Текст книги "Наират-2. Жизнь решает все"
Автор книги: Карина Демина
Соавторы: Евгений Данилов
Жанры:
Боевая фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Был простец – стал купец,
Был купец – стал глупец,
Был глупец – стал ловец,
Был ловец – стал…
– Кем ты стал сейчас? – продолжала допытываться незнакомка.
Близко уже. Светло. Достаточно светло, чтобы хватило притерпевшимся к мраку подземелий глазам. Коридор загибался широкой дугой, надежно сохраняя тень, непроницаемую для разбалованных милостью Ока дневного глаз.
– Кырым берется лечить безглазую изгнанницу и селит ее в своем доме. Урлак щедро осыпает милостями ак-найрума, словно желает сделать того шадом. А этот найрум, как шепчется прислуга, запросто видится с самим каганом…
– Замолчи.
Нет, не молчи, случайная подруга, говори, выдавай тайны демонам и неудачливому шпиону. Демонам все равно, им и не такое слышать доводилось, а вот Турану…
Умирают проигравшие, а Туран жив. И вот очередной знак.
– Забудь, – чуть мягче продолжил мужчина. – Обо всем, что было, забудь.
Еще чьи-то шаги, сперва непередаваемо далекие. А потом, очень нескоро, скрипучий голос:
– Пора, уважаемые. Демоны не любят ждать и слушать человеческие слова. Особенно в таких случаях.
Первую тень почти не видно за колоннами. Две других в зыбком желтом пятне, одна почти касается другой. Прощание.
– Ты жива. Я жив.
– И что дальше?
– Дальше – будем жить. Просто жить. Обещаю.
Свет уходит вместе с двумя фигурами, оставляя третью, какую-то тонкую и сутулую, в самом центре пещеры.
Похоже, у Турана появилось кое-что, что можно добавить к чужому обещанию.
От нее пахло женщиной. Мягко, сладко, дурманно. И запах этот сбивал мысли на ненужное, заставляя крепче прижимать к себе случайную добычу. Разглядывать. Нет, это потом, когда доберется до места, когда сядет на пол, а ее положит на плащ. Когда задаст вопросы и услышит ответы. Когда, наконец, докажет Аттонио свою полезность.
Мэтр слушал сбивчивый рассказ внимательно, после чего бросил небрежное:
– Дуракам везет.
Оттеснив Турана от девушки, Аттонио долго всматривался в ее лицо, нервно шлепая губами, что, как уже успел узнать Туран, свидетельствовало о напряженной мыслительной работе. После, прижав пальцы к тонкой девичьей шее, пробурчал:
– Сила есть, ума не надо. Ты б ее еще камнем приложил…
Камня не понадобилось. Все случилось быстро и неинтересно. Он дождался, когда скроются мужчины – подземелья еще долго разносили звуки их шагов. Вошел и двигался тихо, но она услышала, повернулась к нему и открыла рот, вынуждая ударить.
– Я не хотел, чтобы она кричала. Или сопротивлялась. Если бы вырвалась и сбежала, что тогда?
– Тогда ты был бы больши́м идиотом, чем сейчас. Всевидящий, ты ведь даже понять не в состоянии, как тебе повезло!
– А что она там делала?
– Слепая, видишь?
Аттонио поправил сбившуюся повязку, прикрыв черные глазницы.
– Слепых в Наирате не любят. Считают карой Всевидящего, знаком нечистой души. Такие, как она, не жильцы, если только… – Аттонио извлек из сумки крохотную склянку, но открывать пока не стал. – Если только несчастный не сподобится пройти суд нелюдской. И все бы было хорошо, да кто пустит оскверненного в святое место? Если и случается, то по особым случаям, через малый харусат или самого хан-харуса. Вон и склану Элы высочайшим приказом спустили когда-то в Понорок Понорков, но с ней дело немного иное. Хотя в итоге все одно: просидеть от рассвета и до рассвета во владениях железных демонов. И если уж они не тронут проклятого, то и людям не с руки.
И всего-то? Какой пустяк после всего времени, проведенного здесь! Если бы демонам было дело до Наирата, они явились бы по Туранову душу. Но по всему выходило, что даже железнозубые отвернулись от этой страны. Знак? Атонио в такие не верит.
– Крепко ты её, – произнес мэтр. – Силы не чувствуешь, в том и беда. Знаешь хоть, кто она?
