Текст книги "Наират-2. Жизнь решает все"

Автор книги: Карина Демина

Соавторы: Евгений Данилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Они ведь одногодки, Туран и Ырхыз, только разные. Нет, пожалуй, не в том дело, что Ырхыз выше и крепче, и не в медной коже, волосы у обоих светлые, но у кагана что конская грива, а у кхарнца – пух одуванчиковый. И стихи пишут оба. Читали, под вино и сопение звериное, под напевы селембины и ритмичное постукивание вороньих глазок в руках примолкшего Вирьи.

Вот! Стихами они разные. По правилам сложены, да только у каждого правила свои. И правила, и миры. Как знать, что будет, когда миры столкнуться? Наверное, хорошо, что Элья стихов не помнила.

– Конем и вправду никого не удивишь, – продолжал Туран. – А вот сцерх… Он мягко идет. И быстро. Быстрее любой лошади. И нет ему препятствий: что ров, что вал, что стена. У вождя бадонгов сцерх самый крупный. На спину ему стелют пардусову шкуру. На шипы и лапы вешают браслеты золотые. А чешую расписывают, и так тонко, что каждая чешуйка по-своему, но одним узором. И ходит такой сцерх за вождем, как собака.

Врет. В какой-то момент Элья отчетливо поняла – врет светловолосый: мелко дрожит горло, мнут пальцы мочку уха, и нижняя губа покраснела, припухла оттого, что прикусывает ее кхарнец то и дело.

– Или лежит у ног повелителя своего, показывает, сколь грозен тот и славен, – закончил Туран.

Элья в очередной раз наполнила стакан-наперсток. Пригляделась к человеку, наново, как будто прежде и не видела. Показалось ли? Какой смысл в подобном вранье? Никакого. Разве что… Ну конечно, кхарнец – чужак, как и она. Боится Наирата и пытается найти покровителя, вот и старается быть полезным, надеясь на грядущие выгоды. Он знает, как угодить новому кагану, и угождает. Любит Ырхыз зверье и тех, кто при нем.

– Дурак ты, кхарнец, – беззлобно проворчал Ырхыз. – Пьяный дурак. Кашлюну за такое приличный наир должен голыми руками язык выдрать. Коня на сцерха променять, хех. А вот – чтоб лежал у ног или проехать разок для устрашения швали… Повезло тебе, кхарнец, что пользы в тебе пока больше, чем дури. Будем думать вместе над такой выездкой. Но главное – пораскинь мозгами над остальным. Цанхи в том деле одни не управятся. Там такое начнется… Но я хочу, чтобы каждая сволота, чтобы все! Каган Ырхыз усмирит любую тварь!

С облегчением отставив пустой кувшин, Элья откинулась на солому. Рядом, вьюном скользнув под бок, растянулся Вирья, подпер кулачками подбородок и, улыбнувшись, спросил:

– А тебе крылья спать не мешали? Ну раньше?

– Нет. Они не всегда жесткие. В бою вот или когда эман нужен. А если спать, тогда мягкие становятся.

– Как ваше стекло? – уточнил Вирья.

– Почти.

Ырхыз еще немного посопел, почесал шрам и произнес:

– Я прикажу, чтобы тебе не мешали, кашлюн. Получишь все, что будет нужно. А теперь уходи. Я устал.

Снова тяжело затопал Морхай и почти беззвучно пошел рядом кхарнец. Оба исчезли в темноте, а стук двери, если он и был, растворился в урчании сцерха.

Допив вино, Ырхыз вытер руки о солому, стащил кемзал и, накинув на Элью, велел:

– Подвинься. А ты, Вирья, расскажи мое любимое, про Белый Город.

Длинная рука легла поперек спины, притянув и ее, и Вирью, а шеи коснулось холодное кольцо. Ырхыз уснул мгновенно, еще до того, как ушел Туран, и погасла последняя лампа. Следом тихо засопел мальчишка, перевернулся во сне, обнял Элью за шею и забормотал что-то на своем языке. Она не слушала его и все силилась понять, почему вышло так, что первую ночь ясноокий каган, сердце Наирата, рука, узда и плеть, провел в зверинце?

И выглядел при этом совершенно счастливым.

«Мой друг.

Случилось. На чествовании Агбая, перед лицом всей Ханмы».

