Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Что-нибудь новое
© перевод Б. Шуплецова

Говорят, что, в отличие от взрослого человека, ребенок непоседлив и непостоянен, что ему всегда хочется чего-нибудь новенького и т. д. и т. п. Это сущая правда, но правда и то, что взрослый человек тоже непоседлив и непостоянен, как ребенок, что он тоже всегда хочет чего– нибудь новенького и т. д. и т. п. Пусть дети непоседливы, точно блохи; но если ребенок обратится к вам с просьбой рассказать ему сказку, он хочет, чтобы вы рассказали именно ту, которую вы рассказывали уже вчера, позавчера и двадцать раз до этого; хотя бы ту, о зайцах, которые делали гоп-гоп-гоп-ца-ца, или ту о песике, который на прогулке встретил котенка, и что из этого получилось. Остерегайтесь нарушить эти классические сюжеты какими-нибудь дополнениями или изменениями; ребенок желает услышать только то, что понравилось ему вчера, позавчера, и он почувствовал бы себя обманутым, если бы песик не встретил котенка и все получилось бы не так, как должно получиться. Потом, прослушав полюбившуюся ему сказку, он бежит искать что-нибудь новенькое в песке или в ящике для угля.

Итак, именно взрослый человек, а не ребенок требует, чтоб ему постоянно рассказывали что-нибудь новое или о чем-нибудь новом. Как было бы хорошо, если бы каждую неделю я мог слово в слово повторять какую-нибудь свою статью, которая вам пришлась по вкусу (только не знаю какую), если бы, скажем, каждую пятницу я садился и, довольно потирая руки, начинал снова писать статейку, которая уже появилась до того, по крайней мере, раз двадцать и каждый раз находила у вас одобрение; наверно, я что-нибудь в ней улучшил бы, скажем, заменил одно слово другим, чуточку переделал фразу, но так, чтобы вы даже не заметили. А вы с пятницы уже ждали бы мой опус и прочли бы его затем с полным удовлетворением, ибо он все такой же и такой же прекрасный, как и раньше, а потом, ну, потом взяли бы и пошли искать чего-нибудь новенького у себя под боком среди личных своих дел.

Взрослый человек неприятно непостоянен, ежедневно ему подавай новую заметку, новую передовицу, новую судебную хронику, новый роман, он почувствовал бы себя обманутым, если бы каждый день ему не сообщали чего-нибудь новенького. Либо все время рассказывай ему одно и то же разными словами, либо все время разное, но одними и теми же словами. Ежедневно он с интересом читает, что у кого-то украли пальто, но вчера пальто украли в «Славии», а сегодня в «Унионке»[88]88
  «Славия», «Унионка» («Унион») – пражские кафе.


[Закрыть]. Ребенок гораздо постоянней и последовательней; если ему бы тридцать раз рассказывали историю об украденном пальто, то произойти это должно все тридцать раз только в «Славии» и нигде в другом месте. Мы, взрослые, предпочитаем ежедневно читать о новых результатах новых состязаний, но ребенок с его твердой верой в неизменный порядок вещей раз и навсегда принял исход борьбы Гонзы с драконом и с полным основанием требует, чтобы этот исход был неизменен; если каждый раз будет получаться по-иному или каждый раз Гонза будет бороться с кем-нибудь другим, то сказке конец. Ибо, в отличие от реальной действительности, царство сказок вовсе не безответственно и произвольно, а наоборот, весьма последовательно, незыблемо и чудодейственно размеренно. Поэтому сказка может без конца повторяться; это – область неизменных реальностей. Подлинная сказка должна начинаться всегда одинаково, так же как покойный Гомер всегда вынужден был начинать словами: «Гнев, о богиня, воспой…»[89]89
  «Гнев, о богиня, воспой…» – начало первой песни «Илиады».


[Закрыть]; начни он в один прекрасный день по-другому, он потерял бы весь свой авторитет. Вам кажется, что вы только повторяете ребенку сказку; но для ребенка она не повторяется, а просто продолжается, поэтому-то она и не должна изменяться. Существуют вещи, которым положено неизменно быть одинаковыми, как, например, молитва; ее таинственная сила заключается в том, что человек с помощью одних и тех же слов возвращается к одному и тому же состоянию мысли, это скорее всего какое-то особое ощущение уверенности. Нельзя петь песню, как кому заблагорассудится, тот, кто ее поет, принимает ее мелодический строй и словесный порядок, если же он затянет ее на свой лад, ручаюсь, получится нечто невообразимо фальшивое. Поэтому мы не правы, упрекая одного прославленного политика в том, что он тянет одну и ту же песенку; если бы он каждый раз ее менял, она вообще перестала быть таковой и для него самого, и для слушателей. Если мы действительно хотим петь песенки или рассказывать сказки, мы должны пойти на твердую их неизменность; если бы каждый день мы говорили что-нибудь новенькое, мы бы говорили плохо.