Туран покачал головой. Нет, он не знал. Про спутника догадки были, а вот про девушку – вроде никаких. Горемыка слепая, которую в ином случае он бы пожалел в несчастье. Хотя… Узкое лицо, рыжие волосы. Глаза у нее зелеными быть должны. А движения – нервными, но плавными, как у чистокровки-хадбана.
– Я ее видел. Однажды.
– И я видел. Три раза, но давно. Ясноокая Ярнара, сестра Морхая из рода Сундаев, да пройдет его душа сквозь ресницы Всевидящего. Поговаривали, что она умерла. Но перед нами – натуральное опровержение. Получается, что на самом деле… На самом деле твоя находка может оказаться весьма полезной.
Аттонио почему-то перешел на полушепот.
– Бельт, говоришь… Тот самый Бельт. – Мэтр беззвучно барабанил пальцами по собственным морщинистым щекам. – Бельт Стошенский, человек из ниоткуда, примиренный в Гаррахе с самим тегином, теперешним каганом, а заодно с его несостоявшимся убийцей и волшебной спасительницей. Бельт, ак-найрум, искупавшийся в крови шадов. Новый любимец.
– Это ведь нам чем-то поможет?
– Надеюсь.
Девушка слабо заворочалась.
– Ну что, Туран, поиграем в демонов? – Аттонио подмигнул, но было абсолютно невесело. Совсем даже наоборот. – Не болтай лишнего, а лучше просто сиди и слушай.
Покопавшись в сумке, мэтр вытянул пару плоских камушков, которые отправил под верхнюю губу, и уже знакомый пузырек. Открыв его, сунул под нос девушке. Кислый запах достал даже до Турана. Несчастная заворочалась.
– Просыпайс-с-с-с-я! – Шипящий голос не мог принадлежать человеку, пусть и исходил из растянутых камушками губ. Они говорили, камушки, скрежетом и треском расходящегося гранита, звоном хрустальных друз и сипением воды, зажатой в толще. – Мы пришли за тобой!
Девушка распахнула рот в придавленном стоне, взмахнула руками. Аттонио взглядом отдал приказ, и Туран крепко прижал Ярнару из рода Сундаев к полу. Почувствовал под рукой мягкость груди. Всевидящий, как же пахнет женщиной, перебивает даже остатки вони из склянки…
– Говори, проклятая! – Аттонио хрипел ей в самое ухо. А потом вдруг прикусил мочку кривыми зубами!
Девушка завизжала бы, если б не Туранова ладонь.
– Не кричи в святых чертогах! На суд пришла, суд и получишь! Видим всю тебя даже сквозь дыры, сквозь разбитые зеркала Всевидящего зрим! Печи растоплены, потому не лги и отвечай правду про жизнь твою под Оком, про людей, окружавших тебя…
За следующий час Туран убедился, что каковыми бы ни были демоны, но люди стократ страшнее.
В дом на Высотней слободе Туран послал мальчишку, вручив ему пару медяков и запечатанный Аттонио свиток. Сам же, загодя добравшись до условленного места, спрятался в тени. Ждать пришлось недолго: Бельт Стошенский, палач шадов, нечаянный игрок и последняя надежда Турана, явился вовремя.
– Слушай сюда, сучий потрах, если ты…
– Слушать лучше тебе, – перебил Туран, вглядываясь в знакомое и мало изменившееся с Гарраха лицо. Всевидящий продолжал шутить, мешая колоду карт для бакани. – Три дня на мену. Приведешь склану к красному дому у хан-бурсы, который за трактиром «Четыре копыта», спустишь в старый колодец. Сам лезть не пытайся, будет хуже.
– Я сейчас кончу тебя прямо тут.
– Кончишь. – Туран достал из кармана сверток и бросил шрамолицему. – Но тогда вряд ли когда-нибудь найдешь свою женщину. Ей будет очень страшно умирать одной, внизу.
На ладонь Бельту выпала золотая цепочка с разноцветными камушками, тусклыми в вечерних сумерках.
– Вспомни. Ты обещал ей жизнь. Так сдержи слово.
– Урод, – процедил стошенский палач, обвивая цепочку вокруг пальца.
Ударит? Не глуп, но на грани. Разумнее было бы отступить, ведь все, что нужно, сказано. Но Туран остался, выдержал взгляд и даже усмехнуться сумел, скалясь ущербной пастью:
– Да, урод.
