Текст книги "Наират-2. Жизнь решает все"

Автор книги: Карина Демина

Соавторы: Евгений Данилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Не сбежишь.

– Правильно. Я-то не сбегу, а ты, Бельт?

Не ответил, сделал вид, что со ставнями завозился. А они на втором окне и вправду чуть разбухли, просели, пришлось надавить.

– Бельтик, Бельтик, некуда нам бежать. И незачем. Скоро все под нами бегать будут… А я ведь все помню. Я – благодарный, за все отплачу. Чего ты хочешь?

– Чтоб ты лег и проспался.

Бельт отобрал кружку, в которой уже почти ничего и не осталось, и подтолкнул Орина к кровати. Пьяный. Хоть и глядится почти трезвым, почти нормальным. Но вблизи видны и хмельные глаза, и дикий норов, который, вином разбуженный, может показаться наружу.

– Давай. Ложись.

– Лягу, – послушно ответил он. – Я теперь хороший. Я теперь всех слушаюсь. Все вокруг умные. Урлак умный. Ирджин умный. Ты умный. Один я дурак. Только знаешь что?

Орин схватил за шею, заставляя нагнуться, и зашептал на ухо.

– Вы-то умные, а на трон я сяду! И что тогда? А?!

– Доживи сначала.

– Доживу. Сколько уже жил, и тут буду жить. Я ж везучий. Везучий, слышишь?! А что это значит? Значит, все выйдет, как хочу.

Наконец, он плюхнулся на лежанку, заерзал, застонал и снова сел, мотнув головой. Отрастающие волосы закрыли лицо.

– Я тебя ханмэ сделаю. Или даже посажным. Будешь в замке жить, на золоте жрать, на серебро срать. Не думал, небось, что оно так повернется, когда меня спасал? А того хрена, из-за которого я по лесам бегал, я… – Орина вытошнило. – Д-думаешь, убью? Нет. Я его прикажу во дворец привезти. Только сначала глаза выколоть и язык отрезать. А так пусть живет с-себе. Шутом… Говоришь, кишками он мается? Так пусть жрет сухари с солью и перцем! Будет корчами меня веселить, сука!

Пьяный бред без капли здравого смысла. Что толку думать, как оно будет?

– Майне прикажу привезти! Я ж ее люблю, – Орин вытер рукавом остатки блевотины с подбородка. – Гадюка она, но люблю…Ты ж понимаешь. Она, правда, думает, что каганари станет, только вот хрена. А знаешь, почему?

На постель запрыгнула давешняя беременная кошка, которая всего за один день, казалось, раздулась в несколько раз. Безо всякой боязни она забралась Орину на колени, мяукнула, вроде как укоризненно, и потерлась боком и брюхом о грязную рубаху.

– А потому, – сказал Орин, опуская тяжелую ладонь на кошачью спину. – Потому, что она тоже тварь. Как они все. Пока нужен буду, будет любить, а чуть что…

Кошка заурчала громче, совсем уж по-женски, уговаривая, увещевая.

– Нет уж, не поломают они Орина из Хурда. Я сам кого хочешь!.. Ты же со мной, Бельт?

– С тобой, ложись давай. И на себя посмотри, на кого ты похож стал? Натуральная свинья.

– Я? Нет, Бельт, я не свинья. Я твой каган. Запомни.

Кошкодав нашелся в комнатушке в задней части дома. Здесь ставни тоже были плотно задвинуты и, ко всему, укреплены толстыми решетками, которые держались на массивных скобах. Крепко вроде, а при случае можно и снять, выбраться на соседнюю крышу, а с нее, надо полагать, и в переулочек соскочить.

Кошкодав сидел на корточках, склонившись над весами, на одной чаше которых стояло три серебряных гирьки, на другой высилась горка зеленоватой трухи. Кошкодав то подсыпал, то, захватывая былинки пинцетом, снимал излишки, силясь достичь равновесия, да не ладилось.

– Сядь, – буркнул он, не прерывая своего занятия. – Подожди.

Бельт плюхнулся на подушки – стульев или кресел в комнате не было – и приготовился к неприятному. От этого разговора, кто бы там и что ни просил передать, он не ожидал ничего хорошего.

