Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

С точки зрения кошки
© перевод Д. Горбова

Вот – мой человек. Я его не боюсь. Он очень сильный, потому что очень много ест; он – Всеядный. Что ты жрешь? Дай мне!

Он некрасив, потому что без шерсти. У него мало слюней, и ему приходится умываться водой. Мяучит он грубо и слишком много. Иногда со сна мурлычет.

Открой мне дверь!

Не понимаю, отчего он стал Хозяином: может, сожрал что-нибудь необыкновенное.

Он содержит в чистоте мои комнаты.

Он берет в лапку острый черный коготь и царапает им по белым листам. Ни во что больше играть он не умеет. Спит ночью, а не днем; в темноте ничего не видит; не знает никаких удовольствий: не жаждет крови, не мечтает об охоте и драке, не поет, разнежившись.

Часто ночью, когда я слышу таинственные, волшебные голоса, когда вижу, как все оживает во тьме, он сидит за столом и, наклонив голову, царапает, царапает своим черным коготком по белым листам. Не воображай, будто я думаю о тебе; я только слушаю тихое шуршание твоего когтя. Иногда шуршание затихает: жалкий глупец не в силах придумать никакой другой игры, и мне становится жаль его, я – уж так и быть! – подойду к нему и тихонько мяукну в мучительно-сладкой истоме. Тут мой Человек поднимет меня и погрузит свое теплое лицо в мою шерсть. В такие минуты в нем на мгновение бывает заметен некоторый проблеск высшей жизни, и он, блаженно вздохнув, мурлычет что-то почти приятное.

Но не воображай, будто я думаю о тебе. Ты меня согрел, и я пойду опять слушать голоса ночи.

1919

Кошка
© перевод В. Мартемьяновой

Сможет ли мне кто-нибудь растолковать, почему кошку охватывает неизъяснимое волнение, если вы начинаете насвистывать очень тоненько и высоко? Я испробовал это на кошках разных народов; оказалось, географические различия тут совершенно не при чем; заслышав свист (особенно, если вы насвистываете самым высоким тоном, на который только способны: «Прекрасна ночь, о час любви, все дышит страстью жгучей») – кошка, плененная вами, начинает тереться о ваши ноги, прыгает вам на колени, удивленно обнюхивает ваши губы и наконец – в некоем любовном раздражении начинает страстно кусать ваши губы либо ваш нос, совершенно изнемогая от сладострастья; после этого вы, разумеется, перестаете свистеть, и она распоется хрипло и прилежно, как небольшой моторчик. Я размышлял об этом неоднократно, но до сих пор не знаю, каким правековым инстинктом можно объяснить любовь кошек к свисту; но думаю, что была пора, когда коты предпочитали тоненько свистеть, вместо того чтобы призывно орать грубым металлическим альтом, как теперь. А может, в отдаленные и дикие времена обитали на земле некие кошачьи боги, которые к верующим кошкам обращались магическим посвистом; но это всего лишь гипотеза, и вышеназванное волшебное действие музыки на кошачий слух является одной из загадок кошачьей души.

Человек полагает, что он разбирается в кошках, так же, как, впрочем, и в людях. Кошка – существо, которое спит, свернувшись клубочком в кресле, иногда отлучается из дома по своим кошачьим делам, иногда смахнет на пол пепельницу, но большую часть своего времени проводит в страстном наслаждении теплом. Таинственную кошачью сущность я познал только в Риме и то потому, что там я глядел не на одну кошку, а на пятьдесят, на целое стадо кошек, на огромный кошачий бассейн вокруг Траяновой колонны. Там раскопали старый форум, похожий на водоем посреди площади, и на дне этого безводного бассейна, меж рухнувшими колоннами и статуями, поселился независимый кошачий народ; пробавляется он рыбьими головами, которые сверху кидают добросердечные люди, исповедует некий культ луны; ничем, кроме этого, кошки не занимаются. Вот там-то мне и открылось, что кошка – это не просто кошка, но нечто таинственное и непостижимое; что кошка – это дикое животное. Если вам встретится процессия, состоящая из двух дюжин кошек, вас внезапно осенит, что кошка вообще не ходит; она крадется. Кошка среди людей – просто обыкновенная кошка; кошка среди кошек – это крадущаяся тень в джунглях. Кошка, видимо, доверяет человеку, но она не доверяет другой кошке, потому что знает ее лучше, чем мы. Когда говорят «живут, как кошка с собакой», то имеют в виду тип общественного недоверия; мне же часто приходилось наблюдать весьма близкую дружбу кошки и собаки, но я никогда не видел тесной приязни двух кошек, исключая, разумеется, кошачью любовь. Кошки Траянова форума демонстративно игнорируют друг друга; они садятся спиной друг к дружке и нервно подергивают хвостами, давая понять, что едва терпят присутствие той шлюхи, что расселась позади. Когда кошка взглянет на кошку – та зашипит; при встрече они не смотрят друг на друга; у них нет общих стремлений; им нечего друг другу сказать. В лучшем случае они выносят кошачье общество, храня презрительное и уничижительное молчание.

