Текст книги "Война с саламандрами. Мать. Рассказы. Юморески"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 51 страниц)

Рассказы, юморески разных лет [265]265
  В этот раздел включены произведения Чапека, вошедшие в разные его книги, а также короткие рассказы, публиковавшиеся в периодике и изданные М. Галиком в 1946 году в книге «Побасенки и рассказики». Переводы выполнены по изданиям: К. Сарек. Bajky a podpovidky. Praha, 1961; Marsyas cili Na okraj literatury. Praha, 1931; Mel jsem psa a kocku. Praha, 1941; Veci kolem nas. Praha, 1954.
  Включенные в данный том рассказы были опубликованы в газете «Лидове новины» в такой последовательности: «Прожигатель жизни» – 5 февраля 1928 года, «Черт» – 26 апреля 1936 года, «Паштет» – 3 мая 1936 года, «Если бы в суде заседали дипломаты» – 17 октября 1937 года, «Ореол» 24 апреля 1938 года, «Человек, который умел летать» – 1 мая 1938 года, «О всемирном потопе» – 5 июня 1938 года, «Интервью» – 23 ноября 1938 года.
  Чапек, считавший, что «нужно необыкновенно много обыденного, чтобы люди сблизились и поняли друг друга», [К. Capek. Bozi muka. Trapne povidky. Praha, 1958, s. 72.] любил писать «о мелочах, о вещах повседневных и незаметных». Поэтому и постоянные спутники человека собака и кошка были, по его мнению, «предметами, достойными внимания». [K. Capek. Poznamky о tvorbie, s. 98.] Особое же значение он придавал такой литературе, имея в виду детского читателя. «Я… серьезно считаю, – утверждал он, – что не является чем-то недостойным писать для детей, но весьма недостойно писать для них плохо». Юморески о собаках и кошках Чапек дополнял своими рисунками, а позднее и фотографиями. 21 ноября 1926 года, 27 февраля и 24 апреля 1927 года в газете «Лидове новины» печаталась юмореска «Минда, или О собаководстве», которая в 1930 году была издана отдельной книгой срисунками Иозефа Чапека. Собака Чапека Дашенька попала в литературу в 1932 году («Дашенька, или История щенячьей жизни». – «Лидове новины», 1932, с 11 сентября но 16 октября). В 1933 году повествование о Дашеньке вышло отдельной книгой с фотографиями и рисунками автора. В 1939 году вышли юморески Чапека о Минде, Дашеньке, коте Вашеке, кошке Пудленке и других кошках и собаках, собранные в книгу «Были у меня собака и кошка». Мария Майерова в рецензии на книгу «Дашенька, или История щенячьей жизни» писала: «Пристрастие Карела Чапека к народной речи, к народным присловьям и его стремление реабилитировать многие слишком общеупотребительные слова и вернуть им прежний выразительный, сочный и полновесный смысл привело современного драматурга и романиста прямой дорогой к детям. Эта книга написана с такой же художественной серьезностью и ответственностью, как и каждая другая книга Чапека». [M. M. «Karel Capek. Dasenka cili Zivot stenete». «Cin». 1932–1933, s. 371.]
  В 1931 году вышла книга эссе Чапека «Марсий, или По поводу литературы (1919–1931)». Опубликованные в ней «Похвала газетам» и «Несколько заметок о народном юморе» ранее печатались в периодике («Люмир», 1925, № 1, и «Пршитомност», 1928, № 1). Рассказывая о замысле этой книги, Чапек говорил: «…это будет литературное исследование о том, что не считается литературой».
  Юмореска Чапека «Куда деваются книги» («Лидове новины», воскресное приложение, 1926, 5 декабря) вышла отдельным изданием в 1928 г. в Брно), а позднее была включена в книгу «Вещи вокруг нас» (Прага, 1954).
  В русском переводе маленькие рассказы появлялись уже в 30-е годы. Полное издание на русском языке – в томе I Собрания сочинений писателя в семи томах. М., 1974. «Дашенька, или История щенячьей жизни» вышла в 1957 году: К. Чапек. «Сказки и веселые истории»; «Минда, или О собаководстве» и «Куда деваются книги» – в томе I Сочинений Карела Чапека в пяти томах (М., 1958), «Похвала газетам» и «Несколько заметок о народном юморе» – в томе II Сочинений Карела Чапека в пяти томах (М., 1959), рассказы «Прожигатель жизни», «Черт», «Паштет» и «О всемирном потопе» – в томе I Собрания сочинений Карела Чапека в семи томах (М., 1974).


