Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Собака и Кошка
© перевод Д. Горбова

Я очень пристально наблюдал и могу утверждать с почти абсолютной уверенностью, что собака никогда не играет в одиночестве, нет. Собака, предоставленная самой себе, если можно так выразиться, прямо по-звериному серьезна; если у нее нет никакого дела, она смотрит вокруг, размышляет, спит, ловит на себе блох или что-нибудь грызет, – скажем, щетку или ваш башмак. Но не играет. Оставшись одна, она не станет ни гоняться за собственным хвостом, ни носиться кругами по лугу, ни держать в пасти ветку, ни толкать носом камень; для всего этого ей необходим партнер, зритель, какой-нибудь соучастник, ради которого она будет лезть из кожи. Ее игра – неистовое проявление радостного чувства товарищества. Как она виляет хвостом только при встрече с родственной душой – человеком или собакой, совершенно так же она может заняться игрой только в том случае, если кто-то играет с ней или хотя бы смотрит на нее. Есть такие чуткие собаки, для которых игра теряет всякий интерес, как только вы перестанете обращать на нее внимание: видимо, игра доставляет им удовольствие только при условии, что нравится и вам. Словом, собаке для игры требуется наличие возбуждающего контакта с другим играющим; таково характерное свойство ее общительной натуры.

Наоборот, кошка, которую вы тоже можете вовлечь в игру, будет, однако, играть и в одиночестве. Она играет только для себя, эгоистически, не общаясь ни с кем. Заприте ее одну – ей довольно клубка, бахромы, болтающейся бечевки, чтобы отдаться тихой грациозной игре. Играя, она этим вовсе не говорит человеку: «Как я рада, что и ты здесь». Она будет играть даже возле покойника, начнет шевелить лапой уголок покрывала. Собака этого не сделает. Кошка забавляет сама себя. Собака хочет как-нибудь позабавить еще и другого. Кошка занята собой. Собака стремится к тому, чтобы еще кто-нибудь был занят ею. Она живет полной, содержательной жизнью только в своре, – хотя бы свору эту составляли всего двое. Гоняясь за своим хвостом, она искоса смотрит, как к этому относятся присутствующие. Кошка этого делать не станет: ей довольно того, что она сама получает удовольствие. Быть может, именно поэтому она никогда не предается игре безоглядно, самозабвенно, со страстью, до изнеможения, как это делает собака. Кошка всегда – немного выше своей игры; она словно снисходительно и как бы горделиво соглашается развлечься. Собака участвует в игре вся целиком, а кошка – только так, уступая минутному капризу.

Я сказал бы, что кошка принадлежит к породе ироников, забавляющихся людьми и обстоятельствами, но молча, с некоторым высокомерием тая это удовольствие про себя; а собака – та из породы юмористов; она добродушна и вульгарна, как любитель анекдотов, который без публики помирает от скуки. Движимая чувством товарищества, собака из кожи лезет вон, чтобы показать себя с наилучшей стороны; в пылу совместной игры она не щадит себя. Кошка довольствуется сама собой, собака жаждет успеха. Кошка – субъективистка; собака живет среди ближних, – стало быть, в мире объективного. Кошка полна тайны, как зверь; собака проста и наивна, как человек. Кошка – отчасти эстетка. Собака – натура обыкновенная. Или же творческая. В ней есть нечто, обращенное к кому-то другому, ко всем другим: она не может жить только собой. Как актер не мог бы играть только перед зеркалом, как поэт не мог бы слагать свои стихи только для себя, как художник не стал бы писать картины, для того чтобы ставить их лицом к стене…

Во всем, во что мы, люди, по-настоящему, с упоением играем, есть тот же пристальный взгляд, требующий интереса и участия от вас, других, от всей великой, дорогой человеческой своры…

И так же, в пылу игры, мы не щадим себя.

