Текст книги "Война с саламандрами. Мать. Рассказы. Юморески"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 51 страниц)

Исповедь Дона Хуана

Перевод Н. Аросевой

Смерть несчастной доньи Эльвиры была отмщена: дон Хуан Тенорио лежал с пронзенной грудью в Посада-де-лас-Реинас и умирал.

– Эмфизема легких, – бурчал местный доктор. – Другой бы еще выкрутился, но такой потрепанный caballero, как дон Хуан… Трудное дело, Лепорелло; сказать по правде, не нравится мне его сердце. Впрочем, это понятно: после таких похождений in venere [248]248
  in venere– любовных (лат.).


[Закрыть]– ярко выраженное истощение, господа. Я бы на твоем месте, Лепорелло, пригласил к нему на всякий случай священника; быть может, твой хозяин еще придет в сознание, хотя нынешнее состояние науки… ну, не знаю. Честь имею кланяться, caballeros.

Случилось так, что падре Хасинто уселся в ногах дона Хуана и стал ждать, когда пациент очнется; а сам тем временем молился за эту неисправимо грешную душу. «Ах, если бы мне удалось спасти душу этого закоренелого грешника, – думал добрый патер. – Его, кажется, здорово отделали – быть может, это сокрушит его гордыню и приведет чувства в состояние покаянного смирения. Не всякому доведется заполучить столь знаменитого и бессовестного распутника; да, братец ты мой, такой редкий случай не выпадал, пожалуй, и епископу Бургосскому. То-то будут шептаться люди: смотрите, вон идет падре Хасинто, тот самый, который спас душу дона Хуана…»

Падре вздрогнул и перекрестился: с одной стороны, он опамятовался от дьявольского искушения гордыни, с другой – увидел, что умирающий дон Хуан устремил на него горящий и словно насмешливый взгляд.

– Возлюбленный сын мой, – произнес достойный падре как только мог приветливее, – ты умираешь; очень скоро ты предстанешь перед престолом высшего судии, отягощенный всеми грехами, свершенными тобой за время твоей гнусной жизни. Прошу тебя, во имя любви господа нашего, сними их с себя, пока еще есть время; не подобает тебе отправляться на тот свет в нечистом рубище пороков, запачканном грязью земных деяний.

– Ладно, – ответил дон Хуан, – можно еще раз сменить костюм. Падре, я всегда стремился быть одетым соответственно обстоятельствам.

– Боюсь, – заметил падре Хасинто, – что ты не совсем меня понял. Я спрашиваю тебя – не хочешь ли ты покаяться и исповедаться в своих прегрешениях.

– Исповедаться, – глухо повторил дон Хуан. – Хорошенько очернить себя… Ах, отче, вы и не поверите, как это действует на женщин!

– Хуан, – нахмурился добрый патер, – перестань думать о земном; помни – тебе надо беседовать с творцом.

– Я знаю, – учтиво возразил дон Хуан. – И знаю также – приличие требует, чтобы человек умирал христианином. А я всегда весьма старался соблюдать приличия… по возможности, отче. Клянусь честью, я открою все без лишних разговоров; ибо, во-первых, я слишком слаб, чтобы говорить длинно, а во-вторых, моим принципом всегда было идти к цели напрямик, коротким путем.

– Я воздаю должное твоей решимости, – сказал падре Хасинто. – Но прежде, возлюбленный сын мой, приготовься как следует, вопроси свою совесть, возбуди в себе смиренное сожаление о своих проступках. Я же пока подожду.

После этого дон Хуан закрыл глаза и принялся вопрошать, свою совесть; а падре стал тихо молиться, дабы бог ниспослал ему помощь и просветил его.

– Я готов, отче, – проговорил через некоторое время дон Хуан и начал свою исповедь.

Падре Хасинто удовлетворенно покачивал головой; исповедь казалась искренней и полной; в ней не было недостатка в признании лжи и кощунства, убийств, клятвопреступлений, гордыни, обмана и предательства… Дон Хуан и впрямь был великий грешник. Но вдруг он умолк, словно утомившись, и прикрыл глаза.

