Текст книги "Война с саламандрами. Мать. Рассказы. Юморески"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 51 страниц)

Преступление в крестьянской семье

Перевод Т. Аксель и Ю. Молочковского

– Подсудимый, встаньте, – сказал председатель суда. – Вы обвиняетесь в убийстве своего тестя Франтишека Лебеды. В ходе следствия вы признались, что с намерением убить Лебеду трижды ударили его топором по голове. Признаете вы себя виновным?

Изможденный крестьянин вздрогнул и проглотил слюну.

– Нет, – сказал он.

– Но Лебеду убили вы?

– Да.

– Значит, признаете себя виновным?

– Нет.

Председатель обладал ангельским терпением.

– Послушайте, Вондрачек, – сказал он. – Установлено, что однажды вы уже пытались отравить тестя, подсыпав ему в кофе крысиный яд. Это правда?

– Да.

– Из этого следует, что вы уже давно посягали на его жизнь. Вы меня понимаете?

Обвиняемый посопел носом и недоуменно пожал плечами.

– Это все из-за того клевера, – пробормотал он. – Он взял да продал клевер, хоть я ему и говорил: «Папаша, не продавайте его, я куплю кроликов…»

– Погодите, – прервал его председатель суда. – Чей же был клевер, его или ваш?

– Ну его, – вяло произнес обвиняемый. – А на что ему клевер? Я ему говорил: «Папаша, оставьте мне хоть то поле, где у вас люцерна посеяна». А он заладил свое: «Вот умру, все Маржке останется…» Это, стало быть, моя жена. «Тогда, говорит, делай с ним, что хочешь, голодранец».

– Поэтому вы и хотели его отравить?

– Ну да.

– За то, что он вас выругал?

– Нет, за поле. Он сказал, что его продаст.

– Однако послушайте, – воскликнул председатель, – но ведь это было его поле? Почему же ему было не продать?

Обвиняемый Вондрачек укоризненно поглядел на председателя.

– Да ведь у меня-то там, рядом, посажена полоска картофеля, – объяснил он. – Я ее и покупал с расчетом, чтоб потом стало одно поле. А он знай свое: «Какое мне дело до твоей полоски, я свою продам Юдалу».

– Значит, между вами были нелады? – допытывался председатель.

– Ну да, – угрюмо согласился Вондрачек. – Из-за козы.

– Какой козы?

– Он выдоил мою козу. Я ему говорю: «Папаша, не троньте козу, а не то отдайте нам за нее лужок, что у ручья». А он взял и сдал его в аренду.

– А деньги куда девал? – спросил один из присяжных.

– Да куда ж их деть? – уныло протянул обвиняемый. – Убрал в сундучок. «Умру, говорит, вам достанется». А сам все не помирает. Ему было, наверно, уж за семьдесят.

– Значит, вы утверждаете, что в неладах был повинен тесть?

– Верно, – ответил Вондрачек нерешительно. – Ничего он нам не давал. «Пока, говорит, я жив, я хозяин – и никаких». Я ему говорю: «Папаша, купите корову, я тогда это поле распашу, и не надо будет его продавать». А он ладит свое: мол, когда умру, покупай хоть две коровы, а я эту свою полоску продам Юдалу.

– Послушайте, Вондрачек, – строго сказал председатель. – А может, вы его убили, чтобы добраться до денег в сундучке?

– Эти деньги были отложены на корову, – упрямо твердил Вондрачек. – Мы так и рассчитывали: помрет он, вот мы и купим корову. Какое же хозяйство без коровы, судите сами. Навоза, и то взять негде.

– Обвиняемый! – вмешался прокурор. – Нас интересует не корова, а человеческая жизнь. Почему вы убили своего тестя?

– Из-за поля.

– Это не ответ.

– Так ведь он хотел продать его…

– Но после его смерти деньги все равно достались бы вам!

– А он не хотел умирать, – недовольно сказал Вондрачек. – Кабы умер по-хорошему… Я ему никогда ничего худого не сделал. Вся деревня скажет, что я с ним, как с родным отцом… Верно, а? – обратился он к залу, где собралась половина деревни.

