Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Славная машина

– Это славная машина, – сказал шофер, когда я сел к нему.

– Поехали, – отозвался я.

Человек в кожаном шлеме взялся за торчавшую впереди ручку и повернул ее. Славная машина слегка откашлялась и, распространяя вокруг какое-то зловоние, осталась спокойно стоять на месте. Человек в шлеме что-то пробурчал себе под нос и стал грубо вертеть упомянутую ручку. Автомобиль оказался действительно славный; продолжал стоять смирно. Лошадь, например, не стала бы стоять смирно, если бы кучер схватил ее за ногу и начал, скажем, эту ногу выворачивать. Все-таки это большой прогресс – такая славная машина.

Испытав этим способом ее терпение, шофер снял куртку, поднял жестяной капот, под которым – главные внутренности машины, и всунул туда голову и плечи. Я не без волнения ждал, что он залезет туда весь, с ногами, а потом высунется наружу из выхлопного отверстия и предложит мне проделать этот же номер по его примеру. Но минут через пятнадцать он вынырнул из-под капота и промолвил:

– Готово.

Потом он опять стал вертеть ручку, и на самом деле все оказалось в порядке: славная машина стояла так же спокойно, как и раньше. Зато шофер потерял равновесие.

– Давайте я запущу, – великодушно предложил я, вылез из автомобиля и взялся за ручку.

И – удивительное дело! – не мог ее сдвинуть. Я прямо повис на ней – не поддается; навалился на нее грудью – не тут-то было; напер плечом – ни с места.

– Раскачка нужна, – заметил шофер и, в то время как я отирал пот с лица, одной рукой крутанул ручку.

Это был молодецкий рывок; тем не менее мотор не заработал.

– Всегда заводился, – промолвил шофер. – Отчего нынче – не пойму…

Засунув руки в карманы, он устремил на славную машину презрительный взгляд. Потом еще раз взялся за ручку, дернул. И вдруг ни с того ни с сего в машине зашумело.

– Видите, – сказал шофер, вскочил внутрь и стал передвигать какие-то рычаги.

Машина тронулась. Чудный миг!

Но надо уметь ездить. Когда едешь на автомобиле, не надо смотреть по сторонам, как будто тебе интересно, что о тебе говорят, а нужно глядеть прямо перед собой, слегка откинувшись, и молчать; разве только за полчаса процедить сквозь зубы, что, дескать, у машины легкий ход или что, мол, она хорошо взяла этот подъем. Кроме подъема, автомобиль берет еще повороты; километры он не берет, а делает. Можно также говорить о том, что дорога плохая. Но нельзя подавать шоферу советы. Подавая советы шоферу, ты только доказываешь, что первый раз едешь на автомобиле.

Шоферы – все народ молодой. Много еще воды утечет, прежде чем мы прочтем в каком-нибудь рассказе: «Верный старик шофер взялся дрожащей рукой за руль…» – или: «Преданный шофер Петр, еще крепкий для своих лет, обвязал себе шею ярким праздничным шарфом, чтобы везти молодую пару под венец». Когда-нибудь будут писать о «просторном дедовском авто», как прежде писали о старинных каретах, и о старых, видавших виды шоферах, подобно тому как теперь попадаются иной раз старые, видавшие виды извозчики. Мы всегда представляем себе будущее полным новизны; между тем в нем тоже будет много старого, устарелого. Хотите заглянуть в будущее? Вот, например: «Старенький шарманщик играл детям на стареньком охрипшем радиоорганчике, оснащенном еще электронными лампами…»

Так где мы остановились с нашей славной машиной? Да, да; сперва на одном холме, оттого что «в моторе задребезжало», потом на другом, оттого что мотор что-то закапризничал; потом где-то на деревенской площади, оттого что лопнула камера. На это зрелище сбежалось все село. Когда лопается шина, шофер чувствует себя как рыба в воде. «Подержи-ка вот это, Франтишек», – говорит он какому-нибудь юному обитателю деревни. И Франтишек, вспыхнув от гордости, берет и держит. «Подай-ка мне вон то, Франтишек», – говорит шофер другому. «А ты, Франтишек, сбегай, принеси пачку сигарет…», «Пойди сюда, Франтишек, накачивай». Дюжины юных Франтишков трудятся вокруг шофера; один, воспользовавшись моментом, гуднул в гудок – и сейчас же убежал. И через какие-нибудь четверть часа славная машина покидает деревню с ее услужливыми Франтишками.