– Зря я ввязался в ваши дела, – Кошкодаву удалось, наконец, отмерить требуемую долю зелья, которое он тотчас аккуратно высыпал в резную шкатулочку с вызолоченным верхом. – Опасаюсь теперь в собственную комнату соваться.

Остатки травы он сметал пушистой беличьей кистью, даже в подобных мелочах оставаясь честным. И честность эта коробила.

– Зачем тогда ввязался?

– Старые долги. Старым друзьям. Никто так не подставит, как старый и когда-то добрый друг, – Кошкодав сунул палец в холщовый мешочек, доверху полный серой пылью, облизал. – А ты, небось, думал, что все, кто приходит в лаборатории, становятся квалифицированными камами? Нет, не все.

– Таланта не хватило?

Бельту вдруг захотелось вывести этого странного человека из равновесия. По какому праву тот вообще пребывает в равновесии, когда мир вот-вот рухнет и погребет под обломками и его треклятую лавку, и кошек, и мешки с зельем? По какому праву он сам этот мир расшатывает? Травит, выгоняя с дымом остатки чужого разума?

– Не хватило денег и немножко протекции. Зато я стал неплохим алхимиком, – он закрыл глаза, прислонился к стене: – Веришь, я, в отличие от тебя, на своем месте… Мне хорошо на моем месте… Особенно, сейчас… Нет, это не то, о чем ты подумал. Еще не то. Считай, самая грань. По грани ты и сам ходишь, но моя безопаснее.

– Значит, деньги зарабатываешь?

Бельт протянул было руку к коробочке, но прикоснуться ему не позволили.

– Э нет, это особый заказ для особых людей, – Кошкодав рассмеялся. – У меня одни сплошные особые заказы. Все бегут от себя, словно не знают, что это невозможно. А деньги… Да, сначала мне нужны были деньги. Очень нужны. Наирэ не всегда значит богатство. На улице подыхать никому неохота. Зато теперь я – хозяин чужих снов. Правда, звучит? Смотри, сколько их.

Шкатулочки, шкатулки, табакерки, мешочки из скользкого шелка и украшенные серебряными пластинами рога. Строй чужих болезней, пагубных привязанностей, неведомых внешнему миру. Неужели их так много, странников и беглецов? И если это правда, если люди больны, то значит сам мир болен, а значит, не грех будет очистить его? Вырезать дрянь? Пусть жестоко, но… Жесток ли лекарь, отрезая гниющую ногу?

– Я могу прекратить все это. Мне есть на что жить, – Кошкодав, пошатываясь, поднялся. – Но в эту лавку сядет кто-то другой, более сговорчивый и менее брезгливый. Слышишь, Бельт, нельзя быть слишком брезгливым. К тому же это – одна лавка из многих. А к ощущению брезгливости со временем привыкаешь.

– Это то, что ты должен был мне объяснить?

– Нет, вовсе нет, – пальцы Кошкодава легли на глаза. – Первое: тебе больше не стоит подолгу бродить по улицам Ханмы. И второе: велено передать, чтоб завтра ты был готов. Утром придут. Оденься прилично, потому что пойдешь в хороший дом. Там подтверждение того, что тебя не обманывают и хотят помочь. И не только тебе.

– Спасибо, – это Бельт сказал вполне искренне, потому как подобного подарка – неужели разрешат с Лаской встретиться?! – он не ожидал.

– Моей заслуги в том нет.

Бельт хотел было уйти, но остановился на пороге. Если Кошкодав учился на кама, то должен знать.

– Послушай, если кто-то… лишился глаз, может ли кам – очень хороший кам! – вернуть их?

– Вернуть? Вопреки воле Всевидящего? – Кошкодав зашелся хрипловатым смехом. – Истории про всемогущих камов изрядно преувеличены. Камы вообще редко способны на чудеса и великие свершения. Куда чаще их творят обычные люди.

Зарна сидела над пяльцами, тыкала иглой в натянутую ткань, почти не глядя. Порхала иголочка, пробираясь сквозь плотные нити, тянула алый шелк, стежок со стежком создавая предивный узор. Поползут по подолу огненные лозы, на которых капельками-жемчужинками вызреет виноград, сядут птицы с перьями лазоревыми и золотыми, темным янтарем заблестят глаза их.