Мэтр Аттонио был гениален, но даже ему не удалось сотворить с лицом то, что сделал с Тураном Наират. Гниль расползалась внутри, выжирала остатки прежнего ДжуШена, заполняя каверны гноем гнева, страха, ненависти ко всему. Так и становятся Карьями, сказал когда-то Аттонио… Жалко, что шрамолицый все же не решился ударить.
И в тщетной попытке исправить хоть что-то, Туран сказал:
– Её никто не обидит.
Никто. Каким бы ни был исход затеи. Но шрамолицему об этом знать не полагается.
На выполнение зарока, данного еще будучи помощником палача, и ушла вся последующая жизнь легендарного Морошека Полстучка, ханмийского палача, в руках которого никогда не мучился ни один приговоренный. Болтали, что мастеру и целого удара не нужно, хватает и половины.
А еще баяли, что именно Морошек, тайно приглашенный в обход всех традиций и одетый в маску, казнил самого…
Триада 5.1 Элья
Не смерть ведет в Белый город, но жизнь.
Вирья, пленник одного тегина и двух каганов.
Мечется внутренний крик, дробится эхом. И звуки падают камнями, слой за слоем надстраивая стены в черноте.
Знакомые стены. Желтые. Не песчаник, но желтые. И арка на месте. И золотарница. И спина в синей, промокшей от пота фракке. И нож в руке. Элья точно знает, что нужно делать.
И делает.
Теперь она не хочет этого, пытается задержать движение, цепляется за вязкий воздух, но усилия тщетны. Сейчас… вот-вот уже…
Нет!
– … не хрен сувать, куда не просят, – шепот. Злой и громкий. Близко. За стенкой. Стенка? Не желто-каменная – деревянная, висит перед глазами, но прикоснуться к ней не выходит – тело-колода неподвижное, чужое.
– Да ты послухай. Я же, ясень-хрясень, дело говорю!
Воздух спертый, дышать не получается вовсе. И сердце стои́т. Если так, то она мертва. А если мертва, то почему слышит? Почему чувствует запах стружки? Почему вообще способна осознать смерть?
– Гроб – оно для отвода глаз! Ежели тама трупяк был бы, он бы вже завонялся, ясень-хрясень. А раз не завонялся, то трупяка сталбыть и нету. А раз нету трупяка, значится, есть совсем другое, ясень-хрясень.
Нету! Нету трупа! Элья жива!
Помогите!
Еще один внутренний крик и снова эхо.
– И это другое – золото, ясень-хрясень.
Откройте! Выпустите!
Не слышат. Потому что она, Элья, не размыкает рта. Потому что она, Элья, мертва.
– Ежели, ясень-хрясень, осторожно кожи подрезать да досочки оттопырить – можно чуток достать. Да такой случа́й разок только и бывает! Ежели с умением – никто и носа…
– Дурак ты, Техтя, – заметил первый. И ударил. Элья не видела удара, но знала – был. А подтверждением – хрип да скрежет. Снова темнота.
Старая. Плотная.
– Мерзавец, – говорит Каваард, перебрасывая из ладони в ладонь разноцветные камушки. – Просто еще один мерзавец. Увы, таких много и даже слишком. Знаешь почему?
Подброшенные камушки зависают в воздухе, складываются радугой. Красиво. Но Элья хочет не этой красоты, а выбраться отсюда. Однако вместо бегства садится на жесткую траву и говорит:
– Ты мертв.
– Мертв, – соглашается Каваард. – Ты же меня убила.
Он не двигается, но теперь Элья видит не лицо – спину. Потухшие крылья, пятно на фракке, рукоять ножа торчит точно из спинного узла.
– Прости. Я не… Нет, я хотела! Тогда это казалось правильным.
– А сейчас?
…сейчас вам меньше всего следует беспокоиться о подобных мелочах. Конечно, живая склана была бы весьма кстати, но…
Это второе тело тоже неподъемное. И горячее, словно вместо крови по жилам расплавленный металл течет, сам себя согревая.
Но это тело хотя бы дышит. И сердце в нем есть; медленное, уставшее, но стучит.
– Она моргнула.
Знакомый голос. Невозможно. Показалось.
– Показалось, – подтвердил хан-кам, приподнимая веки. Заглянул в зрачки, отшатнулся, выпадая из поля зрения. Исчез.
Сволочь! Убийца! Предатель!
– Предателей нужно убивать, – произнес Каваард голосом Ырхыза.
