Текст книги "Наират-2. Жизнь решает все"

Автор книги: Карина Демина

Соавторы: Евгений Данилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

– Понимаю.

– И что ничего нельзя обещать, но Кырым-шад будет пытаться, он очень умный человек. И очень занятой. И еще очень надеется, что усилия, которые он приложит, не останутся неоцененными.

– Не останутся, – пообещал Бельт, невольно касаясь шеи. Показалось вдруг – одели-таки ярмо.

– Вот и замечательно.

Замечательно было то, что в месте этом, показавшимся поначалу Зарне чужим и даже опасным, царил воистину чудесный покой. И если снаружи дом напоминал крепость – темный гранит стен, узенькие провалы бойниц да дверь, окованная железом; то изнутри гранит сменялся мрамором и белым деревом, да и сам дом переменялся. Галереи, колоннады, стрельчатые окна с разноцветными витражами, от которых самое внутреннее пространство расцветало красками. Шелковые портьеры, дубовые шпалеры, шерстяные ковры, мозаики и медальоны, статуи и плоские вазы с журавлиными горлами-шеями. Но больше всего по душе пришелся внутренний дворик, та его часть, которая примыкала к пруду. Здесь на поверхности воды колыхались белые листья кувшинок, вг глубине проглядывали и тугие розовые бутоны. По вечерам они раскрывались, наполняя воздух приторной сладостью. Кроме кувшинок в пруду обитали рыбы – ленивые, пучеглазые, с широкими горбатыми спинами. Они подплывали к бортику и молча глазели на павлинов. А те – на рыб, изредка поднимая желтые венчики перьев да перещелкиваясь, точно обсуждая что-то свое. Порой павлины орали, не то от тоски, не то от безделья, и совсем уж редко раскрывали хвосты-веера,

– А давай покормим птичек? Давай? – Зарна силой сунула в руки подопечной миску с пшеном, и павлины оживились. – Господин разрешил, господин сказал, что тебе полезно.

Ласка – вот же упрямица – лишь головой дернула и миску попыталась выбросить. Только куда ей против Зарны-то? Зарне и мужья не перечили, а у них силенок, чай, побольше было. Правда, зерно пришлось кидать самой. На камень попало – понабежали и павлины, и цесарки, и серая, наглая ворона; угодило и в пруд – рыбы зашевелились, захлопали тугими губами. Такую бы хоть одну да на сковородку, да со сметанкою и зеленью, и винца плеснуть, но самую малость, чтоб не перекислить. Тут Зарна одернула себя – хозяин дома вряд ли одобрит подобное, а его, пусть и щуплого телом, немолодого, Зарна побаивалась. И не в титуле дело было, не в родовитости или богатстве. Жив был в памяти первый день и комната в укромной части дома. Без лишка, но там невообразимая дороговизна уже от одних стен, сплошь из белого жилковатого камня. Из него же был сделан и длинный стол с выдолбленными по краям желобками, и стол иной, высокий, со стеклом да ножиками.

– Раздень ее, – велел хозяин, и спорить Зарна не посмела.

Нет, ничего-то ужасного не случилось. Был огляд, дотошный, затянувшийся до темноты. Было ковыряние в черных провалах глаз и явное недовольство хозяина увиденным, и Зарнин страх, что это она своеволием своим зло причинила. И были сжатые, белые губы Ласки, не проронившей за все время не ни слова, хотя, верно, болело. А потом короткое от хозяина:

– Завтра пришлю мазь. Будешь накладывать дважды в день, а сверху тугую повязку.

– Да, господин, – только и ответила Зарна.

От мази веки подопечной набрякли, в первый день из-под них сочился гной, на второй – слизь, на третий же повязка до вечера оставалась сухой. Тогда же Ласка разбила кувшин, а ночью, решив, что Зарна спит, полоснула осколком по руке. Дурная, только кровью простыни измазала.

– Я все равно это сделаю, – сказала она Кырыму в лицо. – Я тебе не верю.

– Неужели? – сухие пальцы развели веко и тронули жесткую корочку рубца.

– Ты не сделаешь мне глаза. Ты не сможешь. А если бы и смог, то не стал бы тратиться.

Зарна только руками развела: дескать, что с блажной взять?