Урлак поморщился. Он даже не думал, что такая краткость будет его раздражать больше, чем уже привычное камовское словоблудие. Раньше по количеству изысканных оборотов можно было понять, насколько Кырым взволнован. А сейчас? Или это высшее проявление паники?

Тай-Ы мертв. Теперь счет идет на дни. И, разумеется, все хоть немного да опаздывают.

«События развиваются вполне предсказуемо. Агбай ушел вместе с каганари, Диван частью затаился в ожидании, частью разбежался».

Блохи спешат с дохлой кошки убраться, а умные люди действуют не торопясь, но успевая. Первая партия кхарнской бронзы прибыла, остальные, надо полагать, тоже на подходе. Ирджин из Стошено пишет, что замена почти готова. Что поделать, теперь все «немножко» позади времени.

«Наши расчеты верны. А потому срок – не позднее середины лета. Имела место даже предсказанная вспышка, которая вылилась в избиение артистов по причине траура».

В ломком голосе голема сквозила чужая нервозность. С чего бы? Не смерть же Тай-Ы напугала хан-кама и не беснования Ырхыза, вполне ожидаемые пусть не по форме, но по сути? Или все же… А ответ – за красным отблеском стеклянных глаз, насмехающихся над всеми стараниями человеческими.

«И еще: он совершенно неконтролируем. И он у власти. Он готов отправить на плаху меня, тебя и весь Наират».

Готов. И отправил бы, Ырхыз, дикий мальчишка, будь он в полной силе. Но власть это не только приговор по движению пальца. Власть – это копья и вахтаги, фактории и големы, пушки и люди. Потоки масла, зерна и железа, пускай и смешанные с потоками крови, но не утопленные в них. Чтобы это почувствовать, требуется время. Но его нет. Правильные мысли и соответствующие им правильные поступки нынче – самая большая ценность, только ими и можно купить победу.

А потому пора явиться в Ханму. Проводить ко Всевидящему старого друга.

И было так, как говорил Ырхыз. Похороны: пышные, тяжеловесные, полные ритуалов, смысл которых снова ускользал от Эльи. Но еще тяжелее были предчувствия. Цепкие и неясные, тянулись они за процессией на нитях-голосах, расстилались под копытами белых волов и колесами арбы, скрывались за воротами хан-бурсы и оставались вовне, в толпе, прислушиваясь к осторожному шепотку, к надеждам и чаяниям.

Перемены искали свой лик. Не находили. И снова ждали, как ждала Ханма, отходя от похорон, подставляя каменную спину жаркому летнему солнцу да сторожко приглядываясь к цитадели дворца.

И однажды, когда минул срок скорби, отмеренный Злым Ырхызом, захрипели, прочищая глотки, трубы. Очнулся замок, беззвучно отворились ворота, и по улицам города пронеслись всадники. Алые чепраки были на конях их, алые плащи лежали на плечах их, алые хвосты свисали с бунчуков их. А к поясам были приторочены лаковые тубы, в которых – об этом мигом вспомнили старики – лежали шелковая камча из алого же шнура да кусок белой кошмы. Каган Ырхыз созывал Великий Курултай. И горе тем, кто руку подымет на гонца. И втройне горе тем, кто дерзнет отказом ответить на приглашение – не плеть, но сталь покарает отступника.

Чайки ныряли в море. Белые стрелы в белое войско волн, что вал за валом накатывало на подножия скал, брызгами солеными угрожая Дайвар-ханме.

– Мааа! Мааа! Кабли! – кричал Юым, захлебываясь счастливым смехом.

И вправду корабли, на самой границе горизонта идут косяком, расстилают паруса да трогают тяжелую морскую гладь веслами. Взмах и еще взмах. Скоро ударит во дворе старый барабан, зажгут на дальних камнях сторожевые костры, а к городским пристаням поспешат коллекторы. И уже завтра торговцы постучат в ворота Дайвар-ханмы, грозной всадницей оседлавшей скалу.

– Уведи Юыма, вечереет, – велела каганари. – И вели подать кальян.

Холодный ветер, горячее вино и сладкий намум. Вечер, который, как все иные, не хуже, чем в Ханме, не лучше… И призрачный мир счастья, что раз от раза все более реален.