Хуже, если славная машина остановится на площади какого-нибудь городка. Тут она привлекает массу зрителей и, радуясь их вниманию, просто отказывается ехать дальше. Ее обступает все мужское население «нашего старинного, но передового города»; женщины в таких делах не участвуют: покататься они не прочь, но более глубокого интереса к машине лишены. Зато налицо – восемь старцев, пользующихся случаем выбранить «дураков, разъезжающих на автомобилях». Затем – большинство молодых людей, которые подают шоферу советы и утверждают, что машина – плохая, прибегая при этом к разным техническим терминам. Затем – целая туча школьников, то есть Франтишков, застывших в молчаливом изумлении. Наконец, местный учитель и полицейский, удерживающие Франтишков на почтительном расстоянии от машины, которая может ведь вдруг поехать. Но машина славная: она не поедет. Шофера не видно: из-под капота торчат одни ноги. Изнутри машины доносятся какие-то звуки, но это не шум мотора, а ругань шофера по адресу магнето или чего-то еще. В конце концов пятьдесят Франтишеков с победным кличем катят славную машину через всю площадь в тень. Толпа все растет. Настроение приподнятое, торжественное. Не понимаю, отчего шофер так сердится, что мотор заглох.

К сожалению, через час толпа расходится: старики отправляются брюзжать в трактир, молодые люди – раз уж собрались! – идут играть в кегли, а Франтишки разлетаются во все стороны, как воробьи. Только две женщины стоят и болтают у колодца, как стояли час тому назад, а может, и сотни лет…

И вот славная машина, сделав все от нее зависящее, чтобы развлечь городишко, начинает погромыхивать, обнаруживая готовность ехать дальше. Последний Франтишек, с выбившейся сзади рубашкой, бежит за ней, крича:

– Щислив-о-о-о-о!

Но чудесней всего, когда славная машина остановится ночью где-нибудь в поле или в лесу и – ни с места, и вы по очереди то толкаете ее, то любуетесь на дивные звезды: это мгновение, когда вам становится доступна вся красота мироздания.

Уверяю, вас: никогда ни одно путешествие верхом или в наемном экипаже, пешком или в паланкине не могло и не может сравниться в смысле романтичности и обилия приключений с автомобильной поездкой. Надо только, чтоб была славная машина.

1925

Мужчина и оружие

Допустим, вы по каким-то серьезным соображениям – то ли из героизма, то ли из страха – решили купить себе оружие: автоматический пистолет или еще какой-нибудь пугач калибра «менее 18 мм», как предписывает закон. Уже входя в магазин, вы ступаете твердо и бодро, чтобы продавец не подумал, будто вы хотите застрелиться из-за несчастной любви или убрать с дороги соперника; потом вы выбираете с видом знатока, прикидываете на ладони вес пистолетов разных типов, примеряетесь, хороши ли они в руке; вы говорите о калибре и пробивной способности столь решительно, как если бы прямо из лавки шли убивать сорок разбойников. Все эти действия как-то напрашиваются сами собой.