– Я трачу на тебя свой дом. Свои деньги. Свои знания и время. Хотя могу просто запереть в подвале. В пустом подвале, где не будет ни кувшинов, ни тарелок, ни кровати, ни даже нужника. А если ты и там умудришься причинить себе вред, я прикажу тебя спеленать, как пеленают младенцев.

Ему поверили.

– Что до слепоты твоей, ты бы удивилась, узнай, насколько меня занимает данная проблема. Если бы ты только знала…

– Если бы только знать наверняка, – Фраахи стоял у раскрытого окна. Влажный весенний ветер ласкал лицо и руки, проходил сквозь мембрану крыльев, согревая кровь эманом. – Предложение беспрецедентно. Выгода сомнительна. Восемь тонн орудий, и это только первая партия. Основные энергетические затраты лягут на нас. А это – на минуточку! – как минимум обеспечение чуть ли не суточной работы портала на приеме у отправителя, сама переброска и спуск с теми же требованиями. Сами точки разнесены, что демоново семя. И первая из них – на самой границе Наирата, где сегодня напряженность поля одна, завтра другая, а послезавтра вообще никакая, ибо поля – фьють и нет! Мы не можем себе позволить такие риски и траты. Даже сейчас.

Скэр не ответил. Скэр думал о том, что ему до скрежета зубовного надоел старик и люди с их вечной суетой. И что решение на самом деле принято, потому как не воспользоваться возможностью было бы глупо, а гебораан не совершает глупостей, иначе он был бы рожден икке. И что немного потраченного эмана – лишь вложение, каковое обернется прибылью. Чем неспокойнее внизу, тем больше эмана наверху. Аксиома, которую с блеском подтвердила последняя война.

– Ты не прав, – Скэр поймал ветер и, пропустив по ладони, создал зерно, вокруг которого начнут сворачиваться слои жемчужины-линга. – Есть отчетливое биение. Би-е-ни-е. Поле давно перехлестнуло и точку отправления, и нынешние границы Наирата. Оно возвращается в прежние пределы и, скорее всего, на таком откате хватанет лишнего. Да, это вопрос не одного года, но уже сегодня мы имеем там стабильность, сравнимую с таковой двадцатилетней давности. А значит, приграничья Наирата забурлят вновь. И именно поэтому нынче мы можем себе позволить практически всё. Кроме одного – кормить бесполезных.

Тончайшие нити – отпечатками пальцев, следом чего-то, что еще не душа, но уже не тело, узором, который невозможно разглядеть, но возможно прочесть касанием.

– Выбраковка, – Скэр, стряхнув жемчужину, облизал пальцы. – Жесткая выбраковка. Если один способен делать то, что делают двое, то зачем держать и кормить двоих? Позволять им размножаться? Отнимать ресурсы?

Фраахи слушал молча, по лицу его невозможно было понять, согласен ли он. Ну конечно, согласен, иначе пошел бы за Каваардом с его безумными идеями. Многие бы пошли.

– Уже сейчас дышать стало легче. Да, пусть воют о погибших, но… Ведь не просто воют. На самом деле они радуются. Они чувствуют, что это правильно. Каваард был прав, когда писал, что слабейшие должны уходить, освобождая жизненное пространство. Только выводы сделал неверные. И да, каждый готов петь оду героям с трибуны. А дома, вдали от чужих глаз – сосать эман, упиваться им, не чувствуя больше удавки на горле! И радоваться, единолично пожирая то, что раньше требовалось делить.

– Свои речи будешь читать на совете, – Фраахи заковылял к столу. Всевидящего ради, когда ж он, наконец-то, сдохнет? Давно пора. Каждый день старикан выглядит все хуже, но продолжает упрямо цепляться за жизнь, за его, Скэра, жизнь, выворачивая ее иными гранями, о которых лучше бы забыть. – Значит, мы помогаем с переправкой груза орудий?

– Да.

– А со вторым пунктом что? Они настаивают.

Настаивают. Все на чем-то да настаивают. Люди – на передаче им полноценного живого образца, доктор Ваабе – на передаче ему бумаг, которые позволят начать работу. Советники – на запрете механизации производства шелка и механизации вообще. И со всеми придется что-то решать.

– Передай им, пусть ищут способ вернуть потерянное. Склана давно отправлена, и вовсе не секрет, где она находится. А мы не можем позволить себе дополнительные неэффективные затраты и риски.