А с тобой, человек, кошка разговаривает, мурлыкает тебе и, заглядывая в глаза, просит: «Отопри-ка мне, человек, дверь, дай мне, обжора, кусочек того, что ты жуешь; погладь меня; скажи что-нибудь; пусти меня в это кресло». Благодаря тебе она перестает быть одинокой одичавшей тенью; ради тебя она делается просто домашней киской, потому что тебе она доверяет. Дикий зверь – это такой зверь, который не доверяет никому. Приручение это попросту определенная степень доверия.

И знаешь, друг, ведь и мы, люди, не дикари лишь постольку, поскольку доверяем друг другу. Если бы, скажем, я, выходя из дома, не доверял первому встречному, я рычал бы, приближаясь к нему, напрягал мускулы, чтоб в мгновенье ока прыгнуть ему на шею. Если бы я не доверял людям, вместе с которыми еду в трамвае, я должен был бы, прижавшись спиной к стене, фыркать, чтоб держать их в страхе; вместо этого я спокойно, повиснув на ручке-держалке, читаю газеты, подставив соседям свою незащищенную спину. Двигаясь по улице, я думаю о своей работе либо о чем другом, но вовсе не о том, что могут сотворить со мной идущие мимо прохожие; страшно было бы, если бы мне пришлось искоса наблюдать, не готовятся ли они меня слопать. Состояние недоверия – первобытное состояние дикости; недоверие – закон джунглей.

Так знайте же – я иду погладить свою киску; она доставляет мне великое утешение, потому что доверяет мне, хотя это всего лишь маленький серый зверек, который забрел ко мне из неведомой глуши пражских дворов.

Кошка прядет, поет песенки и смотрит на меня. «Друг, – говорит она мне, – почеши меня за ушком».

Календарь[64]64
  Книга Карела Чапека «Календарь» впервые вышла в издательство Франтишека Борового в 1940 году. Название ее и замысел принадлежат самому Чапеку, который собрал и выправил газетные вырезки с заметками и юморесками, посвященными временам года. Вырезки эти охватывают период с 1919 по 1938 год. Издатель книги д-р Мирослав Галик лишь дополнил ее еще несколькими очерками с соответствующей тематикой и в соответствии с авторским намерением включил в нее двенадцать очерков из книги «О самых близких вещах» (1925).
  Переводы выполнены по тексту книги: К. Čapek. Kalendář. Zahradníkův rok. Praha, Československy spisovatel, 1959.
  Очерк «Об исследовании зимы» из этого цикла переведен О. Малевичем, остальные – В. Мартемьяновой.


[Закрыть]
© перевод О. Малевича и В. Мартемьяновой

Об исследовании зимы

На этот раз я намеренно воздержусь от поэтических излияний по поводу зимы и всех ее прелестей, а подойду к ней с чисто научной меркой. Ведь мы, мальчишки, ко всему, что сопутствует зиме, относились сугубо научно и профессионально; мы стремились установить, из чего она складывается и какое ей можно найти полезное применение. Нынешняя молодежь довольствуется лыжами да хоккеем и уже не получает от зимы так много, проявляя к ней скорее спортивный, чем исследовательский интерес. А вот Папанин и его товарищи на плавучей льдине продолжили то практическое изучение зимы, которое в определенном возрасте начинал каждый порядочный мальчуган. Итак, со специально научной точки зрения над зимой можно проделать великое множество экспериментов. Приведу здесь хотя бы некоторые из них.