В публике прокатился шум.

– Так, – серьезно произнес председатель суда. – И за это вы хотели его отравить?

– Отравить! – пробурчал обвиняемый. – А зачем он вздумал продавать тот клевер? Вам, барин, всякий скажет, что клевер нужен в хозяйстве. Как же без него?

В зале одобрительно зашумели.

– Обращайтесь ко мне, а не к публике, обвиняемый, – повысил голос председатель суда. – Или я прикажу вывести ваших односельчан из зала. Расскажите подробнее об убийстве.

– Ну… – неуверенно начал Вондрачек. – Дело было в воскресенье. Гляжу – опять толкует с этим Юдалом. «Папаша, говорю, не вздумайте продать лужок». А он в ответ: «Тебя не спрошусь, лопух!» Ну, думаю, ждать больше нечего. Пошел я колоть дрова…

– Вот этим топором?

– Да.

– Продолжайте.

– Вечером говорю жене: «Забирай-ка детей да иди к тетке». Она – ревет. «Не реви, говорю, я с ним еще сперва потолкую…» Приходит он в сарай и говорит: «Это мой топор, давай его сюда!» Я ему говорю: «А ты выдоил мою козу». Он хотел отнять у меня топор. Тут я его и рубанул.

– За что же?

– Ну, за то поле.

– А почему вы его ударили три раза?

Вондрачек пожал плечами.

– Да уж так пришлось, барин… Наш брат привычный к тяжелой работе.

– А потом что?

– Потом я пошел спать.

– И заснули?

– Нет. Все думал, дорого ли обойдется корова… и что тот лужок я выменяю на полоску у дороги, чтобы было одно поле.

– А совесть вас не беспокоила?

– Нет. Меня беспокоило, что земля у нас вразнобой. Да еще надо починить коровник, это обойдется не в одну сотню. У тестя-то ведь и телеги не было. Я ему говорил: «Папаша, господь вас прости, разве это хозяйство? Эти два поля прямо просятся одно к другому, надо же иметь сочувствие».

– А у вас самого было сочувствие к старому человеку? – загремел председатель.

– Да ведь он хотел продать то поле Юдалу, – пробормотал обвиняемый.

– Значит, вы его убили из корысти?

– Вот уж неправда! – взволнованно возразил обвиняемый. – Только из-за поля. Кабы мы оба поля соединили…

– Признаете вы себя виновным?

– Нет.

– А убийство старика, по-вашему, не преступление?

– Так я ж и говорю, что все из-за того поля, – воскликнул Вондрачек, чуть не плача. – Нешто это убийство? Господи, это же надо понимать, барин. Тут семейное дело, чужого человека я бы пальцем не тронул… Я никогда ничего не крал… хоть кого спросите в деревне, Вондрачека все знают… А меня забрали, как вора, как жулика… – простонал Вондрачек, задыхаясь от обиды.

– Не как вора, а как отцеубийцу, – хмуро поправил его председатель. – Знаете ли вы, Вондрачек, что за это полагается смертная казнь?

Вондрачек хмыкал и сопел носом.

– Это все из-за поля… – твердил он упрямо.

Судебное следствие продолжалось: показания свидетелей, выступление прокурора и защитника…

* * *

Присяжные удалились совещаться о том, виновен или нет обвиняемый Вондрачек. Председатель суда задумчиво смотрел в окно.

– Скучный процесс, – проворчал член суда. – Прокурор не усердствовал, да и защитник не слишком распространялся… Дело ясное, какие уж тут разговоры!

Председатель суда запыхтел.