[Закрыть]

Прожигатель жизни

Перевод И. Ивановой

– Что вы, женатые, – сказал пан Смитек, – знаете о жизни? Сидите себе дома в шлепанцах, за вечер выпьете кружку пива, а в десять – спокойной ночи, перину на голову и захрапели. И это называется жизнь!

– Хорошо вам говорить, пан Смитек, – возразил пан Роус, – вы на свое жалованье можете жить как барон, а вот когда на шее жена да двое сорванцов…

– «На свое жалованье», – недовольно проворчал пан Смитек, – «на свое жалованье»! Разве на жалованье проживешь? Да мне его на одни чаевые не хватит. Есть кабаки, где даже сопливому гарсону нельзя дать меньше полусотенной. А музыкантам? Выложишь на тарелку тысячную – никто и глазом не поведет.

– Ну, вы скажете, пан Смитек, – музыкантам тысячу! Я такого еще не слыхивал, надо быть кретином, чтобы по стольку отваливать за их пиликанье.

– Ах, ничего вы не понимаете в этом, – продолжал пан Смитек. – Музыканты только притворяются, будто они следят по нотам, а сами смотрят – с кем вы сидите, что делаете, о чем говорите, кто уже готов и так далее. Если он опустит большой палец вот так, вниз, значит: гони монету и тогда, мол, я и не пикну. Вот оно что.

– Какие прохвосты! – изумился пан Кролл.

– Конечно. Вы послушайте, пан Роус, сейчас вы из меня и кроны не вытрясете, а вечером я должен буду заплатить двенадцать тысяч, взятые в долг под честное слово. Вам-то, женатым, кажется, будто бог знает что случится, если вы задолжаете лавочнику сто двадцать крон.

– Двенадцать тысяч? – повторил пан Роус. – Н-да, дорогой, не хотел бы я быть в вашей шкуре.

– А, да что там, – пан Смитек сладко зевнул, – по крайней мере, чувствуешь, что живешь. Взять, к примеру, хотя бы вчерашнюю ночь – роскошь! Вот это, доложу я вам жизнь.

– Но долги, – строго перебил его пан Кролл, – нельзя делать долги, попадете в лапы к ростовщикам и – пропали. Так ведь оно и бывает.

– Что долги, – беззаботно возразил пан Смитек, – долги – ерунда, главное – связи. Один амстердамский банкир мне так и сказал… А девочки, между прочим, там были первый сорт, черт побери! Особенно одна мулатка… Да где вам понять… Так вот, этот банкир и говорит: «Покупайте мексиканские акции, через неделю заработаете на каждой по восемьдесят долларов». Связи надо иметь, а дома под периной их не отыщешь.

– И вы купили эти бумаги? – поинтересовался пан Роус.

– Я давно уже все истратил, – уклончиво отвечал пан Смитек. – Как жили, так и дальше проживем. Поймите, я люблю сильные ощущения. Пускай такая ночь стоит мне тысячи, наплевать, зато я знаю вкус жизни.

– Оно и видно, – проворчал пан Кролл. – Погодите годик-другой, начнете мучиться с почками или с печенью.

– Пустяки, – ответил пан Смитек с непозволительным легкомыслием. – Главное – знаешь, что пожил всласть…

* * *

В тот вечер пан Смитек купил кусок ливера, сто граммов эдамского сыра и, придя домой, вскипятил себе чай. Ливер и корка от сыра достались кошке Лизке, после чего она умылась лапкой и собралась было выйти, но хозяин с укором остановил ее:

– Ах ты бездельница, легкомысленное создание, одни гулянки у тебя на уме. Чего тебе дома не сидится? Ты ведь не молоденькая, понимать должна, у, потаскуха, – нежно продолжал пан Смитек, взяв Лизку к себе на колени; затем надел наушники, настроил приемничек и стал слушать. Кто-то читал какие-то стихи, и пап Смитек попытался отбивать ритм ногой, но почему-то все не попадал в такт, ему стало скучно, и он дернул Лизку за хвост. Лизка ловко повернулась и цапнула его за руку, после чего на всякий случай спрыгнула на пол и сверкала глазами уже из-под кровати.