На следующее утро в ворота постучали не купцы, но гонец с алым бунчуком и лаковым футляром, каковой он вручил Агбай-нойону. И присовокупил просьбу лицезреть ясноокую каганари. Агбай ответил, что каганари больна.

Врал. Она не была больна, она была счастлива. Каганари Уми глотала намум и любовалась кораблями.

Триада 3.2 Бельт

Слаб тот, за чьей спиною много брошенных дорог. Но глуп тот, кто идет по чужой.

Присказка бродячих торговцев.

– Отрекаюсь!

ФерДьях Краснобородый, перед уходом в Белый Город.

Успеть к похоронам кагана.

Так сказал Ирджин. Бельт лишь пожал плечами, будто получив весть не о смерти ясноокого Тай-Ы, а о преставлении какого-нибудь мелкого нойона. При сборах стошенский смотритель был деловит, но несуетлив. Нехитрое хозяйство передал немым братьям – им до прибытия какого-то ирджинова родича предстояло самим управляться. Последним прощанием приимного Дома стал шмат дерьма от Хрызни и мат Орина.

Несколько дней в карете, такой душной и непривычной, окончились у стен Ханмы. В столицу въехали не то чтобы тихо, но вполне незаметно среди множества разномастных паломников, прибывших на похороны.

Успели.

Но всю траурную неделю провели взаперти, согласно указаниям Ирджина, исчезнувшего сразу после того, как Бельта и Орина определили на постой в неприметную лавку. Для них вся Хамна теперь сжалась до размеров двухэтажной клетки. И самое мерзкое заключалось в том, что Бельт начал привыкать к подобному.

Рыжая кошка развалилась на подоконнике, подставив солнцу тугое брюхо. Сквозь короткую светлую шерсть просвечивала розоватая кожица с крапинами блох. Кошка спала, только усы ее время от времени вздрагивали, да кончик хвоста начинал нетерпеливо стучать по стеклу, отгоняя любопытных воробьев. Ей не было дела до людей: она готовилась стать матерью, а потому добирала последние мгновенья спокойной жизни.

– Валяется, зараза. – Орин запустил в Рыжую огрызком яблока, но не попал, а кошка, лениво приоткрыв зеленый глаз, перекатилась на другой бок.

– Не нужно обижать моих животных, – произнес Кошкодав, подсовывая к усатой морде блюдце с молоком. – Пользы в них побольше, чем в некоторых людях.

Может, оно и так, но слишком много здесь зверья. Кошки слонялись повсюду, ютились под козырьками крыши и на самой крыше, порой забирались в дом, осваивая и первый, торговый, и второй, жилой, этажи лавки. Они орали по ночам, воевали или любились, уходили и возвращались, отъедались и зализывали драные раны. Или вот помет приносили, легко оставляя котят в заботливых руках Кошкодава. А тот, вместо того, чтоб топить, растил, возился с бессчетной армией бродяг. Впрочем, польза от них-таки была.

Там, где обитают кошки, мало пользы от собак. А без собак не найти тайники, в которых улыбчивый хозяин прятал мешочки с самыми ценными и редкими, запрещенными к продаже либо укрытыми от неимоверных пошлин ингредиентами. Их приносили днем, вместе с другими, такими же необычными по виду, но в тех – Бельт поддался любопытству, заглянул в несколько – было разрешенное: темные надкрылья пустынных жуков, белые комочки змеиного корня и калгана, желтый пух таволги или же сыпкий цвет бузины. Тертые маральи рога и разноцветные птичьи перья, кости, когти, лапы и мышиные хвосты. Многое вообще оказалось неузнаваем без помощи Кошкодава, хотя кое-что было вполне очевидно: глина и белый песок, янтарь, жемчуг, сурьма и красная охра. Белила. Чернила. Уголь. Соль. Барсучий и медвежий жир. Воск. Перечень бесконечен, и как тут человеческому глазу отличить одну труху от другой?

Кошкодав отличал мгновенно. Делил товар на тот, который оставался внизу, и тот, что отправлялся наверх, в особую комнату с длинным столом, аптекарскими весами и россыпью серебряных гирек. Некоторые же ингредиенты и зелья – их названия так и остались тайной – сразу исчезали в широком поясе, чтобы оказаться… Где? Наверняка, в схронах, о которых ведал лишь хозяин дома и кошки.