Но сейчас Зарну меньше всего интересовала канва. Склонив голову чуть набок, она разглядывала мужчину, появление которого в доме нарушило сложившийся уже порядок жизни. Это из-за него девоньку уснуть заставили, да так глубоко, что и не поймешь – сон это еще или что пострашнее. Зарна сперва-то крепко перепугалась и начала перо куриное к девонькиным губам прикладывать: дышит ли? Дышала. И теперь, во сне, почти красавицею стала, исчезли с лица недоверие, злость, ушел страх, который девонька старательно прятала. Но у Зарны глаз цепкий, она с рожденья людей верно читала. И этого, у кровати сиднем сидящего, получше будущего узорчатого шитья представляла.

Кемзал новый, почти неношеный, нарядный даже, да видно – непривычный. То дернется, то плечом поведет, то начнет за пуговицы хвататься, проверять, на месте ли. Сапоги тоже новые, да не к кемзалу – высокое голенище, темная гладкая кожа и едва заметный выпил по подошве – под стремя.

– Она всегда теперь так? – спросил мужчина, повернувшись к Зарне; оцарапал цепким взглядом. Настороженный, недоверчивый.

– Да, господин, – ответила Зарна, как учили, и мысленно зарок дала этот грех перед стенами бурсы отмолить. – Хан-кам велели…

Не дослушал, снова повернулся. И ведь битый час уже сидит и ничегошеньки делать не пытается. Хоть бы словечко ей сказал, авось бы сквозь сон да услышала? За руку б взял или еще чего придумал, так нет же. Одно слово, мужик, оглобля бесчувственная.

От волнения иголка пошла косо и пребольно ужалила в палец. И почудилось Зарне, что это собственная бабка на нее сердится: дескать, сама-то хороша, внученька, врешь человеку, в глаза глядючи, злое наговариваешь.

Переживает он, по правдочке-то. Вон едва заметно глаз дергается, как и щека, шрамом перетянутая. И сам шрам будто бы бледнее стал. Руки, которые – вот уж точно не к кемзалу – в заусенцах и бляшках мозолей, в кулаки сжалися.

В двери сунулся Ирджин, произнес:

– Пора.

И снова исчез в коридоре. Кружит над девонькой, как коршун. А есть и Паджи, и еще кто-то, за домом присматривающий, да так пристально, как даже бабка не следила за девичеством своей внучки Зарнушки.

Зарна еще ниже склонилась над вышивкой, а потому не увидела, откуда шрамолицый достал цепочку: нарядную, сплетенную из тонких звеньев, украшенную зелеными камушками.

– Пригляди, чтоб не украли, – попросил, обвивая худое девонькино запястье. Увидел порезы, помрачнел, но спрашивать не стал, наверное, сам все понял.

– Пригляжу, – ответила Зарна и добавила: – Туточки ее не обижают. Туточки спокойно.

– Хоть где-то, – непонятно сказал он, поднимаясь. – Ты… На вот, возьми.

Серебряная монетка скользнула в Зарнину ладонь, обожгла бабкиным укором – неправильно это с двух хозяев кормиться.

– Возьми-возьми. И если вдруг ей случится в себя придти, то передай, что я все еще не наир. Я вернусь.

Зарна и передала Ласке, все как было. А потом, повинуясь невысказанной вслух просьбе, долго и подробно рассказывала о шрамолицем. Куда как подробнее, чем за день до того Кырыму. Ну да тому и Ирджин доложится.

– Не наир… – девонька гладила цепочку, останавливаясь на глазках-камушках. – Если не наир, то и вправду вернется. Только зачем, а? Почему ты не сказала ему правды? Незачем возвращаться. Ничего он не изменит! И менять уже нечего. Все. Кончилась жизнь. Моя кончилась. А его – следом…

– Не тебе решать. И не ему. Один Всевидящий над миром властен, – возразила Зарна, на том разговор и закончился.

А денечка через два после него толстая кухарка, с которой Зарна нет-нет да разговаривала о том и о сем, принесла новость: поутру в Белые ворота вошел поезд под синими бунчуками и стягами Тойвы-нойона.

В Ханме начинался сбор к Великому Курултаю.