От стихов и плохого Лизкиного настроения пан Смитек и сам как-то расстроился; он почитал еще немного газету, в которой принес домой сыр, а в десять был в постели; в половине одиннадцатого, когда на кровать вспрыгнула Лизка и устроилась у него в ногах, пап Смитек уже спал.

* * *

– Ох-хо-хо, – зевал на другой день пан Смитек, – жизнь окаянная! Господи, что за ночь была вчера! Вот, – проговорил он, протягивая руку, – видите: царапина. Какая была женщина! Русская, Лизой зовут, настоящая дикая кошка. Чего она только не вытворяла!.. – Пан Смитек безнадежно махнул рукой. – Что вам рассказывать! Разве вы, домоседы, поймете! Пусть смерть, пусть тюрьма – но жизнь надо пить полной чашей! А вы… да ну вас совсем с этой вашей мещанской моралью!

Черт

Перевод И. Ивановой

Начиналось третье действие оперы Дворжака «Черт и Кача». Огни в зале притушили, и шум утих, словно завернули кран. Дирижер постучал палочкой и поднял ее. Пани Малая в первом ряду кресел убрала кулечек с конфетами, а пани Гроссманова вздохнула:

– Я обожаю это вступление.

Пан Колман в седьмом ряду закрыл глаза, готовясь насладиться, как он говорил, «своим Дворжаком».

Полились звуки грациозной увертюры.

Тут занавес с правой стороны шевельнулся, и на сцену проскользнуло какое-то маленькое существо; очутившись перед темной пропастью зала, оно в изумлении замерло и тревожно оглянулось в поисках пути к бегству. Но в этот миг его настигли звонкие коготки вступительной польки, и существо задвигало в такт ручками и затопало ногами.

Ростом оно было не выше восьмилетнего ребенка, но грудь его была волосата, все туловище ниже талии тоже покрывала косматая темно-рыжая шерсть; мордочка у него была козья, остренькая, и сквозь курчавые волосы на голове пробивались рожки; существо звонко притопывало копытцами своих козьих ножек. Публика начала тихонько смеяться. Созданьице на рампе в смятении сделало было шаг назад, однако наткнулось на занавес и испуганно оглянулось, но копытца его сами по себе отбивали дробь и кружились в ритме музыки. Казалось, существо на сцене наконец-то преодолело робость: радостно разинув рот, облизнулось длинным розовым язычком и все отдалось танцу – оно подпрыгивало, приседало и с воодушевлением топотало. Ручки его тоже двигались в танце – они взлетали над головой и весело щелкали пальцами, а тонкий, упругий хвост махал из стороны в сторону мерно в такт, как метроном. В этом танце не было большого искусства – по правде говоря, это были просто какие-то скачки, прыжки и топтанье, но все вместе выражало беспредельную радость жизни и движения, это было так же естественно и прелестно, как игры козленка или погоня щенка за собственным хвостом.

Публика размягченно улыбалась и ерзала от удовольствия. Дирижер обеспокоился, почувствовав за спиной какое-то волнение, энергичнее замахал палочкой и строго глянул в сторону шумовых инструментов – что это там сегодня за странный стук и топот? Но. встретил лишь настороженно-преданный взгляд барабанщика с колотушкой в руке, готового к своему вступлению. Оркестр играл старательно и добросовестно, не поднимая глаз от пюпитров, на сцену никто и не глядел.

Там-та-та та-та-там.

«Черт возьми, что-то сегодня не в порядке», – подумал капельмейстер и широкими взмахами погнал оркестр в «форте». Почему в зале смеются? Наверное, что-то случилось. Чтобы отвлечь внимание публики, дирижер повел увертюру все громче, все быстрее.

Созданьице на сцене только обрадовалось этому: оно топало, тряслось, сучило ножками, подскакивало, вскидывало голову и все быстрей мотало хвостом.

…Там-та-та там-там та-та.

Пани Малая, сцепив пальцы на животе, сияла блаженно и растроганно. Она уже слушала однажды «Черта и Качу», четырнадцать лет тому назад, но тогда ничего такого не устраивали.