– «Дело ясное»… – повторил он и махнул рукой. – Послушайте, коллега, этот человек считает себя таким же невиновным, как вы или я. У меня ощущение, что мне предстоит судить мясника за то, что он зарезал корову, или крота за то, что он роет норы. Во время заседания мне все приходило в голову, что, собственно, это не наше дело. Понимаете ли, это не вопрос права или закона. Фу… – вздохнул он и снял мантию. – Надо немного отдохнуть от этого. Знаете, я думаю, присяжные его оправдают; хоть это и глупо, а его отпустят, потому что… Я вам вот что скажу. Я сам родом из деревни, и когда подсудимый говорил, что поля просятся друг к другу, я ясно видел две разрозненные полоски земли, и мне казалось, что мы должны были бы судить… по-божески… должны были бы решить судьбу этих двух полей. Знаете, как я поступил бы? Встал бы, снял шапочку и сказал: «Обвиняемый Вондрачек, пролитая кровь вопиет к небу. Во имя божие ты засеешь оба эти поля беленой и плевелом. Да, беленой и плевелом, и до самой смерти своей будешь глядеть на этот посев ненависти…» Интересно, что сказал бы на этот счет представитель обвинения? Да, коллега, деяния человеческие иногда должен бы судить сам бог. Он один мог бы назначить великую и страшную кару… Но судить по воле божьей не в наших силах… Что, присяжные уже кончили? – Председатель нехотя встал и надел свою мантию. – Ну, пошли. Зовите присяжных.

Исчезновение актера Бенды

Перевод Т. Аксель

Второго сентября бесследно исчез актер Бенда, маэстро Ян Бенда, как стали называть его, когда он с головокружительной быстротой достиг вершин театральной славы. Собственно говоря, второго сентября ничего не произошло; служанка Марешова, пришедшая в девять часов утра прибрать квартиру Бенды, нашла ее, как обычно, в страшном беспорядке. Постель была измята, а хозяин отсутствовал. Но так как в этом не было ничего особенного, то служанка навела порядок и отправилась восвояси. Ладно. Но с тех пор Бенда как сквозь землю провалился.

Марешова не удивилась и этому. В самом деле, актеры – что цыгане. Уехал, верно, куда-нибудь выступать или кутить. Но десятого сентября Бенда должен был быть в театре, где начинались репетиции «Короля Лира». Когда он не пришел ни на первую, ни на вторую, ни на третью репетицию, в театре забеспокоились и позвонили его другу доктору Гольдбергу – не известно ли ему, что случилось с Бендой?

Доктор Гольдберг был хирург и зарабатывал большие деньги на операциях аппендикса – это ведь чисто еврейская специальность. Это был полный человек в золотых очках с толстыми стеклами, и сердце у него было золотое. Он увлекался искусством, все стены своей квартиры увешал картинами и боготворил актера Бенду, а тот относился к нему с дружеским пренебрежением и милостиво разрешал платить за себя в ресторанах, что, между прочим, было не мелочью! Похожее на трагическую маску лицо Бенды и сияющую физиономию доктора Гольдберга, который ничего, кроме воды, не пил, часто можно было видеть рядом во время сарданапальских кутежей и диких эскапад, которые были оборотной стороной славы великого актера.

Итак, доктору позвонили из театра насчет Бенды. Он ответил, что представления не имеет, где Бенда, но поищет его. Доктор умолчал, что, охваченный растущим беспокойством, он уже неделю разыскивает приятеля во всех кабаках и загородных отелях. Его угнетало предчувствие, что с Бендой случилось что-то недоброе. Насколько ему удалось установить, он, доктор Гольдберг, был, по-видимому, последним, кто видел Бенду. В конце августа они совершили ночной триумфальный поход по пражским кабакам. Но в условленный день Бенда не явился на свидание. Наверное, нездоров, решил доктор Гольдберг и как-то вечером заехал к Бенде. Было это первого сентября. На звонок никто не отозвался, но внутри был слышен шорох. Доктор звонил добрых пять минут. Наконец раздались шаги, и в дверях появился Бенда в халате и такой страшный, что Гольдберг перепугался. Бенда был осунувшийся, грязный, волосы всклокоченные и слипшиеся, борода и усы не бриты по меньшей мере неделю.

– А, это вы, – неприветливо сказал Бенда. – Зачем пожаловали?