На Ун-Кааш наползали грозовые облака, кипя и клубясь.

Клубились мухи над повозкой золотаря, жужжаним заглушая трещотку и хрипловатый голос:

– С дороги.

Правда вонь, окружившая и возок, и тощего с обломанным рогом вола, и хромого оборванца, что тянул вола за ярмо, сама по себе была предупреждением. Щербатые копыта с пристуком ступали по мостовой, стонали колеса по горбылю, покрикивал золотарь, а редкие прохожие, каковым случилось оказаться рядом, спешили зажать нос и убраться подальше. И белобрысый парень неместного виду не стал исключением. Отмахнувшись от мух, он нырнул в щель между домами. А в следующее мгновенье от серой стены на противоположной стороне улицы отделилась тень, которая кинулась наперерез волу, едва не угодив под копыта, треснула по носу животину, выругалась даже, а потом взяла и исчезла. Золотарь даже ненадолго выпал из привычной дремы, огляделся – улица была пуста. Гудели мухи, плескалась дерьмо в бочках, каменели коростой воловьи бока. И улочка тянулась вперед, чтобы, свернув налево, к рынкам, брезгливо скинуть едва приметную дорожку направо – к сточным канавам и выгребным ямам. И никаких тебе теней, обыкновенно все.

– С дороги, – прикрикнул золотарь, прервал зевок и, сплюнув муху, что залетела в раззявленный рот, погрозил волу хворостиной.

День обещал быть долгим.

Уже к вечеру, когда горячий южный ветер сметет с ям и вонь, и клубы гнуса, принеся недолгое облегчение, случится происшествие иное, которое оставит в душе золотаря куда более глубокий отпечаток.

– И вот что говорит харус Иннани! – вещал с перевернутого бочонка молодой парень, прижимая к груди обрубок руки. Судя по тому, что сквозь тряпье проступали-таки бурые пятна, то рубили недавно. – А говорит он, что когда тегину в верности клялися, то клятва эта ненастоящею была.

Золотарь присел, достал из-за пазухи сверток с сыром – за день успел сплюснуться в лепешку – и принялся жевать. Медленно, отколупывая по крошечке, чтобы потянуть минуты отдыха.

А человек на бочке говорил. Хорошо говорил, красиво.

– Потому как святотатство великое свершилось! Легли одеяния священные на плечи наймитов, а те и кровь пролили невинную.

Опасно говорил.

– А потому и отвернулся Всевидящий от Наирата!

– Брешешь, – кинули в говоруна комком грязи, но не попали. – Когда то было!

– А для Всевидящего что год, что миг – едино! Не уйти святотатцам от возмездия его! – Парень воздел культяпку в гору. – И харус Иннани о том говорит! И весь мир говорит! Слушайте люди!

Золотарь послушал. Ничего, ворчит усталая толпа, трещит солома в воловьем рту, звенят мухи.

– Слушайте, что скажу я вам! При Дальних Озерцах у мельничихи младенчик родился о трех глазах, два как у человека, а третий – вот тут, – ткнул себя пальцам промеж бровей кудлатых. – И плакал горько над миром и людьми, особо из лба, так потом и помер. А как помер, то из Каваша крысиный исход случился, повылазили из нор и камор, волною пошли. А вел их крысяк преогромный, белый-пребелый, который ни котов, ни собак, ни будь бы кого не боялся!

Диво. Золотарь аж жевать перестал, а потом подумал, что какой в том грех? Ушли и ладно, вот если б наоборот, если б не из города, а в город.

– А у Завьего брода сом-рыба пучеглазая, которая от сотворения мира спала, проснулась и поднялась. Самолично видел! – человек ударил кулаком в грудь. – И смотрела она на меня, да только слепы те очи были! И испугался я, что пожранный буду, как в тот же миг налетела с небесей скопа! Да такая, что крылья ее свет Ока застили, а когти что кончары были! Вонзила она их в сомью шкуру, да увязла.

Странное в мире деется, интересно слушать.

– И долго они билися, а потом отступила рыба, ушла на дно, и понял я, что в том знак был дан, – говорун обвел взглядом притихшую толпу. – А харус Иннани истолковал его. Птица – суть дитя небес, каковое, пусть и застит свет Ока на миг краткий, но опосля отгонит слепые страхи.