Триада 3.3 Туран

Трудно удержать власть новому государю. Трон, каковой видится малым людям твердыней, подобен крепости с глиняными стенами. Сила же и верность подданных – вот камни истинной власти, и подобно раствору строительному крепит камни сии страх и разумение, что без властителя воцарится хаос вечной войны, в которой не будет счастья, но одно разрушение…

РуМах, трактат «Владыка: о силе и слабости»

Оглядываясь пройденному пути, паче всего жалею о глупости своей. Я впитывал лживую мудрость с пергамента и ненасытно вкушал велеречивые советы. Я верил, что малая кровь способна остановить кровь большую, а одна смерть – сотни и тысячи смертей.

Каждая буква во «Владыке» напитана подобными мыслями, а каждое слово вопиет о том, что цель оправдывает средства.

Я же говорю: средства способны обесценить цель.

Но боюсь, что уже не буду услышан…

Звяр Уркандский, малоизвестный трактат «Урок бурундука, или Основательно о трех уродцах»

Ножи легли в ладони, как родные. Прильнули шероховатой кожей рукоятей – наверняка какая-нибудь морская тварь – срослись с новым хозяином. Такие ножи не купишь просто так, их человек под себя делал, под свое сердце и ненависть, которая паче любви будет.

Туран в последний раз провел широким лезвием по бруску. Пусть в искусстве заточки он так и остался посредственным учеником, но этим ножичкам, грубым и тяжелым, его неумелые руки по нраву. Такими ножами не вяжут узоров в поединке, легчайшими прикосновениями расцвечивая чужое тело алым, такими рубят. Грязно, но действенно.

Вот тебе и побережники-смертники, мясо на развлечение толпы. Пусть сами сгинули, но и убийц своих, ряженых, в демоновы печи утянули, да еще и кой-каких зрителей в придачу. Приласкала тогда Ханму Благословенная Камча, пусть не в полную Курултаем освященную силу, но и малого удара хватило, чтобы горели люди в гигантских кострах-кобукенах.

Хотя если бы не та бойня, не видать Турану двух отличных ножей. Стоили они того, чтобы ударами, перебежками, скольжением между мечущимися фигурами, низким прыжком за спину стражника пробираться к лежбищу мертвых артистов. О ножах не думал, уйти пытался, понимая, что в этой круговерти куда ни сунься – везде опасно: или затопчут, или зарубят. Ревело пламя, орали люди, пытаясь вырваться, визжали раненые и драло глотки несчастное зверье, запертое на кораблях. Два дня ушами потом маялся. Но уходить только так и надо было – через трупы и окончательно опустевший пятачок вокруг них. Там, лежа среди изломанных тел, удалось подгадать нужный момент для рывка, а заодно и выковырять, путаясь в синих рукавах, эти самые ножи. Жаль, лицо их хозяина не запомнилось. Должен ли ему теперь Туран? Должен, наверное. Он последнее время много кому должен. Часть зароков сам себе назначил, часть получил против воли. Но рассчитываться надо по всем. Из мелочей: манцыг для Вирьи вышел отменный. Правда, мальчишке досталось от силы две горсти, остальное тегин – каган? – съел. И лезло ж ему в глотку, не стояли над душой загубленные? Видать не стояли. И сам Туран был хорош, весел непомерно после празднества этакого, заедал дымную горечь манцыгом, запивал вином. А вот крылана едва притронулась. Странная она, воистину – примиренная.

Но Туран не такой. Он понял, как жить по правилам Наирата: на удар следует отвечать ударом. А лучше, если бить раньше, не глядя и не щадя. В этом смысл, сила и спасение. Для всех.

Туран обернул ножи войлоком и отложил. Тщательно вымыл руки и плеснул воды на голову. Тратить время на вытирание луж не стал, быстро собрался, вышел на улицу через черный ход и нырнул в неприметный проулок.

Старая ива полоскала космы в реке. Под плотным пологом ветвей давно образовалась заводь, собственный мирок, где обитали без счета личинки стрекоз и два карпа. Берег, видевший солнце лет семьдесят назад, плавно выходил из-под темной глади, чтобы, выбравшись из воды окончательно, разлечься песчаной косой. Именно сюда наведывались редкие гости, вроде выдры с подпаленным правым боком и вовсе неопасной водяной змеи. Или, как сегодня, молодой мужчина и девушка.

Они сидели на песке совсем рядом, но не касались друг друга. Туран обхватил колени, а Шинтра гоняла длинным прутиком ленивых карпов.

