая девица, почесывая веером кончик носа. – Эмили Спрингфлауэр? Я Минди Беккет.
И что? Девица нескладна и платье на ней ужасное. Кринолин колоколом, кружево белой пеной, которая лишь подчеркивает неприятный смуглый оттенок кожи. И еще веснушки эти… бедняжка. Тяжело, наверное, с веснушками жить.
Минди же, оглянувшись по сторонам, махнула кому-то, кого не получилось разглядеть, и прошептала:
– Нужно поговорить. Идем в сад.
Эмили хотела было отказаться от столь необычайного предложения, но девица уже ухватила за локоть и потащила за собой. Ко всему она оказалась сильна. И что делать? Вырываться? Звать на помощь? Устраивать скандал? Леди Фэйр не одобрила бы.
Леди Фэйр изо всех сил старалась выглядеть счастливой. Ну и еще не глазеть на мадмуазель Лепаж, которая, выступив, изволила подняться на галерею, якобы желая выразить благодарность хозяевам. Выразила. Но убраться не спешила. И ведь хороша! Весьма хороша. Сейчас, без этой пудры и румян, еще лучше чем тогда, в театре. И платье индийского шелка с турнюром и низким декольте весьма ей к лицу. Высокая прическа подчеркивает изящную линию шеи, и обнажает крохотную родинку за левым ушком.
То-то Джордж с этой родинки глаз не сводит. Да и вообще следует за лореткой, как гончак за зайцем. И выражение лица знакомое: виновато-растерянное.
– Не переживай, милая, – сказала Эгимунда, вздыхая всеми телесами. – Все они одним миром мазаны…
– О, я нисколько не переживаю, – солгала Джорджианна и повернулась к залу. Перед глазами стояла пелена. – Ты не видела Эмили?
– Видела. Она в сад вышла.
– Зачем? – нужно говорить, если замолчать, обида заполонит весь мир и погасит даже те огоньки свечей, которым удается пробиваться сквозь туман.
Эгимунда пожала плечами и ответила:
– Понятия не имею. С ней еще девица Беккет была… она не так и ужасна. И Уолтеру понравилась. Как ты думаешь, если он сделает предложение через две недели после знакомства, это не будет казаться слишком поспешным?
А Джордж на другой день после того бала прислал цветы. И записку, в которой пространно излагал свои намерения. Джорджианна тогда смеялась, но записку никому не показала.
Она и сейчас хранила, вместе с высушенной розой. Господи, ну до чего пошло! И до чего мило…
– Я, пожалуй, спущусь.
Эгимунда рассеянно кивнула и, заслонившись веером, зевнула.
Внизу шумно и людно, и запах лилий кружит голову, а музыка рвет нервы. Мигрень начнется. И меланхолия. И Джордж посоветует съездить на воды, а сам…
С Джорджианной раскланивались, она дарила взамен улыбки. С кем-то обменялась шуткой. Получила комплемент. Ответила любезностью… у двери в сад ее догнал лакей и, протянув поднос с конвертом, сказал:
– Леди Фэйр, вам просили передать.
В конверте оказалась записка:
"Если желаете узнать правду о вашем муже, жду Вас послезавтра на Таум-Гарден, 7.
М-ль Лепаж.
P.S. Будет просто замечательно, если вы оставите вашу горничную дома. Слуги бывают болтливы. Подруги также"
– Глава 33. О неких поспешных действиях, разговорах и обидах
Я стоял, глядя на дом, окутанный дымкой золотистого света. Я пытался убедить себя, что давешний сон – лишь сон и ничего более, однако беспокойство, им вызванное, росло с каждой минутой. И наконец, решившись, я надел маску и вклинился в полноводную реку людей и экипажей.
Если меня узнают, будет скандал.
А если меня заметят, то скорее всего узнают. Однако сейчас скандал был меньшим из зол. Я должен был убедиться, что Эмили в порядке.
И удача сопутствовала моим намерениям. Не без труда, но мне удалось проникнуть в сад, но ровно затем, чтобы подобно Минотавру оказаться в зеленом лабиринте лорда Баксли. Безусловно, его садовник был весьма хорош и, пожалуй, чересчур изобретателен.