– У Агбай-нойона скопа на гербе намалевана! – раздался бас. Голос незнакомый, но додумать золотарь не успел: подхватили новость, перемололи на сотню ртов, разодрали жирными ошметками. Верно, верно, у Агбай-нойона скопа на лазоревом поле, и с Рыбами он дрался.

– Агбай-победоносец! – снова крикнул бас. И снова подхватили:

– Агбай! Агбай!

– Слава ему! Сила ему!

А человек-то, с бочки говоривший, исчез. Только никому уже не было до него дела: шептались люди. Обо всяком шептались, о том, что и вправду проклял Всевидящий кагана, и тегина с ним. Слухи, сплетни вытаскивали, вспоминали и войну, и мир, и тварь его грязную, которую повсюду на паланкине носят и с золота-серебра кормят.

– Слава Агбаю! – рявкнули нестройным хором, и кто-то, не брезгуя, хлопнул золотаря по плечу. А он, доев, поднялся и подумал, что, кто бы ни сидел на троне – Агбай ли, молодой ли тегин – но дерьма в Ханме меньше не станет.

И в этом был вышний смысл.

– Смысл тех речей лежит куда дальше славословия Агбая, – скрипел голем, подергивая головой. – Толпа бурлит слухами, ею же порожденными. Ханма становится беспокойной, вот-вот вспыхнут бунты, и тем самым Агбай получит повод взять под руку еще больше людей. К нему уже идут, пусть и неявно.

Голем икнул и покосился на человека, стоявшщего возле стола. Продолжил.

– Гыры пока присматриваются, но после случившегося в Ашарри, скорее пойдут к Агбаю, чем к Ырхызу. Хорошо, что мальчишка в последнее время не усугубляет ситуацию. Его внезапная страсть к хан-бурсе нам на руку, я уже нанял людей, которые будут говорить о просветлении и знаках, но опасаюсь, что одного этого мало. Прошу тебя, мой друг, не медлить и при первой же возможности прибыть с верными людьми в Ханму, иначе может статься, что пушки нас не спасут.

Человек чуть сменил позу, перекатившись с пятки на носок, протянул было руку к голему, но тот отпрянул, расправил крылья и прощелкал:

– Времени осталось мало. Полагаю, он сам чувствует, но отчего-то не желает выдворить Агбая из города. Он ненавидит старшего из сыновей, но не настолько неосмотрителен, чтобы оставить Наират младшему. Поспеши, Урлак, пока он не сделал того, чего ни я, ни ты не сможем исправить.

Произнеся последние слова, голем распластался на столе. Посажный же, так и не сказав ни слова, подошел к дощечке с календарем.

Рано. Что-либо предпринимать еще рано. Значит, ждать. Пусть нервничает Кырым, пусть играет в свои игры Лылах, пусть вся Ханма кипит котлом и празднует ранний триумф Агбай, но в высокий бакани выигрывает тот, кто умеет читать чужие карты. И ждать.

– Ждать, ждать… Только и слышу! – культяпый потряс стакан с вороньими глазками. – Долго еще? Ты мне полжеребка должон.

Лихарь подзатыльником сшиб говоруна на землю, пнул в брюхо и охаживал, пока Жорник не остановил. Ну, ему-то, загляду, виднее, хотя этаких горластых учить и учить, а после и прикапывать где по-тихому. Но нельзя пока. За работу уплочено, и что за беда, если работать языком приходится? Да еще так красиво, с душою, как этот рукоблуд. И ведь ничего не скажешь, ладно бает, и про харуса, и про знаки, и хоть ты сам в этакое верь. Но Лихарь не верил, ибо точно знал – всё ложь. Сам ходил к Непомерку за свитками, в которых писано было, чего да как говорить. И нынче пойдет. И удивляться тому, что содержание сменилось, не станет. Надоело уже. Вчера славили Агбай-нойона, а сегодня, значит, тегина? Ну и ладненько. Главное, чтоб платили по договоренному.

И ведь платили же, да еще как!

Лылах-шада никто не посмел бы упрекнуть в скупости. А Кырым-шад слишком волновался, чтобы не быть щедрым. Правда скажи Лихарю, откуда деньги, он бы не поверил. И на всякий случай прикопал бы говорившего: от политики Лихарь стремился держаться подальше, ибо грязное это дело.