– Отдохни, возлюбленный сын, – терпеливо подбодрил его священник, – а потом продолжишь.

– Я кончил, преподобный отец, – ответил дон Хуан. – Если же я и забыл о чем-нибудь, так, уж верно, это какие-нибудь пустяки. Их господь бог милостиво простит мне.

– Как так?! – вскричал падре Хасинто. – Это ты называешь пустяками? А прелюбодеяния, которые ты совершал на каждом шагу всю жизнь, а женщины, соблазненные тобой, а нечистые страсти, которым ты предавался столь необузданно? Нет, братец, изволь-ка исповедаться как следует; от бога, развратник, не укроется ни один из твоих бесстыдных поступков; лучше покайся в своих мерзостях и облегчи грешную душу!

На лице дона Хуана отразилось страдание и нетерпение.

– Я уже сказал вам, отче, – упрямо повторил он, – что я кончил. Клянусь честью, больше мне, не в чем исповедаться.

Тут до хозяина гостиницы Посада-де-лас-Реинас донеслись из комнаты раненого страшные крики.

– Господь с нами, – воскликнул он, перекрестившись, – сдается мне, падре Хасинто изгоняет дьявола из бедного сеньора. Господи боже, не очень-то мне по нраву, когда такие вещи происходят в моей гостинице.

Упомянутые крики продолжались довольно долго – за это время можно было бы сварить бобы; временами крик переходил в приглушенные настойчивые уговоры, потом снова раздавался дикий рев; вдруг из комнаты раненого выскочил падре Хасинто, красный, как индюк, и, призывая матерь божию, кинулся в церковь. После этого в гостинице воцарилась тишина; удрученный Лепорелло проскользнул в комнату своего господина, который лежал, закрыв глаза, и стонал.

После обеда в город приехал падре Ильдефонсо, член Общества Иисуса, – он следовал на муле из Мадрида в Бургос; и так как день был слишком жаркий, падре Ильдефонсо остановился у дома священника и навестил отца Хасинто. Падре Ильдефонсо был аскетического вида человек, высохший до того, что напоминал старую колбасу, с бровями, густыми, как волосы под мышкой отставного кавалериста. Выпив вместе с хозяином дома кислого молока, иезуит вперил свой взор в отца Хасинто, который тщетно пытался скрыть, что он чем-то угнетен. Стояла такая тишина, что жужжание мух казалось почти громом.

– Вот в чем дело, – проговорил наконец измученный падре Хасинто. – Есть у нас здесь один великий грешник, находящийся при последнем издыхании. Знайте, дон Ильдефонсо, это – тот самый печальной известности дон Хуан Тенорио. У него здесь была какая-то ссора, не то поединок, – короче, я отправился исповедать его. Сначала все шло как по маслу; очень хорошо он исповедался, ничего не скажешь; но как дошло до шестой заповеди – так и заколодило, и я не добился от него ни слова. Говорит – ему не в чем каяться. Этакому-то безобразнику, матерь божия! Как подумаю, что он величайший развратник обеих Кастилий… ни в Валенсии, ни в Кадиксе нет ему равных. Говорят, за последние годы он соблазнил шестьсот девяносто семь девиц; из них сто тринадцать ушло в монастырь, около пятидесяти было убито в справедливом гневе отцами или супругами и примерно у стольких же сердце разорвалось от горя. И вот представьте себе, дон Ильдефонсо, этакий сладострастник на смертном одре твердит мне в глаза, будто in puncto [249]249
  in puncto– в пункте (лат.).


[Закрыть]прелюбодеяния ему не в чем исповедаться! Что вы на это скажете?

– Ничего, – ответил отец иезуит. – И вы отказали ему в отпущении грехов?