Когда же выходите вы из магазина с револьвером в кармане – вы стали новым человеком: вы превратились в человека вооруженного. Чувства ваши сходны с теми, которые вы испытали тогда, когда вам впервые позволили надеть брюки. До этой минуты вы были беззащитным существом, находящимся под охраной общества; теперь же вы полноценный мужчина, который сам сумеет защитить себя. Вы идете по Вацлавской площади энергичней и уверенней, чем раньше: если б было можно, вы бы звонили, как заряженное орудие. Миниатюрная вещица у вас в кармане не просто оружие; это и рыцарский конь, проносящий вас сквозь пеший строй. Орлиным оком окидываете вы площадь: не нуждаются ли где в вашей помощи? Вы смотрите на прохожих, прищуривая левый глаз, будто целитесь. Вам хотелось бы угадать среди встречных тех, у кого в кармане тоже арсенал, чтобы кивнуть им по-мушкетерски. Вы шествуете, я бы сказал, с развевающимся плюмажем.

Когда же придете вы в знакомый дом, как-то само собой получится, что вы начнете перекладывать оружие из одного кармана в другой. «Ах, что это у вас?» – воскликнут ваши знакомые. – «Да так, – ответите вы небрежно, засовывая стальную штучку в карман, – так, пистолетишко». – «Покажите его нам!» – тотчас же откликнутся они, и тут вы неохотно вынимаете револьвер и показываете – сначала издали. Но в каждом из присутствующих мужчин в ту минуту вспыхивает древний инстинкт Ахиллеса: они протягивают к оружию руки, им так сладко подержать его на ладони и прицелиться. «Прекрасная вещь», – говорят они со знанием дела. «Ничего револьвер», – отвечаете вы с таким видом, будто уже ухлопали им дюжину индейцев. Что же касается женщин, то они, верные традициям дщерей Ликомедовых, начинают визжать от страха и ни за что на свете не хотят даже пальцем притронуться к этому грозному оружию; это переполняет вас особой, рыцарской гордостью и позволяет вам некоторое время повоображать. Разумеется, серьезный и рассудительный мужчина не позволит себе, осматривая заведомо незаряженный револьвер, взять на мушку своего ближнего и воскликнуть: «Я тебя застрелю!» – ибо в эту минуту, как известно, даже заведомо незаряженный револьвер стреляет, и вот вам и беда. Но почти каждый человек, рассматривая револьвер, обязательно приложит его к своему виску, будто примериваясь, что странным образом свидетельствует о дремлющем в нем сладострастном инстинкте самоуничтожения. Вообще оказывается, что оружие возбуждает в нас, мужчинах, самые нездоровые чувства: увы, мы никогда не будем пацифистами.

Ну ладно, эффект на публику произведен в полной мере; однако воздействие вашего пугача на вас самого гораздо глубже. Прежде всего вы обнаруживаете, что становитесь великодушным; ведь вы же запросто могли бы отправить на тот свет вагоновожатого трамвая, на котором вы вечером едете домой, но вы этого не делаете; его жизнь в ваших руках, но вы его пощадите. Вы сохраните жизнь и вон тому знакомому, что шагает по улице, размахивая руками. Но ведь могут случиться и другие происшествия: например, банда грабителей в масках может напасть на этот трамвай – вот тогда бы, почтенные, и выяснилось, для чего нужна такая штучка. Или вон в той машине вдруг позовет на помощь умыкаемая девица; а еще вот бывает, что кто-нибудь ни с того ни с сего спятит и начинает палить во все стороны. Словом, бывают такие обстоятельства, когда есть шанс загреметь: «Стой, стрелять буду!» Жизнь полна драматизма. И вот вы посматриваете туда и сюда решительным оком, чтобы вовремя подоспеть на помощь, выхватив из кармана свое доблестное оружие и делая рукой вот так и вот так: «Руки вверх, мерзавец!» Но как нарочно: не объявляется банда грабителей в масках и ни один прохожий на улице не угрожает жизни другого. Ладно, думаете вы, сейчас я заверну за тот темный угол, и выйдет на меня здоровенный детина; а я сделаю рукой вот так и вот так и скажу спокойно: «Ни с места, Кровавый Петер!» Сжимая ствол в кулаке, вы энергично вступаете в зону подозрительного мрака; но никто не выходит вам навстречу, лишь пара любовников жмут друг на друга с такой силой, что странно, как это они еще держатся на ногах. Вы подарите им жизнь и проследуете дальше, во тьму предместья. Но чу! Вот кто-то идет навстречу; да, здоровенный детина. Молниеносно прикидываете, что делать: то ли прострелить ему ногу при первом его поползновении, то ли просто пальнуть в воздух; а пока вы вытягиваете револьвер из кармана, парень… парень… между тем проходит мимо, втянув голову в плечи. А тут вы, мужчина с оружием, уже подходите к своему дому, вы несколько обескуражены: мир остался прежним, несмотря на героический потенциал, сосредоточенный в вашем кармане; он не стал темным лесом, где рыщут дикие звери и бандиты; он по-прежнему дружелюбен к вам, как был дружелюбен к мужчине без оружия.