«Я не сторонница нынешних режиссерских выкрутасов, – подумала она, – однако это мне, пожалуй, нравится». Ей захотелось поделиться с пани Гроссмановой, но та, благоговейно уставившись на сцену, лишь покачивала головой. Пани Гроссманова была страстная меломанка.

Пан Колман в седьмом ряду сидел мрачный. «Еще никто не позволял себе ничего подобного, это попросту неуместно. Чего только не выделывают нынешние режиссеры с Дворжаком – уму непостижимо, это переходит уже всякие границы, – возмущался пан Колман. – И в таком бешеном темпе увертюру тоже никогда не играли. Просто неуважение к Дворжаку, – рассерженно заключил он и решил: – Непременно напишу в газету. И озаглавлю: «Руки прочь от нашего Дворжака!» – или как-нибудь в этом духе».

Но вот замерли последние звуки увертюры. Дирижер перевел дух и вытер платком вспотевшее лицо. (Что приключилось сегодня с публикой?) Занавес вздрогнул и пополз вверх. Танцующая фигурка смятенно оглянулась и, сдавленно мекнув, скрылась за кулисой, не успел занавес подняться. Пани Малая из первого ряда захлопала, но пан Колман из седьмого сердито зашипел, в результате чего публика смутилась, и редкие хлопки потерянно замолкли. Нервные движения лопаток дирижера выражали явное возмущение.

«Наверно, не надо было хлопать при поднятом занавесе», – подумала пани Малая и, чтобы замять неловкость, зашептала пани Гроссмановой:

– Не правда ли, это было очень мило?

– Великолепно! – выдохнула пани Гроссманова, и пани Малая с облегчением достала из пакетика конфету. «Никто и не заметил, что я аплодировала».

Успокоился и пан Колман. Больше уже ничто не нарушало достойного течения спектакля. «Непременно напишу дирекции театра, чтоб убрали подобные безобразия», – сказал себе пан Колман, но тут же позабыл об этом.

– Странная была нынче публика, – ворчал дирижер после спектакля, – хотел бы я знать, чему все смеялись?

– Сегодня же понедельник, – ответил ему первая скрипка, – а по понедельникам всегда бывает самая ужасная публика.

Вот и все.

Паштет

Перевод И. Ивановой

«Что же мне купить сегодня на ужин… – задумался пан Михл, – опять что-нибудь копченое… От копченого бывает подагра… А если сыр и бананы? Нет, сыр я покупал вчера. Однообразная пища тоже вредна. А сыр ощущаешь в желудке до самого утра. Боже мой, как это глупо, что человеку надо есть».

– Вы уже выбрали? – прервал его размышления продавец, заворачивая в бумагу розовые ломтики ветчины.

Пан Михл вздрогнул и сделал судорожный глоток. Да, конечно, надо что-то выбрать.

– Дайте мне, пожалуй… паштет, – выпалил он, и во рту у него набежала слюна. Паштет, конечно, вот что ему нужно. – Паштет! – решительно повторил он.

– Паштетик, извольте, – защебетал продавец, – какой прикажете – пражский, с трюфелями, печеночный, гусиный или страсбургский?

– Страсбургский, – без колебаний выбрал пан Михл.

– И огурчики?

– Да… и огурчики, – снисходительно согласился пан Михл. – И булку. – Он энергично оглядел магазин, словно выискивая, что еще взять.

– Чего еще изволите? – застыл в настороженном выжидании продавец.

Пан Михл чуть дернул головой, как бы говоря: нет, к сожалению, больше мне взять у вас нечего, не беспокойтесь.

– Ничего, – сказал он вслух. – Сколько я вам должен?

Цена, названная продавцом за красную консервную банку, слегка испугала его.

«Господи, ну и дороговизна, – сокрушался он по дороге домой, – видно, паштет настоящий страсбургский. А ведь я, честное слово, в жизни его не пробовал, но какие безбожные деньги они за него берут! Что поделаешь, иногда ведь хочется паштетика. И не обязательно съедать его весь сразу, – утешал себя пан Михл. – К тому же паштет – тяжелая пища. Оставлю себе и на завтра».

– Ты еще не знаешь, Эман, – интригующе воскликнул пан Михл, отпирая дверь, – что я нынче несу на ужин!