Поворот. Узкое жерло коридора. Украшенное фонариками деревце в кадке. И снова поворот. Арка, увитая цветами, и белое платье мелькает впереди. За стеной раздается смех и тут же гаснет, заглушенный музыкой. А внезапный порыв ветра доносит аромат роз и обрывки голосов.
– …я не понимаю, что вы хотите от меня!
Эмили? Эмили! И облегчение, которое я испытываю в тот момент, не поддается описанию. Эмили жива и здесь, рядом, за узкой полосой кустарника, который я просто проламываю.
Ветки цепляются за одежду и рвут, но мне уже плевать.
– Эмили!
– Дориан! – взвизгивает Минди, подпрыгивая.
– Дориан? – девушка, стоящая рядом с американкой, недоверчиво щурится. Она всегда плохо видела в темноте. – Это ты? Что ты здесь делаешь, Дориан?
– Мне приснился сон и… я рад тебя видеть.
Я не видел тебя тысячу и один день. И если это не вечность, то где-то рядом. Я готов любоваться тобой нынешней и тосковать по тебе прошлой. Я хочу услышать твой рассказ и прикоснуться, понять, что стоящая передо мной девушка в великолепном муаровом платье – не миф и не сказка.
Минди отступает в тень, и я благодарен ей за неожиданный такт.
– Я тоже рада, – говорит Эмили как-то глухо и совсем не радостно. – И ты прав, нам следовало поговорить. Мисс, вы не будете столь любезны постоять здесь? Если вдруг кто-то станет искать меня или вас…
– Я свистну, – пообещала Минди, присаживаясь на лавочку. Я не сомневался – она и вправду свистнет.
Мы с Эмили снова оказались в лабиринте. Я ощущал ее руку на своей и думал, о том, что уже ради этого стоило рискнуть.
– Ты понимаешь, как рискуешь? Ты о чем думал, придя сюда?
О ней. В последнее время я думаю только о ней.
– Если кто-нибудь узнает, то… Господи, Дориан, когда же ты повзрослеешь?
– Я пытался поговорить с тобой.
Узнать, почему в доме окна закрыты печатями. И зачем приглашали крысолова. И почему пытались убить меня…
– Мне казалось, ты должен был понять, что я не хочу разговаривать с тобой, – сказала Эмили. Веер в ее руках развернулся с шелестом и закрылся. Снова развернулся, отгораживая ее от меня.
– Я решил, что тебе угрожает опасность…
– Нет, – сухое, короткое слово.
– Но письмо…
– Я надеялась, что получив его, ты уедешь.
– Почему?!
Она не спешит с ответом, а я разглядываю Эмили, пытаясь понять, когда и куда исчезла та девушка, которую я знал и любил. Эта старше. Она, безусловно, прекрасна. Ей к лицу этот сизоватый муар, отливающий то серебром, то зеленью. Изысканная простота прически лишь подчеркивает совершенство черт лица Эмили, как изящный турнюр подчеркивает хрупкость фигуры.
– Я устала от тебя, Дориан, – говорит она. – Устала от той жизни, которую ты и бабушка для меня определили. Устала играть в приемыша и… и хочу получить, наконец, свой собственный шанс.
Без меня?
– Прости, но… твой план был безумен. Я писала тебе об этом, но ты не слушал. На самом деле ты никогда не слушал ни меня, ни кого бы то ни было.
Неправда!
– Не нужно, Дориан. Пожалуйста, не прикасайся ко мне, – приподняв подол платься, Эмили отступила. – Всегда был только ты. Ни я, ни Ульрик, но ты! Твои болезни, твои мечты, твои капризы, которые так и остались, несмотря на то, что тебе уже двадцать два. Пора повзрослеть.
– Эмили…
– Стой. Молчи. Уходи. Не втягивай нас еще и в этот скандал! Хватит. Уже и так все запуталось и… и я желаю тебе удачи в твоей новой жизни.
Жизни без нее я не представляю. Я стоял, не столько оглушенный, сколько растерянный. Я смотрел как она уходит и понимал, что должен остановить. И не знал, как остановить.
– Эмили… просто скажи, что с тобой все в порядке.
– Со мной все в полном порядке, – она даже не обернулась. – Я счастлива. И надеюсь, что у тебя хватит силы духа смириться. И будь добр, если тебе в голову взбредет очередная блажь и потянет на подвиги, сначала подумай о последствиях своих приключений.