Классическая литература – это литература, от которой мы уже не ждем, что она расскажет нам что-нибудь новое. Поэтому-то мы так высоко ее и ценим; по этой же причине мы ее и не читаем. И напротив, современную литературу мы читаем, как читают газеты; мы ждем, чтобы она раскрыла нам, что же нового в мире, а как только она нам раскроет, мы отбрасываем ее, словно вчерашнюю газету. Если бы мы прочитали ее трижды, по всей вероятности мы и в ней нашли бы что-нибудь неповторимое, но это уже удовольствие, которое мы уступаем детям.

1925

Радости жизни
© перевод Б. Шуплецова

Я мог бы привести целый ряд больших и сладостных радостей жизни, например, любовь, добрые деяния, любимые кушанья, майский день, успех, главный выигрыш и массу прочих прекрасных вещей. Но, размахнись я еще шире, я наверняка не забыл бы про одну согревающую нас радость, доступную каждому человеку, – удовольствие давать советы своему ближнему.

Каждый из нас (поскольку я могу судить и о себе) ужасно любит советовать, недаром слово «любить» («rad») и «советовать» («raditi») имеют общий корень, из чего следует, что уже наши предки любили давать советы своим ближним, скажем, тем, у которых промокли ботинки (если только тогда были ботинки). Это просто в характере человека – в каждом случае охотно показывать свое превосходство над другим, советовать ему, как тот должен поступать. Вероятно, дело тут, я бы сказал, в сублимированном и чистом злорадстве, которое испытывает любой нормальный человек при виде затруднений своего ближнего. Не совсем ясно, потому ли человек дает советы, чтоб показать, насколько он выше того, кому советует, или же потому, что его толкает на это чувство общительности и любопытства. Ясно только то, что, попадись, допустим, увязшая на дороге машина, возле которой лихорадочно возится шофер, – лежит в пыли или засунул голову куда-то под капот, – каждый уважающий себя человек на минуту остановится, посмотрит с особым удовлетворением на эту возню и потом сочувственно скажет: «Придется вам, дружище, дотянуть свою колымагу до города на паре коров!» – или: «Мне такая пакость и даром не нужна!» Потерпевший ни за что не примет вашего совета, а только заворчит в ответ и грубо от вас отмахнется; вероятно, его разгневало ваше интеллектуальное превосходство.

Если рассудительный человек дает совет, он, как правило, не скажет: «Сделайте вот так, дружище», – или «Сделайте то-то», – а скажет иначе: «Я бы на вашем месте поступил вот так». Я бы на вашем месте подыскал себе выгодную работенку, чтоб не терпеть нужды. Я бы на вашем месте подал жалобу на этого фрукта, и пришлось бы ему платить как миленькому. Я бы на вашем месте поехал в Аргентину и завел бы там кукурузную плантацию, сам черт не помешал бы мне разбогатеть! Человек обычно знает с удивительной уверенностью, что бы он сделал на месте другого; пока он дает совет своему ближнему, вся жизнь да и весь мир представляются ему сказочно простыми, легкими, многообещающими, стройными. Порой человек сгибается под тяжестью проблемы, какого цвета материю выбрать себе на костюм: то ли эту коричневую, то ли ту синюю. И тут появляется твой ближний и без малейших колебаний изрекает: «Я бы выбрал вон ту коричневую». Такой твердой уверенностью человек обладает лишь тогда, когда речь идет об интересах другого. Дающий советы полон энергии, решительности, рассудительности, уверенности и предусмотрительности; но возникни необходимость дать совет самому себе, как тут же все эти достоинства исчезают!