Кот Эман взмахнул хвостом и замяукал.

– Ах ты негодник, – проговорил пан Михл, – ты тоже не прочь отведать страсбургского паштетика, а? Нет, друг мой, не выйдет. Паштет – дорогая жратва, дружок, я сам его сроду не пробовал. Страсбургский паштет, это, любезный мой, только для гурманов, но, чтоб ты не обижался, дам тебе понюхать.

Пан Михл достал тарелку и не без труда открыл коробку с паштетом, затем взял вечернюю газету и с каким-то торжественным чувством сел ужинать. Кот Эман, как обычно, вспрыгнул на стол, аккуратно подобрал хвост и в нетерпеливом предвкушении вонзал в скатерть коготки передних лап.

– Понюхать тебе дам, – повторил пан Михл, поддев на вилку маленький кусочек паштета. – Чтоб ты знал, как он пахнет. На.

Эман прижал усы и осторожно, недоверчиво принюхался.

– Что? Не нравится? – раздраженно воскликнул пан Михл. – Такой дорогой паштет, ах ты олух!

Кот оскалил зубы и, наморщив нос, продолжал обнюхивать паштет.

Пан Михл немного встревожился и сам понюхал паштет.

– Хорошо пахнет, Эман. Ты только принюхайся! Великолепный аромат, чудак.

Эман переступил с лапки на лапку и вонзил когти в скатерть.

– Хочешь кусочек? – спросил пан Михл.

Кот беспокойно дернул хвостом и хрипло мяукнул.

– Что? Что такое? – воскликнул пан Михл. – Ты хочешь сказать, что паштет несвежий?

Он принюхался, но ничего не почувствовал. «Черт его знает, у кота нюх-то получше. А в паштетах бывает, как его, этот… ботулин. Ужасный яд, господи. Без запаха и без всякого вкуса, а человек отравляется». У пана Михла что-то противно сжалось где-то под сердцем. Слава богу, что я еще не взял его в рот. Наверное, кот определил по запаху или инстинктом, что в этом паштете что-то неладно. Лучше я не стану его есть, но уж коли заплачены такие деньги…

– Слушай, Эман, – обратился пан Михл к коту. – Я дам тебе попробовать. Это самый нежный и самый дорогой паштет, настоящий страсбургский. Надо же и тебе попробовать чего-нибудь получше. – Он взял в углу кошачью мисочку и положил в нее кусок паштета. – Кис-кис, поди сюда, Эман!

Эман спрыгнул со стола так, что загудел пол, и, помахивав хвостом, не спеша подошел к своей мисочке, присел и осторожно обнюхал еду.

«Не жрет, – с ужасом подумал пан Михл. – Тухлый».

Хвост Эмана вздрогнул, и понемножку, аккуратно, словно с опаской, кот начал обкусывать паштет.

– Ну вот, видишь, – с облегчением вздохнул пан Михл, – ничего.

Кот доел паштет и стал мыть себе лапкой усы и голову. Пан Михл выжидательно смотрел на кота. «Ну вот, и не отравился, и ничего с ним не случилось».

– Ну, как, – покровительственно воскликнул он. – Вкусно? Ах ты негодник!

И успокоенный сел за стол. Еще бы, такой дорогой паштет не может быть плохим. Он наклонился над тарелкой и втянул аромат, закрыв глаза от наслаждения. Восхитительный аромат… «А может, отравление ботулином дает себя знать не сразу? – вдруг осенило его. – Того и гляди, у Эмана начнутся судороги…»

Пан Михл отодвинул тарелку и пошел поискать том энциклопедии на Б. «Б… ботулизм, или аллантиазис… проявляется через двадцать четыре или даже через тридцать шесть часов (проклятие!)… следующими признаками: паралич глазных мышц, потеря зрения, сухость в горле, покраснение слизистой, отсутствие выделения слюны (пан Михл непроизвольно проглотил слюну), хриплый голос, отсутствие мочеиспускания и запор, в тяжелых случаях – судороги, паралич и смертельный исход (благодарю покорно!)». У пана Михла как-то отпала охота есть, он спрятал паштет в буфет и стал медленно жевать булку с огурцом. «Бедный Эман, – думал он, – глупое животное, возьмет сожрет испорченный паштет и пропадет как собака».