– Дело твое в том, чтобы узор этот на стекло перенести, – стекольных дел мастер острым ножом резал тончайший пергамент, отделяя один за другим элементы рисунка. Ученик его, сидя в ногах мастера, слушал да раскладывал кусочки по меткам.

Вайаш – это толстое, изумрудно-зеленое стекло, с мелкой крошкой внутри, которая на просвет чуть синевою отливает. Дукан – медовая желтизна, тайра – мед уже гречишный, темный, чегаро – бледно-золотой, а пушан – густой-молочный. Был и алый, и пурпурный, и лиловый, и расписанный серебряными узорами.

– У каждого стекла свой норов, – мастер почти закончил резку. – Одно ломается вдоль волокна, другое норовит раскрошиться поперек, третье жадно до масла…

Ученик слушал и кивал. Он думал о том, что когда-нибудь сумеет составить свой узор и создать витраж, быть может, такой же прекрасный, как тот, что мастером задуман. Глянув на рисунок, ученик подавил завистливый вздох – не скоро, ой не скоро, у него получится что-нибудь подобное: дыбились волны, поднимали тяжелый короб кобукена по-над другими крохотными кораблями. И скалил клыки морской змей на носу, и выглядывали рыла пушек, и плясал на парусе Наирский жеребец.

Слава Агбай-нойону, победителю Рыб.

Однако больше, сделать такую вот красоту, хотелось есть. Чего-нибудь этакого, вроде знаменитого супа, что готовят «У городских ворот».

Но увы, до празднества оставалось всего ничего, а значит следовало позабыть о пустых гулянках и поторопиться с работой столь важной.

Триада 2.3 Туран

У мудрого человека к умному знанию есть умное делание.

У умного человека есть что-то одно.

У дурака – ни того, ни другого.

Из штудийных наставлений многомудрого РуМаха, кхарнские черновики Турана ДжуШена.

Пользуя всякоразную маску, тщательно умасляй лицо.

Снимая же её, следи, чтобы она не потянула кожу, не взяла на себя живых лоскутов, оставляя артисту одно лишь вредное уродство.

В помощь дураку и артисту, автор неизвестен.

Внутри кареты пахло лаком и олифой. Жесткая лавка подпрыгивала, считая каждую выбоину мостовой. На очередном таком прыжке Туран, дернувшись вперед, ткнул кинжалом в темный силуэт напротив. Во всяком случае, попытался, но пах обожгло ударом, рука ушла в сторону, а неестественно вывернутая голова стукнулась о колено художника. Художника?! Ладонь со стальной твердостью вцепилась в лицо, длинные тонкие пальцы вонзились под брови, вжались, ослепляя болью.

– Я сказал – сидеть смирно! – прошипел мэтр. – Или тебе выдавить глаз для понимания?!

И пинком вернул Турана на противоположную скамейку. Кинжал, как оказалось, перекочевал к Аттонио.

– Я могу убить тебя здесь и сейчас, и для этого мне не понадобится славный клинок байшаррской работы. Сдается, я даже знаю мастера, его изготовившего. Лично и довольно неплохо.

– Кто вы?

– Я тебе уже сказал.

За стенкой возница на кого-то заорал, крикнули и в ответ; в крохотном окошке мелькнул рыжий сполох и тут же исчез – карета продолжала свой путь.

– Кто вы на самом деле?

– Я – художник Аттонио из Пелитьеры, полугениальный полуидиот, ни убавить, ни прибавить.

Смеется? Над Тураном смеется, над тем, как ловко обманул, выследил и заманил в ловушку. И что теперь? Убьет? Уже мог бы. До сих пор на лице ощущается хватка жестких пальцев.

– Что вы здесь делаете?

– То, с чем не справляетесь вы. Не ты конкретно, а вся ваша организация, практически подчистую вылущенная ловкачами Лылаха. Я срисовываю жизнь Наирата, запечатлеваю глупости на холстах, а нужные вещи – в голове. Например, именно благодаря мне гыровская затея со сцерхами стала известна Кхарну.

– Вы – шпион?

Еще смешок и блеск кинжала, исчезающего в широком рукаве.