Если вы не хотите, чтобы ваш совет пропал зря, советуйте по возможности в самой общей форме. Вот, например, приходит к вам человечек – ему не на что купить еды, а работы у него нет. Обычно вы ему не говорите да и не можете сказать: «Идите туда-то, там о вас позаботятся». А скажете примерно так: «Выше голову, дружище, не отчаивайтесь. Подыщите себе какую-нибудь постоянную работу, а найдете, держитесь за нее. Бог мой, человек в любой области может пригодиться! Стоит только открыть глаза!» – и так далее и тому подобное. Советуя так, мы с особым удовлетворением ощущаем, сколько в нас мудрости и как хорошо мы знаем жизнь. Подавая совет, мы меньше всего думаем о помощи ближнему, мы думаем о той чистой и благоразумной радости, какую приносит нам совет как таковой. Существуют конфузливые люди, которые вместо общих советов охотнее дают нуждающемуся пару крон. Они, так сказать, лишаются приятного сознания, что оказали моральное воздействие на жизнь и будущее своего ближнего. Такие люди всегда в проигрыше.

К иному сорту удовольствий относятся советы кузнецу, как надо ковать, или министру, как надо действовать. Если до этого дойдет, каждый из нас с готовностью посоветует всем на свете специалистам, как они должны поступать. Но оттого, что мир в наших советах не нуждается, мы, по крайней мере, чувствуем удовлетворение, что все в этом мире идет как попало, что мир получает по заслугам, поскольку не руководствуется нашим мнением, и мы вправе сказать: так ему и надо! Последствия пусть сам расхлебывает, как говорят люди, советы подающие.

Из всего сказанного очевидно, что подача советов – неисчерпаемый источник радостей и удовольствий.

1927

О человеческом любопытстве
© перевод Б. Шуплецова

Человеческое любопытство имеет свои удивительные законы. Так, например, некая фирма в своей витрине с помощью обычного волшебного фонаря показывает вечером изображение самоходного плуга. Сотни две прохожих стоят на тротуаре и глазеют. Каждый останавливается, несколько минут удивленно смотрит на неясное изображение и, удовлетворенный, шествует дальше. И если бы в этот момент рядом с ним на мостовой появился настоящий самоходный плуг, он лишь глянул бы в его сторону, – что там еще за дребезжащее чудище ползет? – но наверняка не остановился бы. Показывали как-то на городских экранах кинопортреты популярных кандидатов последних выборов[90]90
  …последних выборов… – то есть выборов в апреле 1920 г.


[Закрыть]. Тысячи людей толпились на улицах и не спускали глаз с портретов доктора Гербена[91]91
  Гербен Ян (1857–1936) – чешский писатель и журналист, в 1920 г. был избран в сенат от национально-демократической партии.


[Закрыть], доктора Ванека[92]92
  Ванек Иозеф – депутат нижней палаты чехословацкого парламента от национально-социалистической партии.


[Закрыть], депутата Вотрубы[93]93
  Вотруба Вилем (1870–1939) – депутат нижней палаты чехословацкого парламента (позднее сенатор) от национально-демократической партии.


[Закрыть] и еще не знаю кого. Но если бы в этой толпе вдруг появился живой доктор Гербен, либо Ванек, либо Вотруба и захотел пробраться вперед, никто на него и внимания не обратил бы, даже не посторонился бы; еще и локтем поддал бы, что его обеспокоили. Можете прозакладывать что угодно, но стоит только выставить на Вацлавской площади большую фотографию Национального музея, как через минуту там остановится всякое движение – толпа тысяч в тридцать заполонит всю площадь и будет самозабвенно созерцать фотографию Музея, который находится в двух шагах и в который никто никогда не заходит и просто не замечает. А то покажите на экране шагающего мужчину, и можете быть уверены, что тысячи шагающих мужчин остановятся и преградят путь еще нескольким тысячам шагающих мужчин, чтобы только взглянуть на изображение шагающего мужчины, к которому они не проявили бы ни малейшего интереса, шагай он рядом с ними.

Тут вы сразу же можете усмотреть один из законов человеческого любопытства: оно вызывается не реальностью, а воображением; оно вытекает не из интереса к вещи, к данной ситуации, а из потребности воображения. Образ вещи, представление ее воздействует на любопытство гораздо сильнее, чем сама вещь. Поместите на витрине раздавленную сливу и снабдите ее надписью, что на этой сливе сломала ногу пани Голоубкова с Высочан[94]94
  Высочаны – окраинный район Праги.


[Закрыть], и вы вызовете стечение народа; при этом сама бедная пани Голоубкова никого не заинтересует. Если в доме № 77 по Длоугой улице отравился портной с пятью детьми, несколько тысяч горожан совершит паломничество на Длоугую улицу посмотреть на этот дом № 77. Сам этот дом № 77 не представляет ничего особенного, но в связи со случившимся он уже наделен чем-то любопытным. Двадцать тысяч народу сбежалось на Браник посмотреть похороны убитой семьи часовщика; из-за столпотворения гробы нельзя было даже пронести к могилам. А были это обычные похороны, какие бывают, когда кто-нибудь умирает от чахотки или от болезни почек; никто ведь и не ожидал, что покойники вдруг сбросят крышку гроба и укажут пальцем на присутствующего убийцу. По существу, эти похороны не отличались от тысячи других; интерес к ним был порожден исключительно силой воображения.