1932

Материнство
© перевод В. Мартемьяновой

Кошка

Бродит по квартире с отвислым брюхом и хребтом, прогнутым, как у козы, и ищет, все время ищет чего-то, ни один уголок для нее не достаточно укромен и не так мягко выстлан, чтобы именно там она могла произвести на свет пяток слепых и писклявых котят. Она пытается лапкой открыть бельевой шкаф; господи, вот уж где, на кипах белоснежного белья, можно бы прекрасно родить! Она смотрит на меня золотистыми глазами. «Друг, отвори мне эту штуку, а?» Нет, так не пойдет, киска; смотри, вот здесь я приготовил тебе корзинку с мягко устланным дном. Тебе что, не нравится? Ах, ну конечно, ей хотелось бы чего-нибудь получше; теперь она пробует открыть книжный шкаф, – наверное, хотела бы расположиться на журнальных оттисках или устроиться в отделе поэтов; и вот уже снова пускается она на поиски, обуреваемая материнским беспокойством.

Да что говорить об этом теперь – теперь-то она ученая; ведь дважды в год, не меньше, с регулярностью кругооборота в природе, она одаряет меня четырьмя-пятью более или менее полосатыми котятами, предоставляя мне заботиться о приличном жизнеустройстве, так что все мои друзья и знакомые, наведавшись ко мне, уносят с собой буйное благословение моей кошки. Так вот теперь, умудренная столь богатым опытом, она знает что к чему; когда же впервые пришел ее час, она была восторженным полувзрослым кошачьим подростком – но и тогда с таким же пониманием дела и разборчивостью искала укромное местечко, как будто доподлинно знала, что ее ожидает. Действия ее были бы вполне понятными, как если бы она и впрямь обо всем была осведомлена, если бы на своем кошачьем языке она сказала себе: «По-моему, у меня будут котята, это значит, мне нужно найти укромный уголок, чтоб мои дети были в безопасности». Однако ни о чем подобном кошка и не подозревает; умей она говорить, она сказала бы: «Странно, но что-то постоянно твердит мне: ищи, ищи!» Найди какое-нибудь особенное, уютное местечко, – нет, кресло тут не подойдет, подушка, на которой я сплю, тоже не годится; да что же, собственно, мне нужно и для чего? Что-то толкает меня забраться в этот комод или залезть в постель и спрятаться под одеяло, – боже, как неспокойно! Да что же это со мной? И правда, временами взгляд ее так серьезен и сосредоточен, словно она напряженно прислушивается, о чем намерено объявить ей это повелительное «Нечто». А после она с величайшей уверенностью совершит предопределенное; и мы, люди, назовем эти действия «инстинктом», дабы таинственное «Нечто», по крайней мере, обрело имя.

Ну ладно: однажды утром – ибо такие подарки приносят обыкновенно по ночам – где-то в углу запищит с полдюжины котят; кошка ответит им сладким мурлыканьем, полный регистр которого она бережет только ради этого случая; это не голос, но целый аккорд в гармонической терции и квинте, очень напоминающий аккорды на губной гармонике. Она вся будет исходить истомой, выставляя напоказ свои материнские чувства; любое ее движение будет исполнено бесконечной мягкости и настороженности; ее взлохмаченное брюхо, терпеливо изогнутая дугой спина и чуткие лапки обхватывают копошащихся котят мягким материнским объятьем: смотрите – мы единая плоть. Оставив на миг свое гнездо, она возвращается обратно бегом, еще издали подавая голос и мурлыча; в такие минуты она являет собой воплощение материнского фанатизма.

…А недель так шесть спустя выскочит неслышно из котячьего логовища и сгинет в весенней ночи, меж тем как вдали противным альтом будет вопить чей-то котище. Под утро она возвратится с огромными зелеными глазами и примется вылизывать потрепанную шубку; и если в этот момент к ней подскочит котенок попить молочка или поиграть нервным копчиком ее хвоста, она влепит ему лапкой такой подзатыльник, что удивленный котишка покатится кубарем, а мамаша отойдет, негодуя. Иди ко мне, дружок; видишь ли, так уж устроен мир; значит, детству пришел конец – пора мне подыскивать тебе место.