– Что с вами, боже мой?! – изумленно воскликнул доктор.

– Ничего! – проворчал Бенда. – Я никуда не пойду, понятно? Оставьте меня в покое.

И захлопнул дверь перед носом у Гольдберга. На следующий день он исчез.

Доктор Гольдберг удрученно глядел сквозь толстые очки. Что-то тут неладно. От привратника дома, где жил Бенда, доктор узнал немного: однажды, часа в три ночи, – может быть, как раз второго сентября, – перед домом остановился автомобиль. Из него никто не вышел, но послышался звук клаксона, видимо, сигнал кому-то в доме. Потом раздались шаги – кто-то вышел и захлопнул за собой парадную дверь. Машина отъехала. Что это был за автомобиль? Откуда привратнику знать! Что он, ходил смотреть, что ли? Кто это без особой надобности вылезает из постели в три часа ночи? Но этот автомобиль гудел так, словно людям было невтерпеж и они не могли ждать ни минуты.

Марешова показала, что маэстро всю неделю сидел дома, выходил, вероятно, лишь ночью, не брился, да, наверное, и не мылся, судя по виду. Обед и ужин он велел приносить ему домой, хлестал коньяк и валялся на диване, вот, кажется, и все.

Теперь, когда случай с Бендой получил огласку, Гольдберг снова зашел к Марешовой.

– Слушайте, мамаша, – сказал он, – не вспомните ли вы, во что был одет Бенда, когда уходил из дому?

– Ни во что! – сказала Марешова. – Вот это-то мне и не нравится, сударь. Ничего он не надел. Я знаю все его костюмы, и все они до единого висят в гардеробе.

– Неужто он ушел в одном белье? – озадаченно размышлял доктор.

– Какое там белье, – объявила Марешова. – И без ботинок. Неладно здесь дело. Я его белье знаю наперечет, у меня все записано, я ведь всегда носила белье в прачечную. Нынче как раз получила все, что было в стирке, сложила вместе и сосчитала. Гляжу – восемнадцать рубашек, все до одной. Ничего не пропало, все цело до последнего носового платка. Только чемоданчика маленького нет, что он всегда с собой брал. Ежели он по своей воле ушел, то не иначе, бедняжка, как совсем голый, с чемоданчиком в руках…

Лицо доктора Гольдберга приняло озабоченное выражение.

– Мамаша, – спросил он, – когда вы пришли к нему второго сентября, не заметили вы какого-нибудь особенного беспорядка? Не было ли что-нибудь повалено или выломаны двери?..

– Беспорядка? – возразила Марешова. – Беспорядок-то там, конечно, был. Как всегда. Господин Бенда был великий неряха. Но какого-нибудь особенного беспорядка я не заметила… Да скажите, пожалуйста, куда он мог пойти, ежели на нем и подтяжек не было?

Доктор Гольдберг знал об этом не больше, чем она, и в самом мрачном настроении отправился в полицию.

– Ладно, – сказал полицейский чиновник, выслушав Гольдберга. – Мы начнем розыски. Но, судя по тому, что вы рассказываете, если он целую неделю сидел дома, заросший и немытый, валялся на диване, хлестал коньяк, а потом сбежал голый, как дикарь, то это похоже на…

– Белую горячку! – воскликнул доктор Гольдберг.

– Да, – последовал ответ. – Скажем так: самоубийство в состоянии невменяемости. Я бы этому не удивился.

– Но тогда был бы найден труп, – неуверенно возразил доктор Гольдберг. – И потом: далеко ли он мог уйти голый? И зачем ему нужен был чемоданчик? А автомобиль, который заехал за ним? Нет, это больше похоже на бегство.

– А что, у него были долги? – вдруг спросил чиновник.

– Нет, – поспешно ответил доктор. Хотя Бенда всегда был в долгу, как в шелку, но это его никогда не огорчало.

– Или, например, какая-нибудь личная трагедия… несчастная любовь, или сифилис, или еще что-нибудь, способное потрясти человека?