– Конечно, – сокрушенно ответил падре Хасинто. – Все уговоры оказались тщетными. Я так говорил с ним, что и в камне пробудил бы раскаяние, – но на этого архинегодяя ничто не действует. «Грешен, мол, в гордыне, отче, – говорил он мне, – и клятвы преступал, все, что угодно; но о чем вы меня спрашиваете – об этом мне нечего сказать». И знаете, в чем загвоздка, дон Ильдефонсо? – вдруг вырвалось у падре, и он поспешно перекрестился. – Я думаю, он связан с дьяволом. Вот почему он не может в этом исповедаться. Это были нечистые чары. Он соблазнял женщин властью ада. – Отец Хасинто содрогнулся. – Вам бы взглянуть на него, домине. Я бы сказал, это по его глазам видно.

Дон Ильдефонсо, член Общества Иисуса, молча раздумывал.

– Если вы хотите, – произнес он наконец, – я посмотрю на этого человека.

Дон Хуан дремал, когда отец Ильдефонсо тихо вступил в комнату и мановением руки выслал Лепорелло; потом иезуит уселся на стул в головах постели и стал изучать осунувшееся лицо умирающего.

После долгого молчания раненый застонал и открыл глаза.

– Дон Хуан, – мягко начал иезуит, – вам трудно говорить.

Дон Хуан слабо кивнул.

– Неважно, – продолжал иезуит. – Ваша исповедь, сеньор Хуан, осталась неясной в одном пункте. Я не стану задавать вам вопросы, но, может быть, вы сможете дать понять, согласны ли вы с тем, что я вам скажу – о вас.

Глаза раненого почти со страхом устремились на неподвижное лицо монаха.

– Дон Хуан, – начал падре Ильдефонсо почти светским тоном. – Я давно уже слышал о вас и обдумывал – почему же вы мечетесь от женщины к женщине, от одной любви к другой; почему никогда вы не могли пребывать, не могли оставаться в том состоянии блаженства и покоя, которое мы, люди, называем счастьем…

Дон Хуан оскалил зубы в скорбной ухмылке.

– От одной любви к другой, – продолжал Ильдефонсо спокойно. – Словно вам надо было снова и снова убеждать кого-то, – видимо, самого себя, – что вы достойны любви, что вы именно из тех мужчин, каких любят женщины, – несчастный дон Хуан!

Губы раненого шевельнулись; похоже было, что он повторил последние слова.

– А ведь вы, – дружески продолжал монах, – никогда не были мужчиной, только дух ваш был духом мужчины, и этот дух испытывал стыд, сеньор, и отчаянно стремился скрыть, что природа обделила вас тем, что даровано каждому живому существу…

С постели умирающего послышалось детское всхлипывание.

– Вот почему, дон Хуан, вы играли роль мужчины с юношества; вы были безумно храбры, авантюристичны, горды и любили выставлять себя напоказ – и все лишь для того, чтобы подавить в себе унизительное сознание, что другие – лучше вас, что они – более мужчины, чем вы; и потому вы расточительно нагромождали доказательства; никто не мог сравниться с вами, потому что вы только притворялись, вы были бесплодны – и вы не соблазнили ни одной женщины, дон Хуан! Вы никогда не знали любви, вы только лихорадочно стремились при каждой встрече с пленительной и благородной женщиной околдовать ее своим духом, своим рыцарством, своей страстью, которую вы сами себе внушали; все это вы умели делать в совершенстве, ибо вы играли роль. Но вот наступал момент, когда у женщины подламываются ноги – о, вероятно, это было адом для вас, дон Хуан, да, это было адом, ибо в тот момент вы испытывали приступ вашей злосчастной гордыни и одновременно – самое страшное свое унижение. И вам приходилось вырываться из объятий, завоеванных ценой жизни, и бежать, несчастный дон Хуан, бежать от покоренной вами женщины, да еще с какой-нибудь красивой ложью на этих победительных устах. Вероятно, это было адом, дон Хуан.

Раненый плакал, отвернувшись к стене.

Дон Ильдефонсо встал.

– Бедняга, – сказал он. – Вам стыдно было признаться в этом даже на святой исповеди. Ну, вот видите, все кончилось, но я не хочу лишать падре Хасинто раскаявшегося грешника.

И он послал за священником; и когда отец Хасинто пришел, дон Ильдефонсо сказал ему:

– Вот что, отче, он признался во всем и плакал. Нет сомнения, что раскаяние его исполнено смирения, пожалуй, мы можем отпустить ему его грехи.