Со стесненным сердцем он поднял кота и посадил себе на колени. Эман усердно замурлыкал, блаженно жмуря глаза, а пан Михл сидел не двигаясь и гладил его, озабоченно и с сожалением поглядывая на непрочитанную газету.

Этой ночью пан Михл взял Эмана к себе в постель. «Может, завтра его уже не станет, пусть хоть понежится». Всю ночь пан Михл не спал, часто подымался, чтобы потрогать кота рукой. Нет, с ним как будто ничего. И нос холодный. После каждого поглаживания кот начинал мурлыкать чуть ли не в голос.

– Вот видишь, – сказал пан Михл наутро, – паштет-то был хороший, правда? Но вечером я сам его съем, чтобы знать хотя бы, что это такое. Не думай, пожалуйста, будто я всю жизнь стану кормить тебя паштетами.

Эман разинул рот, чтобы издать нежное и хриплое «мяу».

– Погоди-ка, – воскликнул пан Михл строго, – ты не хрипишь? Покажи глаза.

Кот уставился на хозяина неподвижным взглядом золотых глаз.

«Уж не паралич ли это глазных мышц? – ужаснулся пан Михл. – Какое счастье, что я и в рот не взял этого паштета. А какой у него был аромат!»

Когда пан Михл вернулся вечером домой, Эман с урчанием долго терся о его ногу.

– Ну, – спросил пан Михл, – как дела? Покажи глаза.

Эман махнул хвостом и уставился на хозяина золотисто-черными глазами.

– Еще не все позади, – поучал его пан Михл. – Иногда отравление начинается через тридцать шесть часов, понимаешь? А как стул? Нет запора?

Кот снова потерся о его ногу и сладко мяукнул хриплым голосом. Пан Михл поставил на стол паштет, положил рядом газету. Эман прыгнул на стол и стал переминаться, царапая когтями скатерть.

Пан Михл понюхал паштет; пахло приятно, но, черт его знает, вроде по-другому, не как вчера.

– Нюхни, Эманчик, – попросил его пан Михл, – хороший паштет?

Приблизив к банке короткий нос, кот подозрительно принюхался. Пан Михл испугался. Может, выкинуть этот проклятый паштет? Кот чует, что с паштетом что-то неладно. Нет, не буду я его есть. Не хватало еще отравиться. Выкину, и дело с концом.

Пан Михл перегнулся через подоконник, выбирая место, куда закинуть консервную банку. Вон туда, на соседний двор, под акацию. «Жалко паштета, – подумал пан Михл, – такой дорогой… Настоящий страсбургский. И никогда я его не ел. Может, он и не испорчен вовсе, но… Нет, не стану его есть, но уж коли выброшены такие деньги… Хотелось бы когда-нибудь попробовать… Хоть раз в жизни. Страсбургский паштет, это такое лакомство!»

– Господи, жалко-то как! – горестно приговаривал пан Михл. – Ни с того ни с сего взять да выкинуть…

Пан Михл оглянулся. Эман сидел на столе и мурлыкал. «Мой единственный друг, – растроганно подумал пан Михл. – Ей-богу, мне бы не хотелось его потерять. Но не выбрасывать же паштет совсем, ведь экие деньги заплачены! Настоящий страсбургский, тут так и написано, погляди».

Кот Эман нежно урчал.

Пан Михл схватил красную банку и молча поставил ее на пол. Делай с ним что хочешь, скотина. Слопай все или не знаю что, а выбрасывать у меня рука не подымается. Сам я этой штуки в жизни не едал. Ну, да что я, я обойдусь безо всяких этих штучек, дайте мне кусок хлеба, и ничего мне другого не надо. С какой стати я буду есть этакий дорогущий паштет? Но выбросить его грех. Он стоит кошмарных денег, дружище. Выбрасывать его не годится.

Эман соскочил со стола и подошел к паштету. Он долго обследовал банку и наконец как-то неуверенно съел паштет.

– Видали, – ворчал пан Михл, – живется ли какому коту на свете лучше тебя? Везет же некоторым! Мне вот не везет.

И этой ночью он раз пять вставал к коту и трогал его. Эман урчал, чуть не захлебываясь.