– Шпион у нас ты. А я – всего лишь пара глаз при толике мозгов, некоторой ловкости рук и ряде собственных интересов.

– Вы – шпион Лиги Вольных Городов?

– Рыбак видит в людях рыбаков. Подлец подлецов. Шпион шпионов. А жизнь, между прочим, не ограничивается игрой разведок.

– Но вы помогаете Кхарну?

– Разумеется. Вижу, кое-что до тебя начинает доходить. Это хорошо. Мы, кстати, почти приехали. И не думай бегать, резвун. – Ловкие руки подхватили стальное тельце Кусечки и водрузили голема на обычное место. – Ты и без того глупостей натворил.

Карета действительно вскоре остановилась, и Аттонио, к которому мигом вернулась прежняя неуклюжесть, выбрался из нее. Он долго вопил на возницу, пререкаясь о цене, требуя, грозясь, причитая и стеная; и только когда цокот копыт смешался с обычным шумом улиц, провел Турана в дом.

Дурдаши – спокойный район. Не из самых бедных, потому забор, окружавший дом, был всего в пять локтей высотой, но и не самый богатый – поверху каменной кладки змеился кованый частокол шипов и колючек. А еще во дворе обитал огромный пес. Без ошейника и цепей. Он не прыгал и не лаял при появлении хозяина и его гостя, а степенно подошел к Атоннио. Мотнулась тяжелая башка, качнулись брыла, стряхивая нити слюны, еле шелохнулся обрубок хвоста.

– Заждался, умница ты моя. – Художник пристроил Кусечку собаке на холку. – А ты не стой. Давай иди, иди.

В доме было на удивление холодно. А еще темно и безлюдно. Ну и, пожалуй, бедно или, скорее, скудно. Но может это только в той части, куда дозволено заглянуть Турану?

Аттонио повел узким коридором и вывел в практически пустую комнату с дощатым полом и четырьмя дверями. В щель одной из них просматривались белые пятна холстов и серые силуэты, которые Туран сначала принял за человеческие, но потом сообразил – статуи.

– В Наирате принято долго кормить и поить гостя, даже перед тем, как отправить его к предкам, – сказал Аттонио, закрывая двери. – Но мы обойдемся без лишней канители.

Туран кивнул, прикидывая, как выбраться из дома. Даже если получится избавиться от хозяина – Туран коснулся лица – то останется собака. Серые джодды и туров валят, а уж человека взять им и вовсе просто.

– Час назад ты убил того, кто прибыл тебя спасти. Ты зарезал человека, который желал вытащить из переделки глупого парня, попавшего туда почти случайно. Несчастный хотел помочь соотечественнику, а получил вот этим кинжалом в артерию и почку, если не ошибаюсь? Надеюсь, у тебя были резоны для такого поступка.

В артерию и почку, верно угадал. Или не гадал, но был там? Следовал по пятам? И как давно? С самой первой встречи? С долины Гаррах? Или с Туранова прибытия в Ханму? В любом случае, знает мэтр слишком много, чтобы оставлять его живым.

– Вы все видели, вы были здесь с самого начала, вы вообще могли все сами…

– Повторяю еще раз: Туран, жизнь не ограничивается играми шпионов Кхарна, Наирата и Лиги. Имеющий знание далеко не всегда является шпионом. И далеко не всегда ему вообще есть дело до ящеров и пушек. Мои интересы лежат в иной области. Абсолютно.

Он снял задымленное стекло с лампы, пальцами растрепал фитиль и зажег его от свечи, прикрыл ладонями, позволяя разгореться. Потом вернул колпак на место, а свечу задул – не нужна стала. Когда свечи не нужны, их задувают и прячут. А людей убивают и тоже прячут, но в землю, навсегда. Сегодня, возможно, спрячут Турана, а он ничего не сможет сделать. Кинжал у Аттонио. Собака у Аттонио. Сведения у Аттонио. Нужно слушать, что говорит Аттонио. Возможно, тогда станет ясно, что с Аттонио делать.

– Итак, вы – художник, увлечены исключительно живописью. А что в курсе серьезнейших дел – ну так это совершеннейшая случайность.

– Не случайность. Но и не специальный умысел. И увлечен я не только живописью.

– А чем еще?

– Тем, в чем ты мне будешь активно помогать.