Можно ловить в ладони падающие снежинки, чтобы затем погрузиться в изучение их формы, но сохранить отпечаток снежной звездочки не удавалось пока даже на самой нежной детской ручонке.

Можно установить опытным путем, каков на вкус обыкновенный снег; этот эксперимент проводят и щенки, причем, как правило, с тем же результатом (кашель и рези в животе).

Можно исследовать вкусовые качества мороза; я однажды проделал подобный опыт на медной дверной ручке и поплатился кончиком языка, ибо он примерз к металлу.

Далее, существует возможность выдыхать колечки пара или прижиматься носом к замерзшему окну;

а также писать пальцем по стеклу, обнаруживая тем самым свои художественные и литературные таланты.

Сосульки сосут, дабы выяснить, насколько они вкусны и питательны;

сбивают с крыши снежками или камешками, что позволяет на практике убедиться в их особой хрупкости и услышать мелодичный хрустальный звон;

наконец, наблюдают в процессе таяния, для чего кусок льда обычно тайком засовывается в отцовский карман.

На катках можно с успехом исследовать законы скольжения (стоя, на корточках, на одной ноге и даже с пируэтом).

Ледяная поверхность открывает широкий простор для достижения высоких скоростей на привязанной деревяшке, на одном коньке и – в совершенно исключительных случаях – даже на двух.

Санки – прекрасное приспособление для опытов по езде сидя, лежа на животе и (чаще всего с печальным результатом) сидя задом наперед.

Снежки делаются по-разному, в зависимости от качества снега; если снег мокрый, его нужно крепко сдавить в ладонях, и снежок получается малого калибра, зато значительной пробивной силы; из нормального плотного снега легко можно делать снежки самого большого размера; когда же снег сух и рассыпчат, как сахарная пудра, следует атаковать неприятеля целыми облаками снежной пыли.

Стряхивание снега или инея с веток деревьев предоставляет ценные данные о том, насколько быстро проникает снег за шиворот и как далеко он может забраться.

Снежные бабы являются важным, а для большинства смертных и единственным творческим дерзанием в области монументальной скульптуры,

тогда как, оставляя на только что выпавшем снегу отпечаток своего тела, мы скорее обнаруживаем интерес к искусству автопортрета.

Следы на снегу позволяют вписать в историю мира ваши инициалы; то же самое можно попытаться сделать и способом окропления, но подробнее на этот счет мы распространяться не будем.

Наиболее благоприятные условия для изучения снежных обвалов создаются, если запустить снежком в крышу сарая.

Да не будет забыто также исследование всевозможной замены футбольного мяча ледяным осколком, упавшим с телеги, когда лед развозили по закусочным; впрочем, мы нередко наблюдаем, что этим многообещающим видом научной работы увлекаются люди вполне серьезные и зрелые преимущественно по пути домой со службы, если им кажется, будто на них никто не смотрит.

Как видите, куда там зимнему спорту равняться с тем богатством, которое доставляет зима любознательному и технически развитому мозгу нормального мальчишки!

1938

Иней

Мы, правда, говорим «волшебница-весна», и возражать против этого не приходится, коли мы намерены восхвалить апрельское утро либо майский вечер, когда распускаются сирень и жасмин. И все же если толковать понятие волшебства, или чародейства, более добросовестно – то, как свидетельствуют наиболее достоверные специальные источники, каковыми являются сказки, – истинно чародейское искусство в том и состоит, что некто, желая вызвать изменения на обозримом пространстве окрест себя, помашет волшебным прутиком либо пробормочет колдовское присловье – и вмиг взору явится сверкающий замок, либо бескрайняя гладь, либо еще какое дотоле не слыханное чудо. Истинное волшебство – это отнюдь не кропотливый или усердный труд; напротив, это – всегда неожиданная и ошеломительная вспышка. Работать медленно, терпеливо, тратя много времени, сил и труда, и в результате создать нечто небывалое – это называется творчество, но подлинное и неподдельное волшебство в том, чтобы лишь прищелкнуть языком либо взмахнуть каким-нибудь прутиком – и готово.