– Это Ульрик, да? Ты его боишься? Кого-то еще? Тебе угрожали и…
Бесполезно. Она ушла, и я остался наедине с собой. Вот только зеркала, чтобы глядеть на свое отражение, не было. Подошла, заглянула в глаза и исчезла Минди. Кто-то прошел близко, спросив о чем-то, и я ответил. Надо было уходить. Я не нужен. Я прошлое, а там, в доме, полном огней, будущее.
Свадьба. Муж. Дом.
Разрыв, который должен был когда-то произойти, и я знал, что он неминуем, оказался слишком неожиданным.
В моей руке письмо, то самое, которое я сочинял для Минди. Запечатанный конверт пахнет духами. Буквы вдавлены в бумагу. Выбросить? Оставить. Как напоминание о собственной глупости.
Уйти. Остаться.
Решить хоть что-нибудь.
Я уже решил и не стану менять это решение. Я ведь хотел, чтобы Эмили была счастлива? Мое желание исполнилось. Так чего же я медлю? Застыл над кустом белых роз, в третий раз кряду пересчитываю бутоны и в каждом вижу ее лицо.
Осталось сочинить прощальный сонет и можно всецело отдаваться черной меланхолии.
– Вот это бражник или Hemaris fuciformis, каковой именуют также шмелевидкой жимолостной, – мой наставник протягивает лупу. И я склоняюсь над бабочкой. Ульрик вертится рядом, ему тоже хочется заглянуть в коробку, но наставник полагает, что Ульрик слишком юн, чтобы постигать сложное искусство аурелиании.
Искаженное стеклом, тело бабочки уродливо. Его покрывают зеленоватые волоски, свернут жгутом хоботок, тусклы глаза и крылья.
Вырастающая из тельца булавка выглядит огромной и толстенной, как ствол дерева, проросший сквозь плоть.
И я сочувствую бабочке. Мне чудится, что это меня прошили насквозь, продели тонкую иглу сквозь сердце, намертво приковав к долгу и обязательствам.
– Обратите внимание, Дориан, что крылья бабочек весьма хрупки, поэтому, дабы сохранить их блеск и красоту, умелый коллекционер использует цианид. Всего одна капля творит чудеса, – наставник подвигает вторую коробку, и я замираю, до того прекрасно существо, в нее заточенное. – Brenthia hexaselena, редчайший экземпляр, стоивший мне трех гиней.
Ульрик ерзает и тянет шею. Я разглядываю черный бархат крыльев, разрезанный белыми полосами. В этом рисунке чувствуется некая высшая гармония, но я пока не в состоянии уловить ее.
– Овечка, которая примеряет волчью шкуру, – говорит наставник, поворачивая коробку так, чтобы и Ульрик мог видеть. А я мне обидно. Мне хочется одному любоваться чудесной бабочкой. – В минуты опасности она складывает крылья определенным образом и прыгает, отчего ее принимают за паука…
Ульрик хохочет. Ему кажется глупым, что можно спутать бабочку и паука.
Я на рассвете пробираюсь в кабинет наставника. Я знаю, где он хранит коробки. Мне хочется сложить мозаику из крыльев, но те ломаются в руках.
Запоздалые стыд и раскаяние не спасают. Я собираю обломки мертвой бабочки в коробку, а ее подбрасываю в вазу рядом с комнатой Ульрика.
Там ее и находят при уборке. Ульрик твердит, что он не прикасался к коллекции, но ему не верят. Я же радуюсь, что избежал наказания.
Уже тогда я был испорчен и безответственен. И Эмили права – мне следовало хотя бы раз в жизни подумать о ком-то, кроме себя.
Например, о ней. Или о белых розах, что кивают, поддакивая мне.
– Дориан? Мне Эмили сказала, что ты здесь, – Ульрик вынырнул откуда-то сбоку. Схватил за плечи, тряхнув, выбивая из ступора. – Ты с ума сошел?
Да, наверное.
– На кого ты похож? О Всевышнего ради, пойдем!
Пойдем. Стены из кустов становились выше и выше, пока не сменились кирпичными, с рядом острых пик поверху.
– Рад видеть тебя, Ульрик, – сказал я, потому что молчать дальше было неприлично.
– А я совсем не рад. Ты понимаешь, что будет, если тебя узнают?