Теперь камушки лежали на листе желтого пергамента. Рваные края, ломаные линии. Карта? Это ведь та карта, которую старый Вайхе показывал. Откуда она здесь? Или «здесь» есть все?
– Это другая. Просто похожа. – Каваард почесал плечо, и рукоять ножа качнулась, плотнее врастая в спину.
– Почему они хотели твоей смерти?
– Думали, она что-то решит. И продолжают думать. Вот только смерть ничего не решает. Ибо смерть ведет лишь к смерти и ни к чему более. Теперь ты понимаешь?
– А я? Почему именно я?
– А почему бы нет? – Каваард, зачерпнув горсть песка, высыпал на карту. Уже не песок – пепел перегоревших крыльев, перетертых тел засыпа́л линии границ, ленты рек и пятна городов. – Почему не ты?
– …Ты запомни, многоуважаемый Усень, – сиплый старческий голос проникает сквозь дерево. – Всегда найдется тот, кто более терпелив, или умен, или силен, или ловок. Или, наоборот, менее. Менее брезглив и одурманен честью.
Звуки отчетливее. Крики, гомон и конское ржание. Запахи проявляются патокой с редкими нотами тлена. Последний приносит страх и крик, который опять никому-то не слышен.
– И в конечном счете все зависит от того, где ты чуть более, а где – чуть менее.
– Вы мудры, Хэбу-шад, – отозвались с другой стороны.
– Я терпелив. И немножечко удачлив.
Люди замолкают, предоставляя говорить колесам и камням. Стук, звон, скрежет протяжный – на гранитной шкуре дороги будет новый шрам. Колдобина и подъем. Острый бок в попытке пробить обод … Громко. Заглушает.
Я жива! Слышите? Жива! Выпустите…
– Такие вещи выпускать нельзя. Ладно – склана, она в кулаке, но мальчишка-кхарнец! Пусть он не в себе, но вдруг окажется достаточно сметлив, чтобы заметить некоторое… хм, несоответствие?
Вкрадчивый шепоток хан-кама пробирается под веки вместе с горячим пламенем.
Жар к жару. Вдох к вдоху. Жизнь к жизни. Хорошо.
– На молоко дуешь. Мальчишка сидит в зверинце и одинаково болтает, что с людьми, что со зверьми. Велика опасность, выше аж некуда.
Другой голос. Знакомый и почти правильный, но другой. Возможно? Или это тянется агония, и бред становится привычным…
Элья и привыкла. Лежала, слушая, как переваливается в груди сердце. Дышала, пользуясь тем, что «здесь» – где бы оно ни находилось – позволено дышать. Слушала.
– Не трогай мальчишку, слышишь, Кырым?
Ей поднимают веки, но разглядеть, что по другую сторону их, не получается. Мутное. Плывет, пятнышками рассыпается. А Кырым-шад не спешит с ответом.
Сука он. Недобиток. Ничего, Всевидящий попустит – исправится недоразумение.
– Не много ли ты на себя берешь?
– Не много. В самый раз для кагана.
Элья ему почти поверила.
– Я умер, потому что верил, – Каваард терпелив, он дождался ее возвращения. Вот только карту почти замело пеплом. И косым парусом торчало из него крыло икке. Дрогнули жилы, сплетаясь в знакомый узор, сузилась и заострилась лопасть. Это Эльино крыло! Она протянула руку, но прикоснуться не сумела.
– Оно того стоило?
– Умирать – нет, жить – да. Только так и стоило.
– Я мертва?
– Еще нет.
– Я жива?
– Еще нет.
Каваард ждет. Позволяет ей обойти дворик вдоль стены, коснуться золотарницы – жесткие листья царапают ладонь. Он даже разрешает нырнуть под мостик. Знает, что арка, вывернувшись наизнанку, вновь толкнет во двор. И только тогда говорит:
– Если хочешь что-то увидеть, то садись и смотри.
Перечить Элья не смеет. А пепел на карте приходит в движение.
Дорога. Красный камень. Копыта. Много. Сапоги. Сапог мало, один рваный, но след от него самый четкий, пылающий. Постепенно тухнет, впитывается.
А если присмотреться, то… Камень сам хватает и за колеса, и за копыта, и за ноги. Липнет, тянется жадными ртами и пьет непонятное, проталкивая в глотку-жилу. А та ползет под плитами, повторяя каждый изгиб дороги. На некоторых перекрестках еще и ветвится.
– Что это было?
– Дорога, – Каваард улыбался, но левая сторона его лица вспухла черными горошинами язв.