– Каждый живет, как умеет, – сказал Кошкодав в самый первый раз. – И каждый уродует себя, как умеет. Ты вот войной, кто-то зельем. Каждому свое.

И ковыляя по узкой лестнице, добавил:

– Каждому свое. Кто-то ищет, кто-то прячется.

Прятаться удобнее всего было именно в этой комнате. Помимо отличной дубовой двери здесь имелись неприметный лючок в полу, выводящий в коридор первого этажа, и целых два окна на противоположных стенах. Из одного легко выскочить прямо на низкую крышу соседней постройки, а рядом с другим ждет своего часа длинная доска, способная обернуться шатким мостком над узкой улочкой. Увы, теперь хозяину приходилось мириться с обществом двух сомнительного вида мужчин, а гостям – с кошками и разнообразнейшими запахами, преимущественно, неприятными. И всем приходилось мириться с тем, что увидено больше, нежели того требовал разум и чутье. Вот поневоле и отворачивался Бельт, не желая глядеть, как серые пушинки скользят с лопаточки в холщовую утробу мешка, а синяя нитка затягивает горлышко, запечатывая чужие грезы.

Орин же глядел от скуки и тоски.

– Курят дураки, – пробурчал он из-под маски: кусок материи и неаккуратные прорези для глаз, носа и рта. Судя по равнодушию, с каким Кошкодав принял грубую личину, ему не впервой было укрывать сомнительных людей. Всё как и говорил Ирджин.

Кошкодав, отстранив смоляную кошечку, сунувшую любопытный нос к мешкам, миролюбиво ответил:

– Как раз дуракам бегать в сказку нужды нет. Им и так хорошо. Они ж дураки, они сегодняшним днем живут. А вот когда умный человек завтрашнее видит, и оно его пугает, вот тогда и хочется ему уйти куда-нибудь.

Хочется. Была правда в тех словах, хотя сильно умным Бельт себя не считал, да только вот… Понесла жизнь-байга, выхлестнула на крутой склон, с которого только вниз дурным галопом, да на закусившем удила жеребце. Теперь и соскочить, шею себе ломая, – дурь, и усидеть на скользкое спине, руками за гриву цепляясь да подгоняя криком судьбу, – та еще забота. И бездорожье – паршивей некуда. Ну на то она и байга, тут на коня и чуйку полагаться следует. А чуйка ой какая нехорошая…

Меж тем лето разгоралось, разлеталось мошкарой над сточными каналами, над ямами выгребными, над площадями и улочками. И вторя рою, гудел народ, перешептывался, передавая друг другу слухи, мешая прошлое с будущим, домыслы с надеждами.

Пестрый город. Буйный город. Один всего раз тут побывал, давненько, с той поры Ханма вроде и не переменилась. Быть может, другим разом Бельт не без удовольствия прогулялся бы, проверил, стоит ли на прежнем месте трактирчик «У городских ворот» да не позабыла ли однозубая стряпуха, как острую похлебку варить. После б в веселый квартал заглянул или к стенам городским, туда, где петушиные бои устраивают да вороньи глазки кидают…

Другим разом. Нынче же Бельт и Орин сидели в доме безвылазно, окончательно привыкшие к нервной полуспячке долгих ожиданий. Так спят измотанные солдаты в лесу, одинаково готовые ухватить несколько минут покоя, быть зарезанными или резать сами, еще толком не разлепив ото сна глаза. Поэтому когда день на двенадцатый в аптеке объявился Ирджин, Бельт даже не выбрался из угла, только переложил самострел под кожушок.

– Уж лучше так. – Ирджин гладил полосатого кота с разодранным ухом и разноцветными глазами. Кам коту явно пришелся не по душе – пышноусый зверь раздраженно дергал хвостом и зашипел на смуглую руку, но не кусал. – Сейчас многое решает слаженность и четкость действий.

Снизу доносился голос Кошкодава, нарочито громкий, фальшиво-пьяный, выводящий рулады нехитрой песенки. И стая охотно поддерживала его слаженным мявом.

– Орин, ты должен исполнять все, что тебе говорят. В точности. И ты, Бельт, должен следить, чтобы он исполнял все. В точности.