1932

Ромео и Джульетта

Перевод Н. Аросевой

Молодой английский дворянин Оливер Мендвилль, странствовавший по Италии с учебными целями, получил во Флоренции весть о том, что отец его, сэр Уильям, покинул этот мир. И вот этот сэр Оливер с тяжелым сердцем, проливая слезы, расстался с синьорой Маддаленой и, поклявшись вернуться как можно скорее, пустился со своим слугой в дорогу по направлению к Генуе.

На третий день пути, как раз когда они въезжали в какую-то деревеньку, их застиг сильный ливень. Сэр Оливер, не сходя с коня, укрылся под старым вязом.

– Паоло, – сказал он слуге, – взгляни, нет ли здесь какого-нибудь albergo [250]250
  albergo– трактира (итал.).


[Закрыть], где мы могли бы переждать дождь.

– Что касается слуги и коней, – раздался голос над головой сэра Оливера, – то albergo за углом; а вы, кабальеро, окажете мне честь, укрывшись под скромной кровлей моего дома.

Сэр Оливер снял широкополую шляпу и обернулся к окну, откуда ему весело улыбался толстый старый патер.

– Vossignoria reverendissima [251]251
  Vossignoria reverendissima– Ваше преподобие (итал.).


[Закрыть], – учтиво ответил молодой англичанин, – слишком любезны к чужестранцу, который покидает вашу прекрасную страну, отягощенный благодарностью за добро, столь щедро расточаемое ему.

– Bene [252]252
  Bene– Хорошо (лат.).


[Закрыть], любезный сын, – заметил священник, – но если вы продолжите ваши речи, то вымокнете до нитки. Потрудитесь же слезть с вашей кобылы, да не мешкайте, ибо льет как из ведра.

Сэр Оливер удивился, когда molto reverendo рагоссо [253]253
  molto reverendo рагоссо– досточтимый пастырь (итал.).


[Закрыть]вышел в сени: такого маленького патера он еще не видывал, и ему пришлось так низко поклониться, что к его лицу прилила кровь.

– Ах, оставьте это, – сказал священник. – Я всего лишь францисканец, кабальеро. Зовут меня падре Ипполито. Эй, Мариэтта, принеси нам вина и колбасы! Сюда, синьор, – здесь страшно темно. Вы ведь «инглезе»? Подумайте, с тех пор как вы, англичане, откололись от святой римской церкви, вас тут, в Италии, – видимо-невидимо. Понятно, синьор. Это, верно, ностальгия. Погляди, Мариэтта, этот господин «инглезе»! Бедняжка, такой молодой, и уже англичанин! Отрежьте себе этой колбасы, кабальеро, это настоящая веронская. Я говорю – к вину нет ничего лучше веронской колбасы, пусть болонцы подавятся своей «mortadella» [254]254
  «mortadella»– Сорт колбасы (итал.).


[Закрыть]. Всегда выбирайте веронскую колбасу и соленый миндаль, любезный сын. Вы не бывали в Вероне? Жаль. Божественный Веронезе оттуда родом. Я тоже из Вероны. Знаменитый город, сударь. Его называют городом Скалигеров. Нравится вам это винцо?

– Gracias [255]255
  Gracias– Спасибо (итал.).


[Закрыть], падре, – пробормотал сэр Оливер. – У нас в Англии Верону называют городом Джульетты.

– Да ну? – удивился падре Ипполито. – А почему? Я что-то не припомню никакой княгини Джульетты. Правда, вот уже лет сорок с лишним я там не бывал – о какой Джульетте вы говорите?

– О Джульетте Капулетти, – пояснил сэр Оливер. – У нас, видите ли, есть такая пьеса… некоего Шекспира. Превосходная пьеса. Вы ее знаете, падре?

– Нет, но постойте, Джульетта Капулетти, Джульетта Капулетти, – забормотал падре Ипполито, – ее-то я должен был знать. Я захаживал к Капулетти с отцом Лоренцо…

– Вы знали монаха Лоренцо? – вскричал сэр Оливер.