Обычно говорят, что любопытство связано с чем-нибудь новым, необычайным или по какой-либо причине исключительным. Да, трамвай, нормально идущий мимо нас, никого не интересует; но стоит соскочить дуге, как тут же появится повод для любопытства. Однако часто повод является только предлогом. Нормальный механизм действительности не нарушен – нарушается только механизм нашей души. Вон, видите, человека там, на противоположном тротуаре? Предположим, что этот человек кузнец. Если хотите, в этом нет ровно ничего особенного, и все же вы на него взглянули не без любопытства; потому что я вывел вас из состояния безразличия и присоединил к вашему видению некий образ, элемент воображения, который разрушает обычное бездумье.

Теперь вы сами видите, что любопытство проистекает вовсе не из потребности что-то узнать, а скорее что-то себе представить, и что оно развивается не из-за отсутствия интересных событий, а из-за отсутствия интересных представлений. Толпа потому так и любопытна, что она не мыслит.

1922

Существуют ли духи?
© перевод Б. Шуплецова

Пока есть возможность, человек должен осуществить и испытать буквально все, даже (вопреки противоположному мнению Бернарда Шоу) и умереть[95]95
  …даже (вопреки противоположному мнению Шоу) и умереть… – Намек на драматическую пенталогию Шоу «Назад к Мафусаилу» (1918–1920), где недостатки общественного мироустройства объясняются краткостью человеческой жизни и ставится задача продлить человеческий век до трехсот лет.


[Закрыть], чтобы проверить, есть ли хоть какая-нибудь загробная жизнь. Вот только существуют на свете нетерпеливые и немножко бестолковые люди, которые, хоть лопни, желают узнать это еще при жизни; к такому сорту людей принадлежу и я, поэтому в свое время я предпринял серьезные попытки побеседовать с душами умерших. Берется столик или доска, которую можно вращать, двое или трое людей кладут на нее руки и морщат лбы, при этом никто ни о чем абсолютно не думает, как говорится, сосредоточиваются. Потом этот столик или доска и вправду начинают вращаться, отвечают на глупые вопросы и даже пишут. Все это нам отлично удалось, успех эксперимента был бесспорным и огромным; результат, однако, был таков: мы спрятали вращающуюся доску за шкаф и заявили, что отныне ни с одним духом разговаривать не намерены.

Прежде всего нам кажется, что в мир духов затесались какие-то проходимцы; это сам гохштаплер (к сожалению, здесь у нас нет соответствующего чешского слова). Почти каждый дух, стучащий по столику, если не объявляет себя вашей тетушкой или приятельницей вашей тетушки, вероятно, желая этими родственными связями вызвать ваше доверие, то называется какой-нибудь всемирно известной или исторической личностью – Наполеоном, покойным Яном Жижкой[96]96
  Жижка Ян (1378–1424) – великий чешский полководец, военный предводитель гуситов.


[Закрыть], Толстым или королевой Викторией, на меньшее он не согласен. Никогда он не представится Яном Трчкой, бывшим пекарем из Пухова, или Вацлавом Седлачеком, при жизни бывшим дорожным мастером в Печках. Дух, который вещал нам, был неким персидским философом, но таков уж я, что гораздо больше поверил бы, если бы он представился Антонинон Миллером, известным в свое время почтмейстером, или Анной, бывшей уборщицей из больницы, ныне избавившейся от тягот земных. Меня просто оскорбило, что дух из загробного мира приходит ко мне в таком экзотическом обличье. Я поверил ему так же, как мог поверить какому-нибудь потертому джентльмену, который вдруг на углу представился бы мне индийским раджей. И не удивился бы, объяви он мне астральное предписание положить для него ровно в полночь сто крон на третьей ступеньке кладбищенской часовни. Я чувствовал, что меня считают земным простаком и недотепой. Я просто не мог ему доверять, поэтому не мог в него и поверить, хоть он и обращался ко мне, вернее сказать, именно потому и не поверил, что он обратился именно ко мне.