* * *

С тех пор пан Михл нет-нет да и сорвет зло на коте.

– Брысь, – прикрикивал он на Эмана, – сожрал мой паштет – и молчи!

Если бы в суде заседали дипломаты

Перевод О. Малевича

Председатель суда.Господа, сегодня нам предстоит заняться разбирательством весьма серьезного дела. Я пытался отложить его слушание, но под давлением справедливо негодующей общественности вынужден был уступить… (Листает страницы.)Как следует из обвинительного акта, средь бела дня на людной улице было совершено убийство с целью ограбления. На глазах у свидетелей мирный пешеход подвергся нападению… Впрочем, с подробностями вы ознакомитесь сами по свидетельским показаниям.

Председатель суда.Вы вдова убитого?

Вдова.Да.

Председатель.Суд выражает вам искреннее соболезнование. Госпожа свидетельница, вы присутствовали при означенном… несчастном случае. Вы можете рассказать, как все произошло?

Вдова.Да. {Показывает пальцем.)Вот этот злодей убил его!

Господин с бородавкой на носу.Я протестую… Это публичное оскорбление!

Председатель.Госпожа свидетельница, в суде ни на кого не указывают пальцем. Итак, вы утверждаете, что убийство совершил некто, в протоколе не поименованный?

Господин с бородавкой на носу (берется за шляпу).Господа, я покину зал суда… если при мне еще хоть раз произнесут слово «убийство». Речь может идти лишь о вынужденной самообороне.

Председатель суда.Согласен со столь удачной формулировкой. Итак, госпожа свидетельница, ваш муж спокойно шел по улице…

Господин с бородавкой на носу.Пардон, снова искажение истины. Он не шел спокойно. Он нахально нес деньги в сберегательную кассу – и держался вызывающе!

Председатель суда.В чем это выражалось?

Господин с бородавкой на носу.Да во всем. Он давал понять, что никого не боится. Не исключено, что у него было оружие!

Вдова.Неправда! Никакого оружия у него не было!

Председатель суда.Ваш муж поступил в высшей степени неосторожно, милостивая сударыня! Если бы у него было оружие, нам не пришлось бы сегодня так мучительно искать правильное решение. Он мог бы предупредить… сей печальный инцидент. (Сокрушенно вздыхает.)Пригласите следующего свидетеля! Итак, господин свидетель, вы шли по улице в то время…

Свидетель.Да. Я шел по улице в то время, когда господин с бородавкой на носу напал на пострадавшего…

Господин с бородавкой на носу.Кто же этот господин? Не хотите ли вы назвать его имени?

Свидетель.Нет. Воздержусь.

Господин с бородавкой на носу.Вот то-то. Я бы тоже этого никому не посоветовал.

Председатель суда.В самом деле, господа, лучше избегать слишком конкретных указаний на личность обвиняемого. Это поможет нам вынести справедливый приговор. Вызывается следующий свидетель!..

Председатель суда.Господа, мы выслушали показания всех свидетелей и считаем установленным тот факт, что некая особа… точнее не поименованная… с целью завладеть портмоне применила на улице огнестрельное оружие… что повлекло за собой смерть другой особы. Ввиду того что за последнее время подобного рода прискорбные случаи все учащаются, высокий суд склоняется к строгому приговору. Во имя прав человека! Не желая затрагивать чью-либо честь, мы вместе с тем торжественно провозглашаем… что при повторении такого инцидента мы будем вынуждены, как это ни прискорбно, собраться здесь еще раз… и снова, никого не называя по имени, осудить подобные деяния как нежелательные… и незаконные. У меня все.

Господин с бородавкой на носу.Ваше решение неприемлемо и прямо-таки оскорбительно! Я принципиально возражаю против любых попыток под видом защиты прав человека, решать, что желательно и что нежелательно. Запомните на будущее – я больше по вашему вызову не явлюсь. У меня, господа, на это нет времени.

Председатель суда.Очень жаль, милостивый сударь. Нам не хотелось бы лишиться вашего драгоценного участия в защите прав человека… и законного порядка. Суд заверяет вас в своем совершеннейшем почтении…

Присяжный заседатель.На мой взгляд, коллега, таких сложных случаев, как убийство с целью грабежа, мы здесь вовсе не должны касаться.