Текст книги "Наират-2. Жизнь решает все"

Автор книги: Карина Демина

Соавторы: Евгений Данилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Линии-линии, плывут, сливаются, путаются. Где-то вход, где-то выход. Ни тот, ни другой так просто в руки не дастся.

– В случае чего надо быть рядом с хан-бурсой, где больше всего входов.

– Именно, юноша. Вы схватываете налету. Да, в самом критичном случае можно попытаться попасть в подземелья и пересидеть там, либо даже выбраться за пределы города. Вроде бы подземелья это позволяют. Но!

– Всегда есть «но», – пробурчал Туран, закрывая глаза. Не помогло, сеть тайных ходов, которые вились под Ханмой, висела перед внутренним взором.

– Их даже два. Первое: железные демоны. Второе: убираться из города мы будем только вместе со скланой.

– Вы уверены, что нам не удастся просто выехать?

– Всегда лучше иметь несколько вариантов. В простейшем случае и при огромном везении нам не пришлось бы особо беспокоиться. Увы, случай не прост, а удача – шаткая основа для планирования. И даже гибельная, я бы сказал.

– А железные демоны…

Это был даже не вопрос. Беспокойная мысль, почти растворившийся обрывок ночного кошмара. Захотелось встряхнуть головой, отгоняя неприятный морок.

– Что, Туран, изнутри суеверия Наирата выглядят не такими и беспочвенными даже для просвещенного кхарнца?

Пришлось кивнуть.

– Безусловно, затея далеко не самая безопасная и где-то даже отчаянная. – Аттонио пожевал нижнюю губу. – Но мы как раз и рассматриваем самый неблагоприятный вариант. Ко всему, может статься, что люди, вышедшие на улицы Ханмы, будут ужаснее демонов. Потому запоминай, мой друг.

Тонкий грифель заметался над рисунками, выписывая поверх домов кресты и круги.

– Все эти – на всякий случай, если не удастся уйти вот сюда.

Очередной кружок-колодец между домами, совсем недалеко от стен хан-бурса.

– Раз ты ночуешь на площади – присмотрись, лишним не будет. И теперь о главном: ты должен постараться переговорить со скланой.

– Разве что она окажется в зверинце в ближайшее время, в чем я сомневаюсь.

Туран оказался прав и в следующий раз увидел бескрылую Элы, антрацитовокожую фаворитку – серошкурую шлюху? – ясноокого кагана только на Курултае. Разумеется, при самом Ырхызе.

Чушь это, про начало с рассветом. Раньше, намного раньше. Некоторые вон вообще глаз не смыкали, в том числе и Туран.

Навести последний порядок в клетках. Подложить сено и мешки с песком. Проверить устойчивость платформ. Наполнить корытца едой, чтобы можно было убрать их затемно.

Уже к утру глаза пощипывало, хотелось лечь в обнимку с тигром-нуаем – чтобы Грунджа не трогал – и хоть как-то отдохнуть. Цанхи метались, как ошпаренные, но толку с них, культяпых, было немного. Хорошо хоть жукорыбов взяли на себя.

Отдельные неудобства доставлял новый костюм: жесткий халат с широченным серебряным кушаком, поверх которого лежали сразу три тонких кожаных пояса. Каждый из них шумел, но по-своему. Один – сразу тремя тамгами и глухо постукивавшей о них печатью, второй – разномастными плетками и шелковыми шнурами с металлическими шариками, а третий – целым набором лопаток и метелок с короткими рукоятями. Рукавицы, которым полагалось быть заткнутыми за это хитросплетение – ну ведь точно, после уборки у кошкоподобных хифалов и запихивал! – отсутствовали. Наряд завершала дурацкая шапка с висюльками до самых плеч и обувка без задников, еле-еле державшаяся на ногах. Вот с нею нужно было что-то решать.

Туран присел у клетки, где лежало несколько сумок. Рядом с ними, за толстыми решетками, сидел Вирья и лепил что-то из глины или из грязи.

– Ты бы поспал, – сказал Туран, протаскивая через прутья один из своих башмаков. Проверенный, растоптанный и крепкий.

– Могу пропустить интересное. Я ведь любопытный.