– Еще бы! Ведь я, синьор, служил при нем министрантом. Погодите, не та ли это Джульетта, что вышла замуж за графа Париса? Эту я знал. Весьма набожная и превосходная госпожа была графиня Джульетта. Урожденная Капулетти, из тех Капулетти, что вели крупную торговлю бархатом.

– Это не она, – сказал сэр Оливер. – Та, настоящая Джульетта, умерла девушкой и самым прежалостным образом, какой только можно себе представить.

– Ах, так, – отозвался molto reverendo. – Значит, не та. Джульетта, которую я знал, вышла за графа Париса и родила ему восьмерых детей. Примерная и добродетельная супруга, молодой синьор, дай вам бог такую. Правда, говорили, будто до этого она сходила с ума по какому-то юному crapulone [256]256
  crapulone– шалопаю (итал.).


[Закрыть]. Эх, синьор, о ком не болтают люди? Молодость, известно, не рассуждает, и все-то у них сгоряча… Радуйтесь, кабальеро, что вы молоды. Кстати, скажите – англичане тоже бывают молодыми?

– Бывают, – вздохнул сэр Оливер. – Ах, отче, и нас пожирает пламя юного Ромео.

– Ромео? – подхватил падре, отхлебнув вина. – И его я должен был знать. Послушайте, не тот ли это молодой sciocco [257]257
  sciocco– сумасброд (итал.).


[Закрыть], этот франт, этот бездельник Монтекки, который ранил графа Париса? И говорили – будто бы из-за Джульетты. Ну да, так и есть. Джульетта должна была стать женой графа Париса – хорошая партия, синьор, этот Парис был весьма богатый и славный молодой господин, но Ромео, говорят, вбил себе в голову, что сам женится на Джульетте. Какая глупость, сударь, – проворчал падре. – Разве богачи Капулетти могли отдать свою дочь за кого-то из разорившихся Монтекки! Тем более что Монтекки держали руку Мантуи, в то время как Капулетти были на стороне миланского герцога. Нет, нет. Я думаю, что это assalto assassinatico [258]258
  assalto assassinatico– покушение на убийство (итал.).


[Закрыть] против Париса было обыкновенным политическим покушением. Нынче во всем политика и политика, сын мой. Ну, конечно, после этой выходки Ромео пришлось бежать в Мантую, и больше он не возвращался.

– Это неверно! – воскликнул сэр Оливер. – Простите, падре, все было не так. Джульетта любила Ромео, но родители принуждали ее выйти замуж за Париса…

– Они, однако же, знали, что делали, – одобрительно буркнул старый патер. – Ромео был ribaldo [259]259
  ribaldo– негодяй (итал.).


[Закрыть]и стоял за Мантую.

– Но накануне свадьбы с Парисом отец Лоренцо дал Джульетте порошок, от которого она заснула сном, похожим на смерть… – продолжал сэр Оливер.

– Это ложь! – возбужденно прервал его падре Ипполито, – Отец Лоренцо никогда не сделал бы такой вещи. Вот правда: Ромео напал на Париса на улице и ранил его. Наверное, пьяный был.

– Простите, отче, все было совсем иначе, – запротестовал сэр Оливер. – На самом деле произошло так: Джульетту похоронили, Ромео над ее могилой заколол шпагой Париса…

– Постойте, – перебил священник. – Во-первых, это случилось не над могилой, а на улице, недалеко от памятника Скалигерам. А во-вторых, Ромео вовсе не заколол его, а только рассек плечо. Шпагой не всегда убьешь человека, приятель! Попробуйте-ка сами, молодой синьор!

– Scusi [260]260
  Scusi– Извините (итал.).


[Закрыть], – возразил сэр Оливер, – но я все видел на премьере, на сцене. Граф Парис был заколот в поединке и скончался на месте. Ромео, думая, что Джульетта в самом деле мертва, отравился у ее гроба. Вот как было дело, падре.

– Ничего подобного, – буркнул падре Ипполито. – Вовсе он не отравился. Он бежал в Мантую, дружище.