– Насколько мне известно, ничего, – не без колебания сказал доктор, вспомнив один-два случая, которые, впрочем, едва ли могли иметь отношение к загадочному исчезновению Бенды.

Тем не менее, получив заверения, что «полиция сделает все, что в ее силах», и возвращаясь домой, доктор припомнил, что ему было известно об этой стороне жизни исчезнувшего приятеля. Сведений оказалось немного:

1. Где-то за границей у Бенды была законная жена, о которой он, разумеется, не заботился. 2. Бенда содержал какую-то девушку, живущую в Голешовицах. 3. Бенда имел связь с Гретой, женой крупного фабриканта Корбела. Эта Грета бредила артистической карьерой, и поэтому Корбел финансировал какие-то фильмы, в которых его жена, разумеется, играла главную роль. В общем, было известно, что Бенда – любовник Греты и она к нему ездит, пренебрегая элементарной осторожностью. Но Бенда никогда не распространялся на эту тему. К женщинам он относился то с рыцарским благородством, то с цинизмом, от которого Гольдберга коробило.

– Нет, – безнадежно махнул рукой доктор, – в личных делах Бенды сам черт не разберется. Что ни говори, а я голову даю на отсечение, здесь какая-то темная история. Впрочем, теперь этим делом займется полиция.

* * *

Гольдберг, разумеется, не знал, что предпринимает полиция и каковы ее успехи. Он лишь с возрастающей тревогой ждал известий. Но прошел месяц, а новостей не было, и о Яне Бенде начали уже говорить в прошедшем времени.

Как-то вечером доктор Гольдберг встретил на улице старого актера Лебдушку. Они разговорились, и, конечно, речь зашла о Бенде.

– Ах, какой это былактер! – вспоминал старый Лебдушка. – Я его помню, еще когда ему было двадцать пять лет. Как он играл Освальда [222]222
  Освальд– персонаж драмы Генрика Ибсена (1828–1906) «Привидения» (1881).


[Закрыть], этот мальчишка! Знаете, студенты-медики ходили к нам в театр посмотреть, как выглядит человек, разбитый параличом. А его король Лир, которого он играл тогда в первый раз! Я даже не знаю, как он играл, потому что все время смотрел на его руки. Они были как у восьмидесятилетнего старика – худые, высохшие, озябшие, жалкие… И посейчас я не понимаю, как он делал это! А ведь и я умею гримироваться. Но того, что мог делать Бенда, не сумеет никто! Только актер может по-настоящему оценить его.

Доктор Гольдберг с грустным удовлетворением слушал этот профессиональный некролог.

– Да, взыскательный был актер, – со вздохом продолжал Лебдушка. – Как он, бывало, гонял театрального портного! «Не буду, кричит, играть короля в таких поношенных кружевах. Дайте другие!» Терпеть не мог бутафорской халтуры. Когда он взялся, помню, за роль Отелло, то обегал все антикварные магазины, нашел старинный перстень той эпохи и не расставался с ним, играя эту роль. «Я, говорит, лучше играю, когда на мне что-то подлинное». Нет, это была не игра, это было перевоплощение!.. – неуверенно произнес Лебдушка, сомневаясь в правильности выбранных слов. – В антрактах он бывал угрюмый, как сыч, запирался у себя в уборной, чтобы никто не портил ему вдохновения. Он и пил потому, что играл сплошь на нервах, – задумчиво добавил Лебдушка. – Ну, я в кино, – сказал он, прощаясь.

– Я пойду с вами, – предложил Гольдберг, не зная, как убить время.

В кино шел какой-то фильм о моряках, но доктор Гольдберг почти не смотрел на экран. Чуть ли не со слезами на глазах слушал он болтовню Лебдушки о Бенде.