Еще три месяца назад Орин огрызнулся бы, двинул кулаком по столу, изорвал в клочья маску, что держал в руках. А нынче лишь посмотрел на увлеченного котом Ирджина и прикусил свежепроколотую губу, в которой блестела полоска серебра. Нехорошо посмотрел, не своим взглядом… Уж лучше бы орал и матерился, ибо забот с такими вот взглядами только прирастает, а не убавляется, что бы там себе не думал этот криворотый кам. Не знает он Орина, ой не знает. Да и кто знает этого нового?..

– И если я говорю, что вот это нужно пить пять раз в день, то не четыре, не три, не шесть, а именно пять. Если я говорю, что дважды в день нужно втирать в волосы мазь из плоской склянки, а в шов – из высокой и круглой, то нужно так и втирать.

– Я понял. – Спокойно и негромко. А должно быть громогласное «да пошел ты». Должно, но его нет.

Зато есть шрам, точнее свежий порез в волосах, наспех схваченный нитями. Пройдет пару дней, и затянется, зарастет белым бугром, еще одной особой отметиной.

– Это хорошо, что понял. – Ирджин разжал руки, позволяя коту сбежать. – И надеюсь, понимание это сдержит тебя от необдуманных поступков. К примеру, от попытки пройтись по городу.

Сдержит? Теперь и вовсе непонятно, что держит Орина. Уж во всяком случае не засовы на двери и не замки на ставнях, хитрый ключ от которых висит у Бельта на шее.

– А вот господину управляющему сумасшедшего дома пришло время вспомнить о своем воинском прошлом. Я в хорошем смысле, Бельт, в хорошем. Видимо, судьба у тебя такая – с людьми работать. А потому слушай внимательно, что делать и куда идти. Теперь от тебя многое зависит, камчар. Хотя какой вы теперь камчар, господин Бельт? Вы самый настоящий…

… табунарий. Ни много, ни мало – хозяин и голова целой вахтаги солдат, злого табуна рубак, прошедших огонь и воду. Очень непростого табуна.

Бельт смотрел на полсотни людей, чудом избежавших казни в Гаррахе прошедшей зимой. Такие же как он, честно бившие склан по лесам и объявленные за то нарушителями перемирия, только не сумевшие вовремя убраться подальше. А сколько их осталось гнить по чащобам Ольфии и Хурда? Да и этим пяти десяткам предстояло тогда лишь одно: собственной кровью скрепить вечный мир. По приказу славного кагана Тай-Ы. Но был тегин Ырхыз, который не пожелал вот так задабривать крылатых тварей.

А потому вахтага готова была служить. Отчасти, из понимания, что веревка и палач всё еще маячат где-то вдали. Но в куда большей мере – из-за нового выверта судьбы, почти уже перекрасившего приговоренных преступников в честных вахтангаров. Глядел Всевидящий черным Оком, а тут – р-р-раз! – и белым припечатал.

Ровно так же думал когда-то Бельт. Ровно так же мог он оказаться среди этих злых и веселых воинов, мог смотреть из толпы на незнакомого табунария… Или не мог? А эти сидят, надеются, верят. В перемены, в доброго тегина, в будущее честное, справедливое, где каждому отмеряно по силам его, по смелости да отчаянности. Эти готовы право на жизнь выгрызать и вколачивать ножи в глотки во имя ясноокого Ырхыза, долг отдавая. Знали бы кому отдают…

К счастью, не знают.

– Значится, ты к нам дядькой, уважаемый? – деловито осведомился немолодой, но крепкий с виду мужик с обвислыми соломенного колеру усами. – Это добренько, а то сидим тут, только воздух вокруг портим, што кони болезные. Я – Усень, бронный ходник.

Прозвище, не имя, но большего требовать не стоит. Захочет – скажет сам. Пока же глядит, выжидая, усы поглаживает.

– Где взяли?

– По-за Шуфрицей, вахтага Сумжи-нойона. Один из десяточки остался, остальных – в капустяку, а меня по башке шестопером.

– Я – Бельт, под Лаянг-нойоном ходил.

– Бывалый, значится… Это вот у нас Крыжа, из моей вахтаги, бывший камчар.

С пола поднялся огроменный человек с пустым взглядом. И, не сказав ни слова, снова сел.

– Завьяша, Вирхун, Нобель. Савуня из тяжников, не гляди, что кривой, рубиться он мастер. Жура…

Усень знал всех, по именам и заслугам, про каковые рассказывал немногословно, но четко и с гордостью, будто и не было позора. Будто просто собирается вахтага, пускай и в престранном для сбора месте.