Нет сомнений, что в точном смысле этого слова весна – не волшебница. Правда, нам никогда не удавалось видеть, как распускается первый цветок форзиции либо раскрывается первая березовая почка; цветок и листочек заставляют себя ждать, и нам приходится запастись ангельским терпением. Газон не покроется зеленью за одну ночь, и береза не оденется за день ослепительной листвой; понадобится премного труда, прежде чем ее тонкие хрупкие веточки станут шелестящей на ветру живой кроной. Пройдут еще долгие дни и недели, покуда все неслышно подготовится, неприметно набухнет и нальется цветом; лишь после долгих колебаний и мелкой возни из этой неприметности, неощутимости исподволь родится волшебная весна.

А вот зима – та трудится по-иному, следуя всем классическим предписаниям о волшебстве. Проснувшись поутру, вы идете взглянуть в окно, и вдруг то, что вчера было черной и твердой землей, оказывается ослепительнобелым и пышным от снега; весь мир преобразился до неузнаваемости, он иначе вылеплен, у него иная тишина, другая структура – и если бы в рождественскую ночь меня, сонного, перенесли, скажем, на остров Пасхи – перемена не показалась бы мне столь разительной, как когда выпадает первый снег.

А то ночью подморозит, и на окне, откуда ты привык видеть крышу соседа, нежданно-негаданно засеребрятся заросли папоротника, искрящаяся хвоя, белый мох и веероподобные водоросли ледяных цветов. Вот то-то и оно – говорю я – попробуй-ка кто-нибудь сделать так, чтоб вы проснулись в оранжерее со столь необыкновенной флорой! Если уж волхвовать, то как следует, измышляя при этом совершенно новый мир.

Или вот вам – всего лишь иней; он высыпал трескучей лунной ночью, и весь мир цепенеет теперь в его ослепительной, невыразимо хрупкой красе. То, что вчера было черным корявым деревом, сегодня стало гигантским кустом мраморно-искрящихся кораллов; то, что вчера было голой, отталкивающей зарослью, теперь стало выкованной из серебра решеткой; паутина на ветхой беседке превратилась в серебристые кружева; сухие листья на земле изукрашены серебром, а смерзшиеся звезды сухой травы сверкают, словно сотканные из стекла. Каждая игла на елке или пихте обведена сверкающими полосками; черные листья каштана обрамлены серебряной филигранью, высохший стебель тысячелистника весь ощетинился нежнейшим кружевом инея, – да что я буду вам говорить, когда вы все это знаете сами; ведь вы тоже, наверное, пробовали лизнуть белоснежную веточку и потрогать искусно подобранные кустики инея. Рождественским утром вы тоже видели сады, в которых цвел иней с такой фантастической пышностью, которая не под силу никакому маю со всем его черешневым цветом и благоуханной черемухой; вы тоже были свидетелями того, как все это озарилось солнцем, чуть шевельнулось в кронах дерев, и от сверкающего белизной наряда не осталось и следа; что поделаешь, ведь это – всего лишь волшебство, а оно недолговечно. Правда, творчество – это кропотливый труд; никогда, упорно трудясь, не сделаешь столько, сколько сотворит один только взмах волшебной палочки, но творчество, – мы бы выразились так, – все-таки более солидная и основательная работа.