– Не актер это был, а настоящий дьявол, – рассказывал Лебдушка. – Одной жизни ему было мало, вот в чем дело. Жил он по-свински, доктор, но на сцене это был настоящий король или настоящий бродяга. Так величественно умел он подать знак рукой, словно всю свою жизнь сидел на престоле и повелевал. А ведь он сын бродячего точильщика… Посмотрите-ка на экран; хорош потерпевший кораблекрушение! Живет на необитаемом острове, а у самого ногти подстрижены. Идиот этакий! А борода? Сразу видно, что приклеена. Нет, если бы эту роль играл Бенда, он отрастил бы настоящую бороду, а под ногтями у него была бы настоящая грязь… Что с вами, доктор?

– Извините, – пробормотал доктор Гольдберг, быстро вставая, – я вспомнил об одном пациенте. Спасибо за компанию.

И он торопливо вышел из кино, повторяя про себя: «Бенда отпустил бы настоящую бороду… Он так и сделал!Как это мне раньше не пришло в голову!»

– В полицейское управление! – крикнул он, вскакивая в первое попавшееся такси.

Проникнув к дежурному офицеру, Гольдберг стал шумно умолять, чтобы ему во что бы то ни стало, как можно скорее, немедленно,сообщили, не был ли второго сентября или позднее найден где-нибудь – все равно где!– труп неизвестного бродяги. Против всяких ожиданий, дежурный офицер прошел куда-то посмотреть или спросить. Сделал он это скорее от нечего делать, чем из предупредительности или из интереса. В ожидании доктор Гольдберг сидел, обливаясь холодным потом, осененный страшной догадкой.

– Так вот, – сказал, вернувшись, офицер, – утром второго сентября лесничий в Кршивоклатском лесу обнаружил труп неизвестного бродяги, лет сорока. Третьего сентября из Лабы, близ Литомержиц, извлечен неопознанный труп мужчины, лет тридцати, пробывший в воде не меньше двух недель. Десятого сентября близ Немецкого Брода обнаружен повесившийся, личность которого не установлена. Самоубийце около шестидесяти лет…

– Есть какие-нибудь подробности о бродяге в лесу? – спросил Гольдберг, затаив дыхание.

– Убийство, – сказал дежурный, пристально глядя на взволнованного доктора. – Согласно рапорту полицейского поста, череп покойного размозжен тупым орудием. Данные вскрытия: алкоголик, смерть наступила в результате повреждения мозга. Вот фотография. Здорово его отделали! – добавил дежурный с видом знатока.

На снимке Гольдберг увидел труп, сфотографированный до пояса, одетый в лохмотья, в расстегнутой холщовой рубахе. На месте глаз и лба было сплошное кровавое месиво. Лишь в заросшем колючей щетиной подбородке и полуоткрытых губах заметно было что-то человеческое. Гольдберг дрожал, как в лихорадке. Неужели это Бенда?

– Были какие-нибудь особые приметы? – с трудом спросил он.

Офицер заглянул в бумаги.

– Гм… Рост его сто семьдесят восемь сантиметров, волосы с сединой, гнилые зубы…

Доктор Гольдберг шумно перевел дух.

– Значит, это не он. У Бенды зубы были, как у тигра. Это не он! Прошу извинения, что затруднил вас, но это не может быть он. Исключено…

«Исключено! – твердил он с облегчением, возвращаясь домой. – Может быть, Бенда жив. Может, он сейчас сидит где-нибудь в «Олимпии» или «Черной утке»…

Ночью доктор Гольдберг совершил еще один рейд по Праге. Он обошел все кабаки и злачные места, где когда-то кутил Бенда, заглядывал во все укромные уголки, но Бенды нигде не было. Под утро доктор, вдруг побледнев, сказал себе, что он идиот, и бросился в гараж. Вскоре он был в управе одного из районов Пражского края и потребовал, чтобы разбудили начальника. На счастье, оказалось, что тот – пациент Гольдберга: доктор некогда собственноручно вырезал ему аппендикс и вручил на память в баночке со спиртом. Это отнюдь не поверхностное знакомство помогло доктору без задержки получить разрешение на эксгумацию, и уже через два часа он, вместе с недовольным всей этой затеей районным врачом, присутствовал при извлечении из могилы трупа неизвестного бродяги.