Держали табун, как и положено, на конюшне, пусть и пожженной в прошлому году для усмирения какой-то заразы. О болезни говорил приколоченный к воротам знак грубой ковки, местами насквозь проржавелый, но все еще отпугивающий боязливых. Но те, кто обжил конюшню, защищаясь от дождя просмоленными полотнищами, греясь около потайных костерков, боялись вовсе не старого мора. Они сторожко прислушивались к тому, что творится за глиняными стенами, готовые защищать новообретенную свободу ножами, кольями, осколками камня и голыми руками. А уж если настоящее оружие дадут…

– Ты б сказал чего, табунарий, – хмыкнул паренек с переломанным носом, скалясь остатками зубов. – Чай бы послушали.

Бельт знал, что он – чужой для этих людей. Не сидел в одной с ними яме, не стоял плечом к плечу перед настоящим табунарием, приговор выслушивая, не ждал, деньки меряя, когда всем скопом поведут на шибеницу. А потому и лезть без нужды в души не стоит. И не полезет, не души ему нужны, но руки и умение воинское. А значит, разговору быть короткому.

– Что было, то было, – громко сказал он. – Кому-то память, кому-то злая наука. Но то позади. А впереди – служба под Бельтом Стошеновским, то бишь мной.

– А ты под кем?

– Я – под сильными людьми и яснооким Ырхызом.

Поверили. Приосанились. Потянули носами, чуя слабую вонь грядущей крови. Знают, демоново семя, что где кровь и гарь, там и добыча. И думы уже не о шибеницах и кольях, но о золотишке, каковое милостью кагана глядишь и попадет в умелые руки. Будет смута. Будут трещать ворота домов. Будут кричать бабы. Будут молчать мертвяки. Будет летать со двора на двор огонь, да будет смирнехонько лежать золото в поясе или за голенищем сапога.

Всего будет.

– А долго нам еще в этом сарае конские сраки жевать?

– Пока я не скажу, что хватит. А это вам – для ума. – Бель завозился с большой испятнанной котомкой, распутал завязки и вытряхнул на пол отрубленную голову.

Люди затихли, засопели, разом переменяясь.

– Это один из ваших, давеча сбежавших. Не я его ловил, убивал и шею ему пилил, на то есть свои умельцы. Не сиделось дураку на жопе, не ждалось хорошего. Выбегал себе плохое. Незачем его ошибки повторять, скоро будет вам приличествующая броня и оружие, лошади, жратва и прочие награды. Вы теперь – под сильной рукой.

Бельт повернулся к Усеню, так и замершему, пятернею в ус вцепившись:

– Быть тебе подтабунарием пока. Дели людей на десятки, ставь над десятками камчаров.

– Давно уж. Чай не дурни безголовые.

– Тогда показывай.

Начиналась привычно-непривычная служба.

Жорник ждал у поваленных коновязей, сидя на светлом плоском булыжнике. Бывший загляд курил трубку и щурился на небо, точно силился разглядеть чего-то на слепящем лике Ока. Знак искал? Думал о своих, темных делах? Только Бельтовы, пожалуй, потемнее будут.

– Шумят? – поинтересовался Жорник, пыхая дымом.

– Нет.

– Я б шумел.

– Потому ты здесь, а не там. – Бельт глянул вверх и едва не ослеп, до того ярко, гневно полыхнуло Око.

– И верно, – Жорник с кряхтеньем сполз с валуна, одернул коротенькую безрукавку, отороченную грязноватым собольим мехом, задумчиво придавил случайного клопа, что неосторожно выполз из складок брюха, и произнес. – Мое дело – мелкое: собрать хаванинки сносной, притаранить сюда. Да следить, чтобы не утекли, мерзотники.

Бельт еле удержался, чтобы не двинуть по гнилым зубам. Он боролся с этим желанием с самого утра, с того мига, как увидел Жорника на грязном подворье. Встреча, надо сказать, удивила и раздосадовала обоих. Загляд Охришек – с какого перепугу он оказался в Ханме?! – наорал на Лихаря и чуть не прирезал какого-то калечного доходягу, некстати сунувшегося с вопросами. И так и не отложил нож. Сам Бельт чуть не всадил самострельную стрелу в отвисшее пузо.