И тут вы замечаете, что забыли купить патроны.

1925

Об увлечениях и страстишках

О любителях кактусов[112]112
  Предисловие к книге Оскара Смржа «Книга о кактусах и других суккулентах» (Хрудим, «Издательство литературы для садовников» Иозефа Ванека, 1929). Впервые опубликовано в журнале «Пестры тыдев» 30 ноября 1929 года.


[Закрыть]

Пан Смрж расскажет вам массу интересного о кактусах; но держу пари, что здесь вы не найдете описания одной прелюбопытной ботанической семейки, а именно семейства кактусятников, иначе – любителей кактусов. И толстая «Monographia Cactacearum» Карла Шумана[113]113
  Шуман Карл (1851–1904) – немецкий ботаник, автор книги «Общее описание кактусов. Монография о кактусах» (1899). В 1927 г. вышло ее новое издание, которому К. Чапек посвятил обширную рецензию в пражской немецкой газете «Пратер прессе» (24 августа 1928 г.).


[Закрыть] ни словом о них не обмолвилась; по-видимому, это область, слабо разработанная наукой. Насколько я мог заметить, ведя наблюдения в наших климатических условиях, любители кактусов в большинстве мужчины; они составляют свои собрания кактусов так, как другие мужчины собирают оружие – мечи, стрелы, копья, аркебузы, алебарды, дротики и тесаки. Страсть к кактусам, я бы сказал, это страсть воинственная и потому по преимуществу мужская. Потому и говорят, что кактус «вооружен» колючками и крючочками, и чем больше их у него, тем он прекраснее. Коллекция кактусов – это что-то вроде собрания воинских трофеев. Это дело для мужчины.

Второй почти всеобщей чертой истинных любителей кактусов является то, что в подавляющем большинстве они вербуются из среды людей не очень обеспеченных. Публика побогаче больше любит всякие там пальмы и кливии, азалии, филиреи, орхидеи и ананасы – во-первых, по той простой причине, что у них есть где их ставить, а во-вторых, надо сказать, что кактус раскрывает свою красоту лишь перед тем, кто находится с ним в тесном и трогательном контакте. Истинный любитель кактусов располагает всего одним подоконником или столиком; это и есть его сад. Но именно ограниченность места позволяет ему буквально совать нос в колючки и бородавки своих щетинистых подопечных, чинно сидящих на миниатюрных горшочках. На одном квадратном метре любитель кактусов может вырастить райские кущи. Нынешняя страсть к кактусам – показатель социального климата: это великая любовь к природе, втиснутая в минимальное пространство.

Третий характерный признак истинных любителей кактусов – анахоретство. До сих пор не выяснено, правда ли, что выращиванию кактусов отдаются люди от природы замкнутые, или же эта черта возникает в силу своеобразной акклиматизации; короче, истинный любитель кактусов выглядит таким колючим, что об него можно уколоться; его не волнует ни политика, ни футбол, ни прочие светские суетности; но стоит ему встретиться с другим таким же любителем – и вы только послушайте, сколько он всего знает и на каком профессиональном уровне ведет разговор!