– Говорю вам, коллега, – ворчал районный врач, – что им уже интересовалась пражская полиция. Совершенно исключено, чтобы этот опустившийся, грязный бродяга мог быть Бендой.

– А вши у него были? – с любопытством осведомился доктор Гольдберг.

– Не знаю, – был сердитый ответ. – Но разве можно опознать его сейчас, коллега! Ведь он месяц пролежал в земле…

Когда могила была вскрыта, Гольдбергу пришлось послать за водкой, иначе нельзя было уговорить могильщиков вытащить и отнести в покойницкую то невыразимо страшное, зашитое в мешок, что лежало на дне могилы!

– Идите смотрите сами, – бросил районный врач Гольдбергу и остался на улице, закурив крепкую сигару.

Через минуту из покойницкой, шатаясь, вышел смертельно бледный Гольдберг.

– Пойдите посмотрите! – хрипло сказал он и пошел обратно к телу. Указав на то место, которое когда-то было головой, он оттянул пинцетом остатки губ, и оба врача увидели испорченные черные зубы.

– Хорошенько смотрите! – сказал Гольдберг, вводя пинцет между зубов и снимая с них черный слой. Открылись два безупречно крепких резца. Больше у Гольдберга не хватило выдержки, и он, схватившись за голову, выбежал из покойницкой.

Вскоре он вернулся, бледный и невероятно подавленный.

– Вот они – эти «гнилые зубы», – сказал он тихо. – Черная смола, которую артисты налепляют себе на зубы, когда играют стариков и бродяг. Этот оборванец был актером, коллега… Великим актером! – добавил он, безнадежно махнув рукой.

* * *

В тот же день доктор Гольдберг посетил фабриканта Корбела, крупного мужчину с тяжелым подбородком.

– Сударь, – сказал ему доктор Гольдберг, сосредоточенно глядя сквозь толстые стекла очков. – Я пришел к вам по делу актера Бенды…

– А! – отозвался фабрикант и заложил руки за голову. – Значит, он нашелся?

– Отчасти. Я полагаю, вам это будет интересно хотя бы потому, что вы хотели ставить фильм с его участием… вернее, финансировали этот фильм.

– Какой фильм? – равнодушно спросил громадный мужчина. – Ничего об этом не знаю.

– Я говорю о том фильме, – упрямо продолжал Гольдберг, – в котором Бенда должен был играть бродягу… а ваша жена – главную женскую роль. Собственно, все это делалось для госпожи Корбеловой, – добавил он невинно.

– А вам до этого нет никакого дела! – проворчал Корбел. – Наверное, Бенда наболтал… Пустые разговоры. Что-то в этом роде, возможно, и предполагалось… Вам Бенда рассказывал, да?

– Нет, ведь вы велели ему молчать. Все держалось в полнейшей тайне. Но дело в том, что Бенда в последнюю неделю жизни отращивал бороду и волосы, чтобы выглядеть настоящим бродягой. Он был взыскателен к таким деталям, не правда ли?

– Не знаю, – отрезал хозяин. – Что вы еще хотите сказать?

– Так вот, фильм должны были снимать второго сентября, не так ли? Первая съемка была назначена в Кршивоклатском лесу на рассвете. Бродяга просыпается на опушке… в утреннем тумане… отряхивается от листьев и игл, прилипших к лохмотьям… Представляю себе, как мастерски Бенда сыграл бы это. Он оделся в самое скверное рванье, которое лежало у него на чердаке в ящике. Потому-то после исчезновения весь его гардероб и оказался в целости. Удивляюсь, почему никто не обратил на это внимания. Можно было рассчитывать, что он выдержит костюм бродяги в точности, вплоть до лохмотьев на рукавах и веревки вместо пояса. Точность костюмировки – это был его конек.

– Что же дальше? – спросил высокий человек, все больше отклоняясь в тень. – Я, собственно, не понимаю, зачем вы все это рассказываете мне.