– Это ведь наша последняя встреча? – Белоглазая говорила, чуть растягивая слова.

Удивиться почему-то не получилось. Как и успокоиться, хотя до недавнего времени именно здесь получалось забывать обо всем. Но сейчас «всего» стало слишком много.

– Когда мужчины приходят прощаться, они очень смешно молчат, – продолжала Шинтра. – Хотя иногда они приходят убить, и тогда все немножко по-другому. Совсем немножко. Намного больше разницы, когда мужчины готовятся умирать. Особенно, когда они этого сами не понимают по-настоящему. А если не по-настоящему – тогда тоже смешно.

Белые глаза, темная кожа, умные речи, в которых слишком много правды, чтобы считать их случайными. И голос внутри говорит, что совсем не то Туран взял на свидание, а нужное лежит, завернутое в войлок, и оно надежнее, чем золото.

– Не ходи умирать, глупость получится. А так – не придется со мной прощаться.

– Шинтра, ты следишь за мной?

– Вы всегда об этом спрашиваете. А мне не нужно следить, я ведь видела многих.

– Но я – не такой!

– Не такой. Как и они, – ветви чуть качнулись в такт смеху. – Одна плохая женщина говорила: не говори правды, не придется лгать.

– Понимаю, почему она плохая.

– Не понимаешь. Она хотела меня отравить.

– Но ты успела первой?

– Нет. У нее почти получилось, но я оказалась живучей. Её убил хозяин.

– Когда ты рассказала ему?

– Нет, он сам все понял. А мне не пришлось врать. Я не хотела ее смерти.

Над водой приподнялась и тут же исчезла треугольная головка змеи.

– Шинтра, я принес деньги. Много.

Целый кошель, сумма, о которой некий Туран ДжуШен некогда и помыслить не мог, а теперь вот так просто отдавал, почти без сожалений, скорее даже с радостью, что хоть кому-то он поможет. Не убивая поможет.

– Вы всегда пытаетесь откупиться. – Ее рука приподняла подарок, пальцы прошлись по ткани, перескакивая с одного острого ребра на другое. – А разве можно откупиться от себя самого и от своих ошибок? Да? Нет? Или ты веришь, что в состоянии выкупить меня у меня?

Снова смех после текучих слов.

– Но деньги я возьму, так будет хорошо для всех. А теперь давай прощаться, самоубийца. Сегодня я пущу тебя туда, где ты не был.

Мокрый прутик раздвинул полы халата, прошелся от соска к соску, скользнул вниз и замер между бедер. Но на этом вовсе не успокоился.

На следующее утро Туран впервые пропустил встречу вестника. Плохо. Как раз должны прийти указания по очередной партии груза.

После гибели Маранга, принятой Кхарном пусть и с некоторой досадой, но спокойно, поводья вновь оказались в руках Турана. А к ним и все заботы о делах Умного и Сильного, дополнительные инструкции, требования, отчеты, каковые приходилось составлять еженедельно. И это в придачу к зверинцу и лихорадочной подготовке к Курултаю.

Раздражение от собственной оплошности напрочь разрушило очарование вчерашнего дня: пришлось бежать напрямую к секретной захоронке, там же выслушивать послание, а после – метаться по городу. Возвращение домой подарило встречу с Паджи, взбешенным пропажей «глупого кашлюна». Впрочем, весьма скоро он успокоился и даже угостил Турана куском соленого кренделя. Сам съел два и умчался, наказав немедля отправляться ко дворцу и приступать к работе, ибо «ясноокий Ырхыз злобствует». И яркая зелень старой ивы утонула в пыли ежедневных забот.

Площадь перед хан-бурсой преображалась день ото дня. Сперва с нее исчезли палатки, торговцы и кучи конского дерьма, а чуть позже были удалены от стен калики и молельщики. Вместо них появилась стража: тройки воинов дежурили у каждой арки, выходящей на эту огромную, как оказалось, площадь. Впрочем, менее спокойно здесь не стало. Перед воротами хан-бурсы соорудили высокий помост со множеством лестниц. Мастеровые муравьями облепили ступени, выводя на каждой замысловатые рисунки. И вскоре понеслись по балясинам пышногривые кони, расцвели яркими красками: желтой охрой, темной киноварью, небесным бадашахским лазуритом. Легли под тонкие ноги их драгоценные ковры и простые, выскобленные шкуры. Спустились по стенам дальних домов крашеные полотнища, и рядом заточенных кольев стали жердины, готовые принять тяжесть родовых знаков. Их привезут позже, а пока вдоль стен носились работники с длинными палками и мотками тонкого шнура, ставили треноги, отмеряли, провешивали прямые линии, намечая что-то, одним им ведомое.