– С чего вы так решили?

Лампа стала на низенький столик, пятном света разделяя людей, находившихся в комнате. Они оба были в тени, но теперь сумрак у каждого оказался свой.

– С того, что и моя помощь тебе будет нужна чрезвычайно. Сейчас, когда ты уничтожил сменщика, когда ты окончательно замкнул на себя всё и всех, когда ты взвалил на себя груз в десятки раз больше того, что можешь утащить – моя помощь станет единственным способом не превратиться в кусок раздавленного мяса. Баш на баш, ты мне – а я тебе. Когда приходит первая посылка?

– Не понимаю, о чем вы.

– Молодец, кое-что в тебя вдолбили насмерть. Итак, первая посылка приходит через четыре дня в факторию Хейдж, принадлежащую уважаемому Урлаку. Разумеется, после полуночи. А потому ты…

… Туран не видел самого портала. Хотел, но ему вежливо отказали, ссылаясь на запрет со стороны самих склан. А вот каждый ящик, который выволакивали из широких ворот, он проверял лично. Никаких пометок не делал, сверялся по памяти: шесть Львов со звериными мордами на бронзовых боках, одиннадцать Ревунов со сбитыми клеймами Байшарры, и полторы дюжины Морских Змей. Ящики наново заколачивали и складировали у длинной стены, а потом распределяли по повозкам. Деловито, четко, скучно.

Обманываясь густыми тенями и дурными мыслями, Туран видел не толстостенные деревянные саркофаги, а хлипкие клетки. И совсем скоро бронзовые звери оживут, с легкостью вырвутся из них на свободу, начнут рвать всё вокруг. Так и надо.

Отдельно выносили бочонки с порохом и короба с особым инструментом. Их не оставляли под открытым ночным небом, сразу грузили в фургоны и отправляли. Здесь приходилось все делать практически на ощупь: высокий мужчина в колпаке регулярно напоминал, на какое расстояние разлетятся идиоты-работнички в случае искры, не говоря уже о факеле в дурных руках. Дистанция менялась в зависимости от размеров бочонка и обозначалась с точностью до двух локтей, из чего можно было сделать выводы, что хозяин колпака хорошо разбирается в вопросе.

И это правильно. Бранью и кулаком, чтобы не как три года назад в Байшарре, чтобы без развороченных коричнево-черных животов, без дрожащих культей и располовиненных тел, без полулицых масок, когда застывшая неповрежденная половина страшнее мясного месива… Не здесь и сейчас. Позже.

А потому Туран полностью поддерживал мужчину в колпаке, время от времени напускаясь на нерадивых переносчиков. Иногда даже сам, отогнав их прочь, аккуратно переставлял бочонки в недрах фургона. Тесно, бок к боку, обкладывая мешочками с песком – не будут скакать на кочках дороги. Да и проверить, плотно ли прилегает крышка, не помешает.

Именно в такие минуты Туран и делал главное. Тщательно прислушиваясь, не сунется ли кто, он ловко доставал стальной крюк и киянку, в несколько глухих ударов поддевал очередную крышку, а затем ножом отделял несколько крупных влажноватых комков от основной воняющей мочой массы. Емкость снова закрывалась, комки отправлялись в промасленный мешочек, а тот, в свою очередь – в большую седельную сумку, что висела рядом с коновязью. И охота за порохом начиналась наново.

Снаружи на Турана не обращали внимания. Деловито сновал Паджи, отдавая на удивление короткие, но четкие распоряжения. Гомонили люди, поскрипывали жукотелые тягловые големы, принимая груз. Пиликала свирель в руках темношкурого склана с горбатой спиной и какими-то куцыми, словно обрезанными крыльями. Склану не было дела до человеков, а тем – до крылана. Изредка в воротах показывались и другие из серокожего племени, но темень не позволяла углядеть что-то особенное, кроме коротких вспышек и переливов крыльев. Именно они и высвечивали худощавые силуэты, выделяя их среди людей.

У горбатого крылья казались неживыми, торчали под острым углом к спине, точно выломанные руки. А та девица, которую Туран в Гаррахе встретил, и вовсе бескрылой была. Подобные мысли появились перед самым рассветом, когда последний ящик лег на большую повозку, знаменуя завершение первого этапа.