– Потому что второго сентября часа в три утра вы заехали за ним на машине, – упрямо продолжал доктор Гольдберг, – наверное, это был не ваш собственный, а наемный автомобиль, и наверняка лимузин. Вел машину, мне думается, ваш брат, он спортсмен и надежный сообщник. Подъехав к дому, вы, как было условлено с Бендой, не поднялись в квартиру, а дали сигнал. Вышел Бенда… вернее, грязный и заросший оборванец. «Поспешим, – сказали вы ему, – оператор уже должен быть на месте. И вы поехали в Кршивоклатский лес.

– Номер машины вам, по-видимому, неизвестен? – иронически осведомился человек в тени.

– Если бы я его знал, вы бы уже сидели за решеткой, – раздельно сказал доктор Гольдберг. – На рассвете вы прибыли на место. Там превосходная натура – опушка леса, вековые дубы. Ваш брат, я думаю, остался у машины и стал возиться с мотором, а вы повели Бенду в сторону от дороги. Пройдя шагов четыреста, вы сказали: «Здесь». – «А где же оператор?» – спросил Бенда. В этот момент вы нанесли ему первый удар.

– Чем? – раздался голос в тени.

– Свинцовым кистенем, – сказал Гольдберг. – Разводной автомобильный ключ был бы слишком легок для такого черепа. И потом вам надо было обезобразить лицо до неузнаваемости. Добив его, вы вернулись к машине. «Готово?» – спросил ваш брат, но вы, наверное, ничего не ответили, ведь убить человека не так просто.

– Вы с ума сошли, – проговорил человек в тени.

– Нет, я только напоминаю вам, как, вероятно, было дело. Вы хотели устранить Бенду из-за истории с вашей женой. Она развлекалась уж слишком открыто…

– Вы, паршивый еврей, – прорычал человек в кресле, – как вы смеете…

– Я не боюсь вас, – сказал Гольдберг, поправляя очки, чтобы иметь более строгий вид. – У вас нет власти надо мною, несмотря на все ваше богатство. Что вы можете мне сделать? Не захотите у меня оперироваться? Да я бы вам и не советовал этого, откровенно говоря.

Человек в тени тихо засмеялся.

– Слушайте, вы, – сказал он странно веселым тоном, – если бы вы могли доказать хоть десятую долю того, что здесь наболтали, вы бы пришли не ко мне, а в полицию, не правда ли?

– Вот именно, – очень серьезно ответил Гольдберг. – Если бы я мог доказать хотя бы десятую часть, я не был бы сейчас здесь. Боюсь, что все это никогда не будет доказано. Сейчас даже нельзя доказать, что тот сгнивший бродяга – Бенда. Потому-то я и пришел к вам.

– Шантажировать? – спросил человек в кресле и протянул руку к звонку.

– Нет, вселять страх. У вас, сударь, не очень чувствительная совесть. Для этого вы слишком богаты. Но сознание, что кто-то еще знает эту страшную тайну, знает, что вы и ваш брат – убийцы, что вы убили актера Бенду, сына точильщика, комедианта, – вы, два фабриканта, – это сознание навсегда нарушит ваше вельможное равновесие. Пока я жив, вам обоим не будет покоя. Я хотел бы видеть вас на виселице! Но если это невозможно, я буду отравлять вам жизнь. Бенда был нелегким человеком, я-то его знал. Он часто бывал злым, высокомерным, циничным, бесстыдным, всем, чем хотите. Но это был художник. Все ваши миллионы не возместят этой утраты. Со всеми вашими миллионами вы не способны на тот королевский жест… которым он умел выразить все величие человека. – Доктор Гольдберг в отчаянии всплеснул руками. – Как вы могли решиться? Никогда вам не будет покоя, никогда! Я не позволю забыть это преступление. Я до смерти буду напоминать вам: «Помните Бенду, актера Бенду? Великого художника Бенду?»

Иозеф Чапек. К. Чапек. Как ставится пьеса. Иллюстрация.