– Поздравляю тебя с помолвкой. Когда свадьба?
– Скоро. Тебя, значит, задело?
Раньше казалось, что да, но теперь я понимаю – нет. А была ли любовь? Я вообще способен любить?
– Хочешь вернуться, так? – Ульрик толкнул меня и, прижав к стене, оскалился: – Очередная игрушка надоела? Потянуло домой?
– Нет.
Просто с Эмили беда. И еще меня пытались убить. Зачем кому-то меня убивать? Я спросил у Ульрика.
– Думаешь, это я? – он понял сразу и вцепился в горло, продавливая когтями кожу. – Давай, скажи. Ты же всегда думал, что я мечтаю оказаться на твоем месте. Что только и жду, когда ты загнешься. А теперь мне ждать надоело, так?
Его злость передалась мне. Я оттолкнул Ульрика и, глядя в глаза, спросил:
– А разве тебе это не выгодно?
– Выгодно. Знаешь, я ведь не раз и не два об этом думал, – Ульрик пригладил волосы и надел перчатки. – Ты же мог умереть. От скарлатины или холеры. От краснухи. От пневмонии. От чего угодно. Все говорили, что ты слабенький. Берегли. И ты выжил. Счастье какое!
Наверное, если бы этот разговор состоялся немного раньше, мне было бы больно. Теперь я просто слушал, а когда Ульрик замолчал, переводя дыхание, задал вопрос:
– Значит, это все-таки ты?
– Я?! Придурок! О Светоносный, ты так ничего и не понял! – Ульрик вцепился в волосы, дернул, выдирая клок, как делал всегда, когда пребывал в состоянии, близком к бешенству. – Если бы я хотел тебя убить, Дориан, я бы убил. Это просто. Проще, чем ты думаешь. Ты ведь помнишь шлюп, который тебя подобрал? А теперь представь, что этого шлюпа могло бы и не быть.
Я представил. Я запутался.
– Если ты вернешься, – глухо сказал Ульрик, – я приму. Если скажешь, я уеду. В Индии, говорят, много возможностей для тех, кто готов рисковать. В Америке не меньше.
– Что ты такое говоришь?
– Я говорю, Дориан, что ты мой брат. И я скорее сдохну, чем причиню тебе вред. А теперь, если позволишь… – Ульрик резко поклонился. Сейчас он тоже уйдет, как ушла Эмили.
– Стой. Прости. Пожалуйста.
Не то. Не так я должен извиняться за то, что вытворил. Ульрик ждал. Он поправил манжеты, коснулся шейного платка, несколько примявшегося в результате нашей недавней стычки. А я молчал. Проклятье, я должен был извиниться, но не находил слов. Более того, я не чувствовал себя виноватым! Я сказал то, что следовало сказать. И услышал то, что хотел услышать.
– Я здесь из-за Эмили.
Ульрик вздрогнул.
– Мне показалось, что ей угрожает опасность.
– Н-неужели? Ты ошибаешься.
Я ошибаюсь. Я знаю, что часто ошибаюсь, но тем не менее мучившее меня предчувствие не исчезло.
– Она не хочет меня видеть, Ульрик. Но я…
– Волнуешься.
– Да.
– Я присмотрю за ней, – Ульрик прикусил губу. – Обещаю.
– Спасибо.
Рассеянный кивок. Взгляд, скользнувший по каменной стене и сухой тон:
– Бабушка умирает. Я поэтому со свадьбой тороплюсь, чтобы до траура и… чтобы она знала: род не прервется. И это не моя была идея. Барон сам пришел. Предложил. А я подумал, что это предложение, оно очень кстати.
Ульрик оправдывается? Передо мной? Это я должен оправдываться перед ним, а лучше и вправду исчезнуть из их с Эмили жизни.
– Я буду хорошим мужем. И опекуном.
Гораздо лучшим, чем я.
– Знаю, – ответил я, протягивая руку. Его пожатие было крепким. – Ты всегда делал то, что должен.
На его лице мелькнуло странное выражение, словно Ульрик хотел что-то сказать, но не решался. Но вот выражение исчезло, сменившись привычным холодно-отстраненным. Мой брат поклонился и, получив ответный поклон, исчез в черноте лабиринта.
Кажется, я начинаю ненавидеть сады в классическом стиле.