Он справился. Сам справился, без Маранга. Лучше, чем справился бы Маранг, ведь седельная сумка наполнилась до самого верха, а Турана по-прежнему никто не поймал за руку, не хлестнул словом, плетью или мечом. Все шло хорошо…

– Все должно пройти хорошо, – сказал Аттонио, грея руки над лампой. – Только не вздумай особо лезть в ящики. А от бочонков вообще держись подальше. Просто проверишь по количеству, этого будет достаточно.

Бесшумно отворилась дверь, пропуская джодда, над головой которого торчала уродливая морда Кусечки. Желтые глаза пса тонули в складках шкуры, а из приоткрытой пасти текла слюна. И клыки виднелись. Почти кинжалы.

– Откуда вы все это знаете? Количество, фактория, скланы?

– Оттуда, что именно благодаря мне у вас есть счастливая возможность пользовать порталы, неимоверно сократив время транспортировки. Поэтому и счет идет на фактории и дни, а не на месяцы и караваны. Благодаря мне скланы в принципе разговаривают с вами.

– «У вас». «Вам», – произнес Туран, делая сильный акцент на каждом слове. – То есть нам, Кхарну. А кто тогда вы, раз имеете возможность так старательно отмежевываться от… нас?

Снова акцент, как и на первых двух словах. РуМах когда-то учил расставлять акценты. Что ж, пригодилось, хотя и не для того, чтобы стихи читать.

– Повторяю в третий раз: не обобщай, Туран ДжуШен. Кхарн – это не только и не столько группа шпионов, одержимых страхом перед наирцами. А весь мир – это не только и не столько Кхарн.

– Вы говорите от имени всего мира? Таких вещей себе не позволял даже РуМах и ФирДьях Краснобородый.

Аттонио махнул рукой, и пес лениво подошел к креслу, привалился боком. Кусечка забарахталась, цепляясь лапками за широкий ошейник: она не желала расставаться с ездовым зверем. Не без труда, но мэтр все же пересадил ее на свое плечо, а пес, громко вздохнув уселся рядом с креслом.

– Я говорю от имени тех, кто видит мир шире, чем некий Туран, безусловно одаренный РуМах и, прости Всевидящий, ФирДьях Краснобородый. И даже более широко, чем Лылах-шад, посажный Урлак, хан-кам Кырым и каган Тай-Ы. Скорее всего, даже шире хан-харуса Вайхе, если тебе что-то говорит это имя.

– Слишком много громких имен для обыкновенного художника. В их свете он выглядит еще более жалким. По-прежнему пытается придать себе значимости, ссылаясь на знание больших людей. Преимущественно голословное, как уже однажды подтвердил Кырым.

Аттонио рассмеялся. Прихрюкивая, хлопая себя по колену, а пса по массивной башке. Смешно? Над чем именно он смеется, и отчего внезапное веселье так бесит Турана?

– Эй, ты, – чуть успокоившись, произнес мэтр, – ты, личный знакомец Урлака, Кырыма и даже самого тегина, тебе очень хорошо от этих знакомств? Жизнь твоя стала прекраснее, когда все эти люди дотянулись до тебя, продели нитки в твои глупые ладошки и коленочки? Когда острые проволоки стали раздирать тебя, переплетаясь, спутываясь, дергаясь порой в противоположные стороны? Удушая как кутенка? Ты-то можешь авторитетно ссылаться на самого посажного и хан-кама. И в свете этого будешь выглядеть еще более великолепным. Точно-точно. Вот как сейчас, бегущий по подворотням, испятнанный кровью своего товарища.

Под первое моргание Туран выдохнул… И не дернулся, потому как пес вдруг оказался прямо перед ним. Впрочем, зверюга вовсе не показывала враждебность, сидела точно также, будто и не преодолела незаметным рывком четыре локтя. Только один раз лизнула собственный нос, раскрасив на миг морду алым пятном языка.

– Сиди спокойно. Я сам избавлю тебя от необходимости гадать кто я и что я. Для начала, вполне очевидная вещь: ты мне нужен для определенного дела. По тем проволочкам, которыми ты подвязан, можно проползти в очень интересные места. А некоторые нитки и самому дернуть в нужные стороны. Но об этом чуть позже. Пока обсудим, как ты удостоверишься, что проблема со сцерхами решена…