Текст книги "Наират-2. Жизнь решает все"

Автор книги: Карина Демина

Соавторы: Евгений Данилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Но ведь каган жив!

А мэтр Аттонио будто читал мысли:

– Да, у тебя не получилось убить кагана, но намерение ты показал ясно. И теперь не важно, кому пользоваться поводом: Агбаю ли, кагану ли. Ты вложил факел в ждущие руки. Пускай слабо, но он уже освещает вахтаги, шагающие к Чунаю. И плевать, что цвет командирских знамен пока неразличим. Будет война, и даже не ради самой победы, скорее уж чтобы склеить раскалывающуюся страну чужой кровью.

Он снова ушел, не оставив Турану времени на то, чтобы придумать ответ, исправить этот ход, сделанный в призрачном бакани несбывшихся историй. Мэтр Аттонио оставил его наедине с мыслями и сомнениями, с лампой, в которой осталось масла лишь на самом дне, с куском твердого хлеба и кувшином застоялой воды. С темнотой и чуждостью подземного мира.

– Тебе будет полезно подумать в тишине, – сказал он, прежде чем исчезнуть в одном из коридоров.

И Туран думал. Сначала снисходительно, а потом зло и яростно, выставляя на пути призрачного наирского войска пушки и каменные лавины, дым и ядра, непреодолимый заслон… Заслон смывало, и потоки человеческие перехлестнув через Чунайский хребет, летели вниз, затапливая и затаптывая долины.

Туран останавливал големов, силой воображения обездвиживая их на границе Кхарна, и хохотал, глядя на то, как оставшаяся без прикрытия конница отступала… Перестраивалась и отвечала новым ударом, сминая сопротивление.

Туран запирал ворота горных крепостей, собственной волей выгонял на стены отменных кхарнских воинов. Рубил. Колол. Поливал кипятком и дымящим маслом…Наирцы держались. Наирцы строили осадные машины. Наирцы засыпали рвы, долбили стены, выламывали ворота и неслись по улицам.

Когда несуществующее пока войско добралось до Карраши, лампа погасла, а наступившая темнота раздавила смешные фантазии, пробудив настоящий страх.

В первую очередь ложь предает своего творца.

Тьма прорастала звуками: шелест, шорох, шаги. Звон. Вздох. Присутствие кого-то, близкое и явное.

Ззззииии… Так разговаривают демоны?!

– Аттонио? – Туран нащупал камень. – Аттонио, ты?

Молчание. Ходит вокруг, присматривается. Дышит – теплый воздух нежно касается губ. Не спешит отвечать.

– Аттонио, я не знал! Я не думал, что… Я думал, все будет иначе! Я же знал, что все будет правильно!!! Один удар в самое сердце! Эта смерть должна была решить всё!

Отступает. Исчезает. Снова пусто. Демон уполз. Затаился?

– Аттонио!

Туран звал криком и шепотом, но на зов не отвечали. А молчаливое ожидание оказалось ему не по силам. И плевать, что демоны поймают за язык! Еще быстрее они отловят его в сети тишины.

Совсем скоро – или, наоборот, бесконечно поздно? – он принялся считать вслух. Сбился, начал заново. Опять споткнулся, а потом потерял счет и тому, сколько раз сбивался… Он читал стихи, ломая рифмы непослушным языком, с трудом проталкивая их сквозь выбитые зубы, размазывая по распухшим губам. И снова звал и плакал. В какой-то момент понял, что вот-вот умрет от жажды и принялся искать кувшин, который должен был бы быть рядом, но вдруг исчез. Нашелся. Упал, задетый неловким движением. Вода расплескалась по камню, но внутри тоже осталось. Глотка на два.

Аттонио вернется!

– Вернётся!

– … нётся…

….зззззииии…

Конечно же вернется, он не стал бы поступать так… Или? Он ведь говорил, что, будь его воля, то перерезал бы Турану горло. Но не перерезал же! А значит… Ничего не значит. Смерть от голода и жажды в полной темноте куда более мучительное наказание. Вот что он разумел под легкостью, сука!

– Но я же не знал! Я не знал! Я хотел как лучше!!!

Темнота ухмылялась тысячей лиц, меняя одно за другим слишком быстро, чтобы можно было разглядеть. Ну да, она хотела сказать, что теперь Туран принадлежал ей.

Попал-попал в ловушку муравьиного льва, провалился в нору и теперь жди, человек-букашка, когда лев явится. А он обязательно будет! Он уже рядом, дышит то слева, то справа. Ходит-ползает-шуршит-сшшшш… Ждет. Если не лев, то демон. Или голод. Слышишь, как урчит в животе? Пока лишь урчит. Хлеб твердый, правда? Как камень. Или ты в темноте перепутал камень с хлебом? Кинь его в воду. Ах да, воды ведь не осталось…

– Вернется, он вернется, – отвечал Туран темноте и сидящим в ней демонам.

Вернется. Или не вернется. Не захочет.

– Тут Кусечка!

Кусечка на столе. А в столе? Может там масло есть? Свет. И еда. Его ведь пьют, а глотать жидкое у Турана получается лучше. Если повезет, то и вода найдется!

– Стол – это хорошо, – соглашались темнота и демоны. – Но ты же слишком слаб.

Нет! Он сможет. Если на четвереньках. Или ползком. Или то так, то иначе. Главное – не промахнуться.

Промахнешься. Ты же не помнишь, где стол. Ты невнимателен к деталям. Ты забыл про Юыма, а он важнее стола в пещере. Так что смирись, прими свою участь с достоинством.

Демон знает, о чем говорит…

Туран полз. Поворачивал направо, потом, вдруг решив, что это было неправильно, менял направление. Он принюхивался и прислушивался, пытаясь хоть как-то сориентироваться, и демоны, довольные игрой, подбрасывали подсказки. Слева воняет. Там халат и обделанная ветошь, в которой он провалялся последние недели. Справа стучит вода о камень. И еще сквозняком тянет… Сквозняк дерет лицо, унося немоту. Опять больно. Почему больно? Потом. Сначала стол. Вода. Еда. Свет. Жизнь. Острый угол, в который Туран уперся лбом. Слезы счастья. Руки, ласкающие дерево в попытке понять, где оно хранит искомое.

Кап-кап вода по камню, цок-цок пальцы по крышке, кап-кап, цок-цок, топ-топ…

И свет, пришедший извне.

Давящая слепота сменилась режущей.

– На месте не сиделось? – осведомился мэтр Аттонио, отталкивая ладонь. – Или здоровья много стало? Увы, собираясь вершить судьбы мира, ты оказался не в состоянии просидеть в темноте два дня. Да?

Туран не смог ответить, он заплакал от счастья, что больше не один. Тьма, отступившая перед слабым огоньком в руках художника, улыбнулась из дальнего угла. Не Турану – демонам.

Помощник палача помогал грузить тела на телегу. Подхватывая за ноги, волок по осклизлым ступеням, перекрывал свежим кровяным следом старые и подавал ношу немому Зыбе, который уже и перетаскивал ее через высокий борт. А сверху уже махали, звали за новым.

Отец сказал, что стучать выйдет до вечера и уже мысленно подсчитывал прибыль, складывал монетку к монетке, заслоняя неполученными пока медяками и кровь, и стоны, и влажный хруст разрубаемой плоти. А вот у сына так пока не получалось. Опыту маловато и терплячки, как разъяснял батя. Потому и наваливалось: пытки, клейма, рубленные руки бесконечным рядом на ржавых гвоздях, вонь, крики. И мольбы грузом поболе, чем покойнички. Куда уж до такого трупяку – волокется себе спокойненько, мало что тяжелый да цеплючий. И ведь дело-то нормальное, и верно батька говорит, что если не он, то кто-нибудь другой за инструменту возьмется.

Другой-то другой, да не всякому ту инструменту доверить можно, тут уже не столько родительские речи, сколько собственные наблюдения и науки. Вот даже отец то с ударом поторопится, то затянет, скрывая дрожь в руках – годы ведь уж не те – а когда и в два-три стучка довершит. А это, между прочим, один из мастеров, но даже он умаялся от зари до зари топором махать, выполняя приказ кагана: рубить.

С веревками было бы проще… Хотя как посмотреть. Там своя хтенология, да и каган не желал бескровной смерти для смутьянов. Многих он уравнял своим словом. А кого и вовсе поднял от удавки до честного топора, связал звонкими цепями, выстроил строем да отправил на плаху, которая возвышалась на месте сгоревшего помоста перед хан-бурсой.

Первыми головы сложили наир. Эти гордые, с ними легко было бы, да отца к таким разве ж подпустят? Работа тонкая, не топор, но меч, в самый раз для великолепного Аркаса Безвзмаха. А нынче вот на рванье всякое, на шваль, которую стража мелкой гребенкой из городских косм вытащила, отца кликнули.

– Помилуй, помилуй, помилуй, – шептал однорукий доходяга, растопыривая локти и ноги, упираясь. Стражник лениво ткнул копьем, но окровавленная плаха и корзина с головами – пора уж тащить, полнехонька – показались однорукому страшнее. Пришлось вязать, крутить да гнуть на изгвазданную колоду. Отец же, радуясь передышке, отставил топор и поводил плечами, осторожненько разминая поясницу.

И вдруг подумалось: а если батя переломится окончательно? Не выдюжит, вон ведь еще телега целая! И что тогда? Неужели сегодня? Вот так возьмет и отдаст топор навсегда?! Сам за левым плечом станет, как тогда, когда учил, и будет лишь смотреть да советами помогать? А ведь это не дровишки и не овцы на дядькиной скотобойне, тут промах – вовсе не тот. Спустил по косорукости на три пальца ниже и всё, по шеяке надобно второй стучок или даже третий. А бедолага с перебитой хребтиной мается, култыхается и хрипит. Хотя ж вот толпишка мазню любит, свистят тогда, гогочут да заклады ставят.

Но отец возвернулся к делу. Замах. Хруст. Эх, еще один удар, и только после него голова шлепнулась в корзину – точно пора выволакивать. Кровящее тело завалилось набок.

Устал отец. И сын устал, хотя и не он сегодня стучит.

В какой-то миг, отвернувшись от плахи, среди редких зрителей помощник увидел человека в грязном плаще. Увидел и удивился тому, до чего уродлив тот был. Лысая голова бугрилась мелкими язвами, которые сползали на левую щеку, а с неё на подбородок, раздувая его пузырем. Правая же сторона, сплошь покрытая белыми рубчиками, лоснилась сукровицей. Человек стоял, опираясь на кривую палку, и неотрывно наблюдал за происходящим на помосте.

– Куда ты пялишься?! – сердито рявкнул отец, вытирая тряпкой взопревший лоб. – Уноси колпачину, полная уже.

Помощник палача, в последний раз кинув взгляд на странного типа – кажется, рядом с ним появилась еще одна фигурка, мелкая, юркая, серо-неприметная – и поспешил заняться делом. Кое-как доволок корзину, потом и тело, и следующее, и еще одно…

Последняя полудюжина – воистину жуть жуткая, ни одного чистого ударчика, все с недорубом или протяжкой. Что ж ты, батя?

Злился отец. Уже непонятно, на кого: на кагана с его приказом, на себя ли, слабосильного, или на длиннющую вереницу смертничков, что по-дурости вы́бегали себе приговор, а ему, мастеру катных дел, столько работы. И уже не радовали его монеты, потонули в крови, смешались с перерубленными костями и хрящиками. Оно ведь ясно. За то, видно, и мстил последним покойничкам нецелкими ударами и лишним мучением. А что им сделается-то, дуракам-трупякам, так что ли?…

Нельзя так, батя. Нельзя.

Вечером, упав без сил в кровать, молодой помощник дал себе важный зарок.

– Смотри, смотри. – Пальцы Аттонио крепко держали за запястье, а острый локоть упирался в бок, становясь еще одной точкой опоры. – Это все ты.

Дюжина шагов пролегла до жиденькой цепи стражников, уже изрядно уставших за день, тем паче день этот повторялся снова и снова. Он начинался у ворот городской тюрьмы караваном, что пробивался сквозь толпу скулящего бабья и полз по улицам Ханмы – где стремительно, деревом, глиной, кирпичом да известью зарастали раны – чтобы достичь площади перед хан-бурсой. Той самой площади, на которой еще виднелись обожженные остовы клеток, стоял столб с цепью и висели киноварные полотна. Дикий жеребец готовился бежать по новым головам. Сколько же умерло здесь? Под сип усталых труб, под голос глашатая, читающего очередной приговор, под взглядами немногих зрителей, кому еще не опротивели затянувшиеся казни.

– Сегодня только тридцать. Вчера было почти пятьдсят, – продолжал говорить Аттонио, точно не видел, что Турану и без его слов тошно.

Нет, не этого он ждал от первого выхода в город, от вылазки, которая внушала и страх, и надежду. Он ведь так и не поверил до конца, он ведь точно знал, что убил, а значит, все сказанное Аттонио – ложь.

– Именем ясноокого кагана Ырхыза, – загундосил глашатай. – За участие в мятеже, за сговор…

– Смотри, хорошенько смотри, Туран ДжуШен. Это не они убивают, это ты убиваешь. Каждого из этих людей. И из вчерашних. И из позавчерашних. Даже я не знаю, сколько их было. Сто? Двести? Тысяча? Радуйся, Туран ДжуШен, ты ужалил толстозадую Ханму. И теперь она злится.

Хорошо, место такое, что не видно подробностей происходящего на помосте. Туран бы не вынес, когда б с подробностями. Неправильно все. Не он виноват, а город и весь Наират, страна сумасшедших, которая очередным безумием сделала мертвого живым, а теперь брала щедрую плату за такой обмен.

– А чего ты ждал?

Не этого. Не старухи, которая шустро сновала между стражников с двумя корзинами на коромысле: в одной пироги, укутанные от мух холстиной, в другой долбленки с родниковою водой. Не привычного запаха жареного мяса, что доносился от дверей лавчонки, и не купца, осмелевшего и вытащившего на площадь коробку с амулетами.

– От рожи, от рожи, – кинулся он к Турану, тряся связками луженых бубенчиков. – От язв, от нарывов, от шрамов!

– Пшел, – отмахнулся Аттонио палкой и, не выпуская Турановой руки, потащил за собой. – От рожи… Рожа у него самая та, исключительно правильная. Точно соответствующая!

То же самое он когда-то сказал и в подземелье.

На немоту лица Туран не сразу обратил внимание, хватало и без того: боль, которая сопровождала выздоровление, выматывала почти также, как редкие, но мучительные монологи Аттонио, будто решившего свалить на Турановы плечи все грехи мира. Едкие реплики мэтра пробивались сквозь деланное равнодушие, подталкивали сначала вставать, потом, опираясь на скользкую стену пещеры, ходить. Треклятая дыра в ноге обещала вечную хромоту, и левая рука, переломанная при падении, срослась неверно: пальцы теперь почти не слушались. Сколько ни пробовал в кулак собрать – застывали раскоряченной птичьей лапой.

Так где тут было о лице думать? Не болит и ладно. А что онемевшее, так из-за ссадин да мазей Аттонио. Но однажды мэтр принес зеркальце, заботливо укутанное куском шелка. Им же долго полировал гладь, потом подлил масла в лампу, и тогда поманил Турана.

– Держи. – Мэтр протянул зеркало. В полторы ладони, по изнанке вязь серебряных цветов, из которых уже выколупали камушки, и поверхность, перечеркнутая трещиной, но не утратившая изначальных свойств.

Она отражала темноту, нити-сталактиты, лампу с дрожащим огнем.

И Турана.

– Не урони. Ты себе не представляешь, до чего сложно найти хорошее зеркало в этом городе. Оп-па! – Заботливый Аттонио перехватил враз ослабевшую руку, крепко сдавил пальцы, поднял так, что не осталось возможности не смотреть. – Я помогу. Я ведь должен тебе помогать. Верно?

Лицо гнило. Оно вспухало нарывами, которые, темнея, разрывались, вываливая розоватую мякоть плоти. Лицо стекало гноем и застывало причудливыми восковыми наплывами. Зарастало мелкими шрамами… Лицо?! Его больше не было.

Туран, осторожно коснувшись щеки – несколько нарывов лопнули, но он не почувствовал ничего – посмотрел на пальцы.

– Не больно, правда? Я слежу, чтобы было не больно. – Аттонио, отпустив руку с зеркалом, достал тряпицу и сам стер гной с пальцев.

– Это ты? Ты это со мной сделал?!

Волос на голове не осталось, лишь редкие пучки над ушами. А купол черепа лоснился размякшей, пористой кожей, на которой неровными штрихами пестрели зажившие порезы.

– Я.

Сука! Он радуется?! Смотрит на дело рук своих и вот так прямо признается? Зачем он это сделал?! Из мести? Из зависти? Из безумия, которым заразился здесь, в Наирате?

– Во-первых, – мэтр отвечал, хотя вопрос и не был задан: – Теперь ты можешь предстать хоть перед самим каганом, и вряд ли даже он узнает в этом уроде некоего Турана ДжуШена. Его ведь ищут с особой тщательностью. А для поисков привлекли уважаемого мэтра Аттонио, которому случилось знать преступника лично. Разумеется, мэтр очень тщательно изобразил кхарнского ублюдка, чтобы доблестной страже было сподручнее искать эту сволочь. Мэтр Аттонио, знаете ли, славится точностью и искренним желанием помочь, да что там – любым способом услужить Дивану и чудом спасенному кагану.

– Это ведь не все?

Отпустить зеркало, швырнуть на пол, раздавить, чтобы в пыль, чтоб ни одного осколка. А потом, после того, как умрет предмет, убить и человека, его принесшего.

– Не все, Туран, далеко не все. Понимаешь ли, я прежде всего художник, а уж потом наблюдатель или, как ты продолжаешь считать, шпион. И как художник вижу чуть больше, чем хотелось бы людям. Они злятся на меня не потому, что я плохо пишу. Скорее уж наоборот, потому что пишу слишком хорошо, выставляю то, что они желали бы скрыть.

Ближе. Правильно. Подойди ближе, мерзкий старикашка, говори, пой хвалу самому себе, думай, что Туран еще слаб, чтобы ударить.

– И вот мне представился уникальный случай исполнить давнюю мечту. Сделать человека самим собой. Вот здесь, – деревянная палочка уперлась в левую щеку, раздавив несколько волдырей. – Здесь была ссадина, которую ты получил при падении. Она загноилась. А я просто помог гною расползтись по твоему лицу, как ты сам помогал ему ползти по душе. В ней ведь тоже сначала была лишь ссадина, верно? Крохотная. Но твое самолюбие, самоуверенность, дурость и жалость к себе превратили ее в нарыв, а потом они же нарыв и вскрыли, отравив гноем все. Смотри, Туран ДжуШен, хорошенько смотри на себя настоящего! Теперь твое лицо полностью соответствует твоей душе. Редкий случай.

Ударить не получилось, Аттонио оказался быстрее и сильнее. Свалив Турана на пол, скрутил, стянул запястья все тем же куском шелка, а потом поставил у лица лампу и зеркало.

– Смотри, – повторил он, присаживаясь рядом. – И привыкай к тому, с чем тебе предстоит жить и что когда-нибудь увидят люди.

И люди увидели. Они не скрывали отвращения, брезгливости, редкой жалости и частого страха. Боятся заразиться? Это они зря, Аттонио великодушно объяснил, что был очень осторожен и стремился к строго определенным результатам без ненужных последствий.

Он, Туран, был творением, незаконченным пока, но уже неспособным уйти от мастера. Куда идти? Наират жаждет крови. И Кхарн поспешит пролить ее, спеша оправдаться.

– Я – твой единственный шанс на жизнь, – доверительно произнес Аттонио, развязывая принесенный в пещеру узел. Штаны, рубаха, кемзал с продранным рукавом, сапоги и плащ. – В том числе и на жизнь с самим собой. А тебе ведь хочется жить? Конечно, хочется. И это правильно. Только так можно хоть что-то исправить. Вот убивать меня не советую: что ты станешь делать дальше?

– А что мы станем делать сейчас?

Туран, кое-как натянув кемзал, попытался застегнуть пуговицы. Мелкие, тугие, они выскальзывали, а деревянные пальцы на левой так и не слушались. Одной рукой неудобно, Аттонио же не спешил помочь, как и не спешил ответить.

– Будем, – наконец, соизволил сказать он, – доделывать недоделанное. Мне все еще нужна склана.

Именно она, бескрылая, и выманила Турана из подземелий, заставила выползти на свет. Небесное Око, узрев отступника, щедро плеснуло светом, едва не выжгло глаза, но потом смилостивилось, позволило притерпеться.

– Жди, – велел Аттонио, уже привыкший к таким переходам. – Нужно время.

За стеной крохотного дворика раздавались голоса, кто-то протяжно ныл, кто-то кричал, кто-то стучал железом по дереву. Пахну́ло навозом и краской, обняло теплом.

Жизнь продолжала прясть сама себя. И рвалась взлохмаченным нитяным краем на помосте под киноварными знаменами, с которых Наирский жеребец внимательно следил за работой палача.

– Почему она настолько важна, что ты даже теперь не хочешь бросить поиски? Особенно теперь?

Размяв пальцами хлебный мякиш, Туран сунул его в рот, закатил языком на остатки зубов, пытаясь прожевать. У хлеба был отчетливый привкус гноя, и неосторожно задетый осколок зуба снова царапнул распухшую десну. Проклятье! Найти бы цирюльника, чтоб корни повыдергивал. Хотя попробуй уговори его с такой-то рожей…

А мэтр сидел себе спокойно на дне колодца, что пустой глазницей пялился в небесную синеву. Сидел и думал о серошкурой, которую теперь точно из дворца не выцарапать.

– Скланы заперлись.

– Чего?

– Заперлись крытлатые на своих островах. Торговля, помощь с пушками, фактории – это внешнее. А внутри у них… Демон Ме знает, что там внутри на самом-то деле, ибо выстроили они такую стену, которую ни словом, ни ядром пушечным не прошибешь. Сыграли самую паршивую карту. Знаешь, что такое изоляция? То, что эта карта бьет их самих – полбеды. Чужые заблуждения мы не лечим. Но ведь и по нам, по нам…

– Я не понимаю.

– Еще бы. Кувард был ключом от ворот этой крепости.

– Кувард?

Аттонио лишь махнул рукой, требуя молчания. А Туран, похоже, начал догадываться о некоторых причинах, по которым мэтр спас неудачливого молодого кхарнца. Даже умных и хитрых художников иногда гложет демон одиночества. А Наират – родина всех возможных демонов. Разумеется, Аттонио требуется и помощь, но сейчас… Похоже, непонимание происходящего только на руку обоим: художник снимает какие-то ширмы, Туран ему не мешает лишним знанием.

– Кувард был ключом. Он умел искать и находить, он умел слушать человека, слышать и видеть важное, отринув патину времени и ложных смыслов. Он видел путь. И он согласился повторить все снова. Но он умер. Видимо, по причинам того, что кто-то считал виденные им пути ошибочными.

Туран уже просто кивал, чуть морщась от боли в шее. Рот был полон слюны и хлебных крошек, а вода из фляги струилась по непослушным губам.

– Склана – последнее, что пропихнули в щель, прежде чем захлопнуть дверь окончательно. Подачка. Попытка показать, что контакт не прерван окончательно, а на самом деле – доказательство того, что разговора больше не будет. Но приходится брать то, что есть.

– А если найти другого крылана?

Мэтр Аттонио раздраженно раздавил мокрицу, вывалившуюся из трещины. Интересно, кого он на самом деле мысленно убивал с такой-то злостью? Хотя может лучше и не знать?

– Предлагаешь вломиться в факторию, пройдя сперва наирскую охрану, а потом и охрану анклава, чтобы заполучить какой-то обмылок, который они отправляют на работы вниз? Нам нужна стойкая особь, в идеале – воин. Фейхт, который не сдохнет, отъехав от границы на пару фарсахов. И, сдается, серошкурая доказала свою жизнеспособность. Даже без крыльев.

– Надо было брать кого-то во время войны.

– Люблю мудрожопые советы. Во время войны у нас был Кувард и перспективы. Обоюдовыгодное сотрудничество. К тому же ты, видимо, очень паршиво представляешь себе, какой ценой и в каком состоянии попадает в плен настоящий фейхт. Представь себе шмат дымящейся кровяной колбасы, вывернутый нутром наружу. Примерно так.

Туран развел руками. Левая сначала пошла слишком медленно, а потом вдруг резко и нелепо дернулась, полоснув шею и спину болью.

– Будет война, Туран. Не пограничные стычки, а именно война. Наирцам-то не привыкать, они все время воюют, а вот Кхарн так гордился пушками, что позабыл о людях. Кто встанет на городские стены? Крестьяне? Мастеровые? Торговцы? Книжники? Поэты? Хотя поэты неплохо умеют убивать, только вот не в прямом бою, да? Мы щедро платили наемникам и устраивали пляски с Лылахом, который, несмотря ни на что, не желал войны. Но золота может не хватить, а Лылах уже не жилец. Мы остаемся ни с чем. Утешься тем, Туран ДжуШен, что ты далеко не единственный, кто нес Кхарн на руках к пропасти.

По выщербленной стене сползали струйки воды, пополняя лужицу, что появилась после вчерашнего, недолгого дождя. С ним же в подземелья просочилась вонь городских сточных канав.

– Големов не будет. – Туран отчаянно пытался выгадать хоть что-то.

– Не будет. Будут кунгаи и вахтаги, будут новые придумки. Наирцы горазды придумывать. Они сумеют найти применение измененному шелку, вспомнят про волокна толщиной с паутину, но способные резать камень; отыщут альтернативу сцерхам. Кстати, твоего так и не поймали. Говорят, сбежал в окрестные леса. Не повезет кому-то при встрече. Тут что у нойона, что у торговки шансов маловато. Даже у кагана их почти не было, если б не скланьи чудеса. Такой вот парадокс.

– А склана? Чем она поможет нам?

– В войне? Ничем. В этом мире не хватит эмана, чтобы исправить твою ошибку.

– Тогда зачем?!..

– Затем, что надо будет жить дальше, после войны. И от тех, кому удается выжить, зависит, каким будет мир. Однажды его уже изменили. Так почему бы не повторить это? Но в ином месте, а?

Пусть так, но пока остается непонятным, как при помощи бескрылой изменить мир? Но Аттонио, похоже, знает, о чем говорит, а с Тураном делится лишь малостью этого знания. И на том спасибо.

– А если склана откажется? Если не захочет помогать?

Туран уже решал для себя, как станет действовать при таком раскладе.

– Нам бы ее только до Кхарна дотащить, а там у нее выхода не будет: скланы, знаешь ли, без эмана не живут, а за пределами Наирата чистого эмана нет. Пока нет.

Наверное, тогда и начался настоящий отсчет времени, а призрачная война стала почти реальной. Оживая во снах, она оставалась наяву мыслями, никому, кроме Турана не нужными, гениальными планами спасения всех и вся и собственным проснувшимся вдруг скептицизмом, который эти планы уничтожал. Аттонио как-то сказал, что в Туране стало слишком много наирского, чтобы мыслить здраво. Если так, то наирское упрямство удержит у черты, не позволит отступиться от цели, пусть пока и недостижимой.

Верхний город, куда заглянули лишь мельком, был полон стражи. Пешие и конные вахтангары в тегиляях и панцирях заполнили улицы и дворы, перекрыли крысиные тропы редким нищим, придавили горло шлюхам да ворью. Турану все чудилось, что вот-вот кто-то его узнает, хотя тут же он вспоминал отражение в зеркале, переполняясь трусоватой благодарностью к мэтру. Впрочем, тогда же стало ясно, что ни уродство Турана, ни знания Аттонио тайной жизни столицы не помогут подобраться к дворцу.

Слишком опасно.

И мэтр стал выбираться наверх в одиночестве, отговариваясь тем, что пока Туран ему скорее помеха. Приносил новости. Про рубку между вахтагами Урлака и Гыра, про осаду Ашарри и пушки, разодравшие стены замка в клочья. Про Таваша Гыра, не то убитого в бою, не то отравившегося, чтобы дать шанс роду, и про Гыра-младшего, с поспешностью присягнувшего на верность кагану. Про табуны, земли и детей, отданных Урлак-шаду залогом преданности.

Про таинственное письмо, что разнеслось по всем ханматам, повествуя о безумии кагана и немилости Всевидящего, который символом воли своей вложил нож в руки кхарнца. И про совсем иное послание, где говорилось уже о чуде, явленном во спасении кагана. Про кликуш, пророчивших конец мира, про бродяг, зовущих бунтовать, про палачей, которых вдруг стало слишком мало, и потому городские управители выпустили грамоты, дозволяющие цеховым старшинам за малую подать брать подручных.

Много слов, мало дела. И надежды на самом дне только и осталось.

От безнадежности и затянувшегося ожидания Туран и решил углубиться из обжитой пещерки в подземелья, что манили темными провалами. Не то чтобы он перестал верить в ужасных хозяев здешних переходов, но демоны меркли перед ликом другого ужаса. Новым кошмаром Турана стал Аттонио. Куда уж постоянному шепоту железозубых владык до редких гвоздящих слов художника, который с каждым днем становился все злее.

Когда мысль о далеко ветвящихся ходах только-только появилась внезапным озарением, он поспешил поднести ее Аттонио, замиряясь и доказывая собственную полезность, но мэтр, выслушав, только кинул:

– Коридоры не доходят до дворца. Я уже думал.

Пускай. Но его, Аттонио, трижды премудрые мысли и четырежды выверенные карты не приносят желаемого результата, а тут хоть какая-то надежда, пусть пока и неясная. А карты… в них тоже нет всей правды.

Первые дни Туран опасался отходить далеко, считал шаги и подолгу застывал на одном месте, запечатлевая в памяти неодинаковость стен, неровности потолка и изысканные рисунки известняковых наплывов. А еще – учился различать голоса демонов на слух. Вот здесь, у слома сталактита, напоминающего корявый пень, демон зудит сверчком, но не всегда, а согласно собственному порядку. В груде камней живет демон стукающий, он как раз дробит постоянно, но тихо, на самом краю. И подойти бы, да кто знает, не развернется ли гора каменюк огромным ртом или рукой, не ухватит ли? А вот там, за поворотом, какой-то демон отчетливо повторяет одно лишь слово: аджа. И не сразу поймешь, ибо растянуто в шипении звуков и приходится его долго ждать, затаив дыхание.

Но голоса голосами, а со временем Туран осмелел достаточно, чтобы уходить на дюжину поворотов и пересечений. Убедившись, что дорогу можно запомнить, а демонов – обойти, забирался все дальше и дальше, уже не скрывая своих вылазок от Аттонио, который и не протестовал. Верно решил, что для Турана подземелья безопаснее города.

Он услышал это как раз на седьмом перекрестке, а если совсем точно – на две тысячи триста семнадцатом шаге недавно открывшегося лаза, когда узкий – только боком протиснуться и можно – коридорчик вышел в круглую пещеру со ступенчатым потолком. Отсюда открывались еще четыре хода, два из которых Туран уже исследовал, а к третьему только-только примерялся.

Оттуда и говорили.

– …всего одна ночь, и я вернусь. – Мужской голос был мягким, как покрывавший стену мох. – Ты же знаешь, что вернусь.

– Знаю. Все равно – страшно. – Женский. Жестче мужского, хотя так, кажется, не бывает. Это подземелья меняют звуки, мешая несмешиваемое.

Туран, спешно задув фитиль и прижав ладонями дребезжащую крышку лампы, двинулся на звук.

– Темно? – Мужской голос служил хорошим маяком.

– Теперь всегда темно. Демоны ведь меня заберут! Решат, что я виновата… Морхай умер. Я не могла видеть, но видела, что умер. Внутри видела, хотя так не бывает! Что там произошло? Ты же знаешь! Ты должен мне рассказать, чтобы я могла ответить демону Нэ! Ну же, Бельт!

Бельт…

Бельт-Бельт-Бельт.

Бельт.

– Нет.

– Должен. Я имею права. Пока из всех вас только я плачу́, сама не зная, за что!

Не одна. Все платят, кто больше, кто меньше, кому еще только предстоит, но теперь Туран точно знал одно: платить придется всем. И этому, который прятал что-то от своей спутницы, тоже придется рассчитаться по долгам. Хотя какое Турану дело до чужих долгов?

Никакого. Просто люди рядом. Кто-то, кроме Аттонио.

– Там был каган, – женщина говорила тихо, но напористо. – И Кырым. И Ирджин. И я была, специально, чтобы отвлечь Морхая. Они не сказали и теперь… Бельт, пожалуйста, хотя бы здесь не запирайся!

– Все будет хорошо.

Какая нежная ложь. Какая явная.

– Не будет. – Не понять, просто не верит или уже не может верить, обремененная чем-то. – Разве что хуже. Ты был солдатом, а стал дезертиром. Был разбойником, а стал смотрителем Стошенского дома…