– Да чего тут интересного? Еще несколько часов…

Неудобные тапки исчезли в копне сена. Туран перекатился с пяток на носки и обратно: совсем другое дело.

– Видно из-под халата.

– Ничего, ноги подогну.

Проходивший мимо стражник-кунгай в черненом панцире оскалился, но, разглядев тамги, просто хлопнул по ножнам рукой и напустился на слуг, что раскатывали разноцветный ковер. Не убоявшись грозного вахтангара, один из работников принялся указывать то на распорядителя, то на незавершенную яркую линию, каковой надлежало быть вплетенной в сложный узор мягких дорожек.

– Вирья. – Напоследок Туран завозился, перебрасывая через плечо небольшую котомку: – Если, что… Дверь будет открыта, я устрою.

Мальчишка даже не взглянул на Турана. Молодец, понимает конспирацию.

– Я бы не хотел сегодня играть на свирели для тебя, – произнес он очередную несуразицу.

Да уж, не до изысканной музыки нынче…

В четверть силы ударили думбеки, просто проверяя тугую кожу, осторожно сходясь с редкими и тихими пока трубами и кимвалами.

И потекли из-под разукрашенных охрой арок люди. Медленно, чинно, тонкими струйками. Благороднейшие из благородных, знатнейшие из знатных заполняли назначенные им лакуны. По имени, по чину, по древности рода, каковая порой важнее чина и имени. Высокие шапки, обсыпанные жемчугом, сапфирами и агатами; халаты и тегиляи в золотой чешуе; расшитые переливающимися шнурами шаровары. Разноцветные потоки образовывали озерца, разделенные не менее яркими коврами и стражниками-вахтангарами в киноварных лентах – нынешнем главном цвете Наирата.

Тяжко бы пришлось мэтру Аттонио, среди этих красок почти не осталось места теням. Но эта яркость – лишь фон, оправа для истинных драгоценностей. Множество мест еще не заполнены и прежде всего – помост с бело-черным шатром и все, что перед ним. Пустуют на возвышении диваны и кресла. Пустует – одесную, согласно традиции – просторный загон для лошадей. Пустует – для публики – и малый загон ошуюю, которому уж точно нет роли в древнем ритуале. Кому нужна эта высоченная загородка да к тому еще и забранная тяжелой тканью?

Туран стоял рядом с вахтангаром, прислушиваясь, не раздается ли из-под этого полога рычание. Вроде нет. Мяучит. Но лезть туда сейчас, когда все внимание вновь прибывающих наирцев сосредоточено на помосте и всём, что творится рядом, нельзя. Да и не позволит ни распорядитель, ни этот бугай. Такой, если ухватить, одной пятерней смелет и в колобок скатает. Опасный он и вовсе не медленный.

Цанх-младший – отсюда было видно только его – будто приклеился к клетке с уранком. Старший наверняка суетился сейчас около шипунов, где ему в процессе ругани определили место Туран и Грунджа.

Точно, мяучит. И скрипит о решетки чешуей… Или нет? Может, опять ремни пережали? Или грызло не по вкусу? А если перемелет? У него ж зубы такие, что и самую крепкую сталь раскрошат.

Еле уловимый звук сперва затерялся в гомоне толпы.

И вдруг добавился новый: по пустой расселине центральной улицы, с самого дальнего её конца, понесся размеренный гул. Сперва он заткнул местных музыкантов, потом заглушил толпу. Площадь перед хан-бурсой затаилась, позабыв и о пустом шатре, и о клетках с животными, и о задрапированной киноварным сукном загородке. Все слушали ритм, все смотрели на центральную арку.

Минута, другая, третья, десятая. Процессия тянется от самой Ханмы-замка. И вряд ли торопится. Наверняка там вымеряют шаги, делают какие-нибудь замысловатые остановки и преклонения… В Наирате полно обычаев и ритуалов, каждый важен и значим. Куда важнее человеческой жизни. Наконец местные музыканты лихо подхватили бой и стоны, слились в единой мелодии с оркестром-родителем.