1937

Сосульки

Проснувшись как-то поутру, я первым делом заглянул в газеты – осведомиться, что нового (и гнусного) на свете, а потом поглядел через окно на небо, чтоб узнать, нет ли чего нового и под солнцем, и тут – к удивлению своему, обнаружил, что над окном моей мансарды ровной чередой повисли двенадцать сосулек. Самая большая и самая прекрасная сосулька была длиной с локоть и толщиной в руку; все остальные были немножко короче и тоньше, – вероятно, для того, чтобы сразу было ясно, что даже среди сосулек не может быть никакого равенства. Я не берусь утверждать, что двенадцать моих сосулек – такое уж необычайное и редкое явление. Поразительным тут было, собственно, только то, что при виде их я ни с того ни с сего ощутил буйную радость. И когда я удивился, обнаружив, что блаженно ухмыляюсь и потираю от удовольствия руки, то понял: так же как многое другое (снег, например, гусеницы, ракушки, кролики и шарики), сосульки неразлучны с воспоминаниями о детстве.

Право, только мальчишка может по-настоящему оценить столь любопытный предмет, каким оказывается сосулька; впервые увидев ее, он тотчас с радостным изумлением обнаружит, что:

1) сосульку можно обломить, и при этом раздастся весьма приятный стеклянный звук;

2) сосульку можно сосать; и хотя это ужасно холодно, а детские лапки коченеют от тающего льда, но как новинка сезона – это редкое удовольствие;

3) сосульки, намерзшие на водосточном желобе, удобно обстреливать, как мишень, снежками, особенно если поблизости нет окон. Сшибить этакую здоровенную сосульку, чтоб она с сухим треском вдребезги разлетелась по стылой земле хрустальными осколками, – это, бесспорно, одно из величайших наслаждений и славнейших жизненных удач; тот, у кого ни разу за всю жизнь не было своей сбитой сосульки, не знает, что такое молодечество, зима и красота мира, а главное, он не знает, что такое настоящая сосулька.

Да, да, так оно и есть: сосульки слишком тесно связаны с детством; потому-то, дружище, ты и теперь смотришь на нее с восхищением и восторженно улыбаешься, и у тебя такое чувство, что сегодняшний день тем и хорош и весел, что осенен двенадцатью ледяными сталактитами. Смотри, ты мог бы протянуть к сосульке руку и попробовать убедиться, с каким чудным стеклянным звоном она отломится, но ты не сделаешь этого; тебе вдруг станет как будто жаль ее. Ты мог бы отломить кусочек и пососать, но и этот интерес теперь почему-то безмерно далек от тебя. Что это, неужто в тебе совсем угасло детское желание испытать, на что годится сосулька, и что вообще можно делать с разными вещами, которые встречаются на свете? Нет, желание скорее всего не угасло, но теперь мне интересно другое, чего я не замечал раньше, – мне интересно, например, как сосулька растет. Она как бы складывается – кольцо за кольцом, слой наслаивается на слой, пока не образуется такой вот длиннющий сталактит. Это только кажется, будто сосулька стекает с крыши; на самом деле она – результат терпеливого сложения. Стоит только присмотреться внимательнее, чтоб увидеть горизонтальные звенья, но можно установить и еще кое-что, – например, откуда дул ветер в тот момент, когда сосулька росла, ибо на противоположной ее стороне образуется шишка – в зависимости от того, куда отлетала замерзавшая капля воды; вся сосулька равномерно разделена этими карнизами, как стебель хвоща. А пока я отмечал все это, самая крупная из моих сосулек увеличилась на целое звено, и теперь я могу сказать, что видел, как сосулька растет.

Так обстоит, очевидно, дело с человеческим познанием вообще. Наверное, во всех вещах человека интересовало сперва, можно ли сломать их, полизать либо как-нибудь еще употребить; только сотни, а может, тысячи лет спустя ему сделалось любопытно, как вещи возникают и какой закон за этим стоит. Может, человечество молодо, пока оно пробует, на что годятся разные предметы или материалы – ну, скажем, в пищу либо для войны; когда же оно повзрослеет, то станет наблюдать, уже не торопясь и более внимательно, как вещи, собственно, выглядят, как они возникают и какие морфологические либо генетические законы управляют ими. И во многом – увы! слишком во многом – мы все еще находимся на стадии, когда любят лизать либо, любопытства ради, разбивать вдребезги.