Успокаиваться тогда пришлось долго, под бурчание Жорника о делах давних и отошедших, о сугубостях фартовой работы и возможных конфликтах, но никак не промеж хорошими людьми, а исключно между их интересами. И вроде отдышался Бельт, убрал поглубже в котомку самострел, но вот по-прежнему сводило зубы от необходимости вести дела с этими вот. И кулаки чесались. Зато стало понятно, кто носится на побегушках вокруг старой конюшни и раздобывает харчи для бывших преступников. А также – кто охотится на беглецов и отрезает им головы. Когда нынешняя, подгнившая, подвяленная на солнце и пообъетая червями выкатилась из сумки – снова захотелось зарубить Жорника.

За то, что ему все равно, кому служить. За то, что плевать, чьи головы резать. За то… За то, что сам Бельт стал почти таким же.

А ведь эта сволочь – напоминание о неудачном побеге в Гаррахе – просто еще один пес, прыгнет и ухватит, стоит только дернуться.

Сплюнув, Бельт процедил:

– До встречи.

– Погодь, не гони возок. Дело есть, – дружелюбно осклабился Жорник.

– Какое?

– У тебя полста людей, у меня два десяточка хороших, да еще два всякоразных чуть позже наберется. Итого – под сотенку будет.

– И что?

– А как соберешься веселье веселить, заранее шепни словечко старому знакомцу. И будет тебе подмога. А нам – прибытка, – Жорник говорил легко, словно о ставке на следующий бросок вороньих глазок. И ведь вправду – пытается от чужого фарта свой поиметь, выкладывает монетки на поднос. Паскуда. Ну ничего, скоро начнут все со всеми рассчитываться, тогда загляд и за эту ставочку ответит, и за кое-какие прежние.

– Будет тебе словечко, – сказал Бельт.

– Вот и славно, Арбалетик, вот и чудно.

Хитер ты, загляд Охришек. Только сильный конь и хитрую змею копытом давит. И давно тот конь заседлан.

До самого вечера Бельт бродил по Ханме, слушая разговоры, собирая сплетни и пытаясь четче уловить то неясное, что витало в воздухе.

Ожидание?

Ханма ждала Великого Курултая.

Страх?

Ханма боялась нового кагана, уже прозванного Злым.

Предчувствие?

– Быть беде, быть беде, – приговаривала пухлая торговка пряностями, который раз кряду пересчитывая склянки на прилавке. А худая, выблеклая девица, разложившая на столике резные шкатулочки, украшенные простым камнем и аляповатой росписью, спешила подхватить:

– А я сон видела! Вот как есть видела, – и переходила на громкий шепот, опасаясь всего и сразу. – Будто бы гром гремел, а вся площадь, вот как есть, к железным демонам провалилась! А из разлома огнем пыхнуло!

– Горе, горе, горе, – стонал нищий, увязавшийся за Бельтом от самых ворот, он тянул единственную руку и требовательно тряс кружкой, в которой позвякивали медяки. – Горе!

– А на горке, на горé стоит дом в серебре, – лопотала блаженица, раскидывая на юбке цветастые листы. – В доме том девица…

– Ой, да какой с бабы толк? – спрашивал бондарь, скатывая с телеги крепкие дубовые бочки, которые подхватывали, отволакивали под навес да ловили новые. – Где это видано, чтоб бабу на трон? Сын-малолеток, как оно там еще повернется до его выездного?

– Завоет ветер, бурю призовет, – стонал бледноликий, с длинными патлами бродяга, то и дело встряхивая палку, с прибитыми к ней бубенцами. – И погонит она волны, одна другой огромьше. И полетят они на стены Ханмийские, беду с собою неся. Разлетится первая о камень, разобьется другая, о щиты вахтаг кагановых, а третья переметнется да пойдет по улицам гулять, понесет рыбу прям в когти скопьи!

Топот городской стражи заставил бродягу заткнуться и, сунув палку за пазуху, нырнуть в ближайший переулочек. А за стражей, вяло покачиваясь с боку на бок, шли големы, волокли связки широких досок, ровные, ошкуренные комлики, резные столбики и каменные плиты, которым предстояло лечь на площади перед хан-бурсой. И погонщики в красных колпаках торопились, кричали да ругались на нерасторопный, мешающийся на дороге люд.