Ясноокий Ырхыз въехал на площадь на великолепном жеребце-хадбане. Простой панцирь, шлем у седла рядом с колчаном, по другую сторону – короткий изогнутый лук. На поясе меч и плеть, в руках легкое копье. В нескольких локтях позади следовал эскорт кунгаев, среди которых синим плащом выделялся Морхай. Дальше, чуть нарушая порядок, смешались пешие и конные свитские из самых важных и приближенных.

Музыка смолкла.

Подъехав к загону для лошадей, ясноокий Ырхыз спешился, ввел коня через распахнутые ворота и привязал к коновязи. После чего взбежал по широким ступеням на помост и громко произнес:

– Богат я конем, но и его отдаю под Золотую Узду.

Словно в ответ распахнулись ворота хан-бурсы, выпуская дюжину харусов. Все как один в коротких черно-белых халатах и окулярах. Шли они нарочито долго и спокойно. Но все знали, что скрывается за этой неспешностью: память о прошлом, о наемниках, переодетых харусами, о резне и тяжелой руке молодого кагана Тай-Ы, сумевшего удержать поводья ускользавшей власти.

Черно-белая гусеница осторожно ползла вдоль цепи кунгаев. Слишком близко, как раз на расстоянии удара меча. И вахтангары готовы были бить. Кто-то покачивался в бедрах, кто-то, не скрывая, держал ладонь на рукояти. Малейшее подозрение – выхватит клинок и на том же движении рубанет с протягом.

Забавно. Сын мясника опасается, что его самого прикончат отцовским способом. Правильно опасается, совсем не ждать удара глупо. Но хитрый враг обладает тысячей рук и бьет с тысячи направлений.

А харусы сегодня истинны в своем служении и вере. Самый первый из них, благообразный старик, остановившись у подножия лестницы и повернувшись к толпе белым боком, а к Ырыхзу черным, громко затянул вовсе непонятную молитву. Вторую он прочел, пройдя ровно половину ступеней и стоя белой стороной к ясноокому. Третью же произносил и вовсе с помоста, уверенно заняв место по левую руку от Ырхыза. Его одеяния почти слились с раскраской шатра.

Остальные харусы рассыпались вдоль цветных рядов, нагоняя страх и дурные воспоминания уже на зрителей. Отмыть булыжники от крови несогласных, что пролилась более чем двадцать лет назад, оказалось проще, чем очистить память людскую.

– Комше, Всевид! – прозвучало сверху в последний раз.

Тихо и слажено, через боковые лестницы, помост заполнялся людьми из свиты. Они чинно расселись по креслам и диванам позади Ырхыза и хан-харуса, многие остались стоять. Среди них и склана. Издали она казалась почти человеком, и дерзкий антрацит кожи гас в нежных объятьях лилового шелка, вот только сама тусклость одежд выделяла её в этом пиршестве цвета. Её и молодого кагана.

Хотя была и в склане яркая черточка: серебристая петля у пояса, поначалу принятая за украшение. Но нет, это не подвеска и не шнур из переливчатой нити-кудхи. Это кнут. Камча? Символ наирской власти? Непонятно, кто сдурел… А впрочем, почему, собственно, непонятно? Ясно, кто отдавал беспрекословные приказы.

Тем временем заиграли селембины и зачастили риги, а на извилистую ковровую дорожку, что вела к помосту, ступил человек. Он шел медленно, позволяя оценить и богатый наряд и двух отменных нумжинов – поживешь среди наир, в лошадях поневоле начнешь разбираться – под тяжелыми узорчатыми покрывалами, и тяжелые сундуки, перекинутые через конские спины. Богат был Урлак-шад, посажный Ольфии, сильные ханматы лежали под рукой его.

Он остановился перед помостом, худой и костистый, как и жеребец, вытанцовывавший рядом. Молодая кобылка стояла спокойно. Посажный одернул совсем уж необычный халат, блестящий и словно металлический. Наверняка из какой-то скланьей ткани.

– Богаты славными конями ханматы Рухим и Домбраст. И я вместе с ними. Но отдаю их под Золотую Узду! – прогрохотал Урлак, провел жеребцов к отдельному столбу и привязал там.

Ясноокому Ырхызу поднесли ларец, и появившийся за спиной Кырым сказал что-то короткое, заставившее кагана спуститься до половины лестницы.

– Вот плеть и узда для твоих чудесных коней и ханматов.