Повернувшись спиной к чадам, гладко вылизанная кошка сидит у окна, поглядывая на улицу, явно прислушивается к тому, как «Нечто» нашептывает ей: «Иди на улицу, ты непременно должна идти, потому что сегодня ночью придет Он».

Если недели две спустя я подсуну ей собственного ее ребенка, она, как змея, злобно на него зашипит.

Собака

Бедняжка тоже не знала, как это вышло; только было тяжело, очень тяжело; она не могла больше таскать огромное брюхо, не могла вскочить на кушетку и с глупым и растерянным выражением садилась на задницу, словно говоря: «Не понимаю, что со мной; мне кажется, я умираю». Она совершенно не осознавала своего положения, не совершала никаких приготовлений; только однажды вечером на нее нашло какое-то странное волнение. «Ну, чего тебе?» Собака завертела в растерянности хвостом и наконец полезла в свою конуру с таким виноватым выражением, как если бы ее обругали.

Утром конура была полна щенят; но мамашу невозможно было выманить оттуда ничем. Вид у нее был беспредельно сокрушенный, словно она опасалась выговора за то, что наложила дома такую большую кучу; она совершенно явно хотела все скрыть. Целые сутки собака не покидала конуры; но двадцать четыре часа спустя что-то прояснилось в ее мозгу, она выскочила из логова и напала на своего хозяина: «Иди погляди! Я стала матерью! У меня там сто щенят!» (Было их девять, но моя сучка не умела считать даже до пяти.) После чего с нескрываемой гордостью приняла поздравления и кинулась к своей миске – поесть. Так глупая собачонка разгадала свою собственную тайну.

О бессмертной кошке[63]63
  Иллюстрации к очерку сделаны автором.


[Закрыть]
© перевод В. Мартемьяновой

Эта история (с непоследовательностью, свидетельствующей о ее подлинности) начинается с кота, правда, дареного.  Всякий дар обладает чем-то сверхъестественным; всякий дар, я бы сказал, является откуда-то из иного мира, он словно падает к вам с неба, он вам ниспослан, он вторгается в вашу жизнь помимо вашей воли с неизъяснимым напором, особенно если это – дареный кот с голубой ленточкой на шее. И зовут его Разумник, Ленивец, Плутишка, Мерзавец – в зависимости от различных свойств его натуры; это был ангорский кот, но лохматый и рыжий, как обыкновенный православный хулиган. Однажды, совершая очередной исследовательский поход, он свалился с галереи на голову некоей особе женского пола; особа почувствовала себя слегка покарябанной, слегка оскорбленной и подала на моего кота жалобу как на представляющего опасность зверя, который прыгает с балконов людям на головы. Хоть я и доказал невиновность этого ангельского зверя, однако три дня спустя котофей испустил дух, отравленный мышьяком и людской злобой. И в тот момент, когда я сквозь какой-то странный туман отметил, как с последней судорогой впали у него бока, на пороге послышалось мяуканье: там дрожал заблудившийся серый котенок, тощий, как пук соломы, и испуганный, как потерявшееся дитя. Ну иди сюда, киска; видно, это перст божий, воля судеб, тайный знак, или как это там называется; видно, ниспослан ты вместо усопшего; неисповедима непрерывность жизни.