Истинный любитель кактусов обожает латинские термины, он не просто любитель, он посвященный. Выращивать кактусы хотя и легче, чем возделывать цветную капусту, но это дело со своими учеными названиями и лабораторной чистотой больше напоминает науку. Истинное кактусоводство относится не только к области садоводства, но и к области коллекционирования: подоконник любителя кактусов – готовая коллекция. Я знаю собрание одного скромного любителя; кактусочки у него небольшие, с трудом выпестованные из дешевых деток, но налитые соком, ощетинившиеся колючками, блестящие от полноты сил. У него есть и мителла, называемая кое-где епископской камилавкой, и белоголовый гномик De Laetii, и маммиллярия с тугими сосочками, и царица ночи, и цереусы, голубые, как только что сорванные сливы, и эхиноцереусы, с колючками, толстыми, как когти, и острыми, как меланезийские стрелы, – редчайшие экземпляры, радость поглядеть. Чудо, где все это смог раздобыть скромный собиратель, и еще большее чудо, как он сумел это на своем подоконнике столь совершенно вырастить. Это чудо любви, ибо почти все чудеса в сей юдоли слез рождаются и творятся из любви. Маленькое собраньице расскажет вам о радостях выращивания кактусов больше, чем все оранжереи импортеров.

1929

Об особых винах[114]114
  Впервые опубликовано в сборнике «Вино» (Прага, Иозеф Оппельт и племянник, 1930).


[Закрыть]

Когда-то я мечтал перепробовать в течение своей жизни все вина, какие у нас здесь есть, так же как мечтал увидеть все страны, сколько их ни на есть на земле. Ни то, ни другое желание у меня, конечно, полностью до сих пор не сбылось; но с тех пор, как я познакомился со специальной терминологией характеристик вина, я испытываю искушение даже придумывать новые сорта вин.

Дело в том, что специалисты в области виноделия говорят о винах как о живых существах, даже прямо как о людях, так что маленько забираются в мою епархию: ведь человеческие свойства и достоинства и есть предмет писательского интереса. Так, крупные светила могут говорить о винах своеобразных и винах элегантных; им знакомы вина высокие и энергичные или вина мягкие, полные, богатые. Это вино послабей, зато оно элегантно и мило, другое простое, но с живинкой и приятное; третье же теплое и мягкое, четвертое – гармоничное, это в теле, то бархатистое, а есть еще круглые и резкие; бывают вина в лучшем возрасте и молодые, и такие, что уже перешагнули свою вершину, и т. д.

Я собирал всю эту терминологию винных качеств, пока меня вдруг не осенило, что из таких метких словечек можно составлять, придумывать и изобретать абсолютно новые, небывалые вина. Если вино может быть в теле, то почему бы не быть вину стройному, грациозному, даже немножко тощему? (Конечно, это белое.) Или я могу представить себе вино крепкое, атлетического сложения; вино низенькое, но коренастое и упругое; винцо сухое и жилистое, но отважное, как д'Артаньян, и прочное, как ремень. Есть вина сангвинические и вина меланхолические; но я бы желал попробовать, например, вина темперамента флегматического или вина с натурой нежной, мечтательной и созерцательной. Если есть вина элегантные и благородные, то почему бы не встретиться мне с вином потрепанным, но мудрым, как Сократ? Я хотел бы, чтобы одно из вин имело философские основы, а другое было не только своеобразным и энергичным, но чтобы из него била трезвая деловитость и практическая предприимчивость. Мне доставило бы удовольствие продегустировать вино с характером уравновешенным и отрешенным.

И зашел бы я в винный погребок и сказал так:

– Почтеннейший, я бы хотел выпить вина, – как бы это вам объяснить? – вина серьезного, отнюдь не легкомысленного юного фанфарона, но зрелого и испытанного и в то же время, понимаете, полного веры, оптимизма и бодрости; вина, разбирающегося в искусстве, начитанного и повидавшего мир; в нем должна быть и некоторая трагичность, как в бетховенском «Adagio», но при этом чуточка снисходительности и самая малость улыбки… – Сию минуту, сударь.