Молодой каган протянул Урлаку сплетение кожаных полос. Показалось, или они подбиты стальными шипами?

– Этой же уздой возьми Ольфию и сиди там, пока я не прогоню тебя, – продолжил Ырхыз. И уже тише: – Встань рядом, посажный.

Урлак поднялся до самого верха и устроился около кресла, где сидел Кырым. Впрочем, хан-каму удалось провести в отдохновении совсем недолго. Бесконечной вереницей потянулись ханмэ. Повели лошадей, нарядно убранных, груженых дарами, каждый из которых – лишь робкая надежда на грядущую милость. Полнился лошадьми загон, полнилось людьми место у помоста, и мешались ханмэ с немногочисленной свитой, как мешались гербовые шесты и разноцветные прапоры.

Щедро отдаривался каган клубками из ремней да волос, без устали нашептывал Кырым имена людей да названия земель, под ними лежащих. Полнилась площадь наирской знатью. Шел Великий Курултай.

После полудня главным запахом празднества стал аромат конского навоза. Как ни старались служки, как ни подхватывали каштаны широкими совками, как ни затирали ковры пахучей жидкостью, но крепкое амбре уверенно завоевывало позиции.

Туран успел обойти клетки, переговорить с Цанхами, успокоить троих хищников и одного распорядителя, подкормить почти всех и кое-где убрать дерьмо. Самым неприятным были переходы по краю озерец-зрителей, через пустующие русла дорожек. Но и здесь Туран быстро приспособился держаться ближе к кунгаям, подгадывать под выбегающих уборщиков и переходить в одних и тех же местах около предупрежденных вахтангаров.

– Вирья, – Туран сунулся в клетку, якобы за еще одной сумкой. Хотя почему якобы? Вот она, глухо позвякивает содержимым, ложиться весом на плечо.

– Я слушаю тебя.

Казалось, мальчишку намного больше занимает происходящее вокруг клетки, а не далекий помост. И где постоянно поминаемое любопытство? Или хотя бы жажда неба человеком, заточенным в зверинце? Неужели это непоправимо и его мир сжался до клетки и ее пограничья?

– Я все сделал, – пусть говорил Туран тихо, но уж акцент-то на последнем слове Вирья услышать должен. Тем более – заметить долгую возню с замком. Только бы Цанхи не проверили клетку раньше времени.

Мальчишка кивнул, опять же не поворачиваясь. Снова что-то лепит? Нет, смотрит на вермипса. К нему-то Туран и направился. Взбил сено стеком, проверил сахарную воду в миске. Аккуратно взрезал продолговатую подушку с черным песком и сунул в разрез неприметный цилиндр. Туран отчаянно надеялся, что все слишком увлечены происходящим на площади, чтобы следить за скромным смотрителем редких животных. Тем более в те минуты, когда к помосту шествовал представитель Гыров.

Нет, сам Таваш Гыр не явился, что тут же стало предметом перешептываний: затаился?… ждет, ждет старый конь!.. что вы, он просто сил набирается… поведет вахтаги к побережью… точно-точно, он с Агбаем сговорился зародниться…

На Курултае от имени рода говорил Куна. И слова, им произнесенные, звучали как-то по-иному, но за урчанием нуая и низким гомоном толпы толком расслышать их не удалось. Тигр снова разнервничался и, подобравшись к калитке, около которой копошился Туран, заревел во всю глотку. Но нападать не стал. И ладно. И хорошо. Многое сделано. Но надо сделать еще больше.

Судя по заполненной площади, скоро поток отдавших себя под узду, окончательно должен был иссякнуть. Туран пробрался к занавешенному загону со сцерхом и умудрился просочиться под полог. Ящер перестал мяукать, лежал себе спокойно и принюхивался. Вот и умница. Уже почти. Проверить ремни, подтянуть, подогнать, опустить стремена и прикрепить к узде поводья, до того скатанные в углу клетки. Вот теперь все сделано, можно выбираться.