Пустели улочки. Кто знает, может именно вдоль этого кривого дома пройдут пешие вахатнгары и пронесутся конные. Здесь-то тесно, а там, в Высоком городе всяк попросторнее: будет, где развернуться злому табуну.

– Дай монетку, я тебе судьбу расскажу, – вцепилась в руку чумазая девица, расправила ладонь, носом едва в нее не уткнувшись, затараторила: – А быть тебе, господин, богатым, а быть тебе здоровым, а быть…

Пояс чуть дернуло, и Бельт едва-едва успел перехватить кошель за хвосты завязок. Получил наточенной монеткой по пальцам, но не выпустил. Не глядя сунул кулаком, попал.

– Вон пошла! – рявкнул на девку, а та, ощерившись желтыми зубами, плюнула в лицо.

– Сдохнуть тебе! Скоро сдохнуть. Я вижу, я знаю, я всю правду скажу. Туточки, на улицах ляжешь, кровь к крови, дрянь к дряни! Мертвяк!

Это ее глупое, бессмысленное – не верил Бельт уличным потаскухам, что за медяк берутся судьбу говорить – заставило таки ускорить шаг, вырваться из толпы и разноголосицы, добраться, наконец, до лавки Кошкодава.

– Долгою же была прогулка, – Кошкодав согнал со стола бусого зверя с драным ухом. – Я уже, признаться, заволновался даже. В городе неспокойно.

– Неспокойно, – согласился Бельт, проходя за ширму, которая отделяла торговую половину лавки от внутренней, где начинались комнатушки-кладовые для хранения товара и крохотная лаборатория, в которой Кошкодав сушил травы и готовил мази. Тут же была лестница на второй этаж. – Говорят всякое.

– Ну, что говорят, так это завсегда. Хуже, когда дурные разговоры в дело переходят.

Алхимик шел по пятам, едва не наступая на пятки. Приглядывает. Человек он совсем не сторонний, вопрос только, к кому побежит с докладом – к Жорнику с его шоблой или к светлейшему Ирджину, а через него Кырыму?

– Ханма, она беспокойная, – продолжал на ходу Кошкодав. – В ней, что в моей лавке, одной опрокинутой свечи хватит, чтоб полыхнуло. И кошки беспокоятся.

Черный, уже забравшийся на ступеньки лестницы, обеспокоенным не выглядел. Он сосредоточенно покусывал когти да хитро поглядывал на людей.

– Это ложь, что первыми бегут крысы. Куда им от людей-то? А вот кошки – дело иное. Кошки, они тонко мир чуют.

– Чего тебе надо? – не выдержал Бельт, хватаясь за отворот стеганного халата. – Чего ты за мною ходишь? Если интересно, прямо спроси, а не…

Кошкодав лишь носом повел и, ласково похлопав Бельта по плечу, сказал:

– Лампу возьми, темно там. А дружок твой весь извелся. И вроде сидит как жердь проглотил, но… Вижу, что изнервничался. Ты успокой его, ладно? И назад спускайся, разговора есть. Да не смотри ты так, передать тебе кое-чего просили.

– Очередную отпанаханную башку? – халат Бельт все ж отпустил, не стоило злиться на Кошкодава, не делал он дурного. Во всяком случае пока.

– Нет. Другое. Там тебе объяснить кое-что просили. Но ты ступай, ступай. Я подожду.

В комнатушке, запертой снаружи на засов и замок, стоял крепкий винный дух. Свет единственной лампы, поставленной в железный таз, не выбирался за его пределы, а плотно закрытые ставни надежно хранили от скудного внешнего света.

Даже ночному Оку не пристало глядеть на того, кто обитал в комнатушке.

– Сука ты, камчар, – сказал Орин печально и глотнул из глиняной кружки. Пил он тихо, не отфыркиваясь и не плюясь, как прежде; светлое вино не лилось на рубаху и кемзал. Только одна капля повисла на серебряной серьге, но и ту Орин ухватил ловкими, вовсе не хмельными пальцами.

– Не упейся, опять блевать будешь.

Бельт подошел к окну, отомкнул замок и, выбив клин, распахнул ставни. Свежий воздух ворвался в комнату, столкнул со стола обрезки тканей, дал жизни слабому огоньку и холодка Орину.

– Не боишься, что сбегу?