– Позвольте, падре, – стоял на своем Оливер. – Я видел это собственными глазами – ведь я сидел в первом ряду! В эту минуту Джульетта очнулась и, увидев, что ее возлюбленный Ромео умер, тоже приняла яд и скончалась.

– И что вам в голову лезет, – рассердился падре Ипполито. – Удивляюсь, кто это пустил подобные сплетни. На самом деле Ромео бежал в Мантую, а бедняжка Джульетта чуть от горя не отравилась. Но между ними ничего не было, cavaliere, просто детская привязанность; да что вы хотите, ей и пятнадцати-то не было. Я все знаю от самого Лоренцо, молодой синьор; ну, конечно, тогда я был еще таким вот ragazzo [261]261
  ragazzo– мальчонкой (итал.).


[Закрыть], – и добрый патер показал на аршин от земли. – После этого Джульетту отвезли к тетке в Безенцано, на поправку. И туда к ней приезжал граф Парис – рука его еще была на перевязи, а вы знаете, как оно получается в таких случаях: вспыхнула тут между ними самая горячая любовь. Через три месяца они обвенчались. Ессо [262]262
  Ессо– Вот (итал.).


[Закрыть], синьор, вот как оно в жизни бывает. Я сам был министрантом на ее свадьбе – в белом стихаре…

Сэр Оливер сидел совершенно потерянный.

– Не сердитесь, отче, – сказал он наконец, – но в той английской пьесе все в тысячу раз прекрасней.

Падре Ипполито фыркнул.

– Прекраснее! Не понимаю, что тут прекрасного, когда двое молодых людей расстаются с жизнью. Жалость-то какая, молодой синьор! А я вам скажу – гораздо прекраснее, что Джульетта вышла замуж и родила восьмерых детей, да каких детишек, боже мой – словно картинки!

Сэр Оливер покачал головой.

– Это уже не то, дорогой падре; вы не знаете, что такое великая любовь.

Маленький патер задумчиво моргал глазками.

– Великая любовь? Я думаю, это – когда двое умеют всю свою жизнь… прожить вместе – преданно и верно… Джульетта была замечательной дамой, синьор. Она воспитала восьмерых детей и служила своему супругу до смерти… Так, говорите, в Англии Верону называют городом Джульетты? Очень мило со стороны англичан. Госпожа Джульетта была в самом деле прекрасная женщина, дай ей бог вечное блаженство.

Молодой Оливер с трудом собрал разбежавшиеся мысли.

– А что сталось с Ромео?

– С этим? Не знаю толком. Слыхал я что-то о нем… Ага, вспомнил. В Мантуе он влюбился в дочь какого-то маркиза – как же его звали? Монфальконе, Монтефалько – что-то в этом роде. Ах, кабальеро, вот это и было то, что вы называете великой любовью! Он даже похитил ее или что-то такое, – короче, весьма романтическая история, только подробности я уже забыл: что вы хотите, ведь это было в Мантуе. Но, говорят, это была этакая passione sensa esempio, этакая беспримерная страсть, синьор. По крайней мере, так рассказывали. Ессо, синьор, – дождь-то уже и перестал.

Растерянный Оливер поднялся во весь свой рост.

– Вы были исключительно любезны, падре. Thank you so much [263]263
  Thank you so much– Большое спасибо (англ.).


[Закрыть]Разрешите мне оставить кое-что… для ваших бедных прихожан, – пробормотал он, краснея и засовывая под тарелку пригоршню цехинов.

– Что вы, что вы, – ужаснулся падре, отмахиваясь обеими руками. – Столько денег за кусочек веронской колбасы!

– Здесь и за ваш рассказ, – поспешно сказал молодой Оливер. – Он был… э-э-э… он был весьма, весьма… не знаю, как это говорится… Very much, indeed [264]264
  Very much, indeed– В самом деле, весьма благодарен (англ.).


[Закрыть].

В окне засияло солнце.

1932

Иозеф Чапек. К. Чапек. Как ставится пьеса. Иллюстрация.