А на площади возникла заминка. По дороге, не шагая, а скорее волочась между лошадей, двигался Хэбу УмПан: и отверженные становятся под руку кагана. Значит, шелковоименная Майне где-то рядом, в толпе. Туран принялся выискивать ее взглядом, мало обращая внимание на скривившегося Ырхыза и окаменевших лицами Кырыма и Урлака. А слов старика и вовсе было не разобрать за его кашлем, да и что особого отличного от произнесенного сегодня десятки раз иными наирэ, мог он сказать? Богат, отдает, Узда Золотая. Кто и как привязывал коней, Туран вообще не заметил. Обратил внимание только на то, как вцепился старик в протянутые ремни, дернул так, что Ырхыз пошатнулся. Но нет, не ответил ударом на оскорбление. Старик же заковылял к… Так и есть, вон она, темноглазая птица вечерних песен, далекая и одинокая под шестом с обрезанными конскими хвостами и шнурами, подвязанными в узлы.

А от Агбая так никто и не прибыл. Пусть и не разобрать отдельных шепотков, но ясно, что сплетаются они в единый плотный ком: побережные ханматы не встали под узду. И перекатывается этот ком по площади, прирастает новым ропотом.

Агбай не пришел, не пришел Агбай, Агбай, Агбай, Агбайагбайагбай…

И отдельное, робкое: Юым.

Пробежали по проходам распорядители, заворчали старшие кунгаев, подтопили шуршанием ножен и перестуком плетей ледяное ядро. Или только отсрочили выстрел?

– Аджа! – рявкнул Ырхыз, вскинул руку, сжал в кулак ладонь, словно схватил глупого крикуна за губы, комкая в горсти непокорные уста.

И площадь умолкла, только все пронзительнее скрипел вермипс. Под это скрип, как под музыку, вышел вперед Вайхе.

– Ясноокому кагану Ырхызу в руки отдаю я камчу благословенную, – зычно произнес он. – Зрел ту камчу в Понорке Понорков Всевидящий три на десять дней. Нынче будет чем усмирить твой табун, славный каган.

Ырхыз взял протянутую плеть и бегом спустился с лестницы, где разряженный слуга уже держал под уздцы коня чанкирой масти. Следом за каганом кинулись трое кунгаев, среди которых был и синий плащ.

Вот Ырхыз растрепал гриву, поцеловал животное в нос. Сейчас вскочит в седло, въедет в загон и начнет охаживать подаренных лошадей. По крепким переливчатым спинам, по точеным шеям, по могучим крупам. Так будет охаживать он и ханматы, и хозяев их, и живущих под хозяевами поданных. Ак-найрум и наир, все теперь под рукой и плетью ясноокого кагана Ырхыза. Под рукой дающей и рукой берущей. Только отбирает она жизни, а раздает почему-то одну боль и удары, что знаменам, что лошадям, что людям.

А первыми отведают этого дарованные кони.

Но Ырхыз не взял поводья. Оттолкнув оторопевшего слугу, он устремился к занавешенному киноварной тканью загону.

К Турану.

Тот растерялся не меньше слуги и чуть промедлил, не распознав поначалу условный знак. Но бешеный взгляд кагана заставил шевелиться. Натянулась пеньковая веревка, хитро пропущенная вдоль всей клетки, расплелись петли, и полог барханами лег к основанию прутьев.

За оградой, припав к земле и чуть подергивая хвостом, ждал сцерх.

– Открывай, – прошипел Ыхыз.

Туран уже и сам сбрасывал с ворот сложный засов. Морхай попытался придержать кагана за локоть, но получил наотмашь благословенной камчой. Выходит, первым ее отведал вовсе не конь, но человек.

Не того бьешь, ясноокий каган.

Толпа загудела, разбивая волнение о крики стражников.

Разошлись широкие створки, Туран было дернулся внутрь, но напоролся на тяжелый кулак кунгая, отшатнулся, уперся плечом в решетку, прерывисто дыша. А Ырхыз уже стоял у самой ящериной морды, поглаживал её. Тихое мяуканье, не рык, не звук раздираемой плоти… Спокойно отстегнув зверя от столба, каган потянул за удила, выводя сцерха на волю. Выгнутая шея, когтистые лапы скребут булыжник, а со светло-серого брюха осыпается солома подстилки.

Зыркнув на Морхая, каган всунул ногу в стремя и вскочил на ящера. И только тогда зверь зарычал, гортанно и протяжно. Дернулся, пустил волну по хребту, заставив Ырхыза прильнуть к спине.