1937

Назад к природе

Чтоб не было кривотолков и чтоб никто не подумал, будто я завистлив, – желаю всем, кто в эти зимние дни носится по горам, сыпучего, доброго, сорокасантиметрового снега, счастливых спусков со склонов и всяческих удач вообще. Да будет так!

Но, наблюдая перед праздниками и воскресеньями переселение народов, толпы молодых людей и дев с лыжами на плечах, массовое лихорадочное бегство в белое великолепие гор, я прежде всего говорю себе, что не все паломники и паломницы ищут чисто спортивных наслаждений в телемарках, христианиях и как там еще называются всякие штучки; многие просто вываляются и вымажутся, нападаются, и вымокнут, и устанут, как собаки, ибо не каждому из нас дано благоволение, необходимое во всем. И потом, я уверен, что отнюдь не всех пилигримов влечет в туманные дали страстная потребность отдаться белому великолепию гор и благоговеть пред их божественной чистотой; ибо если бы на этом свете существовало такое мощное массовое влечение к красоте, величию и чистоте, то это должно бы чуточку больше отразиться на наших городах, да и на наших привычках и порядках. Угрюмые ворчуны сочли бы, что эти зимние горные вылазки ни то, ни другое – просто мода. Что же касается меня, то, на мой взгляд, это нечто еще более слепое, чем мода. Что-то сродни инстинкту. Нечто вроде атавизма. Бегство назад, к природе.

Naturam expellas furea, tarnen usque recurret, – изгони природу в двери и полезешь за ней через окно. Выживи ее из города и поедешь за ней в горы. К этому вело все. Из-за того что на наших улицах снег превратился в препятствие для транспорта, мы вынуждены искать места, где снег остался просто снегом, самым что ни на есть снежным снегом. Потому что, чем дальше, тем меньше селимся мы в диких чащах, но больше странствуем, чтобы пожить лагерем в лесах. Гоняемся за солнцем и водой, потому что перестали быть крестьянами и рыбаками. Более того, мы как бы заново открыли для себя и солнце и воду и теперь набросились на них с ненасытной и невиданной страстью. После долгого сидения мы обнаружили у себя свои собственные ноги и принялись исступленно использовать их, окрестив это занятие спортом. Такое открытие – это прежде всего оценка. Мы оценили снег, воду и солнце, воздух и движение; мы сделали мир более прекрасным и драгоценным. Власть над природой – великое приобретение, однако столь же полезна для нас истинная оценка ее сил. Мальчишка, который катается на санках, строит снежных баб, сосет сосульки, – к космическому явлению зимы имеет куда более прямое отношение, чем контора по очистке снега. Я не говорю, что контора эта не нужна или бесполезна, но я рад, что в целом первенство здесь за мальчиком и санками.

Еще далеко не все открытия сделаны нами. Наверное, мы еще откроем и оценим луну и звезды; наверное, мы еще полюбим вкус дождя, строительной стружки или чего-нибудь еще, научимся находить наслаждение и в ветре, – как дети, запускающие змея. А ведь еще остаются у нас цветы и зверюшки. И, наконец, придет, наверное, время, когда мы обнаружим, что города и улицы – это часть вселенной, а люди – исконная и добрая частица природы, и начнем пестовать их с огромным удовольствием и восторженной страстью. Да будет так!

1931

Исповедь

Если говорить истинную правду, дело обстояло так: я опасался за свои растения. Меня беспокоили японские анемоны и хризантемы, розы и только что высаженные в грунт Abies concolar[65]65
  пихта (лат.)


[Закрыть], дрок и новый флокс, так же как и все прочее, что растет и цветет в той части вселенной, которую я называю своими владениями. От этакой сухой, морозной, бесснежной зимы, зимы черной, бесплодной – ничего хорошего ждать не приходится; почва в такие бесснежные зимы не отдыхает, не может согреться и напитаться влагой; обнаженные ростки растений вымерзают, рвутся корешки, почки обжигает морозом и вообще в природе поднимается настоящий ералаш. Так-то вот, значит, обстоят дела, и потому каждый садовод ждет не дождется, когда же наконец повалит снег, – он хлопочет все время с ноября по март и стучит по барометру в надежде приманить обильные осадки. Но вот если зима пустая и голая, черная, сухая, как кость, сирая и никудышная, тогда садоводы…