Так появилась у нас кошка, которая за свою скромность получила имя Скромница; как видите, пришла Скромница неизвестно откуда, но я свидетельствую, что она никак не хвасталась своим таинственным и, вероятно, сверхъестественным происхождением. Напротив, она вела себя как самая обыкновенная смертная кошка: лакала молоко и воровала мясо, спала на коленях и бродила по ночам; когда подоспела ее пора, выкотила пятерых котят, из коих один был рыжий, один черный, один трехцветный, один полосатый и один ангорский. И я принялся осаждать своих друзей и знакомых. «Послушайте, – накинулся я на них в припадке великодушия, – у меня для вас припасен очаровательный котенок». Некоторые (скорее всего от излишней застенчивости) увиливали – они, дескать, были бы рады, но, к сожалению, не могут по целому ряду причин; зато другие от неожиданности не могли вымолвить ни слова; не дав им опомниться, я жал им руку, объявляя, что мы обо всем договорились, что беспокоиться не надо, котенка я им вскорости пришлю; не дожидаясь ответа, я устремлялся за следующей жертвой. Согласитесь, нет ничего прекраснее кошачьего материнского счастья; но раз так, то ради котяток вы просто обязаны обзавестись кошечкой. Котята котятами, но спустя шесть недель Скромница отправилась слушать героический баритон кота с соседней улицы. Через пятьдесят три дня она принесла еще шесть штук. Ровно через год, день в день их было в общей сложности семнадцать. Эта фантастическая плодовитость скорее всего и была заветом и посмертным посланием несчастного кота-девственника.

Я всегда считал, что у меня – черт побери! – полно знакомых, но с тех пор, как Скромница взялась производить котят, я обнаружил, что в юдоли сей я страшно одинок; к примеру, мне уже некому предложить двадцать шестого котенка. Когда меня представляли незнакомым, я, кое-как пробормотав свое имя, тут же спрашивал: «Не нужно ли вам котеночка?» – «Какого котеночка?» – недоверчиво переспрашивали люди. «Этого я еще не знаю, – обыкновенно отвечал я, – но мне кажется, что у меня опять будут котята». Вскоре у меня сложилось впечатление, будто знакомые стали меня избегать, вероятно, завидуя, что мне так везет с котятами. По Брему, кошки дважды в год приносят потомство; Скромница котилась трижды, а то и четырежды, невзирая на сезон; эта кошка в самом деле была необыкновенная – она определенно выполняла миссию, ниспосланную ей свыше, – отмстить, возместив стократно жизнь невинно убиенного кота.

После трех лет плодотворной деятельности Скромница неожиданно захирела; погубил ее какой-то дворник под тем недостойным предлогом, что она якобы сожрала у него в кладовке гуся. В тот самый день, когда Скромница исчезла, к нам возвратилась ее младшенькая дочурка, которую я сплавил было соседям, и осталась у нас под именем Скромницы II, как прямая продолжательница дела своей покойной матушки. Ее традиции она развивала самым совершенным образом; Скромница II отличилась еще девчонкой-подростком, произведя на свет четырех котят. Один был черный, во втором сказывалась благородная порода рыжих котов вршовицких, третьего выдавал длинненький носик страшницких кошек, в то время как четвертый напоминал собой пятнистую фасоль, подобно всем малостранским кошкам.

Скромница II котилась три раза в год с неумолимостью закона природы; за два с четвертью года она обогатила мир двадцатью одним котенком всех цветов и рас, за исключением разве что бесхвостой кошки с острова Мэн.  Пристроив двадцатого котенка, я окончательно лишился рынков сбыта. Пока я размышлял, что предпринять, где отыскать новый круг знакомых, соседский Рольф перегрыз горло Скромнице II. Мы принесли ее домой и уложили в постель; голова у нее еще дергалась; потом дрожь прекратилась, и из густой шерсти поспешно запрыгали блохи – верный знак кошачьей кончины. Непристроенный двадцать первый котенок остался у нас под именем Скромницы III. Четыре месяца спустя Скромница III принесла пятерых котят; с тех пор она исполняет свою жизненную миссию добросовестно и последовательно с четкими промежутками в пятнадцать недель; только в нынешние жестокие морозы пропустила один срок.