Нет, он точно сумасшедший, если решил въехать на сцерхе к лошадям! Там будет уже не важно, кто взбесится, кони или ящер. Сумасшествие затопит загон, перемешает и уничтожит всё…

Не это ли нужно ему, Турану? Не это ли нужно Кхарну?!

И не понадобится даже…

Да! Всади пятки в ящериные бока, сумасшедший каган сумасшедшей страны, гарцуй на смертоносном хищнике, убивай и умирай! Спаси от Наирата мир!

Ырхыз проехал вдоль помоста. Слуга еле-еле оттянул к лошадиному загону разбушевавшегося жеребца, посажный Урлак, позабыв о гордости, вцепился в конскую сбрую с другой стоны. Он пытался что-то сказать Ырхызу, но тот не слушал, лишь заставлял сцерха вертеться, поворачивая его то правым боком к толпе, то левым. Наконец огрел зверя камчой, потянул на себя узду, поднимая на задние лапы.

Нет, то не конная свеча… Так в комнате Ирджина держал себя стальной голем. Прыжок несовершённый, сжатая пружина, что распрямилась, но еще сохранила внутреннее напряжение.

Это длилось мгновение.

Ящер вновь припал к земле, Ырхыз натужно расхохотался и выбрался из седла. Давя неуверенность, к нему бросились кунгаи. И Туран следом. Оттеснили гурьбой от ящера.

– Подай мне коня, – с улыбкой приказал каган. И уже сквозь кунгаев Турану: – Уйми зверя, примиренный.

Туран подхватил поводья и осторожно почесал сцерху шею. Спокойно, спокойно, хороший… От волнения и сам не заметил, как произнес эти слова шепотом, да еще и на языке бадонгов-кочевников. Зато ящер понял.

На площади пронзительно закричали. Все еще посмеиваясь, посмотрел в ту сторону каган. Дернул головой синий Морхай. И Урлак, отпустивший коня, шагнул в сторону, чтобы кунгаи не загораживали обзор. Но были то не крики смелых или недовольных, хотя многим показалось именно так. Многим, но не Турану.

Вот оно… На удивление тусклая мысль пришла одновременно с пылающим тигром, что выкатился в проход. Дым, визг, вонь жженой шерсти. Чуть дальше зашипело и заголосило по иному: там уже люди начали рвать друг друга, путаясь среди дыма и мелькающих полосатых спин гигантских горных рысей-ахау.

Вот оно…

Туран как во сне взлетел на спину сцерха и рывком развернул его на кагана и охранников. Каблуки, подкованные шипами, вонзились в бока, удила рванули ящериную пасть и зверь прыгнул вперед. Двоих кунгаев смело. Морхай успел выхватить меч, но покатился, сбитый ударом могучей башки. Урлак просто отпрыгнул к помосту.

А Ырхыз целую четверть мгновения смотрел на мчащегося любимца и оседлавшего его примиренного. Смотрел без удивления и беспокойства. Так и лег на булыжники, ломаясь под лапами и изворотливой тушей.

Удар и еще один! Широкими ножами с такой удобной рукоятью, низко свесившись к раздавленному кагану. По шее, по вывернутой руке, куда попадет.

Умри! Умри, Ырхыз! Умри, Туран! Умри, Наират! Умрите все, но живи…

Ящер дернулся, получив стальным жалом в бок. Прокрутился на кагане, мимоходом дробя хрупкие человеческие кости, раскидывая хвостом набегающих со всех сторон стражников, и понесся на толпу. А та уже бушевала когтями горящих зверей – не подвел порох! – мечами озверевших кунгаев, собственными кинжалами, пинками и удавками. Но главное – затопившим разум страхом. Людей выкашивало стрелами, предназначенными Турану. Одна из них пробила сумку, из утробы которой посыпались цилиндры, другая пригвоздила бедро к седлу.

Что? Рана? Нет никакой раны и боли нет, как и всадника. Только горячий нарост на спине ящера, присосавшийся намертво, приклеившийся к чешуе нелепым цветастым горбом. Нет поводьев и воли седока, только инстинкты зверя, его ловкость и желание выжить.