Площадь, капризная девица, не способная выбрать наряд по нраву, постоянно менялась: сегодня мостки для клеток стояли рядом друг с другом, а места для гостей разделялись на полукруглые сектора. Завтра мостки вдруг оказывались отнесены под самые стены, а гостевое место становилось единым. Послезавтра клетки и гости чередовались, как фигуры на доске высокого баккани. Неизменным оставалось одно – спешка. И желание ясноокого кагана продемонстрировать подданным своих зверей. Или наоборот, зверям своих подданных?

Туран охрип от крика, устал от споров и от всей души возненавидел шепелявого Грунджу, отвечавшего за установку клеток.

– Фюда и пофтавим! – Грунджа, пятясь, упрямо тянул на себя платформу.

– Ну куда опять?! – рычал Туран. – Да если он, припертый к стенке, заревет в четверть силы, то все на расстоянии двадцати локтей обосрутся! Ты, скотина, будешь отвечать за обосравшихся послов? От стены, я говорю, от стены! И вот от этого угла – сюда!

– Нифзя фюда! – Капли слюны летели дождем из щербатого рта. – Тут будет фенская тфопа! Ковеф тут будет, плетеный фуками дефяти каганафи! Ефли твоя твафь насфет на него, то вот тогда мофно будет насфать и на послов и на тебя, кафля!

И, спеша подтвердить истинность сказанного, четверо слуг раскатывали соломенную подстилку. Труха летела в разные стороны, заставляя чихать любого, оказавшегося поблизости. Недовольно бурчали, глядя на происходящее, уборщики: им собственноручно пришлось отскабливать каждый булыжник мостовой. А теперь, значит, снова ползать на карачках да пальцами выскребать из трещинок каждую былинку? Зазвенели молотки, забухали киянки: это наскоро обшивали ворота хан-бурсы золотыми пластинами.

– Я тебя, сволочь беззубая, сам в дерьме утоплю! – Туран сплюнул. Поймал ненавидящий взгляд уборщика, оскалился и пошел к помосту, матерясь в полный голос. И что толку от всех этих криков? Завтра опять все будет по-новому.

Но, на удивление, серьезных изменений больше не последовало. Словно все эти сумасшедшие разом договорились и успокоились. Места под клетки отвели даже с неким чувством симметрии: им все-таки предстояло разделять площадки для гостей. Но, слава Всевидящему, расстояние выдержали почти в соответствии с требованиями Турана. Ожидается масса народа, а потому все эти разметки хороши только пока. Грузная толпа наверняка подвинет и отгородки, и стражников, подползет на несколько локтей… А ясноокий Ырхыз и рад. Хочется ему увидеть, как дрожат поджилки у шадов, как бледнеют нойоны, как чураются зверья камы.

Ну да это и хорошо.

Больше всего Турана волновал загон, поставленный сбоку от главного помоста. Посеребренные прутья загибались к центру, почти касаясь остриями блестящего столба, вбитого в камень площади. Похоже на клетку для огромной птицы. Только вот птица бескрыла да чешуйчата, клыкаста и когтиста. Проверив мощные проушины на столбе, Туран в очередной раз обеспокоено подумал, что до сих пор не видел це́пи и замок. Их отковывают в особой мастерской. Разумеется, успеют, но хотелось бы знать заранее, с чем придется иметь дело.

Из-под помоста неожиданно вылез Паджи, позевывая и подкидывая на ладони серебряный перстенек.

– Туран! Спорю, ты еще не был в зверинце.

– Не спорю. Не был.

– А зря, там сбрую на сцерха доставили. А после обеда ясноокий приказал сделать первую выводку зверья на площадь.

Сунув выигрыш в один из кошелей, Паджи достал из него чеканную пластинку и желтое надкушенное яблоко.