При взгляде на нее вы никогда бы не сказали, что на ее долю выпала такая великая задача; внешне Скромница III выглядит как обыкновенная трехцветная домашняя киса; целыми днями она дремлет на коленях патриарха дома либо в его постели; вообще у нее высоко развито чувство личного комфорта, она сохраняет здоровое недоверие к людям и животным, а если понадобится – сумеет защитить свои интересы зубами и когтями. По прошествии пятнадцать недель она начинает обнаруживать нетерпеливое беспокойство, нервничает у дверей, словно говоря: «Друг, отпусти меня немедля, у меня все изныло». После чего стрелой вылетает в ночную тьму и возвращается только под утро, осунувшаяся, с темными кругами под глазищами. В ту пору с северной стороны, от Ольшанского кладбища, к нам приходит огромный черный кот; с юга, где находятся Вршовице, – одноглазый рыжий забияка; с запада – кот ангорский – с хвостом, словно страусиное перо; с востока – какой-то белый космач с хвостом-бубликом. В центре этого кружка восседает трехцветная беспородная Скромница III и завороженно, с пылающими глазами, внимает их вою, придушенным выкрикам, воплям избиваемых младенцев, реву пьяной матросни, саксофонов, грохоту барабанов и прочих инструментов Великой Кошачьей Симфонии. Да будет вам известно, – чтобы быть котом, нужна не только сила, мужество, но и упорство; бывает, что эти четыре апокалиптических кота целую неделю осаждают Скромницын дом, блокируют вход, проникают через окна в комнаты, оставляя после себя чудовищную вонь. Наконец наступает ночь, когда Скромница III уже не желает выходить на улицу. «Дайте мне поспать, – говорит она, – я хочу забыться, забыться вечным сном. Спать и видеть сны… Ах, я так несчастна!» После чего в назначенный срок принесет пятерых котят.  В этом отношении у меня уже есть опыт: их будет пять. Я уже вижу их, дорогих, сладких крошек, вижу, как они снова топают ножками по квартире, стягивают со стола электрические лампы, оставляют лужицы в домашних туфлях, забираются по ногам ко мне на колени (поэтому мои ноги покрыты струпьями, как у Лазаря); я уже предвижу, как найду одного из них в рукаве, когда стану надевать пальто, а свой галстук – под постелью. С детьми – всегда масса забот, это вам подтвердит каждый. Недостаточно их воспитать; нужно обеспечить им будущее.

В редакции я уже всех одарил котятами; ничего не поделаешь, придется менять работу. Я с радостью вступлю в любой союз либо организацию, если там гарантируют устройство хотя бы двадцати одного котенка. Пока я буду носиться по миру, ища сбыта для будущих кошачьих поколений, Скромница III либо Скромница IV будет, поджав под себя лапки, – прясть бессмертную пряжу кошачьей жизни. Будет жить в мечтах о кошачьем мире, о кошачьих толпах, о том, что кошки, как только их будет достаточно много, добьются владычества во вселенной. Ибо это и есть Та Великая Миссия, которую возложил на нее безвинно и безвременно погибший ангорский кот.

Нет, серьезно, вам не нужен котеночек?

Кошачья весна
© перевод В. Мартемьяновой

Собственно, она уже прошла; в то время как мы, изнеженные кашляющие люди, только еще поджидаем свою весну – весну пенсионеров, влюбленных и поэтов, наши кошки уже отбыли пору своих великих весенних авантюр и возвращаются домой после двух-трехнедельных любовных эскапад, тощие, как щепы, грязные, будто выброшенная на помойку тряпка, и устремляются прямо к своей миске, а потом – в объятия хозяина, ибо там, возле человека, им хорошо, и славно, и безопасно, как нам, грешным, во власти божьей. Они жмурят свои золотые очи и тихо поют: «О Великий Человек, я никогда больше так не поступлю; если бы ты знал, что я пережила! Даже вспоминать не хочу об этом полосатом ничтожестве, об этом грубияне с обгрызенным хвостом, об этом изменнике, об этом дикаре… Ах, наконец-то я снова дома!»

Хочу вам напомнить, что в пору поздней кошачьей весны тысячи ваших кошек уже ждут детишек и ползают со комнатам с раздувшимся животом, с уныло провисшей спиной; берегитесь, как бы в тяжкий час родов они не забрались к вам в постель. А стоит им произвести на свет двух-трех слепых пищащих мышат с дрожащими хвостиками, как начнется вечное зрелище материнской любви; ваша кошка разнежится и посерьезнеет от избытка чувств, свернется полуклубком, лежа на боку, чтобы всем телом и всеми четырьмя лапами защищать своих дрожащих сорванцов, и сама из себя самой оборудует им пещеру, дом, мягко выстланное логово, и в ответ на всякий их писк будет сладко мурлыкать голосом, который приберегается только для этого случая, и подставит им свое брюхо так мудро и жертвенно, что вы только всплеснете руками, удивляясь разуму и изобретательности звериного материнства.

И вот теперь я наблюдаю за кошкой, которая скорее всего по младенческой неопытности – ибо то было первое ее любовное приключение и первое материнство – несколько поспешила с кошачьей весной; она тоже произвела на свет трех писклявых трясогузок, но не успела прийти в себя от изумления, как котят уж и след простыл, – хозяин велел их «устранить». Да, теперь я мог бы изобразить волнение и скорбь матери-кошки, но мистерия, за которой я наблюдаю, – немножко иная. Кошка хотя и волнуется, но ни о малейшем проявлении ее скорби говорить нельзя; зато она ведет себя точно так же, как если бы имела котят. На каждый звук отзывается мурлыканьем, какого я до сих пор не слышал, ложится таким способом, каким никогда не лежала, свернувшись полуклубком, безопасности ради изогнув бархатные лапки; время от времени она проявляет беспокойство и переворачивается на другой бок, наверное, для того, чтобы выставить второй ряд пустых неразработанных сосков. То есть она поступает точно так, как поступала бы кошка в окруженье пищащих и сосущих котят; отсутствие котят волнует ее, но не сбивает с толку. В ней пробуждается страстность льстецов; она осаждает человека просьбами погладить ее, подержать на руках, потискать и потормошить; тело ее жаждет прикосновений. Она мурлычет, исполненная страсти и блаженства, когда человек баюкает ее, свернувшуюся в позе кормящей кошки-матери. Я бы сказал, она разыгрывает то, что при естественном ходе событий должна была бы совершать. Она делает нечто, что не соответствует ситуации, но отвечает установленному порядку. Человеку кажется, будто кошка-мать мурлычет потому, что так она разговаривает с детьми; между тем кошка мурлычет потому, что ей издревле предписано так вести себя в пору материнства; тут словно автоматически раскручивается заранее записанный валик. Эта безумная, полосатая, серая кошка – не воркующая мамаша; нежно воркующей самкой является тут сама природа – мать в миллион раз более искушенная и страстная, чем наша бестолковая кисючка. Слепая и отточенная функция инстинкта наиболее явственно обнаруживается в те моменты, когда он лишен смысла, поскольку делается очевидной его механическая бесцельность. Природа не доверяет отдельным особям; поэтому она разработала для них тончайшие подробности в линии поведения. Ничего не оставляет она для личной инициативы, повеление инстинкта имеет окончательную и незыблемую силу закона.

И мы, странные и часто бестолковые люди, даже не знаем, как и когда мы освободились от бесчисленных пут инстинкта; человеческая мать сначала должна была изобрести движение, которым она привлечет к себе дитя, – человеку приходится всему учиться на свой страх и риск – и материнству, и самой жизни. А если бы он руководствовался инстинктом, то никогда не мог бы ни выдумать, ни изобрести, ни сотворить небывалое. Творческое в человеке – не от инстинкта; инстинкт консервативен, неизменен, безличен и вечно повторяет то, что предписано целому роду; если в мире людей существует подлинная личная инициатива, истинный поиск, открытия, действительное движение вперед – это дело интеллекта.

Говорю вам: искусство – тоже творение интеллекта и сознательной воли. Ступай, глупая киска, нам уже не понять друг друга.