Сцерх протек вдоль длинной пики, на ходу сдергивая голову с плеч кунгая, перепрыгнул еще двоих вахтангаров с короткими мечами и рухнул в кипучее болото из халатов и шапок. Но не увяз, а ловко пополз, давя и разбрасывая неудобных, ломая гербовые шесты и хребты. Откуда-то сбоку выскочил уранк и, вереща, понеся рядом. Даже обогнал, дернул петушиной башкой, выводя за собой на замызганный кровью ковер. Только сейчас не было на этом пути никакой прямоты и запустения: бежали по нему люди, топча полотно, вытканное десятью поколениями каганари.

Повсюду шла отчаянная рубка. Умирали нойоны и кунгаи. Люди гибли в когтях зверей, а животные сгорали заживо, поджигая все вокруг.

Проломив хрупкую стену из спин в светло-голубом, сцерх выпрыгнул на остров спокойствия. В своей клетке сидел Вирья, прижимая к груди обезьяну. Под прутьями, вжавшись в камень, залегла шипящая рысь. Толкалась у её бока крылатая свинья, чуть пофыркивая в сторону бронного вермипса.

Уранк скользнул в распахнутую дверцу и прижался к ногам Вирьи. Завертелся на месте в какой-то внутренней борьбе и сцерх, мяукая и тряся треугольной башкой.

– Эйхххх, – вместо слова вышел затяжной вдох. – Б-беги.

Никак не выходило крикнуть, подхлестнуть глупого мальчишку словом и тем более пинком. Что-то крепко держало левую ногу и мешало спрыгнуть. Ах да, стрела. Рана. Боль. Потом будет. Все потом.

– Ух-хо-ди.

– Это ты уходи! – А вот у Вирьи вполне получалось кричать громко и пронзительно. – Ты убийца. Твоя свобода – не для меня!

– Дурак! Дурак!!! Он мертв. Кому ты тут нужен? Пойдешь на плаху…

– Он мертв, но Ханма жива! Ханма злая. И будет новый хозяин, тоже злой. И одинокий! Он придет в зверинец. Мы будем говорить!

Темные панцири вахтангаров собрались линией. Дугой. Полукругом. Еще немного и петля замкнется. Туран зарычал, натянул узду, заставив сцерха попятиться, а потом бросил зверя в сужающуюся горловину. Левая рука отнялась… Нет, это показалось лишь на мгновение, после которого пришла боль. Она же будто разморозила левое бедро, заставляя мучительно отозваться тем же, созвучным и раздирающим.

Прижимают! Гонят к краю площади, прямо на стену, подальше от арок! А у входов и того хуже – прирастают кунгаями черные пробки.

Сцерх несся прямо на желтоватую кирпичную кладку, сшибая остатки зрителей. Позади пылала гора мяса, все еще похожая на тигра-нуая.

– Аджаааа! – взвыл Туран.

Зверь, истыканный стрелами, ошалел от боли.

Еще чуть-чуть – и конец. Стена и поломанные кости. Или стража и кости разрубленные. А ведь подумалось было, что спасение есть…

Сцерх прыгнул. Изогнулся всем телом, распластался на стене, цепляясь за выступы, и пополз, пополз, пополз! Деревянный балкончик заскрежетал, балка вывернулась вместе с куском штукатурки и зашуршала вниз.

Бедро рвануло болью… И напугало свободой. Туран вцепился в упряжь, чувствуя, как сползает седло, как уходит куда-то стремя под здоровой ногой, а ящер карабкался все выше, к фигурному парапету, отчеркивающему небо. Когтистые лапы выдрали еще несколько глиняных прямоугольников, и сцерх перевалился через невысокий бордюр. Затрещала черепица. И одновременно с этим Туран начал соскальзывать по мокрому от крови сцершьему боку. Зверь еще бежал куда-то, опережая несущиеся следом трещины, огибал дымоходы, но Туран уже перестал чувствовать болезненные встряхивания, не видел слепящего Ока, в упор рассматривающего беглецов.

Он не заметил даже длинного прыжка с одной крыши на другую, как не ощутил и перемалывающего падения сквозь черепицу, камень и дерево, то ли подальше от Всевидящего, то ли именно на встречу к нему.