То-то и оно: даже тогда наш брат-садовод не обратится с укоризной к небу и не скажет: «Господи боже, пошли снегу хотя бы на мой сад! Хотя бы на мои анемоны и розы, а если уж на них, так и на тюльпаны – ведь это же тут вот, совсем рядом, а заодно уж занеси и остальные клумбы!» Я говорю, наш брат-садовод не станет сам сводить счеты с небесами, он живет среди себе подобных и подстрекает их против самовластья погоды, говоря:

– Лишь бы не было гриппа! Когда зима сухая – грипп тут как тут. Небось сами замечали – нападает много снега, болезни – как рукой снимет; оно и понятно, занесет бациллы снегом, вот они и погибнут, к тому же во время снегопада воздух очищается – и болезней как не бывало.

В этом все дело, – нужен снег.

Безработица! Что может быть хуже безработицы?! А если бы выпал снег, пришлось бы чистить улицы, тут бы тебе сразу и работа нашлась! А вот если такая мерзкая зима…

А как быть в этом году детям? Ни тебе на санках покататься, ни снежной бабы слепить – куда это годится? А вот если бы нападало снежку, то и ребенок ваш выглядел бы, как огурчик, как персик или как наливное яблочко.

Вообще во времена моего детства все было иначе: каждый гол – снегу по колено, сосульки – чуть не до самой земли, да что говорить – зима так уж зима! Все так и сверкало чистотой и великолепием. А нынче? Ну как тут не грустить и не раздражаться, если стоят такие черные, туманные, грязные зимы! Чистое безобразие – вот что я вам скажу…

На каждом шагу только и слышишь: наш век – век спорта. А нет чтобы подвалить снегу. Нет того, чтобы люди могли покататься в Страшницах под крематорием. Какое там! А ведь не всякий может позволить себе махнуть с лыжами в Швейцарию или там в Илемнице. Если бы все было по-моему – так снега нападало бы вволю, все бы смогли поразвлечься спортом – и был бы полный порядок!

Возмущаясь черной, бесснежной зимой, все эти и тому подобные доводы высказывал и я, – наверное, оттого, что не рассчитывал на сочувствие людей к моим анемонам, а может, потому, что это уж в характере человека – принарядить свою личную заинтересованность интересом общественным; короче говоря…

Положа руку на сердце (перед глазами моими возвышенное представление, что в ту же минуту пятьдесят тысяч читателей прижимают руку к сердцу), ответьте мне: не происходит ли то же самое с великим множеством общественных, гражданских и общечеловеческих интересов? Не протаскиваем ли мы под общественной и демократической декларацией обожаемый товарец своего личного интереса, личной скорби либо своих излюбленных грез? И наши общественные идеалы, протесты и программы – не есть ли всего лишь маска, за которой мы сами перед собой скрываем желания приватного и зачастую эгоистического свойства?

Скорее всего так оно и есть. Да будет так. И на тебе – снег уже выпал, а я все еще исповедуюсь в своем эгоизме, признаюсь в своем лицемерии и обнажаю свое истинное лицо. А пока я бью себя в грудь и каюсь, дети вопят и верещат, катаются с горы на санках, на улицах громыхают лопаты недавних безработных, мир стал прекраснее, а люди веселее, – и точно – веселее от того, что ступают по снегу. Что ж, еще раз (коли уж мы пришли к этому) скажите, положа руку на сердце: может, наши эгоистические желания в конце концов полезны для мира? Речь тут уж не о снеге, а о политике и прочих значительных проявлениях эгоизма. Может, они только кажутся нам эгоистическими; а скорее всего через них (почти бессознательно) проявляется забота о том, чтобы мир стал прекраснее, его шум веселее; чтобы зародыши будущих дел не погибли.