1930

Табак

Все это вовсе не так, как можно было бы подумать: отломи сухой табачный лист, покроши его, насыпь в трубку, раскури и дыми на здоровье, вознося благодарения творцу. Мальчишками мы это проделывали с сухими земляничными листьями, но это не вполне правильная технология. Ведь табак – предмет священный и требует массы обрядов, чтобы стать тем, чем он должен быть.

Сначала это крохотные светлые ростки в парнике; они выглядят очень мило, но вы бы ни за что не угадали, что из них получится. Эту мелочь пикируют и переводят из теплого рассадника в холодный; потом ее высаживают в хорошо увлажненные ямки на поле и до известной степени поручают господу богу, однако львиную долю забот человек мудро оставляет себе: рыхлить, полоть, прореживать, снова окучивать, обрывать цветы, выламывать негодные листья, петь за работой и вообще хороводиться с ними с весны и до осени. А между тем вырастают из саженцев райские растения почти в человеческий рост, с большими прекрасными листьями, составляющими, по-видимому, предмет особой гордости матери-природы; на ощупь они мягкие и бархатистые, как теплая кожица персика, и жарятся на солнце с огромным и явным удовольствием. Пейзаж с табачным полем выглядит экзотически, даже если посреди этого поля торчит нитраyский Зобор[115]115
  Нитранский Зобор – холм у города Нитра в Словакии.


[Закрыть]. А потом эти прекрасные большие листья обрывают, и для табака открывается глава вторая.

В этой главе табак нанизывается на шнуры и сушится в огромных гирляндах, проветривается, проглаживается лист за листом, приобретая свой прославленный табачный цвет – чем светлей, тем лучше; потом его сшивают в пучки по десять – двенадцать листьев, пахнущих остро и пряно, и отправляют на склад для брожения. И вот теперь приходится табачному листу потрудиться, чтобы стать ароматным табаком.

Не очень ясно, что с ним такое происходит. Его увлажняют, чтобы он слегка подопрел, и охлаждают, чтобы он не перегрелся. Несколько раз его обрабатывают ферментами – соусируют, от чего он разогревается и в нем начинает бурно расти какой-то гриб, который и сообщает ему его подлинный вкус и аромат. И опять его переворачивают лист за листом, чтобы он проветрился, и вытирают на нем каждое пятнышко плесени. В этот период он пахнет странно, отдает столярным клеем и немножко вроде бы кислым. А потом его кладут под пресс, пока в нем снова не разовьется тепло, в котором он снова будет дозревать. И при этом листья еще сортируют, лист за листом – всего на каких-то тридцать шесть сортов. Так табачный лист трудится не менее года, прежде чем попадет в трубку и выдаст из себя голубое облачко жертвенного дыма. Говорят, что прежде чем обратиться в прах и пепел, каждый лист проходит через человеческие руки минимум сто раз. Посему уважайте его как подобает.

Да, это так: есть хорошие вещи, которые нужно потреблять, пока они свежие; и есть благородные вещи, как вино, табак и идеи, которые хороши лишь тогда, когда им дают время, чтобы идеально созреть. Есть редкостные свойства, есть особый огонь и крепость, что достигаются лишь с возрастом и терпеливым трудом. Есть вещи свежие, сезонные, как салат, и вещи старые, стократно перевернутые, как табачный лист. Благородные вещи – это те, что создаются долго и медленно, пока они перебродят и созреют. Глубокий запах табака – не только дар природы, но и дар времени и работы; впрочем, это в нем ощущается. Из этого вытекает урок касательно многих вещей человеческих, о коих стоит поразмыслить – сосредоточенно и в окружении голубых облачков табачного листа, который превращается в пепел.

1935