– Вам дадут десяток людей и лошадок. Колесные платформы проверил?

– Еще позавчера.

– Отлично. Тогда шуруй. Попробуешь погрузиться-разгрузиться, ну и первую партию живности уже можно вести. Кстати, спорю, что до захода не успеешь.

– Лучше бы их подержать от греха в зверинце, а не тут, – Туран взял протянутые Паджи тамгу и яблоко. Откусил. Кислятина. А Паджи спокойно объяснил:

– Не успеешь ты за день всех перевезти. Уж лучше пусть твои подопечные понервничают здесь. Заодно пообвыкнутся. Что они, что мы…

Договаривал в спину. И, кажется, улыбался во всю пасть. Ничего, посмотрим, как ты на Курултае улыбаться станешь!

В этот день встретиться с яснооким Ырхызом не привелось. В зверинце было пусто, и только Цанх-младший лениво елозил по полу метлой, выгребая остатки соломы и мелких птичьих костей.

– Недовольные были, – пробурчал он. – Говорили, что колени в подбородок и в подмышку стучат.

Взнузданный сцерх заревел, приветствуя и жалуясь.

– Иди, раздевывай, – Цанх отшагнул от клетки еще дальше. – Я тудой не полезу. Еле загнали после светлейшего.

– Так пошел ящер под яснооким?

– Куда там: пофырчал да постоял, што твоя скамья. Колено нюхал, мы думали – отхватит, но Всевидящий миловал.

В корыте у сцерха воняла кровью половина бараньей туши: перед выездкой ящера накормили, чтоб оголодалый не набросился на молодого кагана. Зато ремни подпруги перетянули, и мартингалы чересчур короткие, а подперсье наоборот, болтается, оттого и седло, непривычно мелкое – этакая нашлепка вроде подушки с путлищами – ходит.

Как оказалось после, зверь вполне сносно слушался поводьев, ровно шел, точно вспоминая забытую науку, свидетельством которой оставались мелкие шрамы вдоль хребта и ребер. Чуть покачиваясь в седле, Туран вспомнил заснеженный загон и копье в руках охотника. И сразу попытался выпихнуть дурные мысли из головы, зная, что иначе последуют еще более отвратные: про умирающую Красную, про бештинский подвал, золотую паутину и хрустко отделяющуюся часть чешуйчатого черепа… Вот же дрянь! Уж лучше про Шинтру. Или эту самую склану. Аттонио только о ней последнее время и говорит. И сегодня наверняка будет.

Туран оказался прав.

Встреча снова была назначена у мэтра дома. Одна из многих, прикрытием для которых стало желание мэтра изобразить кхарнца. И если первое время Паджи заботливо провожал подопечного в Дурдаши, то ныне отлип.

А Аттонио действительно рисовал, правда вовсе не Турана.

– Значит, юноша, вы так и не поговорили со скланой?

Мэтр замер, почти касаясь тончайшей кистью холста. Но все-таки в последний миг передумал и поставил точку в совершенно ином месте. Синее к желтому? Синее теряется на желтом, становясь тенью, одной из многих, поселившихся на картине.

– Нет. Я её толком и не видел. Да и вообще до Курултая вряд увижу.

– Жаль. Есть у меня ощущение, что мы с каждым днем все сильнее отстаем от чего-то важного. Как бы не потеряться вовсе.

Еще одна точка-тень, невидимая глазу черта, которая вроде бы никак не изменяет полотно. Интересно, когда именно точки, рассыпанные другим художником – с которым мэтр, сколь бы ни пытался, никогда не сравняется – выйдут на передний план, затмив собою жалкие фигуры тех, кто ныне властвует на холсте жизни? И догадается ли Аттонио, чья рука сотворила эти изменения? После – несомненно. А сейчас?

– Все суетятся. Спешат. Я вообще почти не сплю. Каждый день таскаюсь во дворец. Теперь и в обход. Если бы меня посели в зверинце…

– Кашлюна? Во дворце? – Аттонио скривил губы. Смотрит презрительно. Пускай, лучше эта его насмешливость, чем пристальное внимание. Взгляд у него острый, и Всевидящему спасибо сказать надо, что сейчас мэтр не видит ничего лишнего. А чтобы так и продолжалось, следует подыгрывать.