1931

На склоне зимы

Среди всех прочих месяцев февраль, надо признать, отнюдь не пользуется особой популярностью; он какой-то слишком короткий и с изъянцем; зажат меж такими богатырями, как январь и март; он и хотел бы позаимствовать кое-что у того и у другого, да только куда бы он с этим приобретением сунулся? Скажем, одарит нас морозом либо вьюгой, но все это уже не имеет прежней грозной зимней величавости; морозы его только покалывают; его снег – замызганный, его ледяной покров – одни лишь мелкие осколки; чем более прибывает свету, тем явственнее проступает его морщинистое и простуженное, злобное и пятнистое лицо. А иногда, напротив, он дает себе передышку и притворяется, будто чуть ли не он один подготовил весну; повеет южный или западный ветерок, земля размякнет, зажурчит повсюду вода в канавках и ручейках, засияет солнце, и от почвы пахнет теплом; потянет носом человек – действительно ли это мягкий весенний воздух? Но куда там! – К утру вновь затвердеет земля, так что звенит под ногами, а живая водичка ослепит ледяной корочкой; это даже не канун ранней весны, тут еще недостает милости божьей.

Вот я и говорю, – мало, очень мало дано февралю месяцу, половинчатый это месяц, ни зимний, ни весенний, однако есть в нем нечто такое, что отличает его от остальных месяцев года. Прежде всего – в феврале снова нарождаются сумерки. Собственно, зимой сумерек нету, нету зыбкого перехода между днем и вечером, сразу вдруг навалится тьма – и все тут; засветят люди огонек – и продолжают заниматься своей работой. А вот в феврале подкрадывается потихоньку час сумерек, и кажется, что больше стало дневного сияния, все вещи будто пронизаны светом и излучают его из самих себя, как только подойдет их час и наступает то таинственное и сладкое мгновенье, когда так и кажется, что вещи покойно и доверчиво рисуют сами себя своим собственным тихим светом; тут оставит человек на миг зряшные свои занятия, сложит руки на коленях и позволит себе плыть в неспешном течении дня, а потом засветит со вздохом лампу и произнесет: «Добрый вечер».

Вторая перемена будет заметна только зоркому глазу: у февраля свои краски. Трава еще ржавая, почва еще выбелена морозом и нет еще на ней влажно-багровой пышности, но на ветвях и веточках стволов – нерешительно, понемножку – прибывает разноцветных оттенков. Это еще не почки, из которых в марте будет соткана желтовато-зеленовато-розовая дымка раскидистых зеленеющих крон; это крайне сдержанный, с трудом угадываемый цвет, скорее предчувствие его в каждом голом прутике. Дело просто в том, что в феврале по каждой веточке начинает двигаться сок; зеленое лыко набухает, морщинистая кожа расправляется, разглаживая свои зимние складки, и лоснится полнокровным здоровьем, силой жизни; на сухопарых веточках пробуждаются коричневые, пурпурные, желтоватые краски; прутики вербы становятся золотистыми, березовая роща обретает нежную лиловость; фруктовые сады проблескивают темным багрянцем; то, что зимой было черным, как гравюра, переливается теперь тонкими красками. Они едва обозначены, но они уже тут, и не успеешь оглянуться, как пробрызнет их дождичек искрящихся почек, шелковистая светлость сережек и свежая зелень травы. Я знаю, зима еще не так далеко, но по всей вселенной уже совершается нечто новое, что принадлежит только маленькому неказистому месяцу, февралю, – уже напряженно блестят голые ветки, трудясь на благо весны.

1937

Канун весны

И все же ты – только начало, которого мы дождались после долгой зимы; ты, подснежник, ты, ранний шафран, и ты, цветок таволжника, ты, ивовая сережка; прежде чем набухнет первая почка и развернется первый лист – вот вам, пожалуйста, уже распустился цветок; природа еще не воспряла, а он уже расцветает, как первая любовь. Все остальное придет много позже: и страстная жажда роста, и труд корней, неслышная и упорная борьба за жизнь; а тебя, первый цветок, растение создает только из себя самого. Еще скована морозом седая земля, корни не тянут соков из все еще спящей почвы, и первый цвет растение выбрасывает из собственной плоти. Поскольку брать ему больше неоткуда, оно вкладывает в свое весеннее начинание собственное сердце. И это хорошо.