Другая удручающая особенность, проявляющаяся в выступлении духов, состоит в том, что они вообще не умнее и не серьезнее нас, жителей земли, скорее наоборот. Занимаются всякими глупостями, например, передают привет от вашего покойного прадядюшки, о котором при жизни вы совершенно не заботились. Если дух вещает нечто «сверхинтеллектуальное», то уж не как Сократ или инвалид-папиросник с Малой Страны, а только как госпожа Елена Блаватская[97]97
  Блаватская Елена Петровна (1831–1891) – русская путешественница и писательница, пропагандистка восточного мистицизма и оккультных наук, в 1875 г. основала в Лондоне Теософическое общество.


[Закрыть]. Один персидский философ засыпал нас такой чудовищной теософической болтовней, что волосы стали дыбом. Взгляды у него были мистика-коммивояжера, который дальше третьего класса не пошел, а затем весьма слабо уразумел весьма посредственную брошюрку о монизме. Пытался писать на санскрите, – это было чудовищно. Думаю, он был немного не в себе, увлекался иностранными словами и ультрафиолетовыми лучами, атомами и гармонией сфер. В жизни я не встречал более бестолкового и самонадеянного существа, чем этот дух персидского философа. Пусть будет ему Вселенная пухом.

С тех пор я бесчисленное количество раз встречался с духами; хотя они и не стучали по столику и не оставляли следов своих рук на парафине, однако совершали гораздо более мудрые и достославные поступки. Я имею в виду дух живущих людей. Когда я читаю сочинения Бернарда Шоу, добрейшего Честертона или других умных людей, меня наполняет весьма твердое убеждение, что духи существуют и даже пишут. Когда я слушаю Отокара Бржезину, я убежден, что общаюсь с духом, даже если и не уношу с собой оттиска его руки на парафине. Это настоящий дух, который не выдает себя за персидского мудреца. Одна почтенная старая пани напоминает мне королеву Викторию, хотя и не стучит по столику, – она шумно хлопочет за большим столом, и хлопоты ее доказывают не существование астрального мира, но удивительное существование нашего мира и его особых связей. Я могу не обращать внимания на просьбы покойного дедушки, но могу быть очень внимательным к тому, что мне говорят окружающие и близкие люди; в конце концов они тоже духи. Мне кажется, что живые люди понимают все гораздо лучше, чем духи, стучащие по столику; и что они, собственно, гораздо интересней. И если бы я захотел узнать, существуют ли в нас, земных существах, бессмертные ангелы, я скорее стану искать их в своем соседе или в самом себе, чем в каком-то там духе, которому не могу помочь и который не может помочь мне.

1926

Вещи вокруг нас[98]98
  Очерки о вещах, окружающих человека, Карел Чапек собрал впервые в книге «О самых близких вещах» (Прага, «Авентинум», 1925). Позднее писатель намеревался разбить изданные в этой книге очерки на отдельные тематические циклы и, дополнив их, выпустить отдельными книгами. Вырезки для одной из таких книг хранились в конверте с надписью «Вещи». Издатель посмертного собрания сочинений братьев Чапеков д-р Мирослав Галик на основе этих материалов подготовил книгу «Вещи вокруг нас» (Прага, «Чехословацкий писатель», 1954), куда включил и девять очерков из сборника «О самых близких вещах», в том числе вошедшие в данный раздел очерки «Карта», «Восток», «Коробка спичек», «Пылающее сердце дома», «Изобретение». Юмореска «Куда деваются книги» вышла отдельным изданием для библиофилов (Брно, Алоис Фосек, 1928). Для подобного же издания д-р М. Галик отобрал очерки о читателях и книгах (Карел Чапек. О книгах и читателях. С рисунками Иозефа Чапека. Прага, Ф. Боровы, 1941). Впервые почти все очерки К. Чапека «о самых близких вещах» печатались на страницах газеты «Лидове новины», исключения будут оговорены особо. Переводы выполнены по тексту издания 1954 года.


[Закрыть]
(с фотографиями Карела Чапека и рисунками Йозефа Чапека)

О вещах

Малое и большое

Не знаю, объяснил ли кто уже, почему это и как это получается, но ведь истинная правда, что людям особенно милы вещи маленькие, миниатюрные или как-то уменьшенные. Например, увидит человек совсем крохотную комнатушку, такую беленькую, уютную норку, в которой взрослый мужчина с трудом вытянет ноги, – и начинает умиленно улыбаться, и говорит восторженно: что за прелесть эта комнатка! В Испанском зале Пражского кремля[99]99
  Испанский зал – парадный зал пражского Града (Кремля), построен в конце XVI в.


[Закрыть] или в главном нефе Сватовитского храма[100]100
  Сватовитский храм – пражский кафедральный собор святого Вита, находящийся в Граде (построен в XIV–XV вв., достроен в конце XIX в. – начале XX в.).


[Закрыть] такой умильной улыбки ни у кого не бывает: каждый там серьезнеет и почтительно оценивает взглядом гигантские масштабы. А увидит человек малую хибарку – и улыбается ей, и мнится ему, что жить там легко и счастливо; но никто не улыбается с нежностью, глядя на Национальный музей или Вршовицкие казармы, – вероятно, потому, что они большие. Мы смотрим с милой улыбкой на спящего котенка, но с глубокомысленным почтением взираем на спящего льва. Маленькое содержит в себе что-то игриво-интимное и пробуждает в нас неукротимую нежность, а большое, мощное принадлежит к области серьезного и даже несколько пугающего. Вряд ли кому-нибудь захочется спать в Испанском зале или жить под куполом храма святого Петра. Человек предпочтет спать в будке ночного сторожа или поселиться в пряничном домике. Я не верю, что можно полюбить слона и класть его с собой в постель, чтобы тискать его и гладить. Не думаю, чтобы кто-нибудь пожелал устроить большой аквариум и разводить в нем китов. Если кто держит золотых рыбок, то делает это не только потому, что они золотые, но и потому, что они маленькие. Точно так же никто не стал бы держать в клетке поющих херувимов, потому что они скорее всего существа довольно крупные, но их, конечно, разводили бы, если бы херувимы были размером с канарейку. Пока люди строили улицы для того, чтобы жить на них и переговариваться, они делали их узкими. Если бы какой-нибудь король или директор банка велел возвести себе опочивальню размером с вокзальный зал ожидания, мы сказали бы, что он сумасшедший, и, по-видимому, так бы оно и было. Малые вещи взывают к нашей нежности; большие вещи требуют от нас лишь уважения.

Но почему миниатюрные вещи исполняют нас какой-то особой радостью и блаженством – не знаю, не пойму как следует; может, это пережиток детства, когда все маленькое мы считали детским и своим. Когда я маленьким мальчишкой хотел ощутить себя в своем собственном мире, я залезал под стол или в какой-нибудь ящик. Сарай мне не подходил, он был слишком велик; поэтому я внутри сарая построил себе палатку из старого паруса. Пони казался мне ребенком коня; собачья будка представлялась вполне подходящим домиком для детей. Быть может, наше умиление при виде маленьких вещей – последний кусочек детства; но может быть и так, что это последний клочок живущего в нас прачеловека. Старик Адам явно должен был испытывать страх перед всем, что было больше, нежели он сам; он чувствовал себя в безопасности лишь перед тем, что не угрожало ему своими размерами. Можно себе представить, что при виде дикого кролика он испытывал большую веселость, чем при виде дикого медведя. Ему вольготнее жилось в маленькой пещере, чем в большом мире. Малые вещи, как правило, вещи неопасные. Лишь в малых масштабах безопасности и уюта в человеке смог раскрыться достойный удивления цветок нежности. Вероятно, человек питает неясность к малым вещам потому, что только по отношению к ним он может позволить себе эту нежность. Большие вещи – это вроде бы вещи без юмора; если бы слоны резвились, как котята, я думаю, это исполнило бы нас ужаса. Если бы колоссы Мемнона вдруг поднялись со своих мест и начали играть в футбол, это было бы зрелище почти апокалиптическое. Большие вещи осуждены на ужасающую серьезность.

В целом же мне представляется, что если человеку милы малые вещи, то это не потому, что сам он больше и умнее их, а потому что, соприкоснувшись с ними, он сам становится маленьким. Человек, играющий с котенком, не осознает, что сам он огромен, как гора, скорее наоборот, он чувствует, будто и сам стал доверчивым, игривым котенком. Человек, наклоняющийся над нежным цветком, сам внутренне уменьшается до предела, чтоб стать к нему ближе. Когда мы порой бежим от шумного света, нам приятно ощутить себя маленькими; потому мы и обращаемся к малым вещам. Мы отдыхаем душой на малых вещах; мы забавляемся мелочами. Океан не может служить развлечением – аквариум же вполне. Мы защищаемся от жизни, умаляя ее вес посредством малых вещей; существование становится для нас более сносным в те минуты, когда оно проходит в занятии чем-то малым. Жизнь теряет свой трагизм и обременительность. Освобождающая красота малых вещей заключается в том, что они, в сущности, непреодолимо комичны.

1926