– Но ведь Вирья живет там!

– Вирья… Вирью давно уже считают зверушкой. Более того, он ею скорее всего и является.

Туран засопел, потер глаза, которые слезились от едких испарений, пропитавших мастерскую. Резкие запахи, усталость, нервозность – мелкие недостатки, которые оборачиваются крупным достоинством-щитом. Догадайся Аттонио о задумке, и… Нет, не о том думать – о другом.

– А сегодня я вообще буду ночевать на площади. И не только сегодня. Скорее всего уже до самого Курултая, а то эти уроды безмозглые зверье потравят.

– Ночевать, говоришь…

Мэтр отложил кисть на тряпицу. Двумя пальцами сжал, выдавливая с беличьего волоса остатки краски, после кинул в стакан с маслянистой жидкостью – по ней тотчас поплыли синие круги.

– Ночевка – неплохая возможность.

Он ушел в соседнюю комнату, а Туран воспользовался отлучкой, чтобы взглянуть на холст пристальней. Четкими уверенными штрихами там была изображена площадь перед хан-бурсой. С помостом, людьми и даже клетками. Желтый камень, синее небо. Люди-тени. Все одинаковы. Все спокойны. Пока.

– Красиво, – Туран произнес это механически, заслышав шаги за спиной.

– Причем здесь красота? Работа – для дела. Смотри.

Аттонио развернул треногу с холстом к столу, а на самой столешнице раскатал два разрисованных листа.

– Если в Ханме в ближайшее время что-то произойдет, то столицу тряхнет преизрядно. Что будет – даже я не предскажу, но наша с тобой цель – выжить. Потому не будем брезговать вот этим.

Дает понять, что догадался и одобряет? Нет, вряд ли. Всего-навсего предвидеть пробует. Не зная, где упадет, мечет солому повсюду. Туран мог бы подсказать, но любое лишнее слово положит конец его замыслу.

И погубит Кхарн.

Так что молчи, Туран ДжуШен, танцуй на острие мясницкого ножа, мечтай о том, как после – совсем-совсем скоро – для тебя спляшет нож.

Художник аккуратно разровнял углы верхнего листа.

– Под городом существуют подземелья. Разумеется, священные и неприкосновенные. Разумеется, основные входы расположены в пределах хан-бурсы и рядом с нею. Разумеется, большинство из них запечатано, а оставшиеся – в той или иной мере под надзором. Но знать о них следует.

Ханма не прекращала удивлять. Старая стерва оказалась не так проста, под драным халатом ее был еще один, тонкого шелка, расшитый нитями подземных ходов, украшенный драгоценными камнями еще одной тайны. Год назад она показалась бы Турану откровением. Полгода назад – шансом на жизнь. Сейчас же легла стежком в составленный уже узор мести.

Не мести! Туран не мстит. Он просто делает то, что должен.

– Это одна из самых старых карт. Наверняка внизу уже многое иначе, но имеем то, что имеем.

– А что это за странные знаки и метки снизу линий?

– Указания на строжайший запрет копирования и выноса из хан-бурсы.

– А как тогда?..

Художник постучал себя пальцем по лбу. Ну да, следовало догадаться. Он стал тяжел на ум, Туран ДжуШен, только Аттонио отчего-то не съязвил и даже выслушал следующий вопрос:

– Зачем тогда знаки?

– Надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, что такое настоящая точность. Итак, если мы взглянем на карту столицы, – тонкие пальцы с чуть припухшими суставами пробежались по третьему изображению, – то сможем обозначить несколько входов. Здесь, здесь и здесь. Около лавки алхимика Кошкодава есть дом с запечатанным подвалом. В парке рыжих статуй, в одном из декоративных склепов под каменным саркофагом должен быть проход. Эти ведут к завалам, а потому отпадают. В Дурдаши тоже вроде бы есть, хотя пока не найден. Скорее всего, существует еще несколько неизвестных или забытых. Но нас интересуют те, которые находятся возле хан-бурсы. Ими пользуются и поддерживают относительную проходимость. Вот здесь – официальный спуск для торжественных поминовений и похорон. Как минимум еще один – из читален. Теоретически есть какой-то выход прямо с площади. Я думаю, что он где-то в этих домах. Какой мы можем сделать вывод из вышесказанного?