– Какая дорога?!
– Красная. Ты же сама видела.
Видела. Только это видение – ненастоящее, как все вокруг. Она, Элья, бредит на пороге смерти. Перегорела, отдавая тегину больше, чем могла.
Она посмотрела на руки. Кожа между пальцами растрескалась, обнажая серое волокно мышц.
– Жалеешь? – тотчас поинтересовался Каваард.
– Нет.
И это было правдой. Но Каваард снова молчит, предоставляя говорить ей.
И Элья произносит:
– Он… был бы ужасным правителем. Возможно, так лучше.
– Кому?
– Тем, кто решил. Точнее, они думают, что лучше, но… Это не решение.
– …Решения бывают разными, – и снова скрежещущий голос бьет по ушам. – Жадный дурак решил поживиться золотом, внимательный кучер пресек это. Рад, уважаемый Паджи, что наши методы сходные.
Снова повозка на камнях скачет, качается и баюкает ящик-колыбель. Только теперь звук другой, словно не по гранитным плитам едут, но по мягкому.
Живому.
– Люди, склонные к иным решениям, проигрывают. – Это Паджи? Тот самый спорщик Паджи?
– Именно. Наират не терпит слабости.
Колеса едут по алчущим ртам, подставляясь под шершавые языки. А те вылизывают колеса дочиста, снимая частицы живого… Вкусно и сытно, как с тем неудачливым взломщиком ящика. А ловкие и хитрые рты пируют что на мертвом воре, что на убийце. И от скрипучего голоса отхватывают лакомые кусочки. Нет, не отхватывают – он сам их щедро разбрасывает, прикармливая пожирателей. И сплавляет единая утроба черные песчинки в черные нити.
– До Мельши осталось два дня.
– И не поспоришь.
– Вот и не надо. Не люблю.
А с чем спорит Элья? С тем, что она жива, хоть и заперта внутри мертвеца? Или давно мертва, хоть и слышит собственное сердце в одном из миров? Зачем спорить? Пора принимать решение.
– Жива, – Кырым-шад склонился так, что рыжая косица коснулась Эльиного лица. – Очнулась. Вовремя, вовремя… Пить хочешь?
Она не знала. Слишком много всего: слабость, немота, жар, боль в спине и руках. Есть ли среди них жажда? Вроде бы.
– Одно слово – фейхт. Живучесть высшей степени. Удачно, удачно… Будет чем обрадовать кагана.
Внимательный взгляд: ну же, склана, выдай себя. Ты ведь знаешь, что каган мертв. И знаешь, кто его убил. И молчание – единственная тропа к спасению.
Тропа над обрывом.
Тебе будут благодарны, Элья. Быть может, убьют не сразу.
– Т-ты… – губы не слушались, язык кляпом заткнул рот, но Кырым-шад понял правильно. Взмахом руки отпустил прислугу, сел рядом и, ухватив пальцами за горло, легонько сжал.
– Я. И ты вместе со мной. Тебе везет. Умеешь выживать.
Он отпустил Элью, позволяя ей говорить.
Тяжело телу, но не мыслям:
– Я… Больше. Не хочу. Так. Выживать.
На этот раз получилось не пропасть из лаборатории. Час? Два? День? Отблески огня на стене, слабый зуд эмана, туша голема, который кажется мертвым, но на самом деле спит. Слышно, как изредка шелестят шестерни и всхлипывает жижа в патрубках. Видно темную струйку, ползущую по кривому когтю. Вот-вот доберется до края, закапает на пол.
Уже. По паркету расползается лужица, а убирать не спешат.
Угол, который виден Элье, пуст. Движения не чувствуется нигде в комнате. Ее не считают нужным сторожить? Правильно. Куда бежать? Как?
Она выгорела. Особенно руки – пальцы перехвачены полосками полотна и сами белые, как полотно. Но руки это всего-навсего руки. И спина лишь спина. И слабость не смертельна. Пока не смертельна.
Смерть ведь ничего не решает, а Элья жива.
И не хрен лежать и ныть.
Она подтянула ноги к груди. Уперлась коленями и руками – проклятье, оказывается, не только у гебораанов пальцы спекаются – и оттолкнулась. Крик удалось задавить, но стало ясно – спина закипела.
Ковер встретил длинным ворсом. Почти как трава во дворике, где остался Каваард. За траву можно было бы уцепиться, а ворс выскальзывает…
Человек появился из-за портьеры. Он не крался, но по привычке двигался легко и бесшумно, а потому подобрался вплотную, прежде чем Элья его заметила. Даже не его, а высокие сапоги из алого сафьяна: расшитые золотом голенища, кованые носы и посеребренные звездочки шпор.
– И куда собралась? – спросил голос того, кого больше не существовало. – Далеко?
Ответа человек дожидаться не стал – пнул носком в висок.
Вот и конец.
– Думаешь? – Каваард протянул руку, помогая подняться. – Ищешь простых решений?
Его лицо почернело, пошло трещинами. Неужели скоро исчезнет? Или исчезнет сама Элья, вывалившись из этого мира в какой-то из иных?
А потом исчезнет и там. Она ведь знает, что случается с мертвыми телами. И знает, что порой живые гниют не хуже мертвецов.
Каваард неловко почесал спину и задал новый вопрос:
– Боишься?
– Уже нет.
– Правильно. Просто раньше ты не пробовала решать по-настоящему. Держи, – он протянул нож. Длинное лезвие было сухим, а вот к ручке прикипели капли выгоревшей крови.
– Ты есть, крылатый? Или тебя нет?
– И есть. И нет. Мы все оставляем слишком много следов, чтобы просто так исчезнуть после смерти. Особенно здесь.
Элья без подсказки поняла, куда нужно смотреть. Центр карты расползся воронкой, начал жадно глотать песчинки, а они, цепляясь за края, стали вытягиваться нитями.
Совсем как те, из которых линг свивают. Только черные.
От черноты потемнело в глазах, и Элья зажмурилась, падая в воронку.
– Смотри! – доносится издалека голос Каваарда. – Внимательно смотри!
И она открывает глаза. Не все нити черные, просто светлых очень мало. Но они есть. И к ним можно прикоснуться. Хоть бы к ближайшей. Но осторожно, очень осторожно, чтобы не разорвать.
Ульке Вдовица ходит на могилу у замковых стен. Плачет, но уже не по несовершенному убийству. Гладит последний мужнин подарок – тяжелый живот. До того нежданный, что и не верилось поначалу. Но дурных мыслей даже не возникло – будет маленький кучеров сынок. Разродится ли она в таком возрасте? Умрет ли, старая дура? Пусть Всевидящий кинет черно-белые кости. Ульке свой выбор уже сделала.
Это было или еще будет? Где и когда? Или важно, чтобы увиденное просто произошло? Когда-нибудь? Ульке… Имеет ли значение имя?
Нить, истончаясь – упрек за непонимание, – выскользнула из рук. Но вот еще одна, дрожит, гудит натянутая до предела.
Темная кожа, сложный узор от запястий до локтя, от локтя до острых плеч. Алый шелк и блеск украшений. Гортанный смех и ароматный дым из сухих губ.
Но вот смолкает веселье, стихает смех, растворяется в запахе мясной каши дым, а шелк сменяется мягким ситцем. Только узоры на руках остаются.
Вот сейчас Шинтра Белоглазая возьмет в руки палочки с цветными лентами и начнет танцевать. А еще десять девочек – от совсем маленьких до угловатых, уже проклюнувшихся женственностью – станут повторять за ней, разучивая движения.
– Продавать себя не стыдно, – говорит Шинтра. – Но деньги – брызги.
Она повторяет это всякий раз, девочки слушают не понимая. Они продавали, их продавали, в этом не было ничего стыдного: стыд заканчивается там, где начинается выживание.
– Не стыдно продавать себя. Не стыдно делиться любовью, ее слишком мало в мире.
Мало. Элья согласна. Мало света, много черноты. Но тем ценнее редкая удача. Отпускать эту нить не хочется, но совсем рядом мелькает другая.
Топор палача проходит сквозь шею, легко, будто не встретилось на пути плоти и костей. Голова летит по ступеням, тело падает, а палач отступает, касаясь глаз.
Палач и свет?
Свет бывает разным.
Оттолкнуть, не видеть извращенного милосердия плахи, закрыться от благодарности уходящих. Как можно благодарить за легкую смерть? Наверное, так же, как за тяжелую жизнь. И то, и другое ценность.
И Элья тянется к следующей нити, пробиваясь сквозь воздух. А он густеет, застывает черным стеклом, готовый запечатать её-муху. И почти затвердев, выворачивается наизнанку, выталкивая…
…на мокрую шкуру. Слипшийся мех с дырявым узором прилип к щеке. Рядом сидела бабочка с полупрозрачными крыльями, чистила лохматые усы.
Голова и руки болели. Спину мелко-мелко дергало, точно моль, перепутав, отложила яйца не на медвежью, а в Эльину шкуру. Личинки вылупились и шевелились под повязкой, пожирая плоть.
– Сутки, – Кырым-шад прихлопнул моль. – Я уж снова волноваться начал.
Слуга перевернул Элью и плеснул водой на лицо и грудь. Вытер небрежно и сунул под поясницу подушку.
Стало видно и комнату, и ее хозяина.
Кырым поднес чашу, настойчиво сунул в руки.
– Растертый линг, оливковое масло, кобылье молоко, – перечислил ингредиенты он. – Пей.
Рот связало, обволокло жиром, известью осело на языке.
– Будет ли польза – не уверен, но вреда точно нет. А я буду спокоен, что сделал все возможное для тебя. Здоровье и благополучие спасительницы кагана – дело государственной важности.
Льстит? Напоминает, что она, Элья Ван-Хаард, всецело зависит от его милости?
– Ты ведь спасла не только его, но и себя. Сделала такое, чего сама пока не понимаешь.
Понимает. Никого она не спасала. Ырхыз мертв. Он лежит в ящике, про который пустят слух, что в нем везли золото. И тело настоящего кагана бесследно исчезнет в какой-то Мельши.
– Пора готовить тебя к чествованию, склана. Ибо пока ты выглядишь как пугало. Эй, опять?…
Пу́гало ладили на заднем дворе. Безногий дед, устроившись под стрехой, лишь кивал да изредка покрикивал, больше для порядку: у внука-то все спорилось в руках. Да и внученьки, такому делу радуясь, спешили с помощью. Кто лохмотья несет, кто из конского волоса да веревок патлы крутит, кто тыковки сухие на шнурки подвязывает. Будет ветер гулять, сталкивать полосатыми боками, а семечки внутри звенеть станут.
– Деду! Деду! – младшенькая замахала прутяным веником. – Не спи, деду! Глянь!
Глядел. Не на пугало – что он, за жизнь пугал не видевши, что ли? – на семью смотрел. На дочку, по весне расцветшую. На мелкотню, в пыли вывозившуюся. На Граньку – крепкой породы, ладного норову, хорошей рукой дом держать станет.
И радостно было деду. Даже ноги отнятые болеть перестали.
Ладилась жизнь.
Элья едва не разрыдалась от зависти, а в руки скользнула другая нить.
Давал жизни Спотык! Летал рубанок да по досочке, снимал витую стружку, сыпал на пол, укрывая ворохом чутка сыроватых пахких опилок. Почти снег, только теплый. Белянка зачерпывала руками и нюхала, жмурилась и фыркала по-кошачьи. Вот никогда бы не подумалось, что Спотычек так плотничать мастер!
Хорошо.
Так хорошо, что и не бывает. Пусть дом старый, подгнивший с одного угла и черно-подгоревший с другого. Пусть крыша просела и печная труба обсы́палась. Поправится. Были б хозяева, будет и хозяйство.
И жизнь будет. Новая, незнакомая, но славная.
Улыбнувшись этаким мыслям, Белява начала сочинять новую сказку про строителя волшебного замка. А как же ж дите уложить без сказки-то?
В сказках не бывает мух. А здесь была: ползала по лицу от нижнего века, по носу до сомкнутых губ и обратно. Как пролезла в запечатанный ящик?!
Прочь! Всевидящего ради, только не это! Не черви, не насекомые! Да, охотники до мертвого всегда найдутся, но Элья ведь жива! Чувствует и не может даже вздрогнуть от отвращения. Остается неподвижной.
Удобной.
Муха замерла, но не исчезла… Ничего. Элья ведь не застрянет здесь? Конечно, нет. Уйдет. Хотя бы в лабораторию, где можно задержаться подольше и даже поговорить с Кырымом.
Ему нужна здоровая склана? Он её получит. А потом получит…
Повозка подпрыгнула, и с нею – тело в ящике. Муха зажужжала и нырнула в ноздрю.
– От неслух. – Зарна нежно держала мальчишку за ухо. – Я ж тебе говорила.
– Не трогай меня, ак-найрум! – закричал карапуз.
– Я тебе покажу «ак-найрум», – Зарна несильно наддала по тощему заду. – Ладно, показывай коленку.
После минуты споров коленка была промыта и перевязана. А мальчуган, получив поцелуй в макушку, унесся в дом.
Из угла двора за ней наблюдал второй мальчишка, похожий на первого, но старше. Наблюдал внимательно, прицениваясь – или прицеливаясь? – но не пытаясь вмешаться. Независимый и гордый Чаал-нойон. Не родной он Зарне, как и убежавший малыш. Вот ведь одарил Всевидящий: явилась в Ханму и получила ношу из троих неслухов и кошеля с золотом. Хотя не было бы монет – все равно позаботилась бы. Есть ведь не только кровавая дымная столица, есть далекий дом, где будет уютно даже наир.
Свет пробивается ввысь, слегка разбавляя черноту над городом. И светом этим дышится.
Хотя бы глоток воздуха! Ведь живая! Или не-мертвая?
Дышится на кузне тяжко. Воздух, раскаленный над горном, плывет, мажет стены копотью, давит из тела испарину. И льется пот по плечам и шее, по рукам и животу. Молот по чурочке и тот будто бы не со звоном – с хлюпаньем ударяет.
– А я и позатого разу казамши, что треба подкавыкати ужо, – пацаненок, у самых дверей пристроившись, пытался глядеть и на Вольса, и на гнедого, с разбитыми копытами, мерина. – А деду жалиццо. Вот захроме Бранька, тагды и будьма ведать.
– Не захроме.
Пацаненок важно кивнул: верил. Ото ж, руки-то у Вольса знатные, так обувку поставят, что побежит меринок молодым жеребчиком. А кузнецу за то благодарствие будет и туесок с медом. Арша-то порадуется, она до сладкого охочая.
Может, и зудеть перестанет, что давеча перебравши был.
– А ишшо кажутьма, в Падкрыжаках монстру бачивши. Зубатую, што демон Исс. Башкой – змеище, а телом…
Арша, она отходчивая. И ласка́вая. Свезло ему с женкою, хвала Всевидящему.
Прилаживая подкову – мерин только вздыхал да косил недоверчиво – Вольс улыбался. Улыбаясь и домой вертался. И совсем про другое думал, на Аршу и недошитое красное платье глядючи.
Светлая ниточка, завязавшись узелком, дальше налилась чернотой. А после и вовсе оборвалась, хлестанув по пальцам: не туда смотришь.
Каваард придержал пальцами рассыпающееся лицо. Но куски сгоревшей – сгнившей? – плоти вываливались и разбивались. Пепел к пеплу.
– Война, – произнесла Элья. – Это из-за войны столько черного?
– А война из-за того, что столько черноты. Причина и следствие равнозначны. Равновесны. Но если нарушить равновесие… Иногда мне кажется, что Всевидящий мухлюет в этой партии. Играет монетой, у которой с двух сторон – черное.
– А что мне делать в этой игре? Подскажи, Каваард.
– Тогда опять решение будет принято не тобой.
Издевается, сволочь! Мстит… Нет. Он не способен мстить, потому что мертв. И решать поэтому не может. А Элья, наоборот, жива.
– Именно. Жива. Помни.
Каваард развел руками: смотри! Думай. И Элья снова повернулась к карте. Ну же, нити-ниточки. Ведете же вы куда-то?
Вниз, под землю, липнут друг к дружке, свиваются лохматым, свежевыпряденным волокном, которое – почему вдруг красное? – ползет под дорогами. Смотри, Элья, смотри! Беги по тракту, который люди Красным зовут. Лети навстречу яме-ямине. Только оглянись сначала. Посчитай.
Были камушки-башни на песке? Стали пасти голодные. Глотают пряжу, давятся. Сплетают в грубое непроглядно-черное полотнище. Мало белых нитей, да и те заткались темнотой. А полотно рвется лентами, узкими и жесткими, точно кованными. И медленно ползут они вверх, скрываясь в низких облаках.
Вверх, вверх, выше и еще выше. Туда, куда уже взглядом не проникнуть.
– Что там? Кто там? Каваард, ты же знаешь!
И она знает. Там, над облаками, плывут Острова.
– Зачем им? Зачем? – Элья лежала на песке, глядя вверх. Это ее убили сегодня. Удар в спину, и времени почти не осталось.
Времени на что?
На то, чтобы понять, а главное – принять.
Из овечьей шерсти прядут нити, из нитей ткут полотно. А из полотна плащи шьют. Из белого белые, из черного черные. Просто